еля полковника. Как только он назвал свое имя, привратник, низко поклонившись, ответил ему, что милорд дома; перед ним тотчас была распахнута дверь и его провели в переднюю, где слуга сказал ему, что сейчас же доложит милорду о его приходе. И не прождал он и двух минут, как тот же слуга возвратился, чтобы препроводить его в покои милорда. Милорд был один и встретил его как нельзя более любезно. Сразу же после первых приветствий он обратился к нему со следующими словами: - Мистер Бут, должен вам заметить, что вы чрезвычайно обязаны моей кузине Эллисон. Она вас так расхваливала, что я почту за удовольствие сделать все, что в моих силах, дабы услужить вам. Боюсь, однако, что добыть вам офицерскую должность здесь, в Англии, будет чрезвычайно трудно. Вот в Вест-Индии, например, или в каком-нибудь полку, расквартированном за границей, это было бы, возможно, намного легче, и если принять в соображение вашу репутацию солдата, то я нисколько не сомневаюсь в вашей готовности отправиться в любое место, куда родина призовет вас служить ей. Бут ответил, что он чрезвычайно обязан милорду и заверил его, что с большой радостью выполнит свой долг в любой части света. - Единственное горестное обстоятельство, связанное со службой на чужбине, - продолжал он, - это, по-моему мнению, необходимость разлучиться с теми, кого я люблю, и я уверен, милорд, что на мою долю не выпадет снова такое тяжкое испытание, какое мне уже однажды довелось пережить. Ведь мне пришлось оставить молодую жену, которая ожидала первого ребенка и так страдала от моего отсутствия, что я уже не чаял увидеть ее когда-нибудь в живых. После такого свидетельства моей решимости пожертвовать всеми другими соображениями ради воинского долга вы, милорд, я надеюсь, удостоите меня своим доверием хотя бы настолько, чтобы не сомневаться в моей готовности служить в любой стране. - Дорогой мистер Бут, - ответил лорд, - вы говорите как подобает настоящему солдату, и ваши чувства вызывают у меня глубокое уважение. Признаюсь, приведенный вами пример подтверждает справедливость вашего вывода, потому что оставить жену, так сказать, на самой заре брачной жизни - это, вполне согласен с вами, серьезное испытание. Бут только низко поклонился в ответ, и, обронив еще несколько незначительных фраз, милорд пообещал немедленно переговорить с министром и назначил Буту снова прийти к нему в среду утром, чтобы узнать о результатах ходатайства. При этих словах бедняга капитан покраснел и смешался и лишь немного спустя, призвав на помощь всю свою решимость и положившись на дружеское сочувствие собеседника, открыл ему всю правду о своих нынешних обстоятельствах и признался, что не отваживается выходить из дома чаще одного раза в неделю. Милорд отнесся к его признанию с большим участием и весьма любезно пообещал при первой же возможности повидаться с ним у своей кузины Эллисон, как только ему удастся принести Буту известие о благоприятном исходе дела. Вслед за тем, после многочисленных изъявлений признательности за такую к нему доброту, Бут откланялся и поспешил домой вне себя от радости, поделиться переполнявшими его чувствами с Амелией. Та от души поздравила его с обретением великодушного и могущественного друга, к которому оба они испытывали живейшую благодарность. Амелия, однако же, не успокоилась до тех пор, пока не заставила Бута еще раз пообещать ей и притом самым торжественным образом, что он непременно возьмет ее с собой. После этого они вместе со своими малышами с величайшим удовольствием подкрепились мясным бульоном и бараниной и от всего сердца выпили за здоровье милорда по кружке портера. Часы после обеда эта счастливая пара, если читатель позволит мне назвать счастливыми бедняков, провела за чаем в обществе миссис Эллисон: и муж, и жена вновь принялись превозносить великодушие милорда, а миссис Эллисон чрезвычайно усердно им вторила. За этим времяпрепровождением их и застала пришедшая к миссис Эллисон молодая дама, которая, как мы рассказывали в конце предыдущей книги, составила им партию во время игры в вист и произвела на Амелию столь благоприятное впечатление; она только что возвратилась в Лондон после недолгого пребывания в провинции, и ее визит был совершенно неожиданным. Амелия, однако же, очень обрадовалась ее приходу и теперь, при новой встрече, еще больше расположилась к ней, решив непременно продолжить это знакомство. Хотя миссис Беннет все еще проявляла некоторую сдержанность, но все же была куда более дружелюбна и общительна, нежели в первый раз. Более того, она, как и отзывалась о ней миссис Эллисон, нисколько не чинилась и с готовностью приняла извинения Амелии за то, что та не нанесла ей ответный визит, и согласилась сама завтра же прийти к ней на чай. Как раз в то время, когда все вышеупомянутое общество сидело в гостиной миссис Эллисон, мимо окон прошел сержант Аткинсон и вскоре постучал в дверь. Едва завидев его, массис Эллисон спросила: - Скажите, мистер Бут, кто этот благовоспитанный молодой сержант? В последнюю неделю он наведывался каждый день и все спрашивал вас. Это была сущая правда; дело в том, что сержанту не давали покоя намерения Мерфи, но поскольку бедняге приходилось все время довольствоваться ответами служанки миссис Эллисон, то Бут ничего об этом не знал. Слова миссис Эллисон об Аткинсоне пришлись ему очень по душе, и он принялся всячески расхваливать сержанта; Амелия же охотно к нему присоединилась и добавила, что сержант - ее молочный брат и один из честнейших, по ее убеждению, людей на свете. - А я готова поклясться, - вскричала миссис Эллисон, - что он до того хорош собой - ну просто загляденье. Пожалуйста, мистер Бут, попросите его войти. Ведь сержант - гвардеец, а, стало быть, - джентльмен; я во всяком случае куда охотнее угощу чаем человека, о котором вы так отзываетесь, нежели любого из этих пустоголовых Фриблей {1}. Бут не нуждался в долгих уговорах, если речь шла о том, чтобы выказать свое уважение к Аткинсону, которого тут же провели в гостиную, хотя и без особой охоты с его стороны. Ничто, возможно, так не сковывает человека, нежели то чувство, которое французы называют mauvaise honte {ложным стыдом (фр.).}, и всего труднее преодолеть его; бедняга Аткинсон, я убежден, с меньшей опаской пролезал через пролом крепостной стены, нежели пересекал комнату на виду у трех дам, две из которых не скрывали своей к нему приязни. Хоть я и не совсем согласен с ученым мнением прославленного танцмейстера покойного мистера Эссекса {2}, что умение танцевать - это основа образованности, ибо он, боюсь, готов исключить все прочие науки и искусства, но несомненным представляется, что человек, чьи ноги никогда не побывали в руках знатоков этого искусства, имеет склонность обнаруживать сей пробел в образовании каждым своим движением и даже, более того, когда просто сидит или стоит. У этих людей обычно такой вид, словно ноги и руки им в тягость и они не знают, что с ними делать; похоже на то, что после того, как Природа закончила свой труд, требуется еще и танцмейстер, дабы привести созданное ею в движение. Аткинсон являл собой в эту минуту пример истинности вышеприведенного наблюдения, говорящего в пользу профессии, к которой я питаю глубочайшее почтение. Он был хорош собой и превосходно сложен, тем не менее, поскольку никогда не учился танцевать, выглядел в гостиной миссис Эллисон до того неуклюжим, что даже сама эта добросердечная дама, пригласившая его войти, и та, глядя на него, поначалу едва могла удержаться от смеха. Однако ему достаточно было провести в комнате совсем немного времени, чтобы восхищение его наружностью взяло верх над первоначальным комическим впечатлением. Столь уж велико преимущество красоты у мужчин, равно как и у женщин, и столь же неизбежно обладающие им люди обоего пола снискивают известное уважение со стороны каждого, кто смотрит на них. Чрезвычайная любезность, которую выказывала гостю миссис Эллисон, а также дружеское расположение Амелии и Бута в конце концов рассеяли смущение Аткинсона и он обрел уверенность, достаточную для того, чтобы рассказать несколько известных ему забавных случаев, произошедших во время его армейской службы; они немало насмешили присутствующих, но все же не слишком существенны для нашей истории и вряд ли стоит их здесь приводить. Миссис Эллисон так упорно упрашивала своих гостей остаться у нее на ужин, что они уступили ее настояниям. Что же касается сержанта, то его присутствие было для нее, судя по всему, не менее желанным. Его речь и внешность и в самом деле произвели на нее такое впечатление, что, придя в некоторое возбуждение от выпитого вина, ибо она отнюдь не чуралась бутылки, миссис Эллисон стала позволять себе в беседе с ним вольности, несколько покоробившие деликатность Амелии, да и второй гостье они, похоже, тоже не очень-то пришлись по вкусу; хотя я вовсе не хочу сказать, что ее поведение выходило за пределы благопристойности или что миссис Эллисон держалась свободнее, нежели позволяют себе дамы среднего возраста и особенно вдовушки. ГЛАВА 3, в которой речь идет преимущественно о сержанте Аткинсоне Когда на следующий день то же самое общество, за исключением одного только сержанта Аткинсона, встретилось за чаем у Амелии, миссис Эллисон тотчас завела речь о нем, прибегая при этом к выражениям, в которых звучала не только похвала, но явное неравнодушие. Она то и дело называла его "мой смышленый сержант" и "мой дорогой сержант", не раз повторяла, что он самый красивый малый во всей армии, и без устали сожалела о том, что у него нет офицерского чина, ибо, будь он офицером, то непременно, она уверена, стал бы генералом. - Вполне с вами согласен, сударыня, - подтвердил Бут, - и к этому следует прибавить, что ему уже удалось скопить сто фунтов, и если бы он теперь нашел себе жену, которая добавила бы ему еще двести или триста фунтов, то мог бы, мне думается, запросто купить себе офицерскую должность в линейном полку, ибо ни один командир полка, я уверен, не ответил бы ему отказом. - Отказать мистеру Аткинсону, вот уж в самом деле! - вскричала миссис Эллисон. - Нечего сказать, хорош был бы полковник, который бы ему отказал. Что касается женщин, то, клянусь честью, если бы ему только довелось обратиться к ним, немногие, я полагаю, ответили бы ему отказом. И дамам, и полковникам куда лучше иметь дело с таким, как он, нежели с теми господчиками, что фланируют здесь по улицам, волоча свои длинные шпаги, тогда как им больше пристало волочить за собой помочи. - Отлично сказано! - воскликнул Бут. - Сразу видно, вы - женщина смелая. Я убежден, что и те, и другие были бы им довольны. - Верно, капитан, - ответила миссис Эллисон. - Во всяком случае, в слове джентльмен я бы скорее обошлась без первого слога, нежели без второго {3}. - И при этом, поверьте мне, - ответил Бут, - на свете не сыскать человека более уравновешенного. Хотя этот малый храбр, как лев, он в то же время кроток, словно ягненок. Я могу рассказать вам о нем немало историй, да и моя дорогая Амелия припомнит многое, когда он был еще ребенком. - О, если здесь намечается брачный союз, - воскликнула Амелия, - то я никак не могу допустить, чтобы мое молчание повредило счастью Джо. Могу поручиться, что с раннего детства он был добрейшим существом на свете. Я расскажу вам о двух-трех случаях, которым я сама была свидетельницей, так что это чистейшая правда. Когда Джо минуло всего только шесть лет, мы как-то играли с ним у нас в доме, и громадный пойнтер укусил его за ногу. Так вот, несмотря на ужасную боль, бедняга объявил, что он счастлив, что это произошло с ним, а не со мной (пес сначала цапнул было меня и, если бы не юбки, мне бы не сдобровать). А вот еще один пример его доброты, чрезвычайно расположивший к нему моего отца, поступок, за который и я с тех пор навсегда его полюбила: мой отец был большой любитель птиц и строго-настрого запрещал разорять их гнезда. Однажды беднягу Джо застали на дереве и, сочтя его виновным, немилосердно за это отстегали, и уж только потом выяснилось, что другой мальчишка, приятель Джо, вытащил птенцов из гнезда, а сам Джо взобрался на дерево, чтобы положить их обратно. Но, несмотря на это, он предпочел подвергнуться наказанию, лишь бы не выдать своего приятеля. Однако если эти истории кажутся детскими пустяками, то неизменная почтительность и любовь к матери должны у любого человека вызывать к нему безусловное расположение. С тех пор как ему исполнилось пятнадцать лет, он взял на себя большую часть ее расходов, и особенно мне запомнилось, что мой брат, очень любивший Джо, умирая, велел отдать ему один из своих костюмов, но Джо не воспользовался такой возможностью приодеться, и вместо него в костюме брата щеголял другой молодой человек, а моя старая кормилица в то же воскресенье появилась в новом платье, купленном ей сыном, который продал завещанный ему наряд. - Да, что и говорить, он весьма достойный молодой человек, - отозвалась миссис Беннет. - Да он просто душка, - воскликнула миссис Эллисон, - вот только жаль, что он всего лишь сержант, мистер Бут, и тут, как говорится в одной пьесе, меня еще раз спасает моя гордость: Хоть мудрецы в чем только не винят гордыню - В паденьи ангелов и всех грехах доныне, Но на земле, я верю, - гордость, без сомненья, Мужчин спасет и женщин от паденья {4}. В этот момент чей-то лакей так заколотил в дверь, что все в комнате задрожало. Миссис Эллисон, подбежав в окну, громко воскликнула: - Умереть мне на этом месте, если это не милорд! Как теперь быть? Я не могу не принять его; а что, если он станет справляться о вас, капитан, что мне ему ответить? Или, может быть, вы спуститесь вниз вместе со мной? Ее слова повергли присутствующих в явное замешательство, но прежде чем они успели принять какое-то решение, в комнату вбежала маленькая дочурка Бута и сказала, что "какой-то очень уж важный джентльмен поднимается по лестнице". И вслед за ней в комнате появился сам милорд, который, зная, что Бут непременно должен быть дома, видимо, не стал утруждать себя расспросами внизу. Такое вторжение застигло Амелию несколько врасплох, однако она была слишком хорошо воспитана, чтобы выказать чрезмерное смущение: хотя лондонские обычаи были ей совершенно в новинку, но ее с детства обучали хорошим манерам, и она всегда находилась в самом лучшем обществе, какое только возможно найти в провинции. Церемония взаимных приветствий прошла поэтому довольно гладко, после чего все присутствующие уселись. Милорд тут же обратился к Буту со следующими словами: - Поскольку у меня, сударь, есть для вас, на мой взгляд, хорошие новости, то я не мог отказать себе в удовольствии сообщить вам их безотлагательно. Я, как и обещал вам, упомянул о вашем деле кому следует и нисколько не сомневаюсь в успехе. Ведь о благоприятном решении, как вы знаете, нетрудно догадаться по манере человека держаться; так вот, рассказывая о вашем деле, я заметил несомненное желание оказать вам услугу. Знатные особы, мистер Бут, сами решают, когда им следует предпринять какой-то шаг, но вы, мне думается, все же можете рассчитывать на то, что кое-что будет сделано в самом непродолжительном времени. Бут, уже ранее благодаривший милорда за его доброту, вновь на сей раз повторил все слова признательности, которых было бы вполне достаточно даже и в том случае, если бы милость, о которой он хлопотал, была бы уже ему оказана. Такое искусство обещаний есть не что иное, как выгодный способ удовлетворить тщеславие знатного лица, своего рода умелая расчетливость в оказании милостей, с помощью которой знатные особы выслушивают вдесятеро больше изъявлений благодарности за каждое свое одолжение; при этом я имею здесь в виду тех, кто в самом деле намерен оказать услугу, ибо находятся и такие, которые вымогают у бедняков признательность, даже и в мыслях не имея заслужить ее. После того как хлопотам милорда о назначении для Бута воздали должное, разговор принял более оживленный характер, и милорд стал развлекать дам своими рассуждениями в том утонченном вкусе, который хотя и весьма занимателен на слух, но в чтении решительно невозможен. Милорд был до того очарован Амелией, что помимо воли выказывал ей особое внимание; правда, это особое внимание проявлялось только в чрезвычайной почтительности и было настолько учтивым и настолько сдержанным, что она и сама была польщена; а после отъезда гостя, пробывшего намного дольше, нежели полагается при обычном визите, Амелия объявила, что более изысканного джентльмена ей еще не доводилось встречать, и с этим ее мнением не замедлили полностью согласиться как ее муж, так и миссис Эллисон. У миссис Беннет, напротив того, любезность милорда вызвала определенное неодобрение, и она нашла ее даже чрезмерной. - Что до меня, - заметила она, - то общество таких чересчур уж любезных джентльменов не доставляет мне ни малейшего удовольствия, и то, что в свете именуют обычно учтивостью, я называю просто притворством; мне куда больше по душе истории, которые миссис Бут рассказала нам о честном сержанте, нежели все, что самые любезные на свете джентльмены понарассказывали за всю свою жизнь. - О, что и говорить! - воскликнула миссис Эллисон. - "Все за любовь, или Пусть мир погибнет" {5}, - вот девиз, который кое-кому следовало бы избрать для своего герба, однако большинство людей, я полагаю, скорее согласились бы с мнением миссис Бут относительно моего кузена, нежели с вашим, миссис Беннет. Видя, что миссис Эллисон разобижена ее словами, миссис Беннет сочла необходимым принести свои извинения, которые были с готовностью приняты, и на том закончился ее визит. Мы, однако же, не считаем возможным завершить эту главу без следующего замечания: таков уж честолюбивый нрав красоты, что она всегда может применить к себе знаменитые слова Лукана {6}: Nee quenquam jam ferre potest Cesarve priorem, Pompeiusve parem {*}. {* Цезарь не может признать кого бы то ни было - первым, Равных не терпит Помпей (лат.). И, конечно, можно принять за всеобщее правило, что ни одной женщине, хоть сколько-нибудь притязающей на восхищение, не придется по вкусу общество, в котором она вынуждена довольствоваться лишь вторым местом. Впрочем, я покорно предоставляю судить о справедливости этого замечания дамам и надеюсь, мне дозволено будет отречься от него, если они не согласятся со мной. ГЛАВА 4, содержащая материи, не нуждающиеся ни в каких предисловиях Оставшись одни, Бут и Амелия пылко возблагодарили судьбу, пославшую им столь благожелательного друга, как милорд; не было недостатка и в выражениях горячей признательности по адресу миссис Эллисон. Затем они принялись обсуждать, как будут жить, когда Бут получит должность капитана, и после тщательных подсчетов пришли к выводу, что, соблюдая экономию, смогут откладывать по меньшей мере пятьдесят фунтов в год для уплаты своих долгов. Покончив с этим вопросом, Амелия спросила Бута, какого он мнения о миссис Беннет. - Мне кажется, дорогая - ответил Бут, - она была прежде очень даже недурна собой. - Возможно, я ошибаюсь, - продолжала Амелия, - но она, по-моему, очень славное существо. Не припомню случая, чтобы мне кто-нибудь так пришелся по душе после столь краткого знакомства. Мне кажется, что она была очень жизнерадостной женщиной, потому что выражение ее лица, если вы заметили, становится по временам необычайно оживленным. - Да, и мне тоже это бросилось в глаза! - воскликнул Бут. - Судя по всему, на ее долю выпало какое-то из ряда вон выходящее несчастье. - Конечно, да еще какое! - подтвердила Амелия. - Вы, верно, забыли, что нам рассказала о ней миссис Эллисон: ведь она потеряла любимого мужа. Ах, это такое несчастье, что женщина, способная это пережить, всегда вызывает у меня удивление, - тут она с нежностью посмотрела на Бута и, бросившись ему на шею, воскликнула, - Боже милостивый, до чего же я счастлива! Стоит мне только подумать, каким опасностям вы подвергались, и я благословляю свою участь! Добросердечному читателю нетрудно будет себе представить, что Бут должным образом ответил на столь трогательное выражение любви, и после этого их разговор стал слишком нежным, чтобы его можно было здесь воспроизвести. На следующее утро миссис Эллисон обратилась к Буту с такими словами: - Я не стану, сударь, приносить какие-либо извинения за то, что я вам сейчас скажу, поскольку это вызвано моим расположением к вам и вашей дорогой жене. Так вот, я убеждена, сударь, что едва ли случайно вы выходите из дома только один день в неделю. Ну, а если, сударь, дела ваши и впрямь обстоят не совсем так, как мне бы этого хотелось, то прошу вас, поскольку я не думаю, что вы пользуетесь сейчас услугами стряпчего, позволить мне порекомендовать вам такого человека. Стряпчий, которого я имею в виду, очень опытен в своем деле и, как мне известно, оказывал немалые услуги джентльменам, испытывавшим затруднения. Мой дорогой друг, вам вовсе нечего стыдиться своего нынешнего положения: оно должно быть куда большим позором для тех, кто не обеспечил средствами к существованию человека, имеющего такие заслуги. Не поскупившись на слова благодарности миссис Эллисон за ее доброту, Бут откровенно признался ей, что ее предположения справедливы, и без колебаний согласился воспользоваться услугами ее приятеля. Тогда миссис Эллисон поделилась с ним своими опасениями. Она рассказала, что вчера и сегодня утром видела каких-то гнусных молодчиков очень подозрительного вида, которые вдвоем или втроем несколько раз прохаживались под ее окнами. - Судя по всем этим признакам, мой дорогой друг, - сказала она, - я советую вам ни на минуту не отлучаться из дома, пока вы не увидитесь со стряпчим. Я уверена, что он, по меньшей мере, выхлопочет вам право безопасно передвигаться в пределах вольностей королевского двора. Для этого необходимо что-то предпринять в конторе зеленого стола {7}; уж не знаю, что именно, но только знаю, что несколько джентльменов жили здесь у меня без всяких забот довольно долгое время, нисколько не опасаясь мести своих кредиторов. Однако до той поры вам следует находиться под неусыпным надзором собственной жены, но я думаю, что во всей Англии не сыщется мужчина, который не поменял бы свободу на такую неволю. С этими словами она удалилась, чтобы послать за стряпчим, и вскоре пришел сержант с теми же самыми новостями. Он сказал, что ему удалось свести знакомство с Мэрфи. - Надеюсь, ваша милость простит меня, - воскликнул Аткинсон, - я сделал вид, будто вы и мне немного задолжали и что я хотел бы прибегнуть в этом деле к его услугам. Тогда он сказал, что если я пойду с ним в маршальский суд {8} и дам показание под присягой насчет этого долга, то он сумеет в ближайшее время взыскать его, "потому что через день-другой, - вскричал Мерфи, - этот капитан будет у меня в руках". Мне хотелось бы, - продолжал сержант, - хоть чем-нибудь помочь вашей милости. Может быть, мне целый день прогуливаться у дверей вашего дома или заместо привратника караулить вход изнутри, пока ваша милость не найдет какого-нибудь способа обезопасить себя? Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, но я прошу вас принять все меры предосторожности, чтобы не угодить в руки Мерфи, ведь он слывет самым отъявленным негодяем на свете. Боюсь, как бы вы, сударь, не сочли меня слишком дерзким, но только у меня отложено немного денег, и если они могут хоть сколько-нибудь вам пригодиться, то прошу вас, ваша милость, располагать ими по своему усмотрению. Ведь никогда в жизни я не мог бы распорядиться ими лучше. Примите в соображение, сударь, что всем, что у меня есть, я обязан вам и моей дорогой госпоже. С минуту Бут стоял словно громом пораженный, а потом слезы хлынули у него из глаз и он промолвил: - Клянусь душой, Аткинсон, ты меня сразил! Мне редко доводилось слышать о подобной доброте, и я не знаю, какими словами выразить то, что я сейчас чувствую. Твоими деньгами я, конечно же, не воспользуюсь, но пусть это тебя не огорчает, ведь при моих нынешних обстоятельствах от них было бы не так уж много пользы, только не сомневайся и в том, что никогда, пока я жив, я не забуду твоего великодушного предложения. Однако я все же опасаюсь, как бы эти молодчики в ближайшие день-два не проникли в дом, а ведь у меня на этот случай нет другой стражи кроме молоденькой несмышленой служанки, и потому не откажусь воспользоваться твоим предложением посторожить вход в наши комнаты. И я нисколько не сомневаюсь, что миссис Эллисон позволит тебе с этой целью расположиться у нее в гостиной. Аткинсон с величайшей готовностью взялся выполнять обязанности привратника, а миссис Эллисон с такой же готовностью предложила ему расположиться в своей дальней небольшой гостиной, где он и провел три дня подряд с восьми часов утра и до полуночи и где его по временам навещала миссис Эллисон, а иногда и Бут с женой, а также миссис Беннет, которая прониклась к Амелии такой же симпатией, какую та сама питала к ней. Положение Бута теперь уже ни для кого из окружающих не составляло тайны, и миссис Беннет часто навещала Амелию во время вынужденного заточения ее мужа, а следовательно, и его жены. Ничего заслуживающего внимания за это время, насколько мне помнится, не произошло, за исключением разве того, что Амелия получила от своей старой знакомой миссис Джеймс письмецо следующего содержания: "Миссис Джеймс шлет свой поклон миссис Бут и хотела бы знать, как она поживает, и, поскольку в течение достаточно долгого времени не имела чести видеть ее у себя дома или встретить в каком-нибудь публичном месте, опасается, не послужило ли тому причиной нездоровье". Амелия уже давно и думать перестала о своей бывшей приятельнице и пребывала в полной уверенности, что и та точно так же забыла о ее существовании. Послание это чрезвычайно ее удивило, и она даже усомнилась, нет ли тут намерения оскорбить ее, особенно упоминанием о том, что Амелия не появляется в публичных местах, - ведь это было так естественно при ее нынешнем положении, о котором, как она предполагала, миссис Джеймс была прекрасно осведомлена. Уступая, однако, просьбам мужа, который ничего так не жаждал, как вновь помириться со своим приятелем Джеймсом, Амелия решилась все же нанести визит его жене, чтобы понять, в чем кроется причина столь необъяснимого поведения. Теперешняя любезность миссис Джеймс привела Амелию в не меньшее изумление, нежели ее прежняя холодность. Вознамерившись объясниться начистоту и дождавшись поэтому, когда все остальные гости откланялись и они остались вдвоем, Амелия после некоторого молчания и нескольких безуспешных попыток начать разговор, сказала в конце концов: - Дорогая Дженни (если вы позволите мне теперь называть вас просто по имени), неужели вы совсем забыли некую молодую особу, имевшую удовольствие быть вашей близкой знакомой в Монпелье? - Дорогая сударыня, кого вы имеете в виду? - воскликнула миссис Джеймс, крайне озадаченная этим вопросом. - Себя, - ответила Амелия. - Вы меня удивляете, сударыня, - пожала плечами миссис Джеймс, - как вы можете меня об этом спрашивать? - Я вовсе не хотела вас обидеть, - воскликнула Амелия, - но я в самом деле желала бы понять, почему вы были так холодны со мной, когда соблаговолили навестить меня? Как вы полагаете, дорогая моя, могла ли я не почувствовать разочарования: ведь я ожидала встречи с близким другом, а меня навестила церемонная чопорная особа? Мне бы хотелось, чтобы вы заглянули себе в душу и ответили искренне: не считаете ли вы, что у меня были некоторые основания испытывать неудовлетворенность вашим поведением? - Признаться, миссис Бут, я крайне вами удивлена, - ответила собеседница, - и если что-нибудь в моем поведении доставило вам неудовольствие, то весьма этим огорчена. Я и понятия не имела, что нарушила чем-то правила хорошего тона, но если это так, то прошу вас, сударыня, извинить меня. - Но, дорогая моя, разве слова "хороший тон" тождественны по смыслу со словом "дружба"? Могла ли я ожидать, когда в последний раз виделась с мисс Дженни Бат, что в следующий раз она предстанет передо мной в облике светской дамы, жалующейся на то, что ей приходится взбираться на третий этаж, чтобы навестить меня, и напускающей на себя такую чопорность, словно она едва со мной знакома или видит меня в первый раз? Неужели вы думаете, дорогая миссис Джеймс, что если бы мы с вами поменялись местами и если бы я занимала в обществе такое же высокое положение, какое занимаете вы, а вас постигли бы несчастья и унижения, подобные моим, то я не навестила бы вас, даже если бы ради этого мне пришлось взбираться на высоту лондонской колонны? {9} - Одно несомненно, сударыня, - воскликнула миссис Джеймс, - либо я заблуждаюсь относительно вас, либо вы чрезвычайно заблуждаетесь относительно меня. Как вы можете жаловаться по поводу того, что я не нанесла вам визит, когда вы сами вот уже почти три недели как не сделали мне ответного визита? Скажу больше: разве я, несмотря на все это, не отправила вам письмо, а ведь такой поступок намного превосходит все то, чего можно требовать от дружбы и высшей благовоспитанности; и, однако же, я на него решилась, поскольку, не встречая вас нигде в общественных местах, действительно была уверена, что вы больны. - Как вы можете мне говорить о том, что я не появляюсь в обществе, - сказала Амелия, - ведь трудно поверить, что вам совсем ничего неизвестно о моем нынешнем положении? Разве вы не знали, сударыня, что я разорена? - Конечно же нет, сударыня, - отозвалась миссис Джеймс, - в противном случае я, несомненно, была бы крайне этим обеспокоена. - И все же, дорогая, - воскликнула Амелия, - не могли же вы вообразить, будто мы благоденствуем, коль скоро вы нашли нас в таком месте и в таком положении. - Ну что ж, моя дорогая, - ответила миссис Джеймс, - коль скоро уж вам первой угодно было упомянуть об этом, то, признаюсь, я и в самом деле была немного удивлена, увидя, что вы не сняли себе чего-нибудь получше, но решила про себя, что у вас значит были на сей счет какие-то свои резоны, а я в таких случаях уже давно положила себе за правило никогда не допытываться относительно личных дел кого бы то ни было, а особенно моих друзей. Я не разделяю склонности некоторых дам придерживаться в своих знакомствах лишь того круга людей, которые живут в определенной части Лондона и которые ни за что на свете не отправились бы навестить кого-нибудь в Сити {10}. Я во всяком случае никогда ни с кем не порывала, пока могла поддерживать знакомство, не нарушая приличий, и могу вас торжественно заверить, что у меня нет на свете друга, к которому я испытывала бы большее уважение, чем к миссис Бут. Как раз в эту минуту появление новой посетительницы положило конец их дальнейшему объяснению, и Амелия вскоре откланялась; гнева она не таила, но не могла не испытывать и некоторого презрения к женщине, для которой, как мы уже намекали читателю, дружба заключалась лишь в пустых формальностях и соблюдении этикета, которая всех своих знакомых ценила одинаково, а посему каждый человек, каким бы он ни был, служил лишь для заполнения списка тех, кому следовало нанести визит, к женщине, которую, в сущности, нисколько не занимали ни достоинства, ни благополучие кого бы то ни было на свете. ГЛАВА 5, содержащая множество героических материй По истечении трех дней хлопоты приятеля миссис Эллисон насчет Бута увенчались таким успехом, что тот теперь опять мог свободно передвигаться в пределах вольностей двора, нисколько не опасаясь того, что ордер на его арест будет выдан маршальским судом прежде, чем его об этом предупредят. Что же касается подозрительного вида молодцов, внушавших поначалу тревогу, то, как выяснилось теперь, объектом их преследования был не Бут, а совсем другой несчастный джентльмен. Избавясь от своих опасений, Бут вновь, как бывало прежде, пошел утром погулять в Парке. Он встретил там полковника Бата в обществе нескольких офицеров и очень вежливо поклонился ему. Однако вместо того, чтобы ответить на его поклон, полковник взглянул ему прямо в лицо с довольно суровым выражением, и если можно было счесть это знаком внимания, то цель его, по-видимому, состояла в желании уведомить Бута, что полковник не намерен обращать на него никакого внимания. Бут был не столько задет, сколько изумлен таким поведением, и решил выяснить, что тому причиной. Улучив поэтому момент, когда полковник остался один, Бут решительно направился к нему и осведомился, не оскорбил ли он его чем-нибудь? Полковник тотчас же ответил ему с запальчивостью: - Сударь, я выше того, чтобы считать себя оскорбленным вами, и считаю ниже своего достоинства пускаться с вами в какие бы то ни было объяснения. - Я не знаю, сударь, за собой ничего такого, - ответил Бут, - что заслуживало бы с вашей стороны подобного обращения. - Видите ли, сударь, - воскликнул полковник, - если бы я не питал к вам прежде некоторого уважения, то не считал бы вас достойным своего негодования. Однако поскольку вы по рождению своему джентльмен, и к тому же офицер, и поскольку я питал к вам прежде уважение, то в знак этого предоставляю вам самому воздать себе должное. А посему скажу вам, сударь, что вы вели себя как негодяй. - Ну, знаете, жаль, что мы с вами находимся в Парке, - вырвалось у Бута, - не то я бы вас как следует отблагодарил за эту любезность... - Что ж, сударь, - вскричал полковник, - мы можем очень быстро найти удобное для нас место! Бут ответствовал на это, что готов пойти куда угодно. Полковник попросил его следовать за ним и зашагал вверх по Конститьюшен Хилл к Гайд-Парку, причем Бут, который сначала не поспевал за спутником, потом даже перегнал его, и наконец они приблизились к тому месту, которое по справедливости можно было бы назвать кровавым полем, потому что именно эту часть Гайд-Парка, расположенную чуть левее аллеи для прогулок верхом, смельчаки облюбовали в качестве подходящего местечка для отправления противника на тот свет. Бут достиг этой аллеи чуть раньше полковника; тот продолжал вышагивать, не меняя своей поступи, словно какой-нибудь испанец. Сказать по правде, поторопиться вряд ли было в его власти: он так долго приучал себя к размеренному шагу, что подобно тому как привыкшую бежать рысцой лошадь едва ли возможно заставить перейти в галоп, точно так же никакая страсть не могла принудить полковника изменить свою поступь. В конце концов обе стороны добрались до желанного места, и тут полковник не спеша снял свой парик и мундир и аккуратно положил их на траву; затем, обнажив шпагу, устремился к Буту, который уже держал шпагу наготове, однако никаких других приготовлений к поединку делать не стал. Пылая гневом, противники скрестили шпаги; после нескольких выпадов Бут нанес полковнику сквозную рану и опрокинул его наземь, одновременно завладев его шпагой. Как только полковник вновь обрел способность говорить, он подозвал к себе Бута и с выражением необычайной приязни сказал ему: - Вы исполнили то, что я почитал своим долгом добиться от вас, и убедили меня, что вы человек чести и что мой шурин Джеймс заблуждался на ваш счет, ибо ни один мужчина, таково мое убеждение, способный с таким благородством обнажить шпагу, не может быть негодяем. Дорогой мальчик, поцелуйте меня, будь я проклят; я незаслуженно оскорбил ваше достоинство столь неподобающим словом - вы уж простите меня; но, будь я проклят, если я не действовал единственно из любви к вам, - мне хотелось дать вам возможность оправдаться, и вы, признаюсь, это сделали, как надлежит человеку чести. Уж не знаю, чем это все для меня кончится, однако надеюсь, что останусь жив по крайней мере для того, чтобы помирить вас с моим шурином. При этих словах на встревоженном лице Бута выразился настоящий ужас. - Дорогой полковник, - вопросил он, - зачем вы вынудили меня пойти на этот шаг? Скажите мне, ради бога, разве я когда-нибудь хоть чем-то оскорбил вас? - Меня! - воскликнул полковник. - Дорогое дитя, конечно, вы никогда ничем меня не оскорбили. Скажу вам больше, во всем этом деле я постоянно выступал в роли вашего друга. В истории с моим шурином я всегда был на вашей стороне, до тех пор пока это было совместимо с моим достоинством; но не мог же я прямо ему в лицо опровергать его слова, хотя мне, конечно, и трудно было ему поверить. Но что мне было делать? Если бы я не дрался с вами, то не миновать бы дуэли с ним; надеюсь, однако, достаточно и того, что уже произошло; дело уладилось само собой - и драться снова вам не придется. - Не думайте больше обо мне! - воскликнул с жаром Бут. - Ради всего святого, позаботьтесь лучше о собственном выздоровлении. Позвольте мне посадить вас в портшез и поскорее доставить к хирургу. - Клянусь, ты благородный малый, - воскликнул полковник, который был уже на ногах, - и я очень рад, что дело закончилось так удачно: хотя шпага и прошла насквозь, но прошла косо, так что, надеюсь, особой опасности для жизни нет; однако и этого, я полагаю, достаточно, чтобы считать, что дело завершено с честью, особенно принимая во внимание, с какой быстротой вы меня разоружили. Рана слегка кровоточит, но я вполне смогу добраться до того дома, что у реки. И если вы пришлете мне туда портшез, я буду весьма вам обязан. Поскольку полковник отказался от какой бы то ни было помощи (у него и в самом деле было вполне достаточно сил, чтобы передвигаться самостоятельно, хотя, возможно, и несколько менее важной поступью, нежели обычно), то Бут отправился к Гровенор-Гейт {11}; там он нанял портшез, с которым вскоре и возвратился к своему приятелю. Осторожно усадив полковника, Бут сам сопровождал его пешком до Бонд-Стрит, где в ту пору жил очень известный хирург {12}. Прозондировав рану, хирург обернулся к Буту и, догадываясь, что это явно его рук дело, сказал ему с улыбкой: - Поверьте слову, сударь, вы справились с задачей как нельзя лучше. - Сударь, - воскликнул полковник, обращаясь к хирургу, - уж не думаете ли вы, что я боюсь умереть! Полагаю, мне лучше знать, как подобает вести себя человеку достойному, и я, кажется, не раз доказал это, идя впереди наступающих солдат. Так что, когда я спрашиваю, есть ли какая-нибудь опасность, не воображайте, будто я допытываюсь об этом из страха. - Помилуйте, полковник, - ответил хирург, быстро раскусивший нрав осматриваемого им джентльмена, - с моей стороны было бы весьма самонадеянно утверждать, что человеку, только что получившему сквозное ранение, не грозит никакая опасность. Но, мне кажется, я могу вас уверить в том, что пока не вижу опасности, и если только не обнаружатся какие-нибудь более тревожные симптомы и рана не повлечет за собой лихорадку, то, надеюсь, вы доживете до того, чтобы вновь со всем присущим вам достоинством идти в сражение впереди наступающих солдат. - Что ж, рад был услышать ваше мнение, - промолвил полковник, - потому что вовсе не желаю умирать, хотя и не боюсь этого. Однако на случай, если какие-нибудь более тревожные симптомы, нежели те, которых вы опасаетесь, все же обнаружатся, прошу вас, будьте свидетелем нижеследующего моего заявления: этот молодой джентльмен совершенно невиновен. Я сам вынудил его совершить этот поступок. Мой дорогой Бут, я очень доволен тем, как все обернулось. За всю мою жизнь вы первый сумели взять надо мн