вторгся в Голландию всего лишь за обиду, нанесенную его сестре, и говорит ему: "Выступайте!"-но сама не выступит. Мистер Питт сейчас заглотал Индию и похож на удава: он оцепенел, занятый трудным процессом переваривания проглоченного; если мы станем ждать, когда он переварит, мистер Питт атакует нас, но войну объявлять он нам не станет, а разожжет гражданскую. Я знаю, что вы смертельно боитесь Питта, и знаю, государыня, о вашем признании, что вы всякий раз говорили с ним с душевной дрожью. Хотите вы получить средство поразить его в самое сердце? Это средство - превратить Францию в республику во главе с королем. Что же вместо этого делаете вы, государыня? Что делает ваша подруга принцесса де Ламбаль? Она объявляет в Англии, что представляет вас, что единственное стремление Франции - заполучить "Великую хартию вольностей", что французская революция, осаженная и остановленная королем, пойдет вспять. И что же отвечает Питт на ее уверения? Что он не потерпит, чтобы Франция стала республикой, что спасет монархию, но все заигрывания, настояния и мольбы госпожи де Ламбаль не смогут заставить его пообещать, что он спасет монарха, потому что именно монарха он и ненавидит. Разве не Людовик Шестнадцатый, король-конституционалист, король-философ, оспаривал у него Индию и отнимал Америку? Да, Людовик Шестнадцатый! Поэтому Питт жаждет одного - чтобы история поступила с Людовиком Шестнадцатым, как с Карлом Первым! - Сударь! Сударь! - воскликнула ужаснувшаяся королева. - Кто открыл вам все это? - Те же люди, что рассказывают мне содержание писем, которые пишет ваше величество. - Выходит, любая наша мысль становится известна? - Я вам уже говорил, государыня, что короли Европы накрыты незримой сетью и любой из них, если станет сопротивляться, лишь запутается в ней. Не сопротивляйтесь, ваше величество! Встаньте во главе идей, которые вы собираетесь отвергнуть, и эта сеть станет вашей броней; те, кто ненавидит вас, станут вашими защитниками, а направленные вам в грудь незримые кинжалы превратятся в шпаги, готовые поразить любого вашего врага. - Сударь, вы забываете, что те, кого вы именуете нашими врагами, наши братья-монархи. - Ах, государыня, назовите один-единственный раз французов своими детьми, и вы увидите, сколь ничтожны в политике и дипломатии эти ваши братья. Кстати, не кажется ли вам, что все эти монархи отмечены роковой печатью, клеймом безумия? Начнем с вашего брата Леопольда, уже дряхлого в сорок четыре года, занятого своим тосканским гаремом, который он перевез в Вену, и поддерживающего слабеющие силы собственноручно приготовляемыми смертоносными возбудителями. Взгляните на Фридриха, взгляните на Густава; один умер, второй вот-вот умрет, не оставив потомства: ведь все уверены, что шведский наследник - сын Монка, а не Густава. Взгляните на короля Португалии и его три сотни монашек. Взгляните на короля Саксонии и его триста пятьдесят четыре бастарда. Взгляните на Екатерину, эту Пасифаю Севера, которую даже бык не способен удовлетворить и у которой ходят в любовниках целых три армии. Неужто, государыня, вы не видите, что все эти короли, все эти королевы идут к пропасти, к бездне, к самоуничтожению? А ведь вы, вместо того чтобы следовать с ними к пропасти, к бездне, к самоуничтожению, могли бы пойти к мировой империи, к всемирной монархии... - Но почему же, господин Жильбер, вы не скажете все это королю? - поинтересовалась несколько поколебленная Мария Антуанетта. - Господи, я столько раз говорил ему это. Но, как и у вас, у него есть свои злые гении, которые тотчас разрушают то, что сделаю я, - ответил Жильбер и с глубокой грустью заметил: - Вы воспользовались Мирабо, вы пользуетесь Барнавом, потом после них воспользуетесь точно так же мною, но проку от этого не будет. - Господин Жильбер, подождите меня минутку здесь, - попросила королева. -Я загляну к королю и тотчас вернусь. Жильбер поклонился. Королева скрылась за дверью, ведущей в покои короля. Доктор прождал десять минут, четверть часа, полчаса; наконец отворилась дверь, но не та, в которую вышла королева. Вошел привратник, опасливо осмотрелся, после чего приблизился к Жильберу, сделал масонский знак и подал письмо. Жильбер раскрыл письмо и прочел: Ты зря теряешь время, Жильбер: король и королева сейчас слушают г-на де Бретейля, приехавшего из Вены и привезшего им следующий политический план: Действовать с Барнавом, как с Мирабо, выиграть время, присягнуть Конституции и исполнять ее буквально, чтобы доказать, что она невыполнима. Франция остынет, устанет; французы легкомысленны, придет какая-нибудь новая мода, и они забудут о свободе. Если же мода на свободу не кончится, нужно будет выиграть год, через год мы будем готовы к войне. Оставь этих двух обреченных, которых пока еще в насмешку называют королем и королевой, и, не теряя ни секунды, поспеши в госпиталь Гро-Кайу: там ты найдешь умирающего, у которого, быть может, надежд больше, чем у них; этого умирающего ты, возможно, сумеешь спасти, а их не только не спасешь, но они в своем падении увлекут тебя за собой. Письмо не было подписано, но Жильбер узнал почерк Калиостро. Вошла г-жа Кампан - через ту дверь, в которую вышла королева. Она протянула Жильберу записку: Король просит г-на Жильбера написать политический план, который он только что изложил королеве. Королева, задержанная неотложным делом, сожалеет, что не может вернуться к г-ну Жильберу. Долее ждать ее совершенно бесполезно. Жильбер прочел, на секунду задумался, покачал головой и пробормотал: - Безумцы! - Сударь, вы ничего не хотите передать их величествам? - осведомилась г-жа Кампан. Жильбер протянул камеристке только что полученное письмо без подписи. - Вот мой ответ, - сказал он и вышел. XXI. ДОЛОЙ ГОСПОДИНА! ДОЛОЙ ГОСПОЖУ! Прежде чем последовать за Жильбером в лазарет Гро-Кайу, где рекомендованный Калиостро неизвестный раненый нуждался в его заботах, бросим последний взгляд на Национальное собрание, которому вскоре предстояло быть распущенным после принятия Конституции, отсрочившей низложение короля, и посмотрим, какую выгоду извлек двор из чудовищной победы семнадцатого июля, за которую два года спустя Байи заплатит головой. А затем вернемся к главным героям этого повествования, которых смело революционным шквалом, отчего мы их несколько потеряли из виду, тем паче что вынуждены были представить читателям чудовищные волнения улицы, когда личности отступают, чтобы дать место массам. Мы были свидетелями того, как Робеспьер избежал всех опасностей и благодаря вмешательству столяра Дюпле избежал триумфа, причиной которого была его популярность, но который мог оказаться для него гибельным. И пока он ужинал в маленькой столовой, выходящей во двор, в семейном кругу, состоявшем из хозяина дома, его жены и двух дочерей, друзья Робеспьера, осведомленные о том, что грозит ему, пребывали в страшном беспокойстве. Особенно тревожилась г-жа Ролан. Преданная друзьям, она забыла, что видела и пережила возле Алтаря отечества, избежав той же опасности, какая грозила всем, кто был там. Она укрыла у себя Робера и м-ль Керальо, а затем, когда стали говорить, что ночью Национальное собрание выдвинет обвинение против Робеспьера, отправилась в Сен-Клер, но, не найдя его там, прошла на набережную Театинцев к Бюзо. Бюзо принадлежал к почитателям г-жи Ролан, и для нее не было секретом, что он находится под ее влиянием. Потому-то она и обратилась к нему. Бюзо тотчас послал записку Грегуару. Если будет атака на Робеспьера у фейанов, там его защитит Грегуар, а если в Национальном собрании, защиту на себя возьмет Бюзо. Это было весьма благородно с его стороны, так как Робеспьера он не переносил. Грегуар отправился к фейанам, а Бюзо в Национальное собрание. Однако там никто и не думал выдвигать обвинений против Робеспьера, да и вообще против кого бы то ни было. И фейаны, и депутаты ужаснулись своей победе, были подавлены кровавыми мерами, которые они приняли в угоду роялистам. Не выдвигая обвинений против отдельных лиц, обвинили клубы; один из депутатов потребовал немедленного их закрытия. Какое-то мгновение казалось, что все единодушно поддержат это предложение, но Дюпор и Лафайет воспротивились: принятие такого решения означало бы закрытие и Клуба фейанов. Они еще не утратили иллюзий и не поняли, какое оружие получили бы, поддержав это предложение. Они верили, что фейаны заменят якобинцев и благодаря унаследованному от них всеобъемлющему механизму будут направлять движение умов во Франции. На следующий день Национальное собрание получило отчеты мэра Парижа и командующего национальной гвардией. Все были рады обманываться, так что сыграть комедию было нетрудно. Командующий и мэр сообщали о страшных беспорядках, которые им с трудом удалось подавить; утренние убийства, угрожавшие королю, Национальному собранию и общественной безопасности, вызвали необходимость вечернего расстрела, хотя эти события никак не были связаны между собой, о чем мэр и командующий знали лучше, чем кто бы то ни было. Национальное собрание благодарило их с таким пылом, от какого оба они несколько опешили, поздравило с победой, о которой и Лафайет и Байи в глубине души сожалели, и вознесло благодарение небесам за то, что они позволили одним махом уничтожить и мятеж, и мятежников. Слушая эти поздравления и поздравляющих, можно было подумать, что революция кончилась. Революция только начиналась! Старые якобинцы, сочтя, что их преследуют, травят, что им грозит опасность, решили ложным смирением добиться, чтобы им простили подлинную значимость. Робеспьер, все еще трясущийся от страха после того, как его предложили в короли вместо Людовика XVI, написал обращение от имени присутствующих и отсутствующих. В этом обращении он благодарил Национальное собрание за его благородные усилия, за мудрость, твердость, бдительность, беспристрастную и неподкупную справедливость. Ну как же фейанам было не почувствовать себя всесильными, не набраться решительности, видя такое смирение своих противников? И на некоторое время они поверили, что являются не только хозяевами Парижа, но и хозяевами всей Франции. К сожалению, фейаны не поняли ситуации: отделившись от якобинцев, они всего лишь создали второе Собрание, дублирующее первое. Между ними было полное сходство; в Клуб фейанов, как и в Национальное собрание, входили только плательщики налогов, только активные граждане, выборщики выборщиков. Народ получил две буржуазные палаты вместо одной. Но он хотел не этого. Он хотел народную палату, которая была бы не союзницей, но противницей Национального собрания и не помогала бы ему восстанавливать королевскую власть, но стремилась бы уничтожить ее. Фейаны не отвечали общему духу, и потому общество очень скоро отринуло их. Их популярность была недолгой. В июле в провинции насчитывалось четыреста клубов, из них триста были связаны и с фейанами, и с якобинцами, а сто только с якобинцами. С июля до сентября появилось еще шестьсот клубов, и ни один из них не был связан с фейанами. По мере того как ослабевали фейаны, якобинцы под руководством Робеспьера восстанавливали силы. Робеспьер становился самым популярным человеком во Франции. Предсказание, которое сделал Жильберу Калиостро относительно маленького адвоката из Арраса, начинало сбываться. Быть может, мы увидим, как сбылось предсказание и насчет маленького корсиканца из Аяччо. И уже начинал бить час, когда кончится существование Национального собрания; правда, бил он медленно, как для старцев, чья жизнь угасает, утекая капля по капле. Проголосовав и приняв три тысячи законов, Собрание только что завершило пересмотр Конституции. Эта Конституция была подобна железной клетке, в которую Национальное собрание невольно, почти вопреки себе, заключило короля. Прутья клетки были позолочены, но, в конце концов, тюрьма даже с позолоченными решетками остается тюрьмой. Действительно, королевская воля утратила силу и ничего не значила, она стала шестеренкой, передающей движение, а не приводным колесом. Людовику XVI было оставлено одно-единственное средство сопротивления - право вето, которое на три года приостанавливало исполнение принятых декретов, если они казались королю неприемлемыми; в этом случае шестеренка переставала вращаться и останавливала весь механизм. Если не считать силы инерции, от власти, какой обладали великие короли Генрих IV и Людовик XIV, решавшие все и вся, ничего не осталось, она превратилась в величественную бессмыслицу. Тем временем приближался день, когда королю предстояло присягнуть Конституции. Англия и эмигранты писали Людовику XVI: "Если нужно, погибните, но не унизьтесь, присягнув Конституции!" Леопольд и Барнав советовали: "Присягайте, будь что будет." Король же разрешил проблему следующим высказыванием: "Я заявлю, что не вижу в Конституции достаточно действенного и объединяющего средства, но, поскольку на сей счет имеются разные мнения, полагаю, опыт окажется единственным верным судьей." Оставалось установить, где - в Тюильри или в Национальном собрании - Конституция будет представлена королю для принятия ее. Король решил эту трудность, объявив, что присягнет Конституции там, где она была вотирована. Он назначил день, когда одобрит Конституцию, - тринадцатое сентября. Национальное собрание встретило эту весть единодушными аплодисментами. Король приедет в Собрание! В порыве общего энтузиазма Лафайет потребовал объявить амнистию всем, кто способствовал бегству короля. Собрание единогласно проголосовало за амнистию. Итак, туча, омрачавшая небо над Шарни и Андре, рассеялась. Назначили депутацию из шестидесяти членов Собрания, чтобы поблагодарить короля. Хранитель печати сорвался с места и помчался оповестить Людовика XVI о прибытии депутации. В то же утро был принят декрет, упраздняющий орден Святого Духа; лишь за королем было оставлено право носить ленту этого ордена, эмблемы высшей аристократии. Когда король принял депутацию, на нем был только орден Святого Людовика. Заметив, какое впечатление произвело на депутатов отсутствие голубой ленты ордена Святого Духа, он так объяснил это: - Господа, сегодня утром вы упразднили орден Святого Духа, оставив его лишь для меня. Но орден, каким бы он ни был, в моих глазах имеет ценность только тогда, когда им можно пожаловать. С сегодняшнего дня я считаю этот орден упраздненным для себя, равно как и для всех остальных. У дверей стояли королева, дофин и принцесса Мария Терезия Шарлотта; королева - бледная, напряженная, стиснувшая зубы; принцесса - уже и в этом возрасте пылкая, порывистая, надменная, полная впечатлений от всех прошлых, нынешних и будущих унижений, и дофин - беззаботный, как и положено ребенку; лишь он один, улыбающийся, непоседливый, казался живым существом в этой группе мраморных изваяний. Король еще несколько дней назад сказал г-ну де Монморену: - Я знаю, я обречен. Все, что сейчас пытаются сделать для сохранения королевской власти, делается не для меня, а для моего сына. Людовик XVI с притворной искренностью ответил на речь депутации, а затем, повернувшись к королеве и детям, промолвил: - Вот моя жена и дети, и они разделяют мои чувства. Да, они вполне разделяли его чувства; когда депутация удалилась - за ее уходом король следил встревоженным, а королева ненавидящим взглядом, - Мария Антуанетта подошла к супругу, положила ему на плечо белую и холодную, точно из мрамора, руку и сказала: - Эти люди не желают иметь государей. Они камень по камню разрушат монархию и из этих камней возведут нам гробницу. Несчастная женщина ошибалась: она не получила гробницы, а была зарыта в общей могиле для бедных. Но в одном она не заблуждалась: покушения на королевские прерогативы продолжались ежедневно. В тот день в Национальном собрании председательствовал г-н де Малуэ; он был роялистом чистой воды, но тем не менее счел своей обязанностью поставить на обсуждение вопрос, должны ли члены Собрания стоять или сидеть, когда король будет произносить присягу. - Сидеть! Сидеть! - закричали со всех сторон. - А король? - спросил г-н де Малуэ. - Стоять, обнажив голову! - раздался голос. Национальное собрание содрогнулось. То был одиночный голос, но чистый, сильный, звонкий; казалось, это был голос народа, который намеренно прозвучал в одиночку, чтобы его лучше услышали. Председательствующий побледнел. Кто это крикнул? И откуда - из зала или с трибун? Неважно. В этих словах была такая сила, что председательствующий вынужден был ответить. - Господа, - сказал он, - не бывает таких обстоятельств, чтобы нация, собравшаяся в присутствии короля, не признавала бы его своим главой. Если король будет принимать присягу стоя, я требую, чтобы Национальное собрание выслушало ее также стоя. И опять прозвучал тот же голос: - А я вношу поправку, которая удовлетворит всех. Постановим, что господину де Малуэ и всем, кто того захочет, дозволяется выслушать короля стоя на коленях, и поддержим предложение. Но предложение было отклонено. На следующий день король должен был дать присягу. Зал был переполнен, на трибунах яблоку негде было упасть. В полдень объявили о прибытии короля. Король говорил стоя, Национальное собрание выслушало его стоя; закончив речь, он подписал конституционный акт, и все сели. Председательствующий Туре встал, чтобы произнести речь, но после нескольких вступительных фраз, видя, что король не встает, тоже сел. Это вызвало аплодисменты трибун. Слыша аплодисменты, повторившиеся несколько раз, король побледнел. Он вытащил из кармана платок и вытер пот со лба. Королева, сидевшая в отдельной ложе, не выдержала; она вскочила, вышла, с треском захлопнула дверь и вернулась в Тюильри. Возвратясь, она не сказала ни слова даже самым близким к ней людям. С тех пор как Шарни оставил ее, сердце Марии Антуанетты полнилось желчью, и выхода ей не было. Король приехал спустя полчаса. - Где королева? - отведомился он первым делом. Ему доложили. Придверник хотел проводить его, но король знаком велел ему удалиться, сам открыл дверь и внезапно появился в комнате, где находилась королева. Он был так бледен, так расстроен, весь лоб у него был в крупных каплях пота, и королева, увидев это, вскочила и вскрикнула: - Государь, что случилось? Король, не отвечая, рухнул в кресло и разрыдался. - Ах, сударыня, сударыня, - повторил он, - зачем вы были на этом заседании? Разве так уж нужно было, чтобы вы стали свидетельницей моего унижения? Для того ли вы приехали ко мне во Францию и стали королевой? Подобный взрыв душераздирающего отчаяния был совершенно не свойствен Людовику XVI. Королева не могла этого перенести и, подбежав к королю, опустилась перед ним на колени. В этот миг открылась дверь, они обернулись. Вошла г-жа Кампан. Королева замахала на нее рукой и воскликнула: - Оставьте нас, Кампан, оставьте! Г-жа Кампан понимала, какие чувства вынудили королеву удалить ее. Она почтительно вышла, но осталась стоять под дверью и слышала, как супруги обменивались прерывистыми фразами, перемежаемыми рыданиями. Наконец они умолкли, рыдания прекратились, а через полчаса дверь отворилась, и королева позвала г-жу Кампан. - Кампан, - велела она, - передайте это письмо господину де Мальдену. Письмо адресовано моему брату Леопольду. Пусть господин де Мальден немедля отправляется в Вену. Это письмо должно прибыть туда прежде, чем придет известие о сегодняшнем событии. Если ему нужны две-три сотни луидоров, дайте, я вам верну. Г-жа Кампан взяла письмо и вышла. Через два часа г-н де Мальден уже скакал в Вену. Хуже всего, что приходилось улыбаться, делать радостное лицо. Весь остаток дня дворец был забит чудовищным множеством людей. А вечером весь город озарился иллюминацией. Королю и королеве предложили прокатиться по Елисейским полям в карете со свитой из адъютантов и высших офицеров парижской армии. Едва королевская карета выехала на Елисейские поля, раздались возгласы: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Но в промежутках между ними, а также когда карета останавливалась, какой-то свирепого вида человек из народа, шедший со скрещенными руками рядом с ее дверцей, выкрикивал: - Не верьте им! Да здравствует нация! Лошади трогались шагом, но человек не отставал от кареты; он шел, держась за дверцу, и всякий раз, когда народ восклицал: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" - сдавленно повторял: - Не верьте им! Да здравствует нация! У королевы обрывалось сердце после каждого такого выкрика, подобного удару молотка, бьющего размеренно, с упорством и злобой. Были устроены представления в нескольких театрах - сперва в Опере, потом в "Комеди франсез. и у Итальянцев. В Опере и в "Комеди Франсез. зал был подготовлен, и там короля с королевой встретили приветственными кликами, однако, когда собрались проделать то же самое в Итальянской опере, оказалось, что все места в партер уже куплены. Стало ясно: у Итальянцев все обернется не так, как в Опере и "Комеди Франсез., вечером там произойдет скандал. Когда же увидели, кем заполнен партер, опасения превратились в уверенность. В первых рядах сидели Дантон, Камил Демулен, Лежандр, Сантер. Когда королева вошла в ложу, галерея попыталась аплодировать. Партер стал шикать. Королева со страхом бросила взгляд в этот разверзшийся перед нею кратер; словно сквозь огненный воздух, она видела глаза, полные ненависти и угрозы. Она не знала никого из этих людей в лицо, не знала даже фамилий многих из них. - Господи, что я им слелала? - прошептала она, пытаясь скрыть испуг под улыбкой. - Почему они меня так ненавидят? Вдруг она с ужасом остановила взор на человеке, стоящем у одной из колонн, что поддерживали галерку. Он пристально смотрел на нее. То был человек, которого она встречала в замке Таверне, и после возвращения из Севра, и в саду Тюильри, человек, чьи слова несли угрозу, а действия были таинственны и ужасны. Заметив его, королева уже не могла отвести от него глаз. Он оказывал на нее то же воздействие, что змея на птицу. Начался спектакль; королева огромным усилием воли разрушила чары, заставила себя отвернуться и смотреть на сцену. Давали "Неожиданное происшествие. Гретри. Но как ни старалась Мария Антуанетта не думать о таинственном человеке, все равно невольно, словно под влиянием магнетического воздействия, которому невозможно противиться, она поворачивалась, и ее боязливый взор устремлялся в его сторону. А он неизменно стоял у колонны, сардонически усмехаясь. Это была какая-то мука, внутреннее роковое наваждение, что-то вроде кошмара, но кошмара, который преследует не во сне, а наяву. Впрочем, зал, казалось, был насыщен электричеством. Нависший над залом гнев партера и гнев галерки не могли не столкнуться, как сталкиваются в грозовые августовские дни две тучи, приплывшие с разных сторон, разряжаясь в зарнице, а то и в молнии. И вскоре представился повод для столкновения. Г-жа Дюгазон, очаровательная женщина, давшая свое имя амплуа, исполняла дуэт с тенором, и там была такая строчка: Ах, как люблю я свою госпожу! Отважная актриса вышла на авансцену и, обратив взор и простерев руки к королеве, с вызовом пропела ее. Королева поняла: сейчас начнется буря. Полная страха, она повернулась к человеку у колонны. Ей почудилось, что он подал знак, которому подчинился весь партер. Почти в один голос партер закричал: - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Но ложи и галерея на это ответили криками: - Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют наши господин и госпожа! - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Свобода! - вновь взревел партер. Итак, объявление войны было брошено вторично, принято, и началась битва. Королева в ужасе вскрикнула и закрыла глаза; у нее больше не было сил смотреть на этого демона, повелителя мятежа, злого духа разрушения. В тот же миг офицеры национальной гвардии окружили ее, закрыли своими телами и вывели из зала. Но и в коридоре ее преследовали крики: - Долой господина! Долой госпожу! Долой короля! Долой королеву! Королеву без чувств отнесли в карету. То было последнее посещение королевой театра. Тридцатого сентября Учредительное собрание устами своего председателя Туре объявило, что миссию свою оно исполнило и прекращает заседания. Вот в нескольких строках результат его трудов, длившихся два года и четыре месяца: полнейшее расстройство монархического порядка; устройство народной власти; отмена всех привилегий дворянства и духовенства; выпуск ассигнатов на один миллиард двести миллионов ливров; установление ипотеки на национальные имущества; признание свободы отправления религиозных культов; упразднение монастырей; отмена именных указов короля об аресте; установление равенства допуска ко всем общественным должностям; уничтожение таможенных барьеров внутри страны; создание национальной гвардии и, наконец, принятие Конституции, одобренной королем. Король и королева Франции должны были бы видеть будущее совершенно уж в черных тонах, чтобы бояться нового Национального собрания больше, чем того, которое только что самораспустилось. XXII. ПРОЩАНИЕ БАРНАВА Второго октября, то есть через день после роспуска Учредительного собрания, Барнав в обычный час, когда он встречался с королевой, был проведен, но не на антресоль в помещение, которое занимала г-жа Кампан, а в комнату, именуемую большим кабинетом. Вечером того дня, когда король присягнул Конституции, часовые и адъютанты Лафайета исчезли из внутренних помещений дворца, и если Людовик XVI не стал вновь всемогущ, то хотя бы стал свободен. Ничтожное возмещение за то унижение, которое так горько оплакивала королева! Нет, то не был публичный прием и не торжественная аудиенция, но на сей раз Барнав мог хотя бы обойтись без тех предосторожностей, к которым ему до сих пор приходилось прибегать, чтобы проникнуть в Тюильри. Он был чрезвычайно бледен и казался опечаленным. Его печаль и бледность поразили королеву. Она приняла его стоя, хотя знала, какое почтение питает к ней молодой адвокат, и была уверена, что, если она сядет, он не последует примеру председательствовавшего на заседании Собрания Туре, который, видя, что король не встал, тоже уселся. - Ну что ж, господин Барнав, - сказала она, - вы можете быть довольны: король последовал вашему совету и присягнул Конституции. - Ваше величество очень добры ко мне, - отвечал Барнав с поклоном, - сказав, что король последовал моему совету. Если бы он не получил такого же совета от императора Леопольда и князя Кауница, вполне возможно, его величество куда дольше сомневался бы, совершить или нет ему этот акт, кстати единственный, который может спасти короля, если только его... Барнав замолчал. - Вообще можно спасти, не так ли, сударь? Вы именно это хотели сказать? - спросила королева, ставя вопрос без экивоков и, могли бы мы добавить, с присущими ей прямотой и мужеством. - Упаси меня Боже, государыня, предсказывать подобные несчастья! И тем не менее, покидая Париж и навсегда расставаясь с вашим величеством, я не хотел бы вселять в королеву ни безнадежность, ни чрезмерные иллюзии. - Вы покидаете Париж, господин Барнав? Покидаете меня? - Ваше величество, Учредительное собрание, членом которого я был, завершило свою работу, а поскольку оно постановило, что ни один его член не может стать депутатом Законодательного собрания, у меня нет никаких оснований оставаться в Париже. - Даже желания быть нам полезным, господин Барнав? - Барнав грустно улыбнулся. - Даже желания быть вам полезным, государыня. Со вчерашнего дня, вернее с позавчерашнего, я ничем больше не могу быть вам полезен. - О сударь, вы слишком низкого мнения о себе! - К сожалению, государыня, нет. Я оценил себя и увидел, что я слаб, я взвесил себя и увидел, что почти не обладаю весом. Мою силу, которую я умолял монархию принять, дабы она воспользовалась ею как рычагом, составляли мое влияние в Национальном собрании, моя главенствующая роль в Якобинском клубе и, наконец, с огромным трудом завоеванная популярность. Но Собрание распущено, якобинцы стали фейанами, и я очень боюсь, что фейаны, разойдясь с якобинцами, плохо кончат. Ну, а моя популярность, государыня... - Барнав улыбнулся еще печальней, чем в первый раз. - Моя популярность рухнула. Королева взглянула на Барнава, и какой-то странный блеск, похожий на торжество, на миг вспыхнул в ее глазах. - Вот видите, сударь, - сказала она, - популярность утрачивается. Барнав грустно вздохнул. Королева поняла, что с присущей ей легкостью она сейчас совершила небольшую жестокость. И то сказать, чья вина в том, что Барнав утратил популярность, что для этого хватило всего одного месяца, что ему пришлось склонить голову перед обвинениями Робеспьера? Не монархии ли, которая влекла в бездну, куда катилась сама, всех, кто приближался к ней? Не ужасной ли судьбы Марии Антуанетты, которая, подобно Марии Стюарт, становилась неким ангелом смерти, сводившим в могилу всех, на кого падал ее взор? Мария Антуанетта тут же пошла чуть-чуть на попятный и в благодарность Барнаву, который ответил ей всего лишь вздохом, хотя мог ответить сокрушительными словами: "Разве не ради вас, государыня, я потерял популярность!" - спросила: - Но вы же не уедете от нас, господин Барнав? - Если королева мне прикажет отстаться, - отвечал Барнав, - я, разумеется, останусь, как остается под своим знаменем солдат, у которого уже вышел срок службы, но которого удерживают, чтобы он принял участие в битве. Но знаете, ваше величество, что случится, если я останусь? Вместо того чтобы быть слабым, я сделаюсь предателем. - Как это понять, сударь? - удивилась королева. - Объясните, пожалуйста. - Ваше величество, вы позволите мне представить вам не только в каком положении вы находитесь, но и в каком окажетесь? - Прошу вас, сударь. Я привыкла заглядывать в бездну и, если бы страдала головокружениями, уже давно рухнула бы туда. - Ваше величество, вероятно, рассматривает уходящее Национальное собрание как своих врагов? - Скажем так, господин Барнав: в этом Собрании у меня были друзья, но вы же не станете отрицать, что в большинстве своем оно было враждебно королевской власти. - Государыня, Национальное собрание совершило единственное враждебное королю и вашему величеству деяние, когда постановило, что ни один из его членов не может стать депутатом Законодательного собрания. - Я не понимаю вас, сударь. Растолкуйте мне, - с недоверчивой улыбкой попросила королева. - Все очень просто: оно выбило щит из рук ваших друзей. - И как мне кажется, в каком-то смысле меч из рук моих врагов. - Увы, государыня, вы заблуждаетесь! Удар нанес Робеспьер, и, как все, что исходит от этого человека, удар был ужасен! Во-первых, столкнувшись с новым Собранием, вы будете пребывать в полном неведении. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и как бороться, Законодательное же вам придется изучать заново. И заметьте, государыня, Робеспьер, выдвинув предложение, что никто из нас не может быть переизбран, решил поставить Францию перед альтернативой: избирать депутатов либо из слоя, что выше нас, либо из слоя, что ниже нас. Выше нас никого не осталось: эмиграция все разрушила. Но даже если мы представим на минуту, что дворянство осталось бы во Франции, не из первого сословия народ станет избирать своих представителей. А вот ниже... Народ выберет депутатов из тех, кто по положению ниже нас, и тогда все Собрание целиком окажется демократическим. Какие-то оттенки в их демократических представлениях будут, но это и все. По лицу королевы было видно, что она с глубочайшим вниманием слушает объяснения Барнава; начав понимать ситуацию, она ужаснулась. - Я видел этих депутатов, - продолжал Барнав. - Уже дня четыре, как они съезжаются в Париж. В частности, я видел тех, что приехали из Бордо. Это все люди без имени, но они спешат сделать его себе, тем паче что все они молоды. Если не считать Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек, самому старшему из них не больше тридцати. Это вторжение молодости, вытесняющей зрелый возраст и низвергающей традиции. На депутатских скамьях вы больше не увидите седин, в Собрании будет заседать новая, молодая Франция. - И вы считаете, сударь, тех, кто приходит, нам следует бояться больше, чем тех, кто уходит? - Да, государыня, потому что те, кто приходит, получили мандат на войну с дворянством и духовенством. Что же до короля, о нем пока молчат, а дальше будет видно... Если он ограничится исполнительной властью, быть может, ему простят прошлое. - Как! - вскричала королева. - Простят королю прошлое? Насколько мне кажется, это король должен бы прощать! - Вот, вот... Теперь вы видите, что понимания никогда не удастся достичь. Те, что приходят, государыня, - к сожалению, вы получите тому доказательства - не сохранят даже лицемерного почтения тех, что ушли. Для них, а я это узнал от одного из моих коллег из Жиронды, Верньо, так вот, для них король - враг. - Враг? - воскликнула изумленная королева. - Да, государыня, враг, - подтвердил Барнав. - Иными словами, вольно или невольно он - центр притяжения всех внутренних и внешних врагов. К сожалению, должно признать, что новые люди, убежденные, будто они открыли истину, и имеющие одно-единственное достоинство - они не боятся сказать вслух то, что самые ярые ваши противники не осмеливались произнести даже шепотом, не так уж не правы. - Враг? - повторила королева. - Король - враг своего народа? Право же, господин Барнав, это то, в чем вы никогда не сможете меня убедить, и более того, я этого никогда не сумею понять. - И тем не менее это правда, государыня. Враг по природе, по характеру. Король присягнул Конституции три дня назад, да? - Да. И что же? - Вернувшись сюда, король был вне себя от ярости и в тот же вечер написал императору. - А как, полагаете вы, мы должны были отнестись к этому унижению? - Ну вот, видите, государыня: враг, смертельный враг! Враг упорный. Ведь сердце короля, воспитанника главы иезуитской партии господина де Ла Вогюийона, в руках попов, а они являются врагами нации. Притом король неизбежно оказывается главой контрреволюции, и даже если он не покидает Париж, то все равно находится в Кобленце с эмигрантами, в Вандее с попами, в Вене и Пруссии со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не сделал, то есть я допускаю, государыня, что он ничего не делает, - тон Барнава стал еще печальней, - но за отсутствием его лично используется его имя - в хижине, в церкви, в замке. Несчастный король, добрый король, святой король! И вот революционной власти противостоит ужасный мятеж, государыня, - мятеж жалости! - Вот вы говорите мне это, господин Барнав, но, право, разве не вы первый пожалели нас? - Да, государыня, пожалел, и сейчас жалею, искренне жалею, но есть разница между мной и теми, о ком я говорю: они своей жалостью ведут вас к гибели, а я старался спасти. - А скажите, сударь, у тех, что приходят, и, если верить вам, приходят, чтобы начать с нами войну на уничтожение, есть какой-нибудь предварительный уговор, заранее подготовленный план? - Нет, государыня. Я слышал пока только неопределенные разговоры: не употреблять на открытии титул .величество., поставить не трон, а обычное кресло слева от председателя. - Вы усматриваете в этом нечто большее, чем поступок господина Туре, усевшегося, потому что король остался сидеть? - Во всяком случае, это шаг вперед, а не назад. Но вот что страшно, государыня: господа де Лафайет и Байи будут смещены со своих постов. - Ну, о них-то я ничуть не сожалею, - бросила королева. - И вы совершенно не правы, государыня: господа Байи и де Лафайет - ваши друзья. Королева хмуро улыбнулась. - Да, ваши друзья. Быть может, последние друзья. Поэтому берегите их и, если они сохранили хоть каплю популярности, воспользуйтесь ею, но поторопитесь: их популярность вскоре рухнет точно так же, как моя. - Короче говоря, сударь, вы указали бездну, довели до края, заставили увидеть ее глубину, но ни слова не сказали, как избежать падения в нее. Несколько секунд Барнав молчал. Затем, горестно вздохнув, он вымолвил: - Ах, государыня, зачем вы остановились на пути в Монмеди? - Вот так так! - бросила королева. - Господин Барнав одобряет бегство в Варенн! - Нет, государыня, не одобряю, так как положение, в каком вы находитесь теперь, - естественное следствие вашего бегства, но, поскольку бегство привело к таким последствиям, я сожалею, что оно не удалось. - Получается, господин Барнав, член Национального собрания, посланный им вместе с господами Петионом и Латур-Мобуром доставить короля и королеву обратно в Париж, сегодня сожалеет, что король и королева не бежали за границу? - Поймите меня, государыня: тот, кто сожалеет об этом, не является членом Национального собрания и сотоварищем господ Латур-Мобура и Петиона; это просто Барнав, являющийся вашим почтительным слугой и готовый отдать за вас жизнь, то есть все, чем он обладает. - Благодарю вас, сударь, - ответила Мария Антуанетта. - Тон, каким вы сделали это предложение, свидетельствует, что вы - человек, способный исполнить его, но я надеюсь, мне никогда не понадобится потребовать от вас подобного доказательства вашей преданности. - Тем хуже для меня, государыня! - промолвил Барнав. - Почему же тем хуже? - Погибнуть ради того, чтобы погибнуть... Я предпочел бы погибнуть сражаясь. А между тем произойдет вот что: пока в глуши своего Дофине, где я окажусь совершенно бесполезен вашему величеству, я буду желать всего самого лучшего, но скорее молодой, прекрасной женщине, нежной и заботливой матери, чем королеве, ошибки, совершенные в прошлом, будут творить будущее; вы рассчитываете на иностранную помощь, но она не придет или придет слишком поздно; якобинцы захватят власть в Национальном собрании и вне его; вашим друзьям придется, спасаясь от преследований, бежать из Франции, те же, кто останется, будут арестованы и заключены в тюрьму; я окажусь среди них, так как не желаю бежать. Меня будут судить и приговорят. Быть может, моя безвестная смерть окажется для вас бесполезной, и, возможно, вы даже не услышите о ней, ну, а если даже слух о ней дойдет до вас, она ничего вам не даст, и вы забудете про те несколько часов, когда у меня была надежда быть вам полезным... - Господин Барнав, - с величайшим достоинством промолвила королева, - я не знаю, какую судьбу готовит нам с королем будущее, но твердо знаю одно: имена людей, которые оказывали нам помощь, навсегда записаны в нашей памяти и, что бы с ними ни случилось, счастье их ждет или беда, они никогда не останутся нам безразличны. А пока могу ли я, господин Барнав, что-нибудь сделать для вас? - Да, государыня, и только вы. Вы можете доказать, что в ваших глазах я не был совершенно никчемным существом. - Что я должна сделать для этого? Барнав опустился на одно колено. - Пожаловать мне поцеловать вашу руку, государыня. На давно уже сухие глаза Марии Антуанетты навернулись слезы; она протянула молодому человеку белую холодную руку, к которой в течение одного года прикосну