что у Макферсона призраки не имеют никакой звезды на лбу. Возможно, этот образ возник у Бальзака под впечатлением известной картины Ф. Жерара "Оссиан на берегу Лоры заклинает духов звуками арфы" (1801).} Мы остановились более подробно на Франции и Германии, ибо на рубеже XVIII и XIX вв. это были основные культурные центры континентальной Европы, а также и потому, что, как мы покажем ниже, они имели наибольшее значение для первоначального проникновения оссиановской поэзии в Россию. Но ее европейское распространение этими странами не ограничивается. В 1788 г. выходит испанский перевод поэм Оссиана. {Obras de Ossian, poeta del siglo tercero en las montanas de Escocia. Traducidas del idioma у verso Galico-Celtico al Ingles por el celebre Jaime Macpherson: у del Ingles a la prosa у verso Castellano par el Lie. Joseph Alonzo Ortiz, t. I. Valladolid, 1788. См.: Peers E. A. The influence of Ossian in Spain. - Philological quarterly. 1925, vol. IV, N 2, p. 121-138.} В 1790-е годы появляются датский, голландский и шведский их переводы. Тогда же они проникают и в славянские страны. С перевода Летурнера их переводят в России (см. ниже) и Польше. {Piesni Ossjana, syna Fingala, z angielskiego tlumaczone na francuski jezyk, a z francuskiego na polski przez I. Krasickiego... [Lwow, ok. 1792-1793]. См.: Szyjkоwski M. Ossyan w Polsce na tie genezy romantycznego ruhu. Krakow, 1912, s. 54-62.} В Чехии с ними знакомятся по русскому и немецким переводам. {См.: Dolansky J. Zahada Ossiana v rukopisech kralovedvorskem a zelenohorskem. Praha, 1975, s. 8-14.} Оссианические темы вдохновляли европейских драматургов, композиторов, художников. {См., например: Malek J. S. Eighteenth-century British dramatic adaptations of Macpherson's "Ossian". - Restoration and 18th century theatre research, 1975, vol. XIV, N 1, р. 36-41, 52; Okun Henry. Ossian in painting. - Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, 1967, vol. XXX, p. 327-356. См. также каталог международной выставки: Ossian und die Kunst um 1800. Miinchen, 1974.} Но к 20-м годам XIX в. "оссианический мираж" начал понемногу рассеиваться. Вопрос уже стоял не о подлинности поэм; сама поэтика Макферсона становилась вчерашним днем литературы: с изменением эстетических критериев она уже представлялась слишком эфемерной, надуманной, далекой от насущных задач жизни и литературы. Английские поэты-романтики, как правило, в той или иной мере испытали ее воздействие, но в дальнейшем они преодолевали ее, как своеобразное увлечение молодости. {См.: Schnabel B. Ossian in der schonen Litteratur England's bis 1832. Mit Anschluss der sogenannten "Englischen Romantiker". - Englische Stndien, 1897, Bd XXIII, S. 366-401; Dunn J. J. The role of Macpherson's Ossian in the development of British romanticism. Duke university, 1966 (диссертация, машинопись).} Колридж в 21 год еще написал два оссианических стихотворения: "Жалобу Нинатомы" и "Подражание Оссиану" (1793). Позднее 18-летний Байрон, имитируя Макферсона, создает "Смерть Калмара и Орлы" (1806). {См.: Wilmsen F. Ossian's Einfluss auf Bvrons Jugendgedichte. - Ztschr. fur vergleichende Litteraturgeschichte, 1904, n. F., Bd XV, H. 1-2, S. 119-146.} А в 1805 г. 34-летний Вальтер Скотт, признавшись, что в детстве он "не то что читал, а просто поглощал" Оссиана, тут же оговаривался, что эти поэмы "обладают большими чарами для юнца, нежели для человека зрелого возраста". {Письмо к А. Сьюард (Lockhart J. G. The life of Sir Walter Scott. London, 1896, p. 128).} Прошло еще десятилетие, и романтик Вордсворт буквально восстал против Оссиана и Макферсона. В "Дополнительном очерке к предисловию" в издании стихотворений 1815 г. он заявил: "Имея счастье родиться и вырасти в горной стране, я с самого детства ощущал фальшь, которая пронизывает тома, навязанные свету под именем Оссиана. Основываясь па том, что видел собственными глазами, я понял, что эта образность лживая. В природе всякий предмет ясен, однако ничто не существует в полном независимом одиночестве. В произведении Макферсона как раз наоборот: каждый предмет... выделен, обособлен, смещен, умерщвлен - однако ничто не ясно. Так всегда получается, если слова подменяют предметы. Сказать, что такие характеры никогда не могли существовать, что такие нравы невозможны и что даже в сновидении мы обнаружим больше вещественности, чем в обществе, как оно там описано, - это значит воздать Макферсону по заслугам". {Wordsworth W. The poetical works. Complete in one vol. Paris, 1828, p. 12.} Конечно, Вордсворт в раздражении несколько преувеличивал литературные прегрешения Макферсона: это была реакция на былые неумеренные восторги. Главное же, что содержалось в его протесте, соответствовало истине. Сближение литературы с действительностью за прошедшие полвека оказалось роковым для Оссиана. То, что в середине XVIII в. было встречено как откровение, теперь воспринималось как искусственная надуманная риторика: "...слова подменяют предметы". Это звучало как приговор. И оссианическая мода мало-помалу шла на убыль во всех странах, что дало повод Ипполиту Тэну иронизировать: "Оссиан вместе с Оскаром, Мальвиною и всей своей ратью обошел Европу, а кончил тем, что к 1830 г. сделался чем-то вроде набора имен для гризеток и парикмахеров". {Тaine H. Histoire de la litterature anglaise, t. IV. Paris, 1905, p. 209.} Во второй половине XIX в. поэмы Оссиана были уже прочно забыты. Увлечение ими, которое испытал Уолт Уитмен, - факт исключительный, {См.: Carpenter F. I. The vogue of Ossian in America: a study in taste. - American literature, 1931, vol. II, N 4, p. 413-417.} другого такого примера мы не найдем. Даже на родине Макферсона критик с грустью констатировал: "...среди тысячи англичан или шотландцев средней литературной культуры (если только они не горцы) вы не встретите ни одного, кто бы прочел страницу Оссиана... Макферсоновского Оссиана не читают; отчасти им восхищаются те очень немногие, кто все же прочел его, а называют его "чушью" сотни... и в их числе, я полагаю, большинство тех, кого считают современными глашатаями культурного мнения". {Вlасkie J. S. The language and literature of the Scottish Highlands. Edinburgh, 1876, p. 196.} В XX в. в странах английского языка не вышло ни одного нового издания "Поэм Оссиана", в лучшем случае перепечатывались старые для научных целей. {Показательно, что единственные текстологически комментированные издания "Отрывков" и "Поэм Оссиана" вышли не в Великобритании, а в Германии. Их подготовил Отто Йиричек, профессор английской филологии, энтузиаст, который посвятил этому делу всю свою жизнь и умудрился выпустить их в годы двух мировых войн: James Macpherson's Fragments of ancient poetry (1760). In diplomatischem Neudruck mit den Lesarten der Umarbeitungen, herausgegeben von Otto L. Jiriczek. Heidelberg, 1915; James Macpherson's Ossian. Faksimile-Neudruck der Erstausgabe von 1762/63 mit Begleitband: Die Varianten. Herausgegeben von Otto L. Jiriczek. Bd I-III. Heidelberg, 1940.} И все же макферсоновского Оссиана нельзя забывать. Это было одно из великих художественных открытий, продвинувших вперед мировую литературу. В 1866 г. английский поэт и критик Мэтью Арнольд, выступая с лекциями о кельтской литературе, воскликнул: "Лесистый Морвен, и гулкозвучная Лора, и Сельма с ее безмолвными чертогами! - им мы все обязаны воздать долг благодарности, и когда мы станем столь несправедливы, что позабудем их, пусть нас самих позабудет муза!". {Arnold M. The complete prose works, vol. III. Ann Arbor, 1962, p. 370-371.} Конечно, сейчас уже едва ли кто-нибудь станет лить слезы над Оссианом, подобно Вертеру. Но много ли вообще найдется во всем мире таких литературных произведений, которые продолжают волновать читателей по истечении веков? Их буквально считанные единицы, но ими далеко не исчерпывается сокровищница мировой литературы. Существует немалое число в подлинном смысле слова литературных памятников, отмечающих важные вехи на пути духовного развития человечества. Одним из таких по праву являются "Поэмы Оссиана" Джеймса Макферсона. Ю. Д. Левин ОССИАН В РОССИИ  Макферсон утверждал, что владения древних кельтов простирались на восток до устья реки Обь (Oby, как он писал) в России (см. выше, с. 6). Поэтому если до него дошли сведения, что слава его Оссиана достигла этой далекой от Шотландии страны, что его поэмы переводятся на русский язык, он, вероятно, счел это вполне естественным. А такие сведения он мог получить: творения шотландского барда стали известны в России еще при жизни Макферсона. {Общие работы о судьбе поэзии Оссиана в России: Введенский Д. Н. Этюды о влиянии оссиановской поэзии в русской литературе. Нежин, 1916. 111 с. (ниже в ссылках: Введенский); Маелов В. И. Оссиан в России. (Библиография). Л., 1928, 65 с.; Иезуитова Р. Поэзия русского оссианизма. - Рус. лит., 1965, Э 3, с. 53-74 (ниже в ссылках: Иезуитова); Левин Ю. Д. Оссиав: в русской литературе (конец XVIII-первая 'треть XIX века). Л., 1980. 206 с. (ниже в ссылках: Левин). Dukes P. Ossian and Russia. - Scottish literary news, 1973, y. Ill, N 3, p. 17-21 (Ossian number); Barratt G. R. The melancholy and the wild: a note on Macpherson's Russian success. - In: Studies in eighteenth-century culture, v. III. Cleveland-London, 1973, p. 125-135 (статья изобилует неточностями и ошибками).} Впервые они были упомянуты в русской печати еще в 1768 г. в опубликованной речи о происхождении европейских университетов, которую произнес правовед, в то время магистр, а в недалеком будущем профессор Московского университета И. А. Третьяков (1735-1776). Говоря о значении истории как науки, оратор указывал на ее народные корни, ибо она "от предания свое ведет начало; тому неоспоримым доказательством суть выходящие в свете остатки такого древнего предания, которого и язык уже немногим известен". К этому месту было добавлено примечание: "В Англии недавно вышла книга, в которой содержится предание некоторого предревнего героя Фингала (Fingal's Epic Poem); сказывают, что сие предание продолжалось от рода в род чрез множество веков. И наконец, один британец, которому галлической язык природной, собрав опое от читающих изустно на подлиннике стихами, перевел прозою на аглицкой язык". {Слово о происшествии и учреждении университетов в Эвропе на государственных иждивениях, в публичном собрании ими. Московского университета... говоренное онаго ж университета свободных наук магистром и юриспруденции доктором Иваном Третьяковым. 1788 года апреля 22 дня. [М., 1768], с. 5.} Не совсем, правда, ясно, кому принадлежит цитированное примечанио: Третьякову или его товарищу, тоже юристу и профессору Московского университета С. Е. Десницкому (ум. 1789), {В библиотеке университета Глазго обнаружен экземпляр "Слова..." с надписью предположительно Десницкого о том, что оно только "говоренное" Третьяковым, а сочинено автором надписи (см.: Браун А. С. Е. Десницкий и И. А. Третьяков в Глазговском университете (1761-1767). - Вести. Моск. ун-та. Сер. IX. История. 1969, Э 4, с. 84-86).} но это не так уже существенно. Оба они с 1761 по 1767 г. завершали свое образование в университете Глазго, т. е. находились в Шотландии как раз тогда, когда "предание некоторого предревнего героя Фингала" было у всех на устах, вызывало восторги и споры. И неудивительно, что, вернувшись на родину, они поспешили сообщить об этом своим соотечественникам. И все же, как ни замечательно само по себе сообщение о "Фингале", появившееся в русской печати всего лишь через шесть лет после опубликования поэмы Макферсоном, в истории русского оссианизма оно - любопытный факт, не более. Сомнительно, чтобы слушатели или читатели речи обратили на него серьезное внимание и получили по нему какое-либо представление о поэзии Оссиана. К тому же русская литература 1760-х годов, в которой господствовал классицизм просветительского толка с его рационализмом, убежденностью, что в основе своей действительность разумна, а конечное торжество разума неизбежно, эта литература еще не была готова к восприятию оссиановской поэзии. Оссиан начал проникать в нашу литературу позднее, в русле сентименталистских и преромантических веяний, которые смогли получить распространение лишь тогда, когда в стране создалась соответствующая идеологическая обстановка. Перелом, как известно, в России начался в 1770-е годы. Устои дворянского мировоззрения были поколеблены социальными потрясениями, центральным событием которых явилась грандиозная крестьянская война 1773-1775 гг., возглавленная Пугачевым. В передовых кругах русского образованного общества рушилась вера в рациональность общественного устройства и мирового порядка вообще, возникало разочарование в идеале просвещенного абсолютизма, который на практике оказался самодержавно-бюрократической монархией, антинародной в своей сущности. Неприятие действительности, екатерининско-потемкинской деспотии приводило людей, которые по тем или иным причинам не могли или не хотели с нею бороться, к попытке уйти от социальной жизни в природу, в мечту, в мир субъективных эмоций. Так создавалась идейная почва для русского сентиментализма. В поисках противодействия классицизму и рационализму, утратившим безоговорочное господство в литературе и эстетике, основоположники русского сентиментализма обращались главным образом к английской и немецкой литературам. Именно с середины 1770-х годов начинается в России увлечение английской сентименталистской и преромантической поэзией. {См. нашу статью "Английская поэзия и литература русского сентиментализма" (в кн.: От классицизма к романтизму. Л., 1970).} Первыми становятся известны поэмы Эдуарда Юнга, позднее - Джеймса Томсона, а затем и Оссиана. Есть основания полагать, что в определенных кругах просвещенного дворянства уже во второй половине 1770-х годов были замечены ранние французские переводы поэм Оссиана. М. Н. Муравьев, один из основоположников русского сентиментализма, сообщал отцу 15 августа 1777 г., что княжна Е. С. Урусова "хочет переводить... небольшие отрывки поэм, переведенных на французский с древнего галлического языка в Шотландии". {Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980, с. 273-274.} Это намерение, однако, не было, по-видимому, осуществлено: о переводах Урусовой из Оссиана нет никаких сведений. Первые отрывки из Оссиана и само имя шотландского барда попали в русскую печать в переводе романа Гете "Die Leiden des jungen Werthers" (1774), опубликованном анонимно под заглавием "Страсти молодого Вертера" в 1781 г. {См.: Маслов В. К вопросу о первых русских переводах полм Оссиана-Макферсона. - В кн.: Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского. Л., 1928. с. 194-198 (Сб. Отд-ния рус, яз. и словесности АН СССР, т. CI, Э 3).} Здесь, в одном из писем Вертера, русские читатели встречали его восторженный отклик на поэзию Оссиана (см. выше, с. 495), отклик, в котором Гете сумел передать и образную систему и эмоционально-нравственный пафос оссианизма. {См.: Страсти молодого Вертера, ч. II. Переведена с немецкого [Ф. Галченковым] иждивением Е. В. СПб., 1781, с. 174-176. - Об этом переводе см.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981, с. 35-40.} И как бы ни был несовершенен перевод Ф. Галченкова, читатели могли по нему составить некоторое представление об оссиановской поэзии. Правда, дойдя до "Песен в Сельме", включенных в роман почти полностью (Вертер читает Шарлотте свой перевод), русский переводчик урезал их до одной страницы, оставив лишь конец рассказа Армина. Такое сокращение вызвало упрек рецензента "Санктпетербургского вестника" (вероятно, им был сам издатель журнала Г. Л. Брайко), который заметил: "Места из Оссиана, видно, в рассуждении их трудности г. переводчик оставил непереведенными", и далее привел собственный перевод начала "Песен в Сельме". {Санктпетербургский вестн., 1781, ч. VII, февр., с. 144.} Упрек этот знаменателен: он показывает, что в начале 1780-х годов в России уже существовал некий круг читателей (хотя, конечно, еще узкий), которые интересовались Оссианом и знакомились с ним, если не прямо, то через "Вертера" или через французские и немецкие переводы. Шотландский бард в их представлении объединялся с поэтами-сентименталистами. В программном стихотворении Н. М. Карамзина "Поэзия" (1787), где объявлялось, что "Британия есть мать поэтов величайших", Оссиан, Юнг и Томсон (с добавлением Шекспира и Мильтона) соседствовали рядом. А через несколько лет писатель совсем иного социального круга и положения - крепостной интеллигент, отданный в солдаты за попытку бегства, Николай Смирнов, - излагая характерную для сентиментализма мечту об уединенном существовании, писал: "Я отрекся бы от общества, врага истинных утех, и ожидал бы спокойно в пещере сей конца жизни, меня удручающей. Собеседники мои здесь были бы Оссиан, Юнг, Томсон, Геснер и Линней... Грусть и уныние были бы дражайшими моими подругами, и скоро бы смерть примирила меня со щастием". {Даурец Номохон [Смирное Н. С.]. Вечер на горе Могое. - Приятное и полезное препровождение времени, 1794, ч. IV, с. 318.} Особенно часто меланхолический Оссиан сочетался с "певцом могил" Юнгом. В стихотворении "Сила гения" (1797) М. Н. Муравьев писал, что "воспитанник" гения (т. е. носитель божественного вдохновения) Услышит _Духа бурь_ во песнях Оссиана Иль с Юнгом, может быть, Он будет слезы лить. {*} {* Аониды, 1797, кн. II, с. 125.} Появление русского перевода Оссиана относится к концу 1780-х-началу 1790-х годов. В это время несколько русских литераторов начинают независимо друг от друга приобщать к новому поэтическому миру своих соотечественников. В 1788 г. Александр Иванович Дмитриев (1759-1798), брат поэта И. И. Дмитриева и друг Н. М. Карамзина, известный своими переводами с французского, перевел из сборника "Избранные эрские сказки и стихотворения" (1772; см. выше, с. 496) десять из четырнадцати оссианических фрагментов и издал их отдельной книжкой. {Поэмы древних бардов. Перевод А. [И.] Д[митриева]. На ижд[ивении] П. [И.] Б[огдановича]. СПб., 1788. 64 с.} Начало было положено, и в 1791 г. Карамзин публикует в своем "Московском журнале" "Картона" и "Сельмские песни". {Моск. журнал, 1791, ч. II, кн. 2, с. 115-147; ч. III, кн. 2, с. 134-149.} В следующем году в журналах появились новые публикации. Сентименталист В. С. Подшивалов перевел "Дартулу", {Зритель, 1792, ч. II, июнь, с. 145-152; июль, с. 184-215.} переводчик И. С. Захаров - туже поэму и "Ойну-Моруль". {Чтение для вкуса, разума и чувствований, 1792, ч. V, с. 14-51.} И тогда же вышло полное двухтомное издание поэм Оссиана в переводе Е. И. Кострова, {Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе эрские, или ирландские) стихотворения, переведены с французского Е. Костровым, ч. I, II. М., 1792, LXXIV, 75-363, 264 с.} которому принадлежала основная заслуга в распространении известности и славы Оссиана в России. В истории русской литературы Ермил Иванович Костров (ок. 1750-1796) является весьма симптоматичной фигурой. Как писал о нем Г. А. Гуковский, "он чрезвычайно чутко и быстро реагировал творчески на новые явления искусства, отчетливо улавливал художественные веяния времени и в краткий срок - менее одного десятилетия - совершил эволюцию, последовательно отразившую основные этапы развития русской литературной культуры второй половины XVIII в." {История русской литературы, т. IV. М.-Л., 1947, с. 462.} Этапами творческого пути Кострова были барочные "похвальные" оды в стиле Ломоносова, затем классический перевод "Илиады" александрийским стихом и, наконец, преромантический Оссиан. Свой перевод Костров создавал по французскому переводу Летурнера, поскольку из новых западных языков он владел только французским, а перевод Летурнера был в то время единственным полным на этом языке. Конечно, стремление французского переводчика несколько "пригладить" живописность макферсоновских образов и, с другой стороны, "улучшить" их за счет риторических фигур отразилось и в тексте Кострова. Тем не менее было бы неверно ставить знак равенства между двумя переводами - французским и русским. Следуя русской классической традиции и причисляя поэмы Оссиана к высокому эпосу, Костров добивался их стилистической возвышенности за счет широкого применения архаических славянизмов. На страницах "Гальских стихотворений" постоянно встречаются слова: бранноносец, дщерь, чадо, власы, рамена, перси, глас, криле, древо, елень, ловитва, пагуба, синета (синева], воззреть, вострепетать, вещать, рещи (говорить), течь (итти), простираться (двигаться вперед), надмить (надувать), изъязвить (ранить), почто, зане, паки, сей, оный и т. п. В таком обилии архаизмов и церковнославянизмов проявилось сознательное стремление Кострова к "высокому штилю", как его в свое время определил Ломоносов. С первых же строк повествование велось в величаво торжественном тоне: "Бесстрашный Кушуллин сидел пред вратами Туры при корени шумящего ветвиями древа. Его копие стояло, уклонясь к твердому и мхом покрытому камени. Его щит покоился близ его на злачном дерне. Его воображение представляло ему в мечтах Каирбара, героя, пораженного им в сражении, как вдруг Моран, посланный бодрствовать над океаном, возвращаясь, возвещает ему об успехе своих недремлющих очей. "Востани, Кушуллин, востани, - рек юный ратник: - я зрел корабли Сварановы. Кушуллин! сопостаты многочисленны: мрачное море стремит на берег сонмы героев"", и т. д. {Оссиан, сын Фингалов.... ч. I, с. 78.} Так начинается "Фингал". И этот тон сохраняется до конца перевода. Несомненно, что такая стилистическая приподнятость служила уже созданию не классического, но романтического колорита, передаче сумрачного настроения "песен" Оссиана, их эмоциональной напряженности. И она немало способствовала успеху перевода Кострова. Полководец Л. В. Суворов, которому Костров посвятил свой труд, ответил ему благодарственным стихотворным посланием, заключая которое, особенно подчеркнул стиль перевода: Виргилий и Гомер, о! естьли бы восстали, Для превосходства бы твой важный слог избрали. {*} {* Собрание анекдотов графа Суворова и писем, им самим и к нему от разных лиц писанных... М., 1810, с. 58.} Слава костровской версии Оссиана утвердилась настолько, что спустя двадцать лет Н. И. Греч решительно заявил: "Перевод Кострова несравненно лучше подлинника". {Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе. Изд. Николаем Гречем. СПб., 1812, с. 437.} И еще через десятилетие А. А. Бестужев писал: "Проза Кострова в переводе Оссиана и доныне может служить образцом благозвучия, возвышенности". {Бестужев А. Взгляд на старую и новую словесность в России. - Полярная звезда на 1823 год. СПб., 1823, с. 12.} Костров ознакомил своих соотечественников не только с поэмами Оссиана, но и с обширным предисловием, также заимствованным из издания Летурнера, где французский переводчик на основании "рассуждений" Макферсона и Блэра составил очерк истории и этнографии "цельтов" и "каледонян", воспетых Оссианом. Здесь провозглашались новые философские и эстетические принципы, объявлялись важными "мнения, мысли, обычаи, склонности, страсти и увеселения какого-нибудь народа, исходящего, так сказать, из рук созидающей природы", т. е. непросвещенного. Шотландский бард уподоблялся Гомеру, ибо "тот и другой в сочинениях своих имели образцом природу". Но этим следованием природе - своей у каждого - объясняется и различие двух народных певцов, поскольку "стихотворения Гомеровы и Оссиановы имеют на себе знаки и, так сказать, печать различного свойства своих народов". {Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. XXVI, LIX.} Таким образом, не только в художественную практику Кострова проникали романтические идеи, но он передавал их и в прямом теоретическом выражении. Можно утверждать, что перевод Кострова явился основной базой русского оссианизма. Прозаические переводы макферсоновских "Поэм Оссиана" после него в сущности прекратились. Какие-нибудь появившиеся в начале XIX в. отдельные публикации никому не известных переводчиков вроде Петра Война-Куренского или Якова Лизогуба носили случайный характер и не могли сколько-нибудь серьезно противостоять переводу Кострова. Внимание переводчиков-прозаиков привлекали скорее сборники "оссианидов" - Эдмунда фон Гарольда и Джона Смита {См.: Стихотворения Оссияна, сына Фингалова. барда III века; найденные и изданные в свет г-ном Гарольдом. Перевод с немецкого [Р. Ф. Тимковского]. М., 1803, 320 с.; Стихотворения эрские или ирландские, то есть: Поэмы Оссиана, Оррана, Уллина и Ардара, вновь собранные в некоторой части западной Шотландии и изданные в свет г. Смитом, кои на российской язык г. Костровым переложены еще не были. Перевел с французского Семен Филатов. Ч. I-III, СПб., 1810, XVI, 182, 169, 176 с. - См. также прозаические переводы отдельных поэм из сборника Гарольда в "Иппокрене" (1801, ч. IX, с. 353-358. - Утренняя песнь барда Длоры) и в "Новостях русской литературы" (1803, ч. V, с. 280-285, 289-300, 305-307. - Песни Тарские).} - именно потому, что Костров их не переводил. В 1818 г. "Гальские стихотворения" Кострова были переизданы. "Кому из любителей российской литературы неизвестен теперь Оссиан?" - говорилось в середине 1790-х годов в одном из московских журналов. {А. X. [Xаненко А. И.]. О похвалах у всех первых народов. - Приятное и полезное препровождение времени, 1796, ч. X, с. 81.} Такой риторический вопрос имел вполне определенный смысл. Перевод Кострова сделал шотландского барда доступным каждому грамотному русскому человеку, и читатели самых различных общественных слоев увлекались им. Костров недаром посвятил перевод Суворову. Оссиан стал любимым чтением великого полководца. А вот читатель иного социального круга. Будущий востоковед Е. Ф. Тимковский (1790-1875) вспоминал в конце жизни, как, будучи 10-11-летним учащимся, он со старшим братом зачитывались костровским переводом, "бесподобные отрывки произносились на память, и мы с братом знали наизусть почти всего Оссиана". {Тимковский Е. Ф. Воспоминания. Киев, 1894, с. 19.} И когда Павел Львов в "истинно русской повести" "Александр и Юлия" показал, как героиня "предается... удовольствию чтения песней Оссиановых"), который "томит и возвышает душу" Юлии, мечтающей подражать его воинственным девам, {Новости, 1799, кн. 3, июль, с. 258-259.} то несомненно, что писатель-сентименталист отразил характерное явление культурной жизни своего времени. Оссиан стал широко известен, и разнообразные оссиановские реминисценции, которые встречаются в русской литературе этого времени, будь то "восторженный нежносердый сын Фингалев", кому являлись "герои Сельмские", или "мрачные песни шотландского барда", о которых напоминает грустный осенний пейзаж, {Приятное и полезное препровождение времени, 1796, ч. IX, с. 197; Иппокрена или Утехи любословия, 1799, ч. III, с. 103.} или иные подобные, все они предназначались для читателей, кому поэзия Оссиана была уже знакома и близка. Одним из первых русских писателей, в чьем творчестве отразилось воздействие оссиановской поэзии, был крупнейший русский поэт конца XVIII в. Гаврила Романович Державин {Вопрос об отношении Державина к Оссиану уже поднимался исследователями; см.: Державин. Соч. с объяснит. примеч. Я. Грота, т. I. СПб., 1864, с. 344 354-355, 461-463, 473, 575-578; т. II, 1865, с. 270-273, 287; Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX стол, в русской литературе, т. I. Изд. 2-е, СПб.-М., 1911, с. 40-43; Введенский, с. 11-30; Пумпянский Л. В. Сентиментализм. - В кн.: История русской литературы, т. IV. М.-Л., 1947, с. 433.} В его оссианизме тесно переплелись два момента: идейный и эстетический. Общественное сознание Державина было потрясено крестьянской войной, которую он наблюдал лично, а затем - французской революцией. И он уже не мог, как его предшественники, воспевать безоблачное торжество монархической государственности. Военное величие России во второй турецкой войне рисовалось ему в трагических тонах. При этом он искал для своей поэзии новой образности, связанной с близкой ему северной природой. Все это вело его к Оссиану, а также к скандинавской поэзии, воспринятой через "Введение в историю Датскую" швейцарского ученого П.-А. Малле, которое вышло в русском переводе в 1785 г. и вызвало живой интерес в литературных кругах. Это переплетение оссианизма и скандинавизма как явлений типологически близких было характерно для русских преромантических исканий на рубеже веков. {См.: Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература в России. Л., 1980, с. 100-105.} Первоначально Державин, видимо, познакомился с Оссианом по сборнику "Поэмы древних бардов" и уже в "Песни по взятии Измаила" (1790), написанной еще в ломоносовской традиции, в изображении русских воинов чувствуется влияние оссианической образности, которую сам Державин определял впоследствии в рассуждении "О лирической поэзии" как соединение мрачных картин и мужества, возбуждающее к героизму. {Державин. Соч., т. VII. СПб., 1872, с. 606.} В оссианическом духе, например, выдержана 26-я строфа: Уже в Евксине с полунощи Меж вод и звезд лежит туман, Под ним плывут дремучи рощи; Средь них, как гор отломок льдян, Иль мужа нека тень седая Сидит, очами озирая; Как полный месяц, щит его; Как сосна, рында обожженна; Глава до облак вознесенна, Орел над шлемом у него. {*} {* Там же. т. I, с. 354-355.} Характерно, что священник, идущий впереди солдат, уподобляется Державиным барду, воодушевляющему воинов. Оссианические черты обнаруживаются в оде "На взятие Варшавы" (1795), стихотворении "На кончину Ольги Павловны" (1795), позднее - в одах "На победы в Италии" и "На переход Алпийских гор" (1799); в последней шотландский бард прямо назван (см. выше, с. 448). А оду "На победы в Италии" Державин начинал строками: Ударь во сребряный, священный, Далеко-звонкий, Валка! щит: Да гром твой, эхом повторенный, В жилище бардов восшумит. И, поясняя это место, поэт писал: "Древние северные народы, или варяго-руссы, возвещали войну и сбирались на оную по ударению в щит. А Валками назывались у них военные девы или музы". {Там же, т. II, с. 270-272.} Здесь дева-воительница германской мифологии валькирия ("Валка") соседствует с Оссиановскими бардами и призывает на бой ударами в щит, как это делают вожди в поэмах Оссиана. Державин ошибался, называя Валку музою. Но для нас примечательна его попытка обосновать единую поэтическую образную систему для всех северных народов, включая и "варяго-руссов", т. е. предков русского народа, согласно распространенным в то время историческим теориям. И оссианизм являлся органической составной частью этой системы. Поэтому дальше в оде следуют взятые прямо из Оссиана звенящие "сто арф" и горящие "сто дубов", после чего является покрытая "белых волн туманом" тень Рюрика, который "пленяется певцами, поющими его дела". В 1794 г. после смерти жены Державин стал переводить "Карик-туру"; в этой поэме Оссиана, в скорбной песне Шильрика о погибшей Винвеле он находил созвучие своим чувствам. И в его набросках песни "На смерть Плениры" он описывал кончину своей героини, близко следуя изображению заходящего солнца в начале "Карик-туры". Но высшим проявлением оссианизма Державина по праву считается трагическая ода "Водопад" (1794), где тема могущества екатерининской державы воплощена в зловещей картине ночи, катастроф и страшных видений: Но кто там идет по холмам, Глядясь, как месяц, в воды черны? Чья тень спешит по облакам В воздушные жилища горни? На темном взоре и челе Сидит глубока дума в мгле! {*} {* Там же, т. I, с. 473.} Связь Державина с оссианизмом была ясна уже его современникам. Недаром Карамзин посвятил ему перевод "Сельмских песен". Позднее поэт Алексей Богословский в стихотворении "Лире росского Оссиана" представил Державина в символическом образе поэта Севера и торжественно вопрошал: Иль древний бард то с лирой громкой Бессмертный вечно Оссиян? {*} {* Сев. Меркурий, 1810, ч. V, Э 15, с. 175.} Тем не менее генетически связанные с оссианизмом некоторые элементы поэтики Державина настолько органично вошли в его поэтическую систему, что впоследствии Гоголь мог с полным основанием заявить: "У него своя самородная, дикая, сверкающая поэзия, не оссиановская, не германская, не итальянская, текущая, колоссально разливаясь, как Россия". {Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. VIII. [М.-Л.], 1952, с. 538.} Иной характер носил оссианизм Карамзина, который знакомился с поэзией шотландского барда по английскому тексту Макферсона еще в юношеском возрасте. В двадцать два года он писал восхищенно: "О дабы мечты мои уподобились некогда мечтам Омировым и Оссияновым... которых песни поныне суть источники пользы и удовольствия для смертных, посвященных в мистерии Поэзии!" {Прогулка. - Детское чтение для сердца и разума, 1789, ч. XVIII, с. 167-168.} Европейское путешествие 1789-1790 гг. Карамзин совершил, когда его воображение, как он сам признавался, было "наполнено Оссианом". {Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Повести. М., 1980, с. 526.} Так, в частности, размышляя о непрочности человеческих завоеваний, он восклицал: "Оссиан! ты живо чувствовал сию плачевную судьбу всего подлунного и для того потрясаешь мое сердце унылыми своими песнями!" {Там же, с. 303.} Эта мысль о бренности и обреченности всего земного Карамзину особенно близка. Утрата веры в необратимость прогрессивных завоеваний и как следствие отказ, хотя бы декларативный, от активной общественной деятельности, уход в мир эмоций питали его сентиментализм вообще и, в частности, его оссианизм. Не битвы, не героические подвиги, но картины природы привлекают Карамзина в "Оссиановых песнях". Их достоинства, как указывал он в "Предуведомлении" к "Картону", состоят "в неподражаемой прекрасной простоте, в живости картин из дикой природы, в краткости, в силе описаний и в оригинальности выражений, которые, так сказать, сама натура ему представляла". {Моск. журнал, 1791, ч. II, кн. 2, с. 117.} Карамзин деятельно пропагандировал поэзию Оссиана. В издававшихся им журналах, помимо упомянутых уже собственных его прозаических переводов, печатались стихотворные переложения И. И. Дмитриева, В. В. Капниста, П. С. Кайсарова, М. М. Вышеславцева. В его творчестве 1790-х-начала 1800-х годов обнаруживаются следы влияния поэзии шотландского барда. {См.: Маслов В. И. Оссианизм Карамзина. Прилуки, 1928.} Здесь и дикий оссианический пейзаж в "древней балладе" "Раиса" (1791), и переодевание героини в мужские воинские доспехи в повести "Наталья, боярская дочь" (1792), и отзвуки макферсоновской образности в описаниях Симонова монастыря ("Бедная Лиза", 1792) или бури и битвы ("Марфа Посадница", 1803). Наконец, Карамзин неоднократно упоминает и само имя Оссиана для обозначения заимствованных у него выражений, будь то пиршественная "чаша радости" ("Лиодор"), или "сын опасности и мрака" ("Наталья, боярская дочь"), или "тесный домик" (т. е. могила - "Рыцарь нашего времени"). Но эти отголоски оссиановских мотивов носят у Карамзина подчас внешний характер. Не случайно оссиановские реминисценции даются у него нередко в шутливом тоне, вводятся в произведение, написанное в иной стилистической манере. А в "Дремучем лесе" (1795) само имя барда включено в литературную игру. {Подзаголовок: "Сказка для детей, сочиненная в один день на следующие заданные слова: балкон, лес, шар, лошадь, хижина, луг, малиновый куст, дуб, Оссиан, источник, гроб, музыка" (Карамзин. Соч., т. III. СПб., 1848, с. 69).} Автору "Бедной Лизы" был близок главным образом оссианический психологизм, меланхолическая тональность "Поэм", г. е. то, что объединяло их с сентиментализмом вообще. В стихотворении "Поэзия" (1787) он подчеркивал, что, хотя "песни Оссиана" "настраивают нас к печальным представленьям; но скорбь сия мила и сладостна душе" (см. выше, с. 447). Упоение сладостной скорбью, та самая "радость скорби", что пронизывает поэмы Оссиана, - в этом состоял эмоциональный пафос сентиментализма самого Карамзина и его последователей, влекший их к шотландскому барду. К той же мысли он возвращался в "Предуведомлении" к переводу "Картона", где писал об Оссиане: "Глубокая меланхолия - иногда нежная, но всегда трогательная, - разлиянная во всех его творениях, приводит читателя в некоторое уныние; но душа наша любит предаваться унынию сего рода, любит питать оное, и в мрачных своих представлениях сама себе нравится". {Моск. журнал, 1791, ч. II, кн. 2, с. 117.} Со временем, однако, Карамзин, видимо, охладел к былому кумиру. В 1798 г. он перевел для "Пантеона иностранной словесности" из "Magasin encyclopedique" статью "Оссиан", посвященную французскому переводу сборника Джона Смита. Автор статьи, признавая достоинства поэзии шотландского барда, ее трогательность, в то же время указывал на основной ее порок - унылое однообразие: "...беспрестанное повторение одних чувств, однех картин скоро утомляет... Основание и подробности сих гимнов всегда единообразны, и читатели, имеющие вкус, не должны уподоблять их таким творениям, в которых соединяются красоты и чувства всякого роду". {Пантеон иностранной словесности, 1798, кн. I, с. 201-202.} К такому мнению, очевидно, приближался и сам Карамзин в пору зрелости, коль скоро переводил он вольно, сообразуясь со своими взглядами. {См.: Кафанова О. Б. О статье Н. М. Карамзина "Оссиан". - Рус. лит., 1980, Э 3, с. 160-163.} Тем не менее приверженность его к Оссиану прочно вошла в сознание современников, и близкие ему эмоции выражались в произведениях других русских сентименталистов. Они услаждались дикими мрачными пейзажами, меланхолическими песнопениями. Племянница М. М. Хераскова Александра Хвостова в "отрывке" "Камин" (1795) в мечтах уносится "в дремучие леса и грозные горы Шотландии". "Там... - представляет она себе, - ищу на песке следов храброго войска Фингалова; сижу с его героями вокруг горящего пня дубового; внимаю победоносному бардов пению и ловлю в воздухе унылый звук печальных песней Оссиана". {Приятное и полезное препровождение времени, 1795, ч. VI, с. 73-74.} С легкой руки Хвостовой воображаемые полеты в дикую Шотландию на поиски Оссиана и его героев становятся своего рода бродячим сюжетом сентименталистов. Они встречаются и в очерке некоего Ф. Ф. "Тень Оссиана", и в "Подражании Оссиану" князя Федора Сибирского, и в медитациях П. Ю. Львова "Сельское препровождение времени". {См.: Муза, 1796, ч. II, май, с. 163; Иппокрена, или Утехи любословия, 1799 ч. III, с. 203-204; 1801, ч. IX, с. 66-