ца за разбитую челюсть.
     Зяблик взвыл от боли и потерял сознание.
     Радуб перешагнул через бесчувственное тело, валявшееся поперек бойницы.
     -- А теперь потрудись выслушать мой ультиматум, -- произнес он, -- и не
смей шелохнуться. Лежи здесь  червяк-злыдень. Сам понимаешь,  нет мне сейчас
времени  с  тобой возиться. Ползай себе по  земле сколько твоей душе угодно,
мои сапоги тебе компанию составят.  А лучше умирай, вот  это будет дело. Сам
скоро поймешь,  что твой  поп  тебе  глупостей  наобещал. Лети,  мужичок,  в
райские кущи.
     И он спрыгнул с бойницы на пол.
     -- Ни черта не видно, -- буркнул он.
     Зяблик  судорожно   забился  и  взревел  в  предсмертных  муках.  Радуб
обернулся.
     --  Сделай  милость, помолчи, гражданин холоп. Я больше в твои дела  не
мешаюсь. Презираю тебя и даже добивать не стану. Иди ты к чорту.
     Он в раздумье поскреб затылок, глядя на Зяблика.
     -- Что же мне теперь делать? Все это хорошо, но я остался без оружия. А
мог целых два раза выстрелить. Ты  меня  обездолил,  скотина! А тут  еще дым
этот, так глаза и ест.
     Он случайно коснулся раненого уха и воскликнул: "Ой!"
     Потом снова заговорил:
     -- Ну, что, легче тебе от того, что ты конфисковал у меня  ухо?  Хорошо
еще, что  все прочее цело, ухо -- пустяки,  -- так, только для украшения. Да
еще плечо мне повредил, да это ничего. Помирай, мужичок; я тебя прощаю.
     Он  прислушался.  Из  залы доносился страшный гул.  Бой  достиг высшего
накала.
     --  Там  внизу  дело  идет на  лад.  Смотри  ты, все  еще  кричат:  "Да
здравствует король!" Хоть и подыхают, а благородно.
     Нога  его задела за саблю, которую отбросил  Зяблик. Радуб поднял  ее с
земли и обратился к вандейцу, который уже не шевелился, да и вряд ли был еще
жив:
     -- Видишь  ли, лесовик, для того дела, что  я задумал,  сабля мне  ни к
чему. А беру я ее только  потому, что она мой старый друг. Вот пистолеты мне
нужны  были. Чтобы тебя,  дикаря, черти подрали. Что же  мне теперь  делать?
Куда я теперь гожусь?
     Он  стал  пробираться через  залу,  стараясь хоть  что-то разглядеть  в
темноте. Вдруг возле колонны, посреди  комнаты, он заметил  длинный стол, на
столе что-то тускло  поблескивало. Радуб протянул руку.  Он нащупал  пищали,
пистолеты,  карабины, целый склад оружия,  разложенного в  строгом  порядке;
казалось,  оно только  ждало руки бойца; это осажденные припасли себе оружие
для второй фазы битвы. Словом, целый арсенал.
     -- Гляди-ка, какое богатство! -- воскликнул Радуб.
     И он бросился к оружию, не веря своим глазам.
     Теперь он стал поистине грозен.
     Рядом со столом, нагруженным  оружием, Радуб увидел  широко распахнутую
дверь, ведущую  на  лестницу, которая соединяла этажи  башни. Радуб отбросил
саблю, схватил в каждую руку по двуствольному  пистолету и выстрелил наудачу
вниз, в пролет винтовой лестницы, потом  взял  мушкетон  и выстрелил,  затем
схватил  пищаль,  заряженную  крупной дробью, и  тоже выстрелил.  Выстрел из
пищали, выпускавший  сразу пятнадцать свинцовых шариков, походил по звуку на
залп картечи.
     Тогда  Радуб, передохнув, оглушительным голосом крикнул  в  пролет: "Да
здравствует Париж!"
     И,  схватив вторую пищаль, еще  более крупного  калибра, чем первая, он
наставил ее дулом на лестницу и стал ждать.
     В  нижней зале  началось неописуемое смятение.  Одна  минута внезапного
удивления может погубить сопротивляющихся.
     Две пули из трех залпов  попали в  цель; одна убила старшего из братьев
Деревянные Копья, другая сразила Узара, иначе господина де Келена.
     -- Они наверху! -- воскликнул маркиз.
     Этот  возглас решил судьбу редюита: защитники его,  как стая испуганных
птиц, бросились к винтовой лестнице. Маркиз подгонял отступающих.
     -- Скорее, скорее,  -- говорил он. -- Сейчас бегство  и есть проявление
мужества. Подымемся на третий этаж! Там мы снова дадим бой!
     Он покинул баррикаду последним.
     Этот отважный поступок спас его от гибели.
     Радуб, засевший на лестнице второго этажа,  поджидал отступающих, держа
палец  на  курке  пищали.  Вандейцы,  первыми   появившиеся  из-за  поворота
лестницы, были сражены его пулями насмерть. Если бы в их  числе был  маркиз,
он  не  миновал бы  той  же  участи.  Но  прежде чем  Радуб  успел  схватить
заряженный мушкетон, уцелевшие вандейцы поднялись на третий этаж, а  за ними
неторопливо проследовал Лантенак. Вандейцы решили, что  в зале второго этажа
засел  неприятель, и потому,  не останавливаясь,  пробрались прямо на третий
этаж,  в зеркальную. Здесь была железная дверь, здесь  был пропитанный серой
шнур, здесь предстояло погибнуть или сдаться на милость победителя.
     Говэн,  не меньше, чем вандейцы, удивленный выстрелами на лестнице,  не
знал, чему  приписать эту неожиданную подмогу,  но он не  стал  доискиваться
причины; воспользовавшись  благоприятной минутой, он  во главе своих  солдат
перескочил  через  редюит и бросился за вандейцами  к лестнице,  подгоняя их
вверх ударами шпаги.
     На втором этаже он обнаружил Радуба.
     Радуб отдал Говэну честь и сказал:
     -- Сию секунду, командир. Это я наделал здесь переполоху. Вспомнил, как
было в Доле. И повторил ваш тогдашний маневр. Зажал, так сказать, неприятеля
меж двух огней.
     -- Что ж, ученик способный, -- ответил, улыбаясь, Говэн.
     Когда человек долгое время пробыл в неосвещенном  помещении,  глаза его
постепенно   привыкают   к   темноте   и   приобретают   совиную   зоркость;
приглядевшись, Говэн заметил, что Радуб весь залит кровью.
     -- Да ты ранен, друг! -- воскликнул он.
     --  Пустяки,  командир,  не стоит обращать  внимания.  Велика важность,
одним  ухом  больше,  одним  меньше.  Правда,  меня  и  саблей  хватили,  да
наплевать, -- так, царапина. Волков бояться -- в лес не ходить. Впрочем, тут
не одна только моя кровь.
     В зале  второго этажа, отбитой Радубом у  неприятеля, устроили короткий
привал. Принесли фонарь. Симурдэн подошел к Говэну. Они стали  совещаться. И
правда, было,  что  обсудить. Нападающие так и не раскрыли тайны осажденных,
не подозревали, что у вандейцев совсем мало боевых припасов; не знали они  и
того, что запасы пороха у врага  приходят  к концу; зала третьего этажа была
последним оплотом осажденных; но нападающие могли предполагать, что лестница
заминирована.
     Одно было верно -- враг теперь не ускользнет из их рук. Уцелевшие в бою
были как бы заперты в зеркальной. Лантенак попался в мышеловку.
     Эта  уверенность  позволяла   устроить  передышку  и  на  досуге  найти
наилучшее  решение. И без  того уже ряды республиканцев поредели. Надо  было
действовать так, чтобы не понести лишних потерь в этой последней схватке.
     Решительный  приступ был сопряжен  с  немалым риском. Враг встретит  их
ожесточенным огнем.
     Наступило затишье.  Осаждающие,  завладев двумя нижними этажами, ждали,
когда  командир  даст сигнал  к бою.  Говэн и Симурдэн держали совет.  Радуб
молча присутствовал при обсуждении.
     Но вот он снова стал навытяжку и робко окликнул:
     -- Командир!
     -- Что тебе, Радуб?
     -- Заслужил я хоть небольшую награду?
     -- Конечно, заслужил. Проси чего хочешь.
     -- Прошу разрешения идти первым.
     Отказать ему было невозможно. Да он и не стал бы дожидаться разрешения.


     <b>XI
     <i>Обреченные</i></b>

     Пока в  зале второго этажа шло совещание, на  третьем  спешно возводили
баррикаду. Если  успех есть исступление,  то поражение есть  бешенство. Двум
этажам башни  предстояло  схватиться в  отчаянном  поединке. Мысль о близкой
победе пьянит.  Второй  этаж  был  окрылен надеждой,  которую  следовало  бы
признать самой могучей силой,  движущей человеком, если  бы не  существовало
отчаяния.
     На третьем этаже царило отчаяние.
     Отчаяние холодное, спокойное, мрачное.
     Добравшись  до залы  третьего этажа -- до последнего  своего прибежища,
дальше  которого отступать было некуда, осажденные  первым  делом загородили
вход. Просто запереть двери было бы бесполезно, куда разумнее представлялось
преградить   лестницу.  В   подобных  случаях  любая  преграда,  позволяющая
осажденным видеть противника и сражаться, куда надежнее закрытой двери.
     Факел, прикрепленный Иманусом к стене, возле  пропитанного серой  шнура
освещал лица вандейцев.
     В зале третьего этажа стоял огромный, тяжелый дубовый сундук,  в каких,
до изобретения более удобных шкафов, наши предки хранили одежду и белье.
     Осажденные подтащили сундук к  лестнице и поставили его стоймя на самой
верхней  ступеньке. Размером он  пришелся  как раз  по проему двери и плотно
закупорил  вход. Между  сундуком  и сводом осталось только узкое  отверстие,
через  которое  с  трудом  мог  протиснуться  человек,  что  давало  в  руки
осажденным огромное преимущество, позволяя им разить одного  наступающего за
другим. Да и сомнительно было,  чтобы кто-нибудь отважился пробраться сквозь
эту щель.
     Забаррикадировав дверь, осажденные получили небольшую отсрочку.
     Пересчитали бойцов.
     Из  девятнадцати человек  осталось  лишь семеро, в том числе Иманус. За
исключением Имануса и маркиза, все остальные были ранены.
     Впрочем,  все пятеро раненых чувствовали себя вполне пригодными владеть
оружием, ибо в  пылу  битвы любая  рана, если только она  не  смертельна, не
мешает бойцу двигаться и действовать; то  были Шатенэ, он  же Роби, Гинуазо,
Уанар Золотая Ветка, Любовника и Гран-Франкер. Все прочие погибли.
     Боевые  припасы  иссякли.  Пороховницы  опустели.   Вандейцы  сосчитали
оставшиеся пули. Сколько они, семеро, могут сделать выстрелов? Четыре.
     Пришла  минута,  когда осталось  только одно -- пасть  в бою.  Они были
прижаты к краю зияющей, ужасной бездны. К самому ее краю.
     Тем  временем  штурм  возобновился, на  этот  раз  его  вели  не  столь
стремительно, зато  более уверенно. Слышно  было, как осаждающие, поднимаясь
по лестнице, тщательно выстукивают прикладами каждую ступеньку.
     Бежать некуда. Через  библиотеку?  Но  на  плоскогорье стоят заряженные
пушки и уже зажжены фитили. Через верхние залы? Но куда? Все ходы выходят на
крышу. Правда, оттуда можно броситься вниз с вершины башни.
     Семь  уцелевших из этого легендарного отряда понимали, что они попались
в западню, откуда нет выхода, что они заключены  среди толстых стен, которые
охраняют, но и выдают их с головой врагу. Их еще не взяли в плен, однако они
уже были пленниками.
     Маркиз произнес громовым голосом:
     -- Друзья мои, все кончено.
     И, помолчав, добавил:
     -- Гран-Франкер снова становится аббатом Тюрмо.
     Семеро вандейцев,  перебирая  четки,  преклонили  колена.  Все  слышнее
становился стук прикладов по ступенькам лестницы.
     Гран-Франкер с залитым кровью лицом, так как  пуля сорвала ему с черепа
лоскут кожи, поднял  правую  руку,  в которой он  держал  распятие.  Маркиз,
скептик в глубине души, тоже опустился на колени.
     -- Пусть каждый из вас, -- начал Гран-Франкер, -- вслух  исповедуется в
грехах своих. Маркиз, начинайте.
     Маркиз произнес:
     -- Убивал.
     -- Убивал, -- промолвил Уанар.
     -- Убивал, -- промолвил Гинуазо.
     -- Убивал, -- промолвил Любовника.
     -- Убивал, -- промолвил Шатенэ.
     -- Убивал, -- промолвил Иманус.
     И Гран-Франкер возгласил:
     -- Во имя отца и сына и святого духа, отпускаю вам грехи ваши; мир вам.
     -- Аминь, -- ответило хором семь голосов.
     Маркиз поднялся с колен.
     -- А теперь, -- сказал он, -- умрем.
     -- И убьем, -- добавил Иманус.
     Приклады уже били по сундуку, загораживающему вход.
     -- Обратитесь помыслами к богу,  -- сказал священник. --  Отныне земные
заботы для вас уже не существуют.
     -- Да, -- подхватил маркиз, -- мы в могиле.
     Вандейцы  склонили  головы и  стали  бить себя в  грудь. Лишь маркиз да
священник не склонили  головы. Все глаза были опущены долу, священник творил
молитву,  крестьяне творили  молитву, маркиз был погружен в раздумье. Сундук
зловеще гудел, словно под ударами топора.
     В эту минуту чей-то сильный голос внезапно прокричал из темноты:
     -- Я ведь вам говорил, ваша светлость!
     Все в изумлении обернулись.
     В стене вдруг открылось отверстие.
     Камень, искусно пригнанный к  соседним камням, но не скрепленный с ними
и  вращающийся  на двух  стержнях,  повернулся  вокруг  своей  оси на  манер
турникета и открыл лазейку  в стене. Камень свободно ходил в обе  стороны, и
за ним шли налево и  направо два коридора, оба хоть  и узкие, но достаточные
для прохода по  одному. В  отверстие  виднелись ступеньки винтовой лестницы.
Из-за камня выглядывало чье-то лицо.
     Маркиз узнал Гальмало.


     <b>XII
     <i>Спаситель</i></b>

     -- Это ты, Гальмало?
     --  Я,  ваша светлость.  Как видите, камни иной  раз все-таки вертятся;
этим  путем  можно  бежать. Я  пришел во-время,  но торопитесь. Через десять
минут вы будете уже в чаще леса.
     -- Велико милосердие божье, -- сказал священник.
     -- Бегите, ваша светлость, -- прокричали все разом.
     -- Сначала вы, -- ответил маркиз.
     -- Вы пойдете первым, ваша светлость, -- сказал аббат Тюрмо.
     -- Последним.
     И маркиз произнес сурово:
     -- Борьба великодушия здесь неуместна.  У нас для этого нет времени. Вы
ранены.  Приказываю  вам  жить  и  уйти  немедля.  Спешите   воспользоваться
лазейкой. Спасибо, Гальмало.
     --  Стало быть, нам  приходится  расстаться,  маркиз? --  спросил аббат
Тюрмо.
     -- Добравшись донизу, мы, конечно, расстанемся. Бежать  нужно всегда по
одному.
     -- А вы, ваша светлость, изволите назначить место встречи?
     -- Да. На лужайке в лесу, около камня Говэнов. Знаете, где он?
     -- Знаем.
     --  Я завтра буду там.  Ровно в полдень. Всем, кто может передвигаться,
быть на месте.
     -- Будем.
     -- И мы снова начнем войну, -- сказал маркиз.
     Однако Гальмало,  который стоял, опершись  на вращающийся камень, вдруг
заметил, что он больше не движется. Отверстие теперь не закрывалось.
     --  Торопитесь,  ваша светлость, -- повторил Гальмало. -- Камень что-то
не подается. Открыть-то проход я открыл, а вот закрыть не могу.
     И в самом деле, камень, который простоял неподвижно долгие годы, словно
застыл  на  месте.  Повернуть  его  обратно хоть  на дюйм не  представлялось
возможным.
     -- Ваша светлость, -- продолжал Гальмало, -- я надеялся закрыть проход,
и синие, ворвавшись сюда, не обнаружили бы в зале ни души; пусть бы поломали
себе  голову, куда вы делись, уж не  с дымом ли  через трубу вылетели? А он,
гляди, упирается. Теперь враг заметит открытое отверстие и  бросится за нами
в погоню. Поэтому мешкать не годится. Скорее сюда.
     Иманус положил руку на плечо Гальмало.
     --  Сколько  времени, приятель,  потребуется, чтобы  пройти  через  эту
лазейку и очутиться в лесу в полной безопасности?
     -- Тяжело раненных нет? -- осведомился Гальмало.
     Ему хором ответили:
     -- Нет.
     -- В таком случае четверти часа хватит.
     --  Значит,  -- продолжал Иманус,  --  если  враг  не придет  сюда  еще
четверть часа?..
     -- Пусть тогда гонится за нами, -- все равно не догонит.
     --  Но,  -- возразил  маркиз, --  они ворвутся сюда  через  пять минут.
Старый сундук не такая уж  страшная  для  них помеха.  Достаточно нескольких
ударов прикладом. Четверть часа! А кто их задержит на эти четверть часа?..
     -- Я, -- сказал Иманус.
     -- Ты, Гуж-ле-Брюан?
     --  Да,  я, ваша  светлость.  Послушайте  меня.  Из шести человек  пять
раненых. А у меня даже царапины нет.
     -- И у меня нет.
     --  Вы вождь, ваша светлость.  А я солдат.  Вождь и солдат не одно и то
же.
     -- Знаю, у каждого из нас свой долг.
     -- Нет, ваша светлость, у нас с вами, то есть у меня и у вас, один долг
-- спасти вас.
     Иманус повернулся к товарищам.
     -- Друзья, сейчас важно одно -- преградить путь врагу и по  возможности
задержать преследование.  Слушайте меня. Я в полной  силе, я  не  потерял ни
капли  крови, я не  ранен,  и поэтому выстою  дольше, чем  кто-либо  другой.
Уходите все. Оставьте мне все оружие. Не беспокойтесь, я сумею пустить его в
дело.   Обещаю  задержать  неприятеля  на  добрые  полчаса.  Сколько  у  нас
заряженных пистолетов?
     -- Четыре.
     -- Клади их все сюда, на пол.
     Вандейцы повиновались.
     -- Вот  и  хорошо. Я  остаюсь. И  окажу им достойную  встречу. А теперь
бегите скорее.
     В чрезвычайных  обстоятельствах слова благодарности  неуместны. Беглецы
едва успели пожать Иманусу руку.
     -- До скорого свидания, -- сказал маркиз.
     -- Нет, ваша светлость. Надеюсь, что  свиданье наше не скоро состоится:
я здесь сложу голову.
     Пропустив  вперед раненых,  беглецы  поочередно  вошли в  проход.  Пока
передние  спускались, маркиз вынул из кармана карандаш  и  написал несколько
слов   на   вращающемся,   отныне,   увы,  неподвижном  камне,   закрывавшем
спасительный проход.
     -- Уходите, ваша светлость, вы последний остались, -- сказал Гальмало.
     С этими словами Гальмало начал спускаться по лестнице.
     Маркиз последовал за ним.
     Иманус остался один.


     <b>XIII
     <i>Палач</i></b>

     Четыре заряженных  пистолета вандейцы положили прямо на каменные плиты,
ибо в зеркальной не было паркета. Иманус взял из них два, по одному в каждую
руку.
     Затем  он  встал  сбоку от двери, ведущей на лестницу,  загороженную  и
полускрытую сундуком.
     Нападающие, очевидно, боялись какого-то подвоха  со стороны  врага, они
ждали взрыва, который может принести нежданную гибель в решительную минуту и
победителю и  побежденному. Насколько первый  натиск прошел бурно, настолько
последний штурм был обдуманным и осторожным. Солдаты Говэна не могли, а быть
может,  и не хотели, разрушить сразу баррикаду; они разбили  прикладами  дно
сундука, изрешетили крышку штыками и через эти пробоины пытались заглянуть в
залу.
     Свет фонарей, освещавших лестницу, пробивался сквозь эти дыры.
     Иманус заметил,  что к отверстию в днище сундука припал чей-то глаз. Он
приставил  пистолет  прямо  к  дыре  и  нажал  курок.  Раздался  выстрел,  и
торжествующий  Иманус  услыхал страшный  вопль.  Пуля,  пройдя  через  глаз,
пробила  череп  солдата,  глядевшего  в  щель, и  он  свалился  навзничь  на
ступеньки лестницы.
     Наступающие  в двух местах осторожно  расширили отверстие между досками
сундука и  устроили  таким образом две бойницы;  Иманус воспользовался  этим
обстоятельством, просунул в отверстие руку  и выстрелил из второго пистолета
наудачу в самую гущу нападающих. Пуля  пошла рикошетом, так  как послышались
крики; должно быть, выстрелом Имануса ранило или убило трех-четырех человек;
на лестнице раздался топот сбегавших вниз людей.
     Иманус отбросил два, теперь уже не нужные ему, пистолета  и схватил два
последних; затем, крепко зажав пистолеты в руке, он посмотрел в щелку.
     Он убедился, что первые выстрелы не пропали даром.
     Наступающие отошли вниз.  На ступеньках  корчились в предсмертных муках
раненые; что делалось ниже,  Иманусу  не удалось разглядеть:  из-за поворота
лестницы ему видно было всего три-четыре ступеньки.
     Иманус ждал.
     "Время все-таки выиграно", -- подумал он.
     Между  тем  он  заметил,  как  какой-то  человек  осторожно  ползет  по
ступенькам  лестницы;  в  то  же  время  над  последней  площадкой  лестницы
показалась голова солдата.  Иманус  прицелился и  выстрелил.  Раздался крик,
солдат упал, и Иманус переложил из левой руки в правую последний, оставшийся
у него заряженный пистолет.
     В это мгновенье он почувствовал страшную боль  и тоже дико взвыл. Сабля
вонзилась  ему  прямо в живот. Рука,  рука  человека, который полз  вверх по
лестнице, просунулась во вторую бойницу, устроенную  внизу сундука, и эта-то
рука погрузила саблю в живот Имануса.
     Рана была ужасна. Живот был распорот сверху донизу.
     Но  Иманус устоял.  Он только заскрежетал зубами и прошептал: "Ну ладно
ж!"
     Потом,  шатаясь, едва передвигая  ноги, он добрался  до железной двери,
положил пистолет на пол,  схватил горящий факел и, поддерживая левой ладонью
выпадающие внутренности, нагнулся и поджег пропитанный серой шнур.
     Огонь в мгновение ока охватил его. Иманус выронил из рук факел, который
не потух от  падения, снова взял пистолет и, рухнув ничком на каменные плиты
пола, приподняв голову, стал слабеющим дыханием раздувать фитиль.
     Пламя, пробежав по шнуру, тут же исчезло под железной дверью и достигло
замка.
     Убедившись, что его гнусный  замысел удался, гордясь своим  злодеянием,
быть может более, нежели своей добродетелью, этот человек, за минуту до того
бывший героем и ставший теперь просто убийцей, улыбнулся на пороге смерти.
     -- Попомнят они меня,  --  прошептал он.  -- Я  отомстил. Пусть их дети
поплатятся за наше дитя -- за нашего короля, заточенного в Тампле.


     <b>XIV
     <i>Иманус тоже уходит</i></b>

     В эту  минуту  раздался  страшный  грохот,  под мощными ударами  рухнул
сундук, и в образовавшийся проход в зеркальную  ворвался  человек  с  саблей
наголо.
     -- Это я, Радуб! А ну, выходи! Надоело мне ждать, да и все тут. Вот я и
решился. Я тут одному сейчас распорол брюхо. А теперь выходи. Идут  за  мной
наши или нет, а я уже здесь. Сколько вас тут?
     Это  действительно  был Радуб,  в  единственном  числе. После  побоища,
учиненного  Иманусом,  Говэн, боясь наткнуться на скрытую мину, отвел  своих
людей и стал совещаться с Симурдэном.
     Радуб,  стоя с саблей наголо  у  порога, зорко вглядывался  в  полумрак
зеркальной, еле освещенной пламенем потухающего факела, и снова повторил:
     -- Я тут один. А вас сколько?
     Не дождавшись ответа, он двинулся вперед. Догоравший  факел  вдруг ярко
загорелся,  и последняя  вспышка  угасавшего пламени,  которую можно назвать
предсмертным вздохом света, осветила все уголки зала.
     Радуб вдруг  заметил  маленькое  зеркало,  висевшее  на стене  в  ряд с
другими,  подошел поближе,  поглядел на  свое  залитое кровью лицо, на  свое
полуоторванное ухо и сказал:
     -- Здорово попортили фасад.
     Потом, обернувшись, с удивлением убедился, что зал пуст.
     -- Да здесь никого нет! -- закричал он. -- В наличии ноль.
     Его  взгляд упал на повернутый  камень, он заметил проход и позади него
лестницу.
     -- Ага, понятно! Удрали... Сюда, товарищи! Идите  скорее, они улизнули.
Ушли,  ускользнули, улетучились,  сбежали. Этот  каменный  кувшин оказался с
трещиной. Вот  через эту дыру  они, канальи,  и утекли.  Попробуй-ка  одолей
Питта  и Кобурга с их фокусами. Держи карман шире! Не иначе  как сам чорт им
помог. Никого здесь нет!
     Вдруг  раздался пистолетный выстрел, пуля слегка задела локоть Радуба и
сплющилась о камень стены.
     -- Вот  как!  Оказывается,  здесь кто-то  есть.  Кто  это  пожелал  мне
уважение оказать?
     -- Я, -- ответил чей-то голос.
     Радуб вытянул  шею и с  трудом  различил в  полумраке  какую-то  темную
массу, другими словами распростертого на полу Имануса.
     -- Ага,  -- закричал  Радуб.  --  Одного  все-таки  поймал.  Пусть  все
остальные убежали, -- тебе, голубчик, не уйти.
     -- Ты в этом твердо уверен? -- спросил Иманус.
     Радуб сделал шаг вперед и остановился.
     -- Эй, человек, лежащий на полу, кто ты таков?
     -- Я хоть и лежащий, да смеюсь над вами, стоящими.
     -- Что это у тебя в правой руке?
     -- Пистолет.
     -- А в левой?
     -- Собственные потроха.
     -- Ты мой пленник.
     -- Плевать я на тебя хотел.
     С этими словами  Иманус  потянулся  к тлеющему шнуру, дунул на  него из
последних сил и умер.
     Через несколько минут Говэн, Симурдэн и солдаты вошли в зеркальную. Они
сразу увидели отверстие в стене. Обшарили все закоулки, обследовали лестницу
-- она выводила на дно оврага. Сомнения  быть не  могло -- вандейцы спаслись
бегством. Попробовали встряхнуть Имануса, но он был мертв. Говэн с фонарем в
руке осмотрел камень,  послуживший дверью беглецам; он давно слышал рассказы
об  этом  вращающемся  камне, но считал  их  пустыми  баснями.  Рассматривая
камень,  Говэн  заметил  на  нем  какую-то  надпись,  сделанную  карандашом;
приблизив к ней фонарь, он прочел следующие слова:

     "До свиданья, виконт.

     <i>Лантенак</i>".

     К Говэну подошел Гешан. Преследовать беглецов было бессмысленно, -- они
убежали уже давно и скрылись надежно:  весь край, каждый куст, каждый овраг,
все чащи,  любой крестьянин были за них  и  к их услугам. Кто же отыщет их в
Фужерском лесу, когда весь Фужерский лес представляет собой огромный тайник?
Что делать? Все  приходилось  начинать сызнова.  Говэн и  Гешан,  не скрывая
досады, обменивались своими соображениями.
     Симурдэн молча и важно слушал их беседу.
     -- Кстати, Гешан, -- вспомнил вдруг Говэн, -- а где же лестница?
     -- Не привезли, командир.
     -- Как так, ведь мы сами видели повозку под охраной конвоя.
     -- На ней привезли не лестницу, -- ответил за Гешана Симурдэн.
     -- А что же тогда привезли?
     -- Гильотину! -- ответил Симурдэн.


     <b>XV
     <i>О том, что не следует класть в один карман часы и ключ</i></b>

     Маркиз  де   Лантенак  был  не   так   уж  далеко,   как   предполагали
преследователи.  Тем  не  менее  он находился  в  полной  безопасности,  вне
пределов досягаемости.
     Он шел следом за Гальмало.
     Лестница, по  которой они с Гальмало спустились последними, выводила  в
узкий сводчатый проход, из которого попадали в ров под аркой моста, а оттуда
в естественную расщелину, которая вела в лесную чащу. Расщелина, прорезавшая
склон оврага, вилась  под густым покровом зелени,  надежно укрытая от  чужих
глаз. Здесь был в безопасности любой беглец. Достигши этой расщелины, он мог
ужом проскользнуть  в  лес  по  ее  извивам, служившим ему  верной  защитой.
Строители даже не потрудились замаскировать потайной выход, ибо сама природа
превосходно спрятала его в зарослях колючего кустарника.
     Маркизу оставалось  просто идти  вперед.  О костюме,  вернее о перемене
костюма,  заботиться  ему  не  приходилось,  так  как  с первого дня  своего
прибытия в Бретань он  носил крестьянское  платье, считая, что его знатности
ничто умалить не может.
     Он снял только шпагу и бросил ее в кусты вместе с портупеей.
     Когда Гальмало и маркиз выбрались из потайного хода в расщелину, пятеро
их  товарищей -- Гинуазо,  Уанар  Золотая Ветка,  Любовника,  Шатенэ и аббат
Тюрмо уже скрылись.
     -- Птицы-то, как видно, упорхнули, -- заметил Гальмало.
     -- Последуй и ты их примеру, -- сказал маркиз.
     -- Значит, ваша светлость, вы желаете, чтобы я вас оставил?
     --  Конечно.  Я тебе  уже говорил. Бежать можно  только поодиночке. Где
пройдет  один,  там  двое  попадутся. Вдвоем  мы  только  привлечем  к  себе
внимание. Я тебя погублю, а ты погубишь меня.
     -- Ваша светлость, вы здешние места знаете?
     -- Да.
     -- Значит, встреча назначена у камня Говэнов, ваша светлость?
     -- Да, завтра. В полдень.
     -- Я приду. Все мы придем.
     Гальмало помолчал.
     -- Ах, ваша  светлость, подумать только, -- мы вдвоем плыли  с  вами  в
открытом море и я хотел вас убить, -- я ведь не знал, что  вы мой сеньор. Вы
могли бы мне это сказать, да не сказали! Вот какой вы человек!
     Маркиз прервал его:
     --  Англия  и  только Англия! Иного  выхода нет.  Надо, чтобы через две
недели англичане были во Франции.
     --  Я  еще  не  успел  вам, ваша  светлость, отдать  отчет. Я все  ваши
поручения выполнил.
     -- Поговорим об этом завтра.
     -- Слушаюсь. До завтра, ваша светлость.
     -- Погоди. Ты не голоден?
     -- Да как сказать. Я  к вам торопился. Уж теперь и не помню, ел я нынче
что-нибудь или нет.
     Маркиз вынул из кармана плитку  шоколада, разломил ее пополам, протянул
одну половину Гальмало, и сам откусил от другой.
     -- Ваша светлость, не заблудитесь, -- сказал Гальмало, -- направо будет
ров, а налево -- лес.
     -- Хорошо. А теперь оставь меня. Иди.
     Гальмало  повиновался.  Вскоре  он исчез  во мраке. Сначала слышен  был
хруст веток под его ногами, потом все смолкло; несколько  секунд спустя  уже
невозможно  было  определить, в каком он скрылся  направлении, отыскать  его
след. Вандейская  Дубрава, ощетинившаяся кустарником, изрезанная  оврагами и
запутанными тропками, была  славной пособницей беглецов. Здесь  человек даже
не исчезал, а как бы  растворялся без остатка. Именно та легкость, с какой в
мгновение ока рассеивались вандейские банды, сдерживала наши армии, и подчас
они  останавливались в  нерешительности  перед  отступающей  Вандеей,  перед
противником, умеющим так мастерски ускользать.
     Маркиз  стоял неподвижно. Он  принадлежал к  той  породе людей, которые
стремятся подавлять в себе все чувства, но и он не смог сдержать сладостного
волнения,  вдыхая свежий воздух, столь приятный после  запаха крови и резни.
Знать,  что  ты  спасся  от  неминуемой  гибели,  видеть  перед  собой  свою
разверстую могилу и вдруг оказаться в безопасности, вырваться из  лап смерти
и возвратиться к жизни  -- все это могло  потрясти даже такого человека, как
Лантенак; и хотя ему доводилось бывать в самых опасных передрягах, он не мог
сдержать мгновенного  волнения, охватившего его глухую к  впечатлениям душу.
Он не мог не сознаться себе,  что  он доволен.  Но  он  быстро  подавил  это
движение души, подозрительно походившее на обыкновенную радость.
     Он вытащил часы и нажал репетитор. Который сейчас мог быть час?
     К великому его удивлению, пробило только десять. Когда  человек пережил
только что  одно  из  тех  грозных мгновений,  когда  все,  даже  сама жизнь
поставлена на  карту,  он  неизменно  поражается:  как,  неужели  эти  столь
насыщенные  минуты  --  всего  лишь минуты, равные прочим? Пушечный выстрел,
известивший  о  начале штурма,  грянул  незадолго до захода солнца, и  через
полчаса,  то есть  в  восьмом  часу, когда уже  начало  смеркаться,  на Тург
двинулась  колонна  республиканских  войск.  Следовательно,  эта  гигантская
битва,  начавшаяся в восемь часов,  кончилась  в десять. Вся эпопея  длилась
только сто  двадцать минут.  Иной  раз  трагические действия  развертываются
молниеносно. Катастрофы как бы обладают способностью сводить часы к минутам.
     Но, по здравому  размышлению, следовало  удивляться другому:  целых два
часа горстка людей сопротивлялась большому отряду, чуть ли не армии,  -- вот
что  было поразительным;  эту битву девятнадцати  против четырех тысяч никак
нельзя было назвать краткой, а конец ее мгновенным.
     Однако пора было  двигаться  в путь. Гальмало, конечно,  успел уже уйти
далеко,  и маркиз  справедливо рассудил,  что  нет никакой  нужды оставаться
здесь дольше. Лантенак положил  часы в  карман, но не в тот,  из которого их
вынул, а в другой, так как убедился, что  там лежит ключ от железной  двери,
врученный ему Иманусом,  и побоялся, что от соприкосновения с тяжелым ключом
часовое  стекло  может  разбиться;  затем он  направился  вслед  за  другими
беглецами к лесу.
     Но когда он уже повернул влево, ему вдруг показалось, что сквозь густой
покров зелени пробился неяркий луч света.
     Он обернулся и заметил, что заросли кустарника внезапно с поразительной
четкостью  выступили  на фоне багрового  неба, что стал виден каждый листок,
каждая веточка, а весь овраг залит светом. Он тронулся было обратно к замку,
но тут же остановился; что бы там ни произошло, оказаться в освещенном месте
бессмысленно,  да и какое в конце концов ему до всего этого дело; поэтому он
повернул к тропинке, указанной ему Гальмало, и пошел в сторону леса.
     Он уже углубился под шатер  скрывавших  его ветвей, как  вдруг  услышал
где-то над  своей головой страшный крик; крик, казалось, шел с  плоскогорья,
там, где оно переходит в овраг. Маркиз вскинул голову и остановился.


     <b><i>Книга пятая</i>
     IN DAEMONE DEUS</b> [В демоне -- бог <i>(лат.)</i>]


     <b>I
     <i>Найдены, но потеряны</i></b>

     В  тот миг,  когда Мишель  Флешар  заметила  башню,  позлащенную лучами
заходящего солнца, она находилась от нее на расстоянии полутора лье.  И хотя
каждый шаг давался ей с  трудом, она не колебалась ни минуты. Женщина слаба,
но силы матери неиссякаемы. Она двинулась дальше.
     Солнце зашло за горизонт, вечерний сумрак сменился ночною мглой; упорно
шагая вперед,  она  услышала, как вдалеке  на  невидимой  отсюда  колокольне
пробило восемь, затем  девять  часов.  Должно быть,  это  отбивали  часы  на
колокольне в Паринье. Время от времени она останавливалась  и прислушивалась
к глухим ударам, которые, казалось, были смутным рокотом самой ночи.
     И она  все шла,  ступая  окровавленными  ногами  по колючкам  и  острым
камням. Мать шла теперь на слабый свет, исходивший от  башни, которая  четко
выступала  из  мрака,  облитая  таинственным  мерцанием.  И  чем  явственнее
доносились удары, тем ярче вспыхивал свет, тут же сменявшийся мглою.
     На широком  плоскогорье, по которому  брела Мишель  Флешар, не  было ни
дерева, ни  хижины, ничего, кроме травы и вереска;  оно заметно подымалось в
гору,  и его прямые  резкие очертания  тянулись  далеко-далеко, сливаясь  на
горизонте с темным, усеянным звездами  небосводом. Путница шла  с трудом,  и
лишь вид башни, ни на минуту не скрывавшейся из глаз, поддерживал ее силы.
     Башня медленно увеличивалась в размерах.
     Глухие  взрывы  и белесые  вспышки  над  башней,  как мы уже  говорили,
длились  лишь  мгновение,  потом  все пропадало,  начиналось  вновь,  и  для
безутешной  матери в этом  чередовании гула и  тишины, света и тьмы  таилась
мучительная загадка.
     Вдруг все смолкло; стихли удары, потух свет; наступила глубокая тишина;
какой-то зловещий покой окутал все вокруг.
     Как раз в эту минуту Мишель Флешар достигла края плоскогорья.
     Внизу  лежал  ров,  дно  которого  скрывалось  в  ночном  тумане,  чуть
подальше, на верхней части плоскогорья, колеса, пушечные  лафеты, брустверы,
амбразуры указывали  на месторасположение  батареи, а прямо,  еле освещенное
тлеющими  фитилями, вырисовывалось  огромное  здание, как бы  высеченное  из
самого мрака, но мрака  еще более густого,  еще более черного,  чем тот, что
царил вокруг.
     К зданию вел мост, арки которого своим основанием уходили на дно рва, а
за  мостом, примыкая  к замку,  темной, круглой громадой высилась  башня,  к
которой из такого далека брела мать.
     Огни факелов перебегали  от окна к  окну,  и  по доносившемуся из башни
гулу голосов нетрудно было догадаться, что там внутри собралось много людей,
человеческие фигуры вырисовывались даже на самой вышке.
     Возле батареи расположился  лагерь;  Мишель  Флешар  различала часовых,
выставленных у палаток, а ее самое скрывала от них темнота и кустарник.
     Она подошла к самому краю  плоскогорья и очутилась так близко от моста,
что,  казалось, стоит только  протянуть  руку, чтобы коснуться  его.  Но  ее
отделял от моста глубокий  ров. В темноте  обозначились все три этажа замка,
высившегося на мосту.
     Сколько времени она  простояла так --  неизвестно, ибо время  перестало
существовать для нее; молча, не отрывая взора от страшного зрелища, смотрела
она на зияющий  под ногами  ров и  мрачное строение. Что это такое?  Что там
происходит? Да и Тург ли это?  У нее закружилась голова, как будто она ждала
чего-то  и сама уже  не  знала, конец это  пути или только начало его. Она с
удивлением спрашивала себя, зачем она очутилась здесь?
     Она глядела, она слушала.
     Вдруг она  перестала  видеть что-либо. Завеса дыма  встала  между нею и
тем,  с чего она  не  спускала  глаз. Она  зажмурилась -- так у нее защипало
глаза.  Но,  прикрыв  веки,  она ощутила  их живой  багрянец  и  неожиданную
прозрачность. И она снова открыла глаза.
     Теперь уже не мрак ночи, а день окружал ее, но день безрадостный, день,
порожденный пламенем. На глазах у матери начинался пожар.
     Черный  дым стал  вдруг пурпурным, приняв в себя отсветы огня; огонь то
заволакивало дымом, то он вырывался наружу неистовыми зигзагами, которые под
стать лишь молниям и змеям.
     Пламя,  словно язык, высовывалось из черной пасти,  которая была не чем
иным, как провалом окна. Окно,  забранное железной решеткой,  прутья которой
уже раскалились докрасна, помещалось в ряду других окон нижнего этажа замка,
построенного на мосту. Из всего здания теперь видно было лишь одно это окно.
Все вокруг, даже плоскогорье,  обволакивал дым, и только край  оврага черной
линией выделялся на фоне багрового зарева.
     Мишель  Флешар  в изумлении  глядела  на пожар.  Клубы дыма были словно
облако,  словно сонная греза;  она  не понимала того,  что видели  ее глаза.
Бежать прочь? Остаться  здесь?  Ей казалось, что она  уже переступила  порог
реального мира.
     Налетевший порыв  ветра  разодрал  завесу  дыма, и  в  разрыве внезапно
открылась вся  целиком трагическая цитадель  -- с  башней,  замком,  мостом,
ослепляющая, страшная, в великолепной  позолоте  пожара, игравшей на ней  от
подножья до кровли. При свете зловещего пламени все  предстало  перед Мишель
Флешар с поразительной четкостью.
     Нижний этаж замка, построенного у моста, пылал.
     Пламя еще  не коснулось  двух  верхних этажей,  и они,  казалось,  были
вознесены  в небо в пурпурной  корзине огня. С  края плоскогорья, где стояла
Мишель Флешар, можно было различить внутренность комнат в те краткие минуты,
когда отступали огонь и дым. Все окна были открыты настежь.
     В  широкие  окна второго  этажа Мишель  Флешар заметила стоящие  у стен
шкафы и  как будто различала в них книги, а прямо на полу напротив одного из
окон  какое-то  темное   пятно,  вернее  кучку  каких-то  предметов,  нечто,
напоминавшее гнездо или выводок птенцов, и это "нечто" временами шевелилось.
     Она пристально вглядывалась.
     Что это за комочек теней?
     Мгновениями  ей  приходило в  голову,  что  эти  тени  похожи  на живые
существа. Ее била лихорадка, она ничего не ела с самого утра, она шла пешком
весь день  без отдыха, она с трудом держалась на ногах; она чувствовала, что
у нее начинается бред, и поэтому инстинктивно не  доверяла самой себе; и все
же  она  не  могла отвести взгляда, становившегося все напряженней,  от этой
кучки  неизвестных  предметов,  судя  по  всему  неодушевленных  и  лежавших
неподвижно на паркете залы, как бы поднятой над линией пожара.
     Вдруг  огонь,  словно наделенный  волей, послал длинный язык  пламени в
направлении  засохшего  плюща,  обвивавшего  весь  фасад  замка, на  который
смотрела Мишель Флешар. Казалось, пламя только сейчас  обнаружило эту  сетку
мертвых ветвей; сначала всего лишь одна искра жадно прильнула к ним и начала
карабкаться по побегам плюща с той грозной быстротой, с какой бежит огонь по
пороховой  дорожке. В мгновение  ока пламя достигло третьего  этажа, и тогда
оно  сверху осветило внутренность второго этажа. Яркий свет озарил комнату и
выхватил из мрака три спящие крохотные фигурки.
     Очаровательная  картина! Прижавшись друг к  дружке,  сплетясь ручками и
ножками, спали спокойным детским сном три белокурых ангелочка и улыбались во
сне.
     Мать узнала своих детей.
     Она испустила душераздирающий крик.
     Только  в материнском  крике  может звучать такое невыразимое отчаяние.
Как  дик и  трогателен этот вопль! Когда его испускает женщина, кажется, что
воет волчица, когда воет волчица, кажется, что стенает мать.
     Крик Мишель Флешар был подобен вою. Гекуба взлаяла, -- говорит Гомер.
     Этот-то крик и достиг ушей маркиза де Лантенака.
     И, как мы знаем, Лантенак остановился.
     Он  стоял между потайным выходом, через который  его провел Гальмало, и
рвом.  Сквозь  ветви кустарника,  переплетавшиеся над  его головой, он видел
охваченный огнем  мост,  весь  красный от зарева  Тург и,  раздвинув  ветви,
заметил вверху, на противоположной  стороне рва, на самом  краю плоскогорья,
напротив пылающего замка,  где  было  светло,  как  днем,  жалкую и страшную
фигуру женщины, склонившуюся над бездной.
     Эта женщина и закричала так страшно.
     Впрочем,  сейчас  то  была  уже  не  Мишель  Флешар,  то  была Горгона.
Поверженные так же страшны, как отверженные. Простая крестьянка превратилась
в Эвмениду.  Темная, невежественная, грубоватая поселянка вдруг поднялась до
эпических высот отчаяния. Великие страдания мощно преобразуют души; эта мать
стала  воплощением  самого   материнства;  то,  что   вмещает  в   себе  все
человеческое, становится уже сверхчеловеческим: Она возникла  здесь, на краю
оврага,  перед  бушующим  пламенем  пожара,  перед этим  преступлением,  как
гробовое  видение;  она  выла, как зверь,  но движения  ее  были  движениями
богини; ее скорбные уста  слали проклятия, а лицо казалось  огненной маской.
Что сравнится в  царственном величии  со взором матери, увлажненным слезами,
мечущим молнии; ее взгляд испепелял само пожарище.
     Маркиз прислушался.  Поток ее жалоб низвергался вниз, прямо на него. Он
слышал бессвязные речи, раздирающие душу выкрики, слова, подобные рыданиям.
     -- Ах, господи боже ты мой! Дети, дети! Ведь это  мои дети!  На помощь!
Пожар!  Пожар! Так,  значит,  вы  все  разбойники? Неужели  там  никого нет?
Сгорят,  слышите, сгорят! Жоржетта, детки мои! Гро-Алэн, Рене-Жан! Да где же
это видано! Кто запер  там моих детей? Они ведь спят. Да