о, имели ли братья отношение к публикации этой статьи и если имели, то кто из них ее написал. Я склоняюсь к тому, что автором был Генри. Известно, что в августе он с женой и дочерью ездил в Гластонбери и вернулся в Лондон в сентябре почти здоровым человеком (так писали в газетах). В журналистике он был куда опытнее Джона и, как я подозреваю, неразборчивее в средствах, когда речь шла о собственных интересах. Например, он не постеснялся вставить похвалу "Всеобщей конторе услуг" в первое издание "Амелии", увидевшее свет в конце того же года. К тому же Генри всю жизнь питал привязанность к Гластонбери, и он не упустил бы случая восславить чудеса волшебного холма, которым восхищался еще в детстве. А Джон к этим краям не имел никакого отношения. Известно, что слава целительных вод Гластонбери гремела недолго. Там, как в Бате, открыли бювет, назначили раздатчиком воды самого Чэнслора. Но предприятие не составило серьезного соперничества большим курортам. "Старый захолустный городок, - писал Дадден, - быстро наскучил светской публике". Между тем в Лондоне Филдинги по-прежнему сбывали "воду Гластонбери" по шиллингу за бутылку (разовая доза составляла полпинты с утра и натощак). Без энергичного покровительства Генри об этом снадобье вскоре забудут. Проживи он подольше, он бы конечно прославил достоинства "воды Гластонбери" на страницах очередного романа. В "Амелии", например, мы выслушиваем похвалы сомнительным каплям доктора У орда, составленным из растворов сурьмы и мышьяка. Там же автор с похвалой отозвался о докторе Рэнби, участнике "битвы врачей", разгоревшейся после смерти Роберта Уолпола. Доброе слово нашлось у Филдинга даже для порошков доктора Джеймса, которые, по меткому слову Кросса, "укоротили жизнь Лоренсу Стерну и прикончили Оливера Голдсмита"*. Пропойца и однокашник Сэмюэла Джонсона, доктор Джеймс составил с его помощью медицинский словарь; его порошки среди прочих испытали на короле Георге III, когда тот обнаружил первые признаки безумия. Удивительнее всего похвальное слово доктору Томасу Томпсону, чьи нехитрые слабительные средства иной раз столь успешно ставили больных на ноги, что они "начинали бегать" - вероятно, замечает Кросс, от счета за лечение. Томпсон пользовал Попа на смертном одре, и многие считали, что услуги врача никак не отсрочили кончину поэта. Он лечил принца Уэльского до самой гробовой доски, но в этом случае у нас нет достоверных сведений о том, что королевские медики позволили Томпсону пустить в дело свои порошки. О Томпсоне еще говорили, будто он принадлежал к так называемым "медменхемским монахам", образовавшим "Клуб Адского Огня", члены которого правили сатанинские обряды в разрушенном аббатстве на берегу Темзы близ Марлоу. Владелец этого богом забытого места, сэр Фрэнсис Дэшвуд, был подписчиком на филдинговское "Собрание разных сочинений", как и другие вожаки этой секты - Джордж Бабб Додингтон, Джон Такер. Нам не дано знать, что вытворяли на своих сходках эти исчадия ада, и некоторые историки вообще сомневаются в существовании сообщества {Представление о мифах, сложившихся вокруг "Клуба Адского Огня", дает популярная книжка недавних лет. Ее автор так живописует разнузданную "встречу" в аббатстве: во главе стола - развалившийся в кресле Дэшвуд, рядом "на кушетке возлежит леди Мэри (то есть Мэри Уортли Монтегю)... Завтра она отправится в Константинополь, откуда будет посылать одно за другим прославившие ее письма об искусстве, литературе, светской жизни и политике. Пройдет еще время, и она привезет из Турции искусство прививки от оспы". Среди гостей - Уильям Хогарт: забившись в угол, "он невозмутимо зарисовывает своих сотоварищей". "Свихнувшийся граф Оксфордский держит на коленях девицу; его взяли в компанию с одной целью: насолить его брату, Хорасу Уолполу. Поперхнувшись выдержанным кларетом, Бабб-Додингтон (именно так предпочитает автор писать ату фамилию - через дефис) пересмеивается с монахиней". Жаль, но приходится отметить, что в Константинополь леди Мэри уезжала в 1716 году, когда Дэшвуду было восемь лет от роду, а технику прививки она завезла в 1718 году, то есть за тридцать с чем-то лет до того, как Дэшвуд приобрел Медменхем. Нет ни малейших доказательств в пользу какой бы то ни было связи между Хогартом и "медменхемскими монахами"; утверждение, будто именно эти его наброски "позднее войдут в серии "Карьера шлюхи" и "Карьера распутника", также относит сцену к первой трети века. Во всяком случае, в "Карьере шлюхи" оргий нет и в помине; что же касается "Карьеры распутника", то ее сцены мог подсказать художнику любой ночной притон. Наконец, брат Хораса Уолпола был графом Орфордским. Он всегда был со странностями, но сумасшедшим стал только в 1770-е годы, а к тому времени большинство якобы участвовавших во "встрече" уже умерли*. - Прим. авт.}. Около 1749 года Томпсон взялся за Филдинга. Газетное сообщение от 28 декабря: "Судье Филдингу больше не грозит гангрена ног, вопреки тому, что предсказывали ранее. Этот джентльмен был опасно болен: лихорадка и приступы подагры. Его лечением занялся известный врач доктор Томпсон. Сейчас Филдинг поправился настолько, что может бывать в присутствии". Старый враг, подагра, приступил к нему с новой силой; "лечение" Томпсона могло доставить лишь временное облегчение. Но пациент не изменил своему лекарю, как и медменхемская братия: Дэшвуд, Додингтон и другие давали в суде показания в пользу Томпсона, когда гот в 1752 году привлек кого-то к ответу за клевету. Особым специалистом он считался по подагре и оспе, и у него выжило достаточно пациентов (по чистой случайности, конечно), чтобы практика Томпсона процветала. К счастью, претензии Томпсона не простирались на акушерство, отчего рождение дочери в семействе Филдингов произошло в начале 1750 года без осложнений. Девочку назвали Софьей - в память о самом пленительном женском образе в творчестве ее отца. Софья была еще жива в 1754 году, когда Генри писал завещание, но вскоре, очевидно, умерла. Так хорошо начавшись, 1750-й оказался печальным годом: в возрасте восьми лет скончался сын-первенец, Генри-младший. Тогда же умерли две сестры писателя, а в 1751-м - третья, так что из четырех дочерей Эдмунда и Сары Филдинг в живых осталась только одна Сара. 3 В качестве мирового судьи Филдинг вскоре приобрел изрядную известность: 12 мая 1749 года его избрали председателем квартальной сессии в Хикс-Холле, на Джон-стрит - это сразу за Смитфилдским рынком. Полтора месяца спустя, 29 июня, он впервые выступил перед присяжными Вестминстерского суда (это была обязательная речь на открытии сессии). Обращение Филдинга через три недели опубликовали брошюрой - "по решению суда и единодушному желанию большого жюри". Один экземпляр Филдинг послал лорду-канцлеру, приложив заодно "набросок закона об усовершенствовании борьбы с уличными грабежами". Любопытно, что другой зачинатель английского романа, Даниэл Дефо, в конце жизни выдвинул свои предложения по тому же самому вопросу*. В проекте закона Филдинг призывал граждан Вестминстера самим следить за соблюдением общественного порядка. Он ополчился против маскарадов и балов, публичных и игорных домов, против богохульства и ложных наветов. Под огонь его критики попали даже популярные представления Сэмюэла Фута в "Ковент-Гардене" с участием мимов и паяцев. Пуританизм плохо согласуется с нашим пониманием филдинговского характера, однако следует иметь в виду, что исправление нравов всегда представлялось ему обязанностью деятельного христианина, и теперь, достигнув известной власти, он был намерен неукоснительно соблюдать действующие законы. Линия поведения, выбранная Филдингом, снискала ему всеобщее уважение. Народу импонировал сильный лидер. Даже де Вейл, при всей его энергии, не избежал подозрений в том, что шел на определенные сделки, а главное, ему не удалось достичь полного успеха в избавлении города от преступников. Проблемы, стоявшие перед Филдингом, были исключительной сложности. Лондонцы привыкли к своему грязному и плохо освещенному городу, где в иных кварталах легко было затеряться в путанице непроходимых переулков и загаженных дворов. Преступникам это было на руку, и, конечно, такая среда не воспитывала высокие гражданские добродетели. Для огромной части лондонского населения недолгая жизнь была окрашена только нищетой, голодом и убожеством; тупая апатия, как на гравюре Хогарта "Улица Джина" (1751), иной раз взрывалась вспышками слепой ярости. Большинство этих факторов обобщил Филдинг в замечательной работе "Исследование причин недавнего роста грабежей", которая на месяц опередила Хогарта. В создавшемся положении печальнее всего оказалось крайнее несовершенство судебной процедуры и полицейского аппарата. Как бы ни относились к системе правопорядка мировые судьи, в массе своей они старались по мере сил отправлять правосудие честно. Правда, в Лондоне завелась особая порода: "торгующие судьи" - мы знаем это продажное и свирепое племя по романам и пьесам Филдинга. Совмещение обязанностей следователя и судьи было чревато тем, что севший на это место бездельник либо корыстолюбец всегда мог парализовать уголовное расследование. В начале "Амелии" Филдинг замечает: "Признаюсь, я всегда склонен был думать, что профессия мирового судьи требует некоторого знания законов... однако мистер Трэшер (судья) в жизни своей не прочел ни одной буквы из кодекса..." Традиция светского дилетантизма вполне позволяла продажным судьям извлекать из своего занятия приличные деньги. Не было корпуса знающих свое дело полицейских. Что собой представляли констебли? - просто местные жители, чьи обязанности по поддержанию порядка продолжались год без всякой оплаты, и потому никто не хотел такого несчастья. Кому-то, однако, приходилось исполнять эту повинность, и, поскольку можно было найти за деньги "добровольца", создавался еще один уровень коррупции. Филдингу поначалу достались восемьдесят констеблей; он нашел, что доверять можно только шестерым. Были и другие, как их называли, "служилые повинности". Старинная должность "старшины округа" давалась низовым блюстителям порядка, сохранившимся еще с феодальных времен, - их необходимость в XVIII столетии была весьма сомнительна. Случалось, вся их работа сводилась к тому, чтобы за счет прихода отсиживаться в кабаках. В Вестминстере за порядком назначали следить также неоплачиваемых рекрутов, и столь же бескорыстно приходилось работать дорожным смотрителям и мусорщикам, отвечавшим за санитарное состояние улиц и их безопасность. В 1750 году 1Гетолице, надо думать, было меньше "беспризорных свиней", чем в елизаветинские времена, однако навоз no-прежнему не убирали с улиц и нарушения общественною порядка\сходили всем с рук. Хуже всего, пожалуй, обстояло дело с "доходными местами",\которые покупались на всю жизнь (впрочем, их можно было перепродать другому^: тюремщики, шерифы и судебные приставы. Люди на этих должностях стремились возместить затраты, налагая штрафы и пени на всякого, кто подвернулся им под руку. Притчей во языцех были тюремные надзиратели, обиравшие своих несчастных подопечных. Незавидней была участь ночных караульных - "ветхих инвалидов", как называл их Филдинг: за один шиллинг они от зари до зари бродили по улицам с фонарем и дубинкой, причем некоторые "едва управлялись со своей дубинкой". Молва утверждала, что чаще они проводили свое дежурство в кабаках, избегая показываться на улицах. Еще одна категория якобы блюстителей закона: осведомители. Доносчикам издавна полагалось платить, и профессия осведомителя попросту узаконила этот ненадежный и предосудительный способ отлова преступников. Не всякий осведомитель становился вторым Джонатаном Уайльдом, но обычно все они старались выдать неудачливых воришек, а не серьезных преступников. Со всей решительностью приступил Филдинг к реформе полицейской системы. Ему помогал отличный служитель закона - главный констебль Холборна Сондерс Уэлш. На четыре года моложе Филдинга и столь же внушительного телосложения, он был человеком самостоятельным и открытым, чем завоевал восхищение и дружбу доктора Джонсона. "Великий Хан литературы"* даже помогал ему целую зиму, когда констебля сделали судьей. "Злосчастие, разврат и многодетность" - вот, пожалуй, все, что узрел на заседаниях доктор Джонсон. В усовершенствовании системы уголовных расследований участвовал также филдинговский клерк Джошуа Брогден, доставшийся ему от де Вейла. В письме к лорду-канцлеру Хардвику Филдинг предлагал назначить Брогдена мировым судьей, но из этого ничего не вышло. По справедливости, следует отметить, что и сам Филдинг не пренебрегал открывавшимися возможностями: чтобы прожить, приходилось суетиться. Целиком занятый "подавлением опасных беспорядков", он таки находит время обеспокоить герцога Бедфордского просьбой о месте в акцизном ведомстве, "ныне пустующем за смертью мистера Селвина". Герцог назначил другого человека, а Филдингу выделил пенсию из секретных фондов. Это была обычная форма поощрения добросовестных служащих; ничего не было здесь незаконного или тайного. Да и сумма, вероятно, не превышала ста фунтов в год. Упомянутые "опасные беспорядки" стали первым серьезным испытанием на судейском поприще Филдинга. В беспорядках участвовали моряки; окончание войны (в данном случае - за Австрийское наследство) всегда порождало сложные социальные проблемы, поскольку из армии и флота отчислялось множество людей. Конец войн при герцоге Мальборо привел к таким же последствиям и послужил причиной растущих пиратских действий в Карибском море. После мира, заключенного в Экс-ла-Шапелль, было демобилизовано свыше сорока тысяч человек, и в 1749 году безработица резко выросла. Современное исследование выявило, что из сорока четырех человек (обоего пола), приговоренных в Лондоне в тот год к повешению, более половины были вчерашние моряки. Похвальное намерение Филдинга заключалось в том, чтобы побольней прижать хищников, которые пользовались слабостью законодательной власти, однако его кампания совпала с ухудшением жизненных условий и обострением всеобщего недовольства. В пятницу 30 июня, на следующий день после яркого выступления Филдинга перед присяжными, в публичном доме "Корона" завязалась свара. Двое моряков объявили, что их ограбили, а владелец заведения не внял их претензиям. На другой вечер они вернулись с ватагой дружков и начали громить "Корону". С известной предупредительностью они постарались "не причинить вреда дамочкам", служившим в "Короне". Пришлось вызвать солдат, но разогнать бунтарей сумели лишь к трем часам ночи. Назавтра, в воскресенье, их было уже около четырех сотен. Матросы пригрозили разнести все заведения, то есть временем они себя не ограничивали. Они должным образом разгромили публичный дом во владениях лорда Стэнхопа и занялись "Звездой" в восточном конце Стрэнда. Здесь была, можно сказать, вотчина Филдинга: его дом на Олд-Босуэлл-Корт стоял как раз за углом "Звезды". На беду, оба дня Филдинг был за городом, но Сондерс Уэлш, возвращаясь от друзей, увидел зарево пожара. Он добрался до "Звезды", и ее владелец, Питер Вуд, сообщил, что моряки грозятся разнести все до основания. Уэлш вызвал войска из Тилт-ярда в Уайтхолле. Отряд солдат прибыл уже на пепелище. Арестовали несколько человек, обстановка немного разрядилась. В понедельник Филдинг вернулся в столицу и взял на себя руководство действиями. Разрозненные группы мятежников стали наведываться в частные владения; одна банда даже отправилась на Боу-стрит и освободила своего товарища, арестованного накануне. Тогда Филдинг послал Уэлша к военному министру с просьбой выделить дополнительные войска для охраны судебного помещения. Вооруженные патрули появились на Стрэнде и в других частях города. Вслед за этим поползли слухи, будто сотни, а то и тысячи моряков собрались на Тауэр-Хилл для штурма королевского арсенала. Конечно, это была сильно преувеличенная оценка волнений, но, вероятно, Филдинг был прав, считая, что беспорядки станут расти, если не принять строгих мер. К несчастью, "Звезда" стояла стена в стену с банкирским домом, и понятно опасение властей, что в следующий раз мятежники примутся за него. Сколь обеспокоен был Филдинг, видно из письма, отправленного тогда же, в понедельник, герцогу Бедфордскому (оно попало в руки исследователей лишь недавно): "Милорд, мой долг сообщить Вашей милости, что, согласно сведениям, полученным из разных источников, более трех тысяч вооруженных матросов собрались около Уоппинга; этой ночью они грозят нагрянуть в нашу часть города и якобы разгромить все публичные дома. В моем распоряжении только один офицер и пятьдесят рядовых; обращаюсь к Вашей милости о содействии в необходимой помощи. Пять часов назад я посылал к военному министру однако ответа еще не получил. Вашей милости покорнейший слуга Г. Филдинг". И хотя в тот день напряжение еще не спало, а кое-где совершались акты насилия, но порядок был восстановлен и мятеж угас, Один из задержанных предстал перед Филдингом и был отправлен судьей в Ньюгейт; молодой цирюльник звался Босаверн Пенлез. Несмотря на столь экзотическое имя, заключенный был доподлинным англичанином - кстати говоря, сыном священника из Эксетера. В понедельник утром караульные нашли его приблизительно в ста пятидесяти ярдах от разгромленной "Звезды"; он был мертвецки пьян. За пазухой у него обнаружили в изрядном количестве женское белье; арестованный не мог объяснить, как оно к нему попало. Питер Вуд показал, что белье принадлежало его супруге и Пенлез украл его во время беспорядков. Владельца веселого дома нельзя считать надежным свидетелем, и многие сомневались в причастности Пенлеза к разгрому "Заезды". А участвовал ли он в разграблении позже - это другой вопрос. Во время беспорядков удалось арестовать семь погромщиков, но кто умер в заключении, кто сбежал, кто еще как-то увернулся, и, таким образом, лишь двое были признаны виновными в соответствии с Законом о мятеже - и то одному смертная казнь была отложена накануне исполнения приговора. На виселицу попал только Пенлез. Кампания за отсрочку приговора и ему успеха не имела: на 18 октября назначили казнь. Многие предсказывали беспорядки похлеще предыдущих. Опасность казалась тем более реальной, что вместе с Пенлезом должны были повесить еще четырнадцать осужденных - и все, как на грех, моряки! Обычно друзья и родственники старались завладеть телами казненных, чтобы они не достались хирургам в анатомических театрах. На этот раз лондонский шериф решил не потворствовать хирургам. Он поставил своих людей поодаль и распорядился после казни передать тела повешенных собравшимся морякам. Так удалось предотвратить довольно часто случавшиеся тайбернские беспорядки. С тех нор трупы казненных все реже отдавали хирургам*. История эта получила широкий резонанс. Не только потому, что в карьере Филдинга-судьи она отметила самый драматичный момент, но потому, что его имя вдруг высветилось с разных сторон. Дело Пенлеза проходило в контексте более широких политических разногласий, и Филдингу пришлось выслушивать критику из самых разных кругов. Оппоненты донимали судью, поскольку и в узкоюридическом смысле ряд вопросов оставался не ясен. Не лжесвидетельствовал ли Вуд против Пенлеза? В должной ли форме прошло "чтение Закона о мятеже"? Замешан ли Пенлез в беспорядках или в грабеже или он просто воспользовался суматохой и стянул вещь-другую? Ответить на эти вопросы и нынче невозможно, истина остается сокрытой, ибо не сохранилось никаких свидетельств. Ставилась под сомнение и самая оценка событий: так ли уж было необходимо вызывать войска? И наконец: громя публичные дома в собственной речи - зачем потом удерживать толпу?! В ноябре Филдинг изложил свою версию событий в брошюре "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза". Этим памфлетом судья не сумел удовлетворительно разрешить все недоумения, и критика Филдинга продолжается по сей день. В изложении событий я следовал за наиболее подробным современным исследованием, выполненным Питером Лайнбо в 1975 году {Это интересное и хорошо документированное исследование*, но политические взгляды автора в определенной степени помешали ему объективно оценить работу Филдинга. Тем не менее в этом исследовании судья выглядит благопристойно: Лайнбо вынужден признать, что поведение Филдинга-судьи никак не зависело от "самых грязных на свете денег"* - довольно серьезное отступление от первоначальных утверждений. Правда, в те времена "Старая Англия" намекала, будто у Филдинга были особые причины защищать публичные дома: он якобы перестал быть клиентом "служительниц порока" и превратился в их хозяина. Но не стоит принимать все, что писала "Старая Англия", за истину в последней инстанции. - Прим. авт.}. Его обстоятельное сообщение представляется мне более достоверным, нежели то, чем располагали прежние биографы Филдинга, восторженно изображавшие его решительные действия. Лайнбо считает памфлет "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза" "откровенно полемическим и составленным в собственную пользу", что кажется мне совершенно справедливым. Однако его, Лайнбо, собственное толкование истории также полемично и вызывает у меня сомнения. Пытаясь объяснить отношение лондонской толпы к хирургам с их "притязаниями", он исходит (но не старается это доказать) из правоты хирургов. Не нашел он никаких доказательств и того, что Филдинг ежегодно получал определенную сумму от содержателей борделей, дабы полицейские не лезли в их дела, - и однако, исследователь считает необходимым подчеркнуть, что в общей картине лондонского преступного мира, данной в "Исследовании причин недавнего роста грабежей", недостаточно раскрыта роль проституции. Лайнбо идет еще дальше, утверждая, будто "из ноябрьского выступления Филдинга о беспорядках... следует, что обязанности судьи состояли не столько в том, чтобы уничтожить публичные дома, сколько в том, чтобы их сохранить". Странная логика: поскольку Филдинг в своей речи осудил публичные дома, он должен смотреть сквозь пальцы на их разрушение, словно при этом не творятся поджоги, грабежи, драки и прочие бесчинства. Мы, конечно, можем спорить об эффективности методов, примененных судьей против мятежников, но и тогда нельзя забывать, что он прибыл на место преступления, когда нерасторопные чиновники уже позволили разгореться пожару возмущения. Мы можем гадать: достаточно ли было оснований отправлять бедного Пенлеза на виселицу? - и опять я напомню, что процесс в "Олд Бейли" проходил без участия судьи с Боу-стрит. И уж совсем несерьезно утверждать, что Филдингу следовало оставить мятежников в покое и позволить им сокрушать любой дом, какой им приглянулся. 4 Разделавшись с этой муторной историей, Филдинг был вправе надеяться, что жизнь вернется в нормальное русло, что, впрочем, не сулило ему полного покоя. Время от времени приходилось разбирать дела, связанные с организованной преступностью, и нет никаких свидетельств, что он проявлял мягкость в подобных случаях. Чаще, однако, перед ним лежали дела о воровстве и карманных кражах; правда, одно дело, в июле 1749 года, выделялось, поскольку речь шла о краже со взломом в доме купца напротив резиденции самого Филдинга. "Всеобщая контора услуг" продолжала свою деятельность, но большая часть работы легла теперь на плечи Джона Филдинга. Развивались и крепли дружеские связи. В августе 1749 года, когда дело Пенлеза было у всех на устах, Филдинг поздравил Джорджа Литлтона (из всей переписки старых друзей сохранилось только это письмо) со вторым браком (утрату юной свежести супруга компенсировала двадцатью тысячами приданого). Недавно обретенный друг Эдвард Мур, малоудачливый торговец белошвейным товаром, решил заняться сочинением сентиментальных комедий - и Филдинг взялся протежировать ему. Однако эти хлопоты ни к чему не привели. Власть имущие в XVIII веке не знали отбою от подобных ходатайств, и даже такой близкий и заслуженный человек, как Филдинг, - даже он не всегда мог рассчитывать на успех*. Между тем атмосфера снова накалялась: между 22 ноября и 8 декабря предстояли дополнительные выборы по Вестминстерскому округу. Это был едва ли не самый шумный политический турнир. В списках округа значилось около шести тысяч избирателей, куда более сознательных и независимых, нежели в любом ином регионе. Естественно, Филдинг выступил в поддержку правительственного кандидата, каковым оказался не кто иной, как шурин герцога Бедфордского виконт Трентэм. Оппозиция выдвинула сэра Джорджа Вандепута, баронета, принадлежавшего к хорошо известной столичной семье. Шесть лет назад Вандепут был в числе подписчиков на "Собрание разных сочинений". Борьба между кандидатами оказалась долгой и ожесточенной. Ее начяпо ознаменовалось скандалом 14 ноября в памятном Филдингу месте - в Маленьком театре в Хеймаркете. Там выступала французская труппа, против которой ополчилась клака, организованная оппозицией и опиравшаяся на общие шовинистические настроения - естественные после бесславного окончания войны за Австрийское наследство. Если верить оппозиции, Трентэм нанял пятнадцать громил защищать французских актеров и не давать воли патриотически настроенным зрителям. Во время предвыборных боев дело Пенлеза поминали при всякой возможности и Филдингу снова и снова перемывали кости. Свой голос за лорда Трентэма он подал 27 ноября, а до этого, вероятно, принимал участие в памфлетной войне. Враждующие партии использовали все наличные в ту пору средства пропаганды; говорили, что герцог Бедфордский выпустил четверть миллиона листовок в поддержку своего шурина. В эту цифру трудно поверить, даже зная избалованность вестминстерских избирателей. Из сохранившихся бухгалтерских книг явствует, что отпечатано было не менее десяти тысяч листовок, а мелких воззваний, вероятно, еще больше. Противная сторона в свою очередь использовала формы наглядной агитации - почти в духе уличного театра. На улицах Вестминстера было разыграно несколько хорошо поставленных демонстраций, одну из этих процессий даже возглавил призрак Пенлеза. По слухам, Пенлез подал свой загробный голос в пользу Вандепута. В районе Стрэнда проживало много торговцев, которые в других округах не имели бы права участвовать в выборах, и они - по разным причинам - собирались голосовать за "независимого" кандидата. Но Трентэм опирался на бедфордские деньги и его влияние (а герцог был самым крупным землевладельцем в городе), и в конечном итоге он победил: 76 выборщиков против 7 проголосовали за правительственного кандидата. Их обвиняли в противозаконных действиях - например, в вынесении ложных приговоров активным сторонникам оппозиции. Роль Филдинга в этих событиях особенно прояснилась после уличной драки 24 ноября. Возле избирательных трибун в Ковент-Гардене завязалась рукопашная и местный констебль арестовал несколько сторонников Трентэма. В их числе был Бенджамин Босуэлл, которого многие называли главным подстрекателем. Филдинг немедленно освободил его под залог, чем спровоцировал прессу на обычные насмешки: "Буде какой-то человек попадет под стражу за участие в беспорядках, господин судья Тротплейд позаботится, чтобы его не осудили". Документы, обнаруженные Мартином Баттестином, показывают, что; действительно, за освобождение Босуэлла из-под стражи ответственность нес Филдинг. Трудно понять, было здесь нарушение закона или его не было. Двумя годами позже поэт Пол Уайтхед все еще раздувал угли предвыборных обид, обвиняя Филдинга в надругательстве над правосудием. Обвинение это больно уязвило Филдинга, и одного уличного торговца он отправил в Брайдуэлл* за распространение "скандального и клеветнического" памфлета Уайтхеда, а самые брошюры распорядился сжечь на Боу-стрит. Филдинг мог искренне верить в невиновность Босуэлла, и нам было бы приятно это узнать, но приходится рассматривать весь этот эпизод с известным сомнением. Сам Филдинг приложил также руку к подготовке правительственного воззвания "Десять вопросов благоразумному, честному и бескорыстному избирателю". Отпечатанное в десяти тысячах экземпляров, оно распространялось 24 ноября. В этой обстановке Филдинг обнародовал "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза": брошюра была отпечатана еще в сентябре, но до той поры не продавалась. Решение распространить ее было вызвано, без сомнений, появлением памфлета оппозиции "Дело несчастного Босаверна Пенлеза", где осужденного называли "безобидным и бестолковым парнем", который не ко времени загулял и напился. Через полмесяца после публикации "Вопросов" появился памфлет "Ковент-гарденский журнал", предваривший своим названием периодическое издание, которое Филдинг начнет в 1752 году. Мнения по поводу того, писал ли Филдинг и этот памфлет, разделились, и, по зрелом размышлении, я готов согласиться с Баттестином, что памфлет изготовлен именно им. Он был отпечатан в количестве не менее тринадцати тысяч экземпляров на средства герцога Бедфордского. Вымышленный автор - "Пол Ронгхед, эсквайр, тюрьма Флит" - это, несомненно, Пол Уайтхед, наемный писака, отсидевший свое в тюрьме Флит и якобы собиравшийся, по протекции Додингтона, стать секретарем медменхемского братства. К тому времени сам Додингтон перешел в лагерь оппозиции, возглавляемый принцем Уэльским, и в 1749 году голосовал за Вандепута. По дороге к избирательному участку Додингтон "был встречен большой толпой - с большой, однако, учтивостью". Как я уже говорил, Филдинг ставил на верную карту: Трентэм заседал в палате общин до 1754 года, пока не стал вторым герцогом Гауэром; его ждали титул маркиза и должности главного лорда адмиралтейства, лорда-хранителя печати, конюшего двора, кастеляна двора, лорда-камергера, председателя Государственного совета и снова лорда-хранителя печати. Придворный до мозга костей, он мог бы стать бесценным другом, проживи Филдинг подольше. Кого-то, возможно, покоробит, что писатель был одной веревочкой связан с власть имущими. Находки Баттестина не оставили и тени сомнений относительно его зависимости от герцога Бедфордского. С начала 1748 года (он тогда получил место главного управляющего) тянется длинная цепочка его ходатайств, как правило, удовлетворенных. Сохранились письма к агенту герцога Батчеру из Туикенема, где нашла временное убежище Мэри: Филдинг благодарит герцога за одолжения, оставшиеся нам неизвестными. В письмах 1750-1751 годов много выражений признательности и заверений сделать все, чтобы сохранить дружбу герцога. (Все чаще поминается и подагра: "Мои ноги так ослабли, что я еще не могу ходить".) Как ни туманно для нас содержание некоторых писем, очевидно, что Филдинг считал своим долгом постоянно защищать интересы герцога. Нельзя с уверенностью утверждать, что преданность герцогу была в ущерб его беспристрастности в суде, но и обратное доказать нельзя. Не слишком приятно узнать, что во время предвыборной борьбы Филдинг был устроителем нескольких празднеств в тавернах на Боу-стрит и Друри-Лейн, где избирателей напаивали до такого состояния, какого даже Хогарт не показал на своей известной гравюре. Чтобы обеспечить поддержку Трентэму, затрат не жалели. Напомню, что система покровительства и зависимости пронизывала всю жизнь сверху донизу - не только партийную политику; брезгавшие дотронуться до взятки не имели никаких шансов преуспеть в чем бы то ни было. Однако даже по нормам того времени это соображение никак не оправдывает продажность судей. Очень может быть, что Филдинг не был виновен в тех грехах, которыми в 1749 году оппозиция колола ему глаза, но было бы несправедливо раз и навсегда снять с него любые обвинения в злоупотреблениях. Отдельные беспорядки имели место и в 1750 году, но их не сравнить с выборами, или делом Пенлеза, или - если на то пошло - с мятежами Уилкса и Гордона, которыми предстоит заняться уже судье Джону Филдингу*. В мае Филдинг заверял герцога Бедфордского, что делается все возможное для поддержания порядка; спустя несколько месяцев, 25 ноября, он отправил письмо приятелю-юристу, тревожась за жизнь лорда-канцлера: Хардвик распорядился закрыть три игорных дома, и осведомители донесли, что их хозяева с целью мести составили заговор против его лордства. Филдинг делится соображениями: "Нрав этих людей таков, что, вероятно, во всем королевстве не найти трех других негодяев для исполнения дьявольской цели, о которой идет речь. Поскольку любые детали в делах такого рода важны необычайно, то я прошу Вас явиться ко мне ровно в шесть, когда я буду один и смогу принять Вас без помех..." Подобные угрозы были в те времена распространены больше, чем можно предполагать, но они крайне редко приводились в действие. Лорд Хардвик благополучно прожил еще четырнадцать лет, к чему, скорее всего, Филдинг с его расследованием не имел никакого отношения. Свои служебные обязанности он исполнял ревностно. Ему удалось навести кое-какой порядок в канцелярских делах, пополнить штаты. В начале 1751 года в письме к герцогу Ньюкаслу судья просил назначить одного констебля надзирателем в Новую тюрьму в Клеркенуэле. На этот раз он добился своего, а надзиратель оправдал возложенные на него надежды. Позднее в том же году судебные заседания вместе с Филдингом стал вести его брат Джон, что было только кстати: здоровье Филдинга-старшего шло на убыль. Между тем для восьмидесяти констеблей, бывших в его распоряжении, Генри разработал подробную памятку, и, конечно, с его благословения Сондерс Уэлш сочинил свои "Замечания о службе констеблей" (1754). Уэлш был незаменим в своем деле; его доскональное знание всех лондонских закоулков часто ускоряло расследование. К декабрю 1753 года Филдинг был совершенно убежден, что его протеже полностью пригоден для работы в суде, и потому обратился с предложением к лорду Хардвику, всячески восхваляя "всеми признанный добрый характер" Уэлша и множество его существенных услуг на пользу общества". Рекомендация была принята, однако назначение Уэлш получил уже после смерти Филдинга. Он стал судьей в 1755 году и примерно тогда же на паях с коллегой Джоном Филдингом вступил в совладение "Всеобщей конторой услуг". Существует предание о том, как Уэлш с крыши кареты забрался в спальню на втором этаже и за волосы вытащил из постели грабителя. Недуги Филдинга, понятное дело, исключали такие героические поступки, но это вовсе не значило, что он предпочитал отсиживаться на Боу-стрит. Отчет в июньской газете (1751) показывает, насколько его жизнь была далека от идиллии: "Судье Филдингу донесли, что хозяева игорных домов, которым не столь давно он нанес серьезный урон, снова объединились и укрепились в здании на Суррей-стрит, окнами на Темзу. Судья решил атаковать их вторично, а поскольку в прошлый раз некоторые преступники удрали по воде, то теперь решено было нападать и с берега и с реки. С этой целью отряд стражников под командованием констебля занял исходные позиции на суше. Но несмотря на строгую секретность подготовки, преступников предупредили, и они покинули дом еще до появления констеблей. Представители закона заняли здание и, не встретив на сей раз сопротивления, уничтожили столы и прочее оборудование, потребное для игры". Обычная история: завсегдатаи игорного или воровского притона никогда не дожидались прихода полиции. Продажность и нерасторопность службы сыска за одну ночь не исправить. Кто знает, может, и сам Филдинг посматривал сквозь пальцы на эпизодическую утечку информации, хотя доказательств этому нет. Понятно, что на литературу выкраивалось очень мало времени. После памфлета по делу Пенлеза (1749) он ничего не писал более года. В библиографиях Филдинга 1750 год отмечен лишь одной публикацией: давным-давно обещанное издание второй редакции его ранней пьесы "Авторский фарс". Был ли он сам причастен к столь запоздалому появлению своей пьесы в печати или кто другой поспособствовал, но вид переплетенных страниц не мог не всколыхнуть его память. Замученному судье с Боу-стрит пьеса напомнила бесшабашную молодость светского человека. Словно ожило то время, когда его соратниками были не брат Джон и Сондерс Уэлш, а отец и сын Сибберы и Китти Клайв; когда своими успехами он был обязан не могуществу герцога Бедфордского, а одобрению горожан - там, в тесном театрике на задворках Хеймаркета. В самом начале 1751 года он нарушил молчание и опубликовал "Исследование о причинах недавнего роста грабежей", изданное Милларом 19 января, ценой полкроны. Это его самый глубокий общественный трактат, здесь содержатся конкретные и конструктивные идеи по всем проблемам организованной преступности в столице. Красноречивое обличение таких общественных язв, как "героическое" шествие в Тайберн и повальная страсть к джину, вошли в цитатный фонд историков общественной жизни. Вот характерный пример: "Суд рассматривает казнь преступника как демонстрацию позора, а для преступника это день его славы. Триумфальны его шествие в Тайберн и последние минуты перед казнью; слабые и мягкосердечные сострадают ему; дерзкие им восхищаются, одобряют его, завидуют. Сколь бы ни были омерзительны преступления, приведшие негодяя на эшафот, не они возбуждают интерес собравшихся, но поведение осужденного перед казнью. И если у мерзавца хватит ума повести себя хоть немного прилично, то о его смерти одни отзовутся с уважением, другие - со слезой и никто с брезгливостью". "Корень зла в том, - заключает Филдинг, - что казни часты... Нас убедит в этом собственный опыт, если мы сравним поведение зрителей в провинции, где казнят редко, и в Лондоне, где редкий день не казнят"*. Пример хорош и тем, что это откровенная, мужская проза - уравновешенная без вымученности, ясная и живая. К тому времени уже много лет вызывала серьезную тревогу бесконтрольная продажа спиртного. Пятнадцать лет назад Уолпол провел закон, который Дороти Джордж называет "героическим противоядием", но на практике и он оказался неэффективен. Следующая попытка была предпринята в 1743 году: вместо полного запрета на продажу спиртного, его разрешили продавать в специально назначенных местах. Результаты оказались немногим лучше. Теперь был учрежден парламентский комитет: как добиться больших результатов. Работа комитета привела к принятию нового закона в 1751 году. Своей пропагандой Филдинг помог расчистить дорогу этому закону, который привел-таки к сокращению продажи дешевых и губительных спиртных напитков*. В общем, Филдинг трезво смотрел на существующую преступность, но он умел и сострадать. Он пытался исследовать причины предосудительного поведения и находил корни порока в такой практике, как, скажем, игорные дома. Филдинг по-прежнему увязывал преступность с бедностью - нынче это трюизм, но в 1751 году истина еще не тускнела от повторения. Он отличал бездельников от тех, кого физические или душевные немочи делали нетрудоспособными. (Тогда увечных было больше, чем сейчас: наследственные болезни и недоедание в детстве давали свои горькие плоды.) Филдинг критиковал чудовищное исполнение законов о бедных. В равной степени он не пощадил и механизм правосудия, сделав при этом несколько полезных замечаний, как лучше добиться осуждения профессиональных преступников. В конечном счете Филдингу удалось в отличие от многих сочетать высокие нравственные упования