электрический глаз. - Ваше поведение недостойно мужчины, профессор, - торопливо одеваясь, сказала Изабелла. - Напротив, милочка, именно такое поведение и достойно мужчины. К тому же это был бы лучший способ успокоить ваши нервы. Однако вы оказались сильнее, чем я думал. Лартуа вел себя совершенно непринужденно, холеной рукой он приглаживал седеющие волосы. - Не понимаю! - продолжала Изабелла. - Я прихожу к вам на консультацию... вы мне сообщаете о моем положении... и вы, врач... - Но медицина такое скучное занятие, - произнес он и махнул рукой. Затем, повернувшись к ней, сухо спросил: - По-вашему, я слишком стар, не так ли? - Не в этом дело... но я не понимаю... вы просто не отдаете себе отчета... - Все ясно. Врач не имеет права вести себя по-мужски, так же как священник! Мне знакомы подобные суждения! Притом мужчина в моем возрасте для вас уже вовсе и не мужчина? Вы поймете, почувствуете, что это такое, когда сами постареете... Можно было подумать, что оскорбление нанесено ему, а не ей! - Вы обращаетесь так со всеми вашими... пациентками? - спросила Изабелла. - Нет, не со всеми, - с подчеркнутой галантностью ответил он. - Лишь с некоторыми, и, надо признаться, они обычно бывают любезнее, чем вы. Впрочем, не будем об этом больше говорить. Как врач я остаюсь в полном вашем распоряжении, мой дружок, и помогу вам выйти из всех затруднений. Изабелла собралась уходить. - И все же благодарю вас, профессор, - сказала она, протянув ему руку. - Ну, полноте, не за что, - ответил Лартуа. - Вот увидите, все обойдется. Он нажал кнопку звонка. Вошла медицинская сестра с накрашенными губами и светлыми волосами, выбивавшимися из-под белого колпачка. - Будьте добры, проводите даму, - обратился к ней Лартуа, - а потом зайдите, пожалуйста, прибрать. Колючие искорки продолжали светиться в его глазах. Едва заметная усмешка тронула губы сестры. Она молча проводила Изабеллу до дверей и покорным, вялым шагом направилась обратно к кабинету. В тот же день госпожа де Ла Моннери, следуя привычке, установившейся у нее с самого начала лечения, прогуливалась перед заходом солнца по берегу озера Баньоль-де л'Орн. Она была в траурном платье из легкой черной шерсти с белой шелковой вставкой, дряблую шею прикрывала матовая лента, над головой она держала раскрытый зонт. Как обычно, ее сопровождал пожилой господин в белом фланелевом костюме, в высоком стоячем воротнике, белом галстуке и в канотье из слегка пожелтевшей тонкой соломки. Пожилого господина с изысканными манерами звали Оливье Меньерэ, его считали внебрачным сыном герцога Шартрского. Они разговаривали мало; госпожа де Ла Моннери в последнее время стала туговата на ухо, а ее спутник, застенчивый от природы, краснел каждый раз, когда она властным тоном просила повторить сказанное. - Надеюсь, завтра еще постоит хорошая погода, - заметила госпожа де Ла Моннери. - Да, хотя неизвестно, что предвещают эти маленькие облачка, - ответил Оливье Меньерэ, подняв трость к небу и стараясь отчетливо произносить каждое слово. Несколько минут они шли молча. Над озером пронесся ветерок и поднял легкую рябь. Госпожа де Ла Моннери чихнула. - Не холодно ли вам, дорогая Жюльетта? - с тревогой в голосе спросил старик. - Да нет же, нет! Это просто цветочная пыльца. Ветер растормошил цветы на клумбах, и я вдохнула пыльцу. Они подошли к плакучей иве - конечному пункту их ежедневной прогулки - и не сговариваясь повернули обратно. - Сегодня вечером в казино концерт, не" хотите ли пойти? - спросил Оливье Меньерэ. Но тут же покраснел от допущенной бестактности: ведь он предложил ей появиться в свете, хотя она еще была в трауре. Госпожа де Ла Моннери заколебалась. - Ну, один-то раз можно пренебречь приличиями, - сказала она. - Это же концерт!.. Но не будет ли там резко звучащих инструментов? Они меня совсем оглушают. - Нет, в программе Шопен, его музыка успокаивает. - Если так, я согласна. Меньерэ проводил ее до дверей гостиницы "Терм". Сам он жил в соседнем отеле. Держа шляпу и палку в левой руке, он поднес к губам руку госпожи де Ла Моннери в черной кружевной перчатке. - Я зайду за вами в половине девятого. У себя в номере госпожа де Ла Моннери обнаружила ожидавшую ее Изабеллу. - Что ты здесь делаешь? Почему не предупредила о своем приезде? - удивилась госпожа де Ла Моннери. Изабелла стояла возле стола, на котором были расставлены пять или шесть балерин из хлебного мякиша в пачках из золотой бумаги. - Да, да, - сказала старая дама, указывая на свои творения, - теперь я леплю их из пеклеванного хлеба. Мне кажется, так получается гораздо лучше... Чем объяснить твой внезапный приезд? А номер ты сняла? Нет? Ты ни о чем не заботишься! Где твои вещи? - Чемодан внизу, в вестибюле, - ответила Изабелла. На ее поблекшем от горя лице еще видны были следы слез, пролитых ночью. - Тетя, мне надо поговорить с вами... - Я так и думала... Слушаю тебя! - сказала госпожа де Ла Моннери. - Тетя, я беременна, - пролепетала Изабелла. - Что? Говори громче! - Я жду ребенка, - сказала Изабелла, повышая голос. Госпожа де Ла Моннери бросила суровый взгляд на крохотных балерин и вытащила длинные булавки, которыми была приколота к волосам ее шляпа. - Ну что ж, - ответила она, передернув плечами, - можешь гордиться: ты как никто умеешь портить людям отдых!.. В чьем обществе ты свершила сей подвиг? Отвечай, я имею право знать! - Это Симон Лашом, - отчетливо произнесла Изабелла. - И я люблю его, - вызывающе добавила она, как бы защищаясь. Будь Изабелла вполне искренна, она призналась бы, что ее любовь стала менее пылкой с тех пор, как она узнала о своем положении. - Час от часу не легче! - воскликнула госпожа де Ла Моннери. - Жалкий учителишка, да еще и голова у него величиной с тыкву! Этот субъект - еще один подарочек твоего покойного дядюшки! Конечно, все случилось в те вечера, когда вы вместе разбирали бумажный хлам, оставшийся после Жана! Все это следовало бы сразу сжечь! - Но этот жалкий учителишка, как вы, тетя, его именуете, состоит сейчас при особе министра! - ответила обиженная Изабелла. - Вот обрадовала! Он еще и политикой занимается? Малый без стыда и без совести, сразу видно!.. Войдите! - крикнула она, внезапно прерывая фразу. - Никто не стучался, - сказала Изабелла. - Мне показалось... Так или иначе, он женат, не правда ли? Стало быть, о нем не может быть и речи. И давно длится эта... связь? Изабелла страдала от того, что о ее запоздалой первой любви отзываются так бесцеремонно, как люди обычно говорят за глаза о любви своих знакомых. В некотором роде это было для нее не менее унизительно, чем врачебный осмотр у Лартуа. - Три месяца, - ответила она. - И ты уже три месяца в положении? - Нет, всего шесть недель. - Ну, еще ничего не потеряно. К кому ты обращалась? - К Лартуа. - Лучше не придумаешь! Теперь об этом узнает весь Париж! - Тетя! Я уверена в профессиональной порядочности Лартуа. Госпожа де Ла Моннери только пожала плечами. - Конечно, он не станет болтать на всех перекрестках: "Знаете, Изабелла д'Юин..." Но при первом же удобном случае, плотно пообедав, он подойдет к тебе в гостиной, потреплет по щечке и скажет: "Стало быть, мы уже больше не думаем о постигшей нас неприятности? Все обошлось?" И каждому сразу станет ясно, о чем идет речь. - Какое это имеет значение, - устало возразила Изабелла, - если ребенок все же появится на свет? - Что ты сказала? - Я говорю, - повторила Изабелла, - какое это имеет значение, если ребенок все равно будет. Госпожа де Ла Моннери подняла свое крупное лицо, увенчанное ореолом седых, чуть подсиненных волос. - Значит, ты решила оставить его? - Ну да, - ответила Изабелла, произнеся эти слова как нечто само собой разумеющееся. - А я сразу и не поняла, - заметила госпожа де Ла Моннери. - Я думала, что тебе в ближайшие дни придется вновь обратиться к Лартуа. И, как видишь, готова была прервать курс лечения и поехать с тобой в Париж, чтобы... Ну, словом, чтобы все прошло как можно тише. Не стану скрывать, я, конечно, осуждаю тебя, но ты оказалась в таком тупике... Изабелла была потрясена тем спокойствием, с каким эта почтенная дама рассуждала о возможном аборте: тетка ее говорила так же бездушно, как и врач накануне. Видно, люди старшего поколения заботились только о том, чтобы соблюдать приличия и не называть вещи своими именами. - Как, тетя, и это говорите вы? Ведь вы такая набожная, вы никогда не пропускаете воскресной службы!.. - Ну, милая, уж не собираешься ли ты учить меня, как следует вести себя христианке? Я ни разу в жизни не изменила мужу, хотя терпеть его не могла и хотя он изменял мне на каждом шагу. Если у меня только одна дочь... - Старая дама остановилась и снова с раздражением крикнула: - Войдите! - Да там же никого нет! - Нет, кто-то стучался в дверь, пойди посмотри! Изабелла отворила дверь: коридор был пуст. - Опять мне почудилось, - проговорила госпожа де Ла Моннери. - На чем я остановилась? Так вот, если моя дочь появилась на свет только через десять лет после того, как я вышла замуж, то это не моя вина, я бы охотно родила ее раньше. Поэтому прошу тебя не сравнивать меня с собой. Она подошла к окну, отдернула кисейные занавеси и некоторое время смотрела на деревья в парке. - За первым грехом, - продолжала она, повернувшись к Изабелле, - обычно следует множество других. Ты, Изабелла, сошлась с мужчиной вне брака, это первый грех. Любовник твой женат, стало быть, ваша связь - прелюбодеяние. Это второй грех! Не будем говорить о том, что ты обманывала меня, обманывала общество. Значит, ты грешила непрестанно. Скажем прямо, разве всякий раз, ложась в постель со своим дружком, ты делала это для того, чтобы иметь ребенка? Конечно, нет! В чем же тогда разница - отказаться от ребенка в самом начале, когда он мог быть зачат, или же через полтора месяца? Одним грехом больше и только, да и этот грех - неизбежное следствие всех предыдущих. - Ваши рассуждения просто чудовищны! Ведь вы отлично понимаете, что это не одно и то же! - вскричала Изабелла. - Что" бы ни случилось, я сохраню ребенка! - Значит, ты добиваешься скандала! - воскликнула госпожа де Ла Моннери. - Хочешь, чтобы вся семья была опозорена, хочешь, чтобы на тебя стали указывать пальцем? Всевышний не любит сраму. Войдите! Если ты не умеешь с честью носить свое имя, то по крайней мере не пачкай его хотя бы ради своих близких. Закрыв лицо руками, Изабелла разрыдалась. - Но что же мне делать? - бормотала она сквозь слезы. Изабелла знала жестокое упорство госпожи де Ла Моннери и предвидела, что после нескольких мучительных дней ей все же придется покориться и вторично посетить Лартуа. - Чего вы хотите? Не могут же все бесприданницы оставаться бесплодными! - внезапно рассердившись, воскликнула она и подняла голову. - Вы не понимаете, как я страдаю, вам нет до этого никакого дела! Я заранее была уверена... я предвидела, что все произойдет именно так. Я порчу вам отдых, только это вас и волнует! Знайте же, что этой ночью я целый час просидела перед газовой колонкой в ванной комнате... Такой выход был бы самым разумным! - Что еще за колонка?.. Зачем? - напрягая слух, сердито спросила старуха. - Чтобы покончить с собой! - вне себя крикнула Изабелла. - Ну, тогда ты стала бы преступницей, а шуму было бы еще больше. В таких семьях, как наша, не кончают самоубийством. Мы предоставляем это мещанам и художникам! Ты страдаешь? Что ж, это совершенно естественно. Впрочем, ответственность лежит не только на тебе: твоя мать тоже была сумасбродкой... Кстати, я не желаю погибели грешников. Раз уж ты непременно хочешь сохранить этот плод нелепой связи... Ну что ж, посмотрим... я подумаю. Можно уехать за границу... Но потом придется дать ребенку фамилию д'Юин? - прибавила она. - Нет, нет, это исключено. Даже невозможно. Ступай, закажи себе номер и оденься к обеду. Изабелла вышла. "Хорошо же эта девчонка отблагодарила меня за все, что я для нее сделала!" - возмущалась госпожа де Ла Моннери. Она вспомнила о свидании с Оливье Меньерэ и поспешно написала записку с отказом. "Вот, вот, - повторяла она про себя, - вздумала пойти в казино. Когда еще не кончился траур. И наказана за это!" Слуге, которому она позвонила, пришлось три раза постучать, прежде чем она услышала. Оливье Меньерэ один отправился в концерт и провел очень грустный вечер. После новой перетасовки в составе кабинета Анатоль Руссо перешел из министерства просвещения в военное министерство. Обновляя свой персонал, он пригласил к себе Симона Лашома. Симон, казалось, не обладал никакими данными для того, чтобы осуществлять контакт министерства с прессой и сенатом. Его военный опыт ограничивался тем, что он был лейтенантом запаса в пехоте и, несмотря на слабое зрение, достойно выполнял свой долг на войне. Что же касается его политических убеждений, то их у него не было вовсе, если не считать нескольких весьма благородных и весьма туманных принципов. Но после встречи с Анатолем Руссо на кладбище Симон несколько раз виделся с министром, который показал молодому магистру наук свои работы о Мэн де Биране, Паскале и Фурье, напечатанные в журналах, прекративших существование еще сорок лет назад. - Их надо объединить в книгу, - сказал Симон. В сорочьих глазах Анатоля Руссо мелькнула улыбка, и он с симпатией посмотрел на Лашома. Ему нравились и большая голова Симона, и честолюбие, которое таилось за внешней почтительностью молодого человека. "Этот по крайней мере отличается от людей своего поколения, - думал министр, - и не считает, что земля начала вращаться лишь после того, как он появился на свет. Если его подтолкнуть, он далеко пойдет". Анатоль Руссо старел; среди его приближенных чувствовалось некоторое охлаждение к нему, и это произошло именно тогда, когда он получил пост, наиболее значительный в своей министерской карьере. Ему хотелось в последний раз собрать вокруг себя людей с будущим, всем ему обязанных и настолько молодых, чтобы их преданность длилась до конца его дней. Симон оказался в их числе. В тот день, когда Анатоль Руссо спешно вызвал Симона из лицея Людовика Великого, чтобы предложить молодому преподавателю место пресс-секретаря в своем министерстве, он сказал ему: - Я буду рад видеть вас среди своих ближайших сотрудников. Но подумайте хорошенько, дорогой Лашом. Я не хочу сказать, что переход в министерство изменит всю вашу жизнь, но как знать... Вы стоите на распутье. Смотрите же, не ошибитесь в выборе своего пути. Только вы сами можете решить, как вам следует поступить, и если вы скажете "нет", я нисколько не буду на вас в обиде. Вопрос о том, чтобы Лашом "не ошибся в выборе пути", казалось, очень волновал министра; он разыгрывал из себя человека, который сожалеет, что отказался от литературной деятельности, хотя на самом деле его ничто не трогало, кроме радостей и печалей собственной борьбы за власть. Разговаривая с Симоном, он исподтишка разглядывал своего протеже, стараясь установить, достаточно ли тот честолюбив. Если бы Лашом отклонил предложение, Анатоль Руссо, несомненно, почувствовал бы в глубине души уважение к такому стоику, но никогда больше с ним не встретился бы. Однако Симон сразу же согласился, не выказав ни малейшего колебания. И в самом деле, что он терял? Ничего, так по крайней мере ему казалось, а выиграть мог все. Ему чудилось, что удача широко распахнула перед ним свои двери. Согласие Лашома обрадовало министра, но радость эта была какая-то смутная: она напоминала чувство старого игрока, толкающего молодого человека к карточному столу, или морфиниста, протягивающего новичку первый шприц. Анатоль Руссо не ошибся в выборе. Лобастая голова Симона заключала в себе хорошо организованный мозг, отличную мыслительную машину, которую можно было направить на разрешение любой проблемы, снабдив ее необходимым материалом; это был мозг отнюдь не творческий, но вполне практический, способный служить честолюбию куда лучше, чем гениальность. По приказу попечителя учебного округа Симон Лашом был откомандирован в министерство и получал сверх обычного преподавательского жалованья еще и особое вознаграждение и жил теперь менее стесненно. А тут еще появилось его исследование, которое было замечено и тоже принесло ему кое-какие деньги. Он тотчас же воспользовался этим и перебрался с улицы Ломон на улицу Варней. Новая квартира также помещалась на антресолях, была не больше и не светлее прежней, но выглядела лучше, да и адрес звучал внушительнее. Он переехал из квартала, где бедность нередко выставляют напоказ, в квартал, где ее скрывают. Мало кто знал, что он женат, так как он нигде не появлялся с супругой. В тот день Симон прохаживался взад и вперед по своему кабинету в министерстве и повторял: "Изабелла беременна... Изабелла беременна... Она уехала в Баньоль. От нее нет никаких известий... И зачем только я женился на Ивонне, когда вернулся с войны!" Он на минуту остановил взгляд на бронзовом орнаменте, украшавшем ножки его письменного стола. "Да все по той же причине, - ответил он себе. - Ивонне показалось, будто она беременна. Нет, право, все в жизни повторяется. Всегда попадаешь в одни и те же положения. И на этот раз снова девушка с печальным лицом..." Он не мог не признать, что Ивонна и Изабелла походят друг на друга и физически и духовно, но Изабелла привлекала его тем, что принадлежала к иному кругу; ему нравилось и то, что благодаря этому роману он как-то сразу стал верить в себя. И с каждым днем ему все труднее становилось выносить бесцветное и покорное лицо Ивонны. "Было бы просто великолепно, если бы сегодняшний Симон Лашом женился на Изабелле д'Юин!.. И зачем только я взвалил на себя тогда такую обузу?.. Так или иначе, завтра же переставлю свой диван в столовую!" В то же время он перебирал в уме приятелей медиков, к которым можно будет обратиться, если Изабелла, вернувшись из Баньоля, решится прибегнуть к хирургическому вмешательству. "Не надо делать из мухи слона... - Симон снова уставился на бронзовый орнамент с причудливыми изгибами. - Такие истории случаются сплошь да рядом с крестьянками, и деревенские бабки отлично справляются! Да и в Латинском квартале это обычное дело". Сержант, дежуривший в приемной, вошел в кабинет и, щелкнув каблуками, подал Симону визитную карточку маркиза де Ла Моннери, который просил аудиенции "по личному делу". Симон нервно протер большими пальцами стекла очков. Какое отношение имеет старик ко всей этой истории? Неужели госпожа де Ла Моннери попросила старшего деверя распутать этот узел? Но почему тогда маркиз пожаловал сюда лично, а не пригласил его к себе? Внезапно Лашом представил, как это влиятельное семейство единодушно встанет на защиту одинокой, пусть бедной, но все же родственницы. Будь поэт жив, Симон мог бы ему объяснить - Жан де Ла Моннери умел понимать... Но остальные - с их предрассудками, с их презрением к людям, с их привычкой безапелляционно судить других... Напрасно Симон утешал себя тем, что они уже не в силах что-либо изменить: перспектива объяснения вызывала у него спазмы в желудке. Он закрыл окно, машинально навел порядок на столе и стал ждать удара: плебейское происхождение и отсутствие светского лоска мешали ему чувствовать себя с аристократами на равной ноге. Урбен де Ла Моннери, чуть сгорбленный, суровый, вошел в кабинет. Симон сразу же заметил, что лицо старика как-то изменилось. Все та же щеточка жестких волос на затылке, те же отвислые складки под подбородком, те же уши с непомерно длинными мочками. Новыми были очки в золотой оправе; одно стекло, плоское и матовое, скрывало глаз, с которого недавно была снята катаракта, другой глаз, с увеличенным зрачком, мрачно сверкал сквозь выпуклое стекло. Все это было необычно и еще более усиливало смятение Симона. Старик сел и положил перчатки на край стола. - Сударь, - начал он, - я пришел к вам по поводу... Тон у него был одновременно и резкий и нерешительный: шаг, который маркиз собирался сделать, был для него труден. Съежившись, Симон сказал вполголоса: - Да, я знаю... - А, вы уже в курсе? Тогда это облегчает дело. Симон понурил голову, взял со стола линейку и положил ее обратно. - Позволю себе заметить, сударь, - продолжал старик, - что с моим младшим братом обошлись весьма несправедливо. - С вашим... младшим братом? - растерянно повторил Симон, поднимая голову. - С моим братом, генералом де Ла Моннери. Ведь мы говорим об одном и том же лице? - Да, да, конечно, - сказал Симон. И тут же спросил: - Вы ничего не будете иметь против, если я отворю окно? - Нет, наоборот... в ваших кабинетах очень жарко!.. Так вот, я прекрасно понимаю, что военных рано или поздно увольняют в отставку, но почему же на моего младшего брата распространяют особые меры, а более пожилых офицеров, имеющих отнюдь не лучший послужной список, оставляют в армии? - Я не думаю, что здесь были применены особые меры, - на всякий случай заметил Симон. Он совершенно не знал, о чем идет речь, и никак не мог собраться с мыслями. Его охватило глупое желание расхохотаться. - О, я знаю, отлично знаю, что именно ему ставят в вину, - продолжал Урбен де Ла Моннери. - Он подал в отставку во время описи церковных имуществ. Я могу только одобрить его поступок, да и сам я поступил бы так же, если бы в то время был еще в армии. Мне неизвестны ваши убеждения, сударь, но все это пора уже предать забвению. Республика тогда поступила дурно, но ведь мы-то об этом забыли!.. Я полагал, что ваша дружба с моим братом Жаном дает мне право... "Жизнь поистине странная штука, - думал Симон. - Изабелла ждет ребенка от меня, а он и не подозревает об этом. Он занят своими маленькими делами. Госпожа де Ла Моннери, которой сейчас уже все известно, в свою очередь не знает, что один из ее деверей пришел ко мне просить за другого. И ни Изабелле, ни ее тетке даже и на ум не придет, что завтра я буду обедать у госпожи Этерлен. А госпожа Этерлен не догадывается, что племянница ее покойного любовника... И как раз на похоронах Жана де Ла Моннери я встретил Анатоля Руссо..." У него было такое чувство, словно он в середине запутанного клубка, нити которого видны только ему. Или, вернее, что он находится на телефонной станции, где каждый абонент слышит только один голос, а он, Симон Лашом, слышит сразу всех и среди этого шума маркиз громко перечисляет заслуги своего младшего брата. - Он может принести еще много пользы, - говорил Урбен де Ла Моннери. - Предельный возраст ничего не значит. Что за глупость! Есть люди, которые в пятьдесят лет уже окончательно опустошены, изношены. Другие же и в восемьдесят крепки, как старый кряжистый дуб, и голова у них более ясная, чем у многих юношей. Мой дед со стороны матери, маркиз де Моглев, умер восьмидесяти двух лет, упав с лошади... Не хочу ставить себя в пример, но ведь и мне уже семьдесят восемь. Так-то! Но у нас во Франции - во всем правила, законы, распространяющиеся на всех... И вот полезных людей увольняют, а неспособных оставляют! Вначале маркиз был учтив и сдержан, но постепенно, против своей воли, разгорячился: лысина у него побагровела, глаз сверкал за толстым стеклом. Он откашлялся и сплюнул в платок. - Мой брат на всех конных состязаниях с восьмидесятого по восемьдесят четвертый год брал призы на своих скакунах, - продолжал он. - Вы, конечно, были тогда слишком молоды и не можете помнить... "Меня и на свете-то не было", - подумал Симон. - ...он проделал три колониальных похода вместе с Галиени, командовал дивизией во время наступления в восемнадцатом году... "Да, именно так, - думал Симон, - старый вельможа надрывается, кричит в телефон и хочет, чтобы его во что бы то ни стало услышали в путанице голосов". - Мы принадлежим к числу людей, которые не любят говорить о себе, - сказал Урбен де Ла Моннери, постепенно успокаиваясь. - Но я всегда особенно заботился о брате Робере. Он у нас самый младший. Когда умер отец, ему было всего четыре года, а мне почти девятнадцать... Вот, сударь, все, что я хотел сказать. Не скрою, я приехал в Париж для того, чтобы заняться этим делом. - Положитесь на меня, милостивый государь, - сказал Симон, вставая. Он уже привык к этой формуле "положитесь на меня", общей для всех, кто обладает хотя бы малейшей долей власти. - Я составлю донесение министру, - прибавил он, - или нет, я сам доложу ему, так будет лучше. Маркиз де Ла Моннери взял свои перчатки, шляпу, поблагодарил Симона и учтиво извинился за то, что отнял у него время. Проходя все еще твердой поступью по коридорам министерства, он думал: "Этот молодой человек как будто слушал меня внимательно; по-моему, он нам поможет". За спиной министра высился до самого потолка огромный, подавляющий своими размерами, портрет Лувуа. У Анатоля Руссо были такие короткие ножки, что для него приходилось класть на пол перед креслом ковровую подушку. Его руки беспрерывно сновали от телефона к блокноту, от блокнота к многочисленным бумагам, которые каждый день накапливались на письменном столе красного дерева. Когда Симон Лашом заговорил о генерале де Ла Моннери, Анатоль Руссо воскликнул: - Что, что? Мой милый Лашом, почему вы хотите снова вытащить на поверхность этого старого краба? Для военного министра все генералы априори были "старыми крабами". Симон Лашом разрешил себе заметить, что Роберу де Ла Моннери всего шестьдесят четыре года. Анатоль Руссо, которому было шестьдесят шесть, откинул назад посеребренную сединой прядь волос. - Утверждают, будто армейская жизнь помогает человеку лучше сохраниться, - проговорил он. - Так вот, это неверно. Она превращает людей в мумии, только и всего! Военный в пятьдесят лет - конченый человек. Я не могу говорить об этом во всеуслышание, но думаю именно так. В этом возрасте их всех надо бы увольнять в отставку. Они тупеют от гарнизонной жизни, от тропического солнца, от падения с лошадей, от соблюдения уставов. У них прекрасная выправка, это бесспорно! Но серое вещество их мозга каменеет. Время от времени появляются... в виде исключения... такие люди, как Галиени, Фош... Но они стратеги, это совсем другое дело. И лучшее доказательство... Анатоль Руссо любил в конце дня пофилософствовать по пустякам, высказывая общеизвестные истины кому-либо из сотрудников, особенно Симону, которого считал самым интеллигентным человеком своего окружения. Он полагал, что жонглирование абстрактными идеями неплохая тренировка для мозга. - ...ведь это бесспорный факт, что из генералов никогда не выходили хорошие военные министры. Возьмите, к примеру, Галифэ! Сплошные беспорядки! Вспомните Лиотэ! Чего он добился?.. Видите ли, человек лучше сохраняется, участвуя в политической борьбе. Здесь побеждает не оружие, а интеллект. Помните, что говорит Бергсон об истинном времени и о времени, которое показывают стенные часы? Так вот, военные отстают, как часы... Дайте-ка мне папку с материалами о тех, кого увольняют в отставку. Уже держа бумаги в руках, он внезапно спросил: - Постойте, Ла Моннери, Ла Моннери... А не было ли у вашего Моннери какой-то истории во время описи церковных имуществ? - Возможно... Кажется, он действительно... - ответил Симон, удивляясь, как можно после четырехлетней войны, унесшей полтора миллиона жизней, придавать какое-то значение этой давней главе современной истории. - К тому же он, очевидно, и антидрейфусар. Вы что же, милейший Лашом, хотите, чтобы у меня были неприятности с радикалами? Будьте осторожны, дружеские связи с Сен-Жерменским предместьем вас погубят... Должно быть, у вас завелась дама сердца в аристократических кругах, вот вам и хочется доставить им удовольствие! Застигнутый врасплох, Симон отрицательно покачал головой. Министр, отечески улыбаясь, наблюдал за ним. - Подумать только, все мы начинаем одинаково! - воскликнул Анатоль Руссо. - Влюбляемся в молоденьких графинь! Они знакомят нас со множеством людей, обладающих громкими именами, те смотрят на нас, как на забавных зверушек, а нам их внимание льстит! Затем обнаруживаешь, что все это пустая трата времени! Аристократы кичатся тем, что они плюют на Республику, а сами постоянно что-нибудь клянчат у нее. Глядя на смутившегося большеголового Симона, министр улыбался своим воспоминаниям и собственному опыту. Но вдруг лицо его стало серьезным. - Да, пока не забыл, - сказал он, щелкнув пальцами. - Через два дня у меня завтрак с Шудлером. Предпочитаю встретиться с ним вне стен министерства. Закажите, пожалуйста, для меня у Ларю отдельный кабинет на пять человек. - Сын Шудлера женат на дочери Жана де Ла Моннери, племяннице генерала, - заметил Симон. - Однако вы, очевидно, серьезно заинтересованы этим делом! - воскликнул министр. - Подождите, в каком он чине, ваш старый краб? Бригадный генерал? Возможно, его утешит, если он уйдет в отставку дивизионным генералом! Только бы это не вызвало бури в канцелярии! Он-что-то быстро записал на листке бумаги и вложил его в папку. - Прошу вас обязательно зайти в ресторан, - прибавил он, - и позаботиться, чтобы все было как полагается. Увидите, они там очень предупредительны, ну а вы все же будьте... очень требовательны. И Анатоль Руссо вновь погрузился в важные дела. Госпожа де Ла Моннери сочла неприличным беседовать с Оливье Меньерэ в своем номере, а холл гостиницы, где все время сновал народ, также казался ей неподходящим местом. Поэтому она решила дождаться их ежедневной прогулки по берегу озера. Минут десять они шли, обмениваясь лишь обычными банальными фразами. Господин Меньерэ сдержанно упомянул о вчерашнем концерте, не решаясь спросить свою спутницу о причинах ее отказа. Но он убедился, что она здорова. Внезапно она сказала своим резким тоном: - Оливье! Вот уже лет тридцать вы ухаживаете за мной! Не так ли? Господин Меньерэ остановился и покраснел до корней волос. - Да, - продолжала она, - и даже немного компрометировали меня этим. Многие убеждены, что вы были и по сю пору состоите моим любовником. - Вы же прекрасно знаете, дорогая Жюльетта, что все зависело только от вас... - нетвердым голосом ответил Оливье Меньерэ. - Да, это так. И, признаюсь, многое, быть может, изменилось бы, умри Жан лет на двадцать раньше... Они еще немного прошли вперед. - Так вот, Оливье, мне кажется, у вас появилась возможность доказать мне свою любовь, - продолжала она. Он снова остановился и сжал ее руки. - Жюльетта! - воскликнул он, задыхаясь от волнения. - Нет, нет, мой бедный друг, речь идет не об этом, - проговорила госпожа де Ла Моннери. - Не будьте смешным. Да не стойте же на месте, незачем привлекать к себе внимание! Для чего мне снова выходить замуж? А что касается всего остального... взгляните-ка на нас со стороны! - Да, вы правы, - ответил Оливье Меньерэ с грустной иронией. - Пожалуй, поздновато. Но тогда что же вы имеете в виду? Чем я могу быть вам полезен? - Вот чем. Моя племянница наделала глупостей. Она позволила соблазнить себя мелкому авантюристу. Результат прекрасного нынешнего воспитания! А теперь... теперь она беременна. Да не останавливайтесь вы каждую минуту!.. Нет, нет, прошу вас, не надо выражать сочувствие. Я сама знаю, как должна к этому отнестись. И он, конечно, женат. А девочка хочет сохранить ребенка. - Вот это я одобряю, - сказал Оливье. - Я тоже. Такая нравственная щепетильность делает ей честь, хоть она и проявилась поздновато. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что произойдет. Стыд и срам, скандал на весь Париж! Старость, должна признаться, и без того не сулит мне ничего веселого... А что же будет с этой дурочкой?.. На что она может рассчитывать после всего случившегося? - Мой бедный друг? Что же вы собираетесь делать? Госпожа де Ла Моннери глубоко вздохнула. - Вот что, Оливье, - сказала она, - я хочу попросить вас оказать мне услугу. Женитесь на Изабелле. - Как? - изумился ее спутник. На этот раз он на несколько секунд замер в неподвижности, потом снял канотье и вытер побагровевший лоб. - Если вы великодушно согласитесь на это, такой выход более или менее устроит всех. А я думаю, вы дадите согласие, если только я не обманываюсь в ваших чувствах ко мне... Заметьте, друг мой, это будет не так уж плохо и для вас. В ваши годы необходимо, чтобы о вас кто-нибудь заботился. Девочка, бесспорно, совершила глупость, но это не помешает ей быть прекрасной женой. В сущности ее общество принесет вам развлечение. Оливье не отвечал. Они подошли к плакучей иве. Длинные ноги Оливье Меньерэ подкашивались, и он предложил присесть. Обмахнув платком зеленую скамью, он усадил госпожу де Ла Моннери в тенистое местечко и, усевшись рядом с ней, уронил руки между колен. Некоторое время он смотрел на озеро. Гордо, как галера, проплыл старый черный лебедь. - Как я буду выглядеть? - произнес он наконец. - В мои-то годы! Молодая жена... и потом сразу ребенок... Кто же всему этому поверит? - Зато приличия будут соблюдены... - ответила госпожа де Ла Моннери. - Вы уже говорили с Изабеллой? - Нет. - И вы полагаете, она согласится? - спросил он. - О, ручаюсь! - воскликнула госпожа де Ла Моннери. - Не хватало еще, чтобы она вздумала ломаться!.. Не стучите палкой по скамье, меня это раздражает. - Да я не стучу, Жюльетта. - Да? А мне показалось... С минуту они молчали. На темную мерцающую гладь озера упало несколько ивовых листьев. - Нет, нет, - сказал он. - Я старый холостяк, мне пришлось бы изменить все свои привычки. В наши годы это невозможно... Если бы речь шла еще о вас, тогда другое дело. - Что вы сказали! Говорите громче! - Я сказал: если бы речь шла о вас, я бы ни минуты не колебался, и вы это отлично знаете. - Я тоже хотела бы провести последние годы жизни возле вас, Оливье. Нас связывает глубокая дружба. Да и само сознание, что кто-то может еще думать о тебе, что ему приятно быть рядом с тобой... В ее голосе слышалось волнение. - Так в чем же дело, Жюльетта? - обратив к ней печальный взгляд, медленно проговорил он. - Почему бы нам так не поступить? - Не всегда делаешь то, что хочешь. Мне, например, всю жизнь приходилось поступать как раз наоборот, - ответила она. - И потом мы тоже выглядели бы несколько смешными. Постараемся же по крайней мере из смешного положения извлечь пользу. Она помолчала, словно обдумывая свои слова, затем прибавила: - Решайтесь же, старый друг! Окажите мне эту огромную услугу. Женитесь на моей племяннице. Оливье тяжело вздохнул. Он колебался. - Хорошо... но только потому, что я вас очень люблю, Жюльетта, - произнес он. Госпожа де Ла Моннери положила свою руку на руку Оливье и пожала ее. - Я была уверена в вас. Вы замечательный человек, - сказала она. Оливье поднес к губам ее руку, затянутую в черную кружевную перчатку. В глазах у него стояли слезы. - Но прежде, Жюльетта, я должен сделать вам одно признание. - Какое? - удивилась она. - Все думают, что я незаконнорожденный сын герцога Шартрского. Так вот, моя мать, возможно, и в самом деле была близка с герцогом... но только после моего рождения и... - Послушайте, - прервала его госпожа де Ла Моннери, - у меня и без того достаточно забот! Если столько лет в обществе твердят одно и то же, это в конце концов становится правдой. И потом, почему вы говорите так уверенно? Вы ведь очень похожи на Орлеанов... - Это просто случайность, - ответил Оливье и с печальной иронией добавил: - Быть может, когда-нибудь скажут, что и ребенок Изабеллы похож на герцога Шартрского... К семи часам вечера госпожа де Ла Моннери наконец убедила свою племянницу. - Денег у него больше, чем у тебя, так что этот брак ни у кого не вызовет подозрений. Через три дня, как только он приведет в порядок свои дела, вы уедете в Швейцарию. Поедете отдельно. Оттуда запросите свои документы и поженитесь; Все можно устроить за две недели. Чтобы скрыть точную дату рождения ребенка, Оливье согласен прожить в Швейцарии целый год. Тебе очень повезло, моя милая, хотя ты этого и не заслуживаешь... Помни: ты всем обязана мне. Ведь он нынче мне самой сделал предложение. Не говоря уж о том, что я могла дать согласие, должна признаться: столь долгая разлука будет для нас обоих довольна тяжела... Ведь Оливье человек нашего круга. Он сын... словом, его считают... Ну, ты сама знаешь кем! Он незаконнорожденный, но для тебя это вполне подходит. К тому же у тебя нет выбора. В общем так и будет! Войдите! Обед состоялся в ресторане гостиницы "Терм"; вокруг шептались дамы не первой молодости, приехавшие в Баньоль спасаться от недугов критического возраста, или старые дамы, продолжавшие ездить сюда по привычке; пронзительно лаяли их собачки, шелестели зеленые растения в горшках, вставленных в пестрые майоликовые вазы. Оливье, как всегда по вечерам, был в смокинге. Чтобы выглядеть моложе, он вдел в петлицу гвоздику. Этот робкий человек, у которого в шестьдесят восемь лет дрожал голос, когда он обращался к женщине, сразу приступил к делу, на что не посмел бы решиться и более уверенный в себе мужчина. Он воспользовался тем, что госпожа де Ла Моннери задержалась, отдавая какое-то приказание швейцару. - По-видимому, этот обед устроен в честь нашей помолвки, милая Изабелла, - сказал он. - Когда вы были девочкой и я играл с вами в доме вашей тети (а было это не так уж давно), мне никогда и в голову не могло прийти, что нам предстоит соединить свои судьбы... вернее, соединить вашу судьбу с тем, что еще осталось от моей... Я прекрасно понимаю, что жених я не слишком завидный, и не жду от вас бурного проявления радости. Он словно извинялся. - Я полагаю, - продолжал он, - что вашему желанию отвечал бы фиктивный брак. Будьте спокойны. В моем возрасте трудно рассчитывать на что-либо иное. Произнеся эти слова, он покраснел и, посмотрев на косые линии паркета, прибавил: - Я хочу просить вас только об одном... Имя, которое я ношу, не отличается особым блеском, но оно ничем не запятнано... Обещайте мне уважать его... словом, вести себя корректно... Вот все, о чем я вас прошу. В эту минуту к ним присоединилась госпожа де Ла Моннери. - О, клянусь вам в этом! - искренне ответила Изабелла. Она глядела на смущенного семидесятилетнего жениха, с которым ее связала судьба. У него был широкий пробор, тянувшийся до самого затылка, руки, покрытые коричневыми пятнами, большое, гладко выбритое, чуть обрюзгшее лицо. В движениях еще сохранилась гибкость. "В сущности, у него много общего с моим дядей, но в то же время он не похож на него", - подумала Изабелла. Все происходящее казалось ей чем-то не совсем реальным, словно ее заставили жить чужой жизнью. Оливье опрокинул перечницу и сильно сконфузился. - Я постараюсь, дорогая Изабелла, не слишком долго мешать вам. Сделаю все, что в моих силах. И все же мне хотелось бы пожить еще несколько лет. А потом вы сможете посвятить свою жизнь более приятному спутнику. Беседу, прерывавшуюся резкими замечаниями госпожи де Ла Моннери, он вел с присущей ему грустной и немного старомодной иронией, не лишенной своеобразной прелести. Он много читал, любил книги и понимал в них толк. Он интересно рассказывал о Румынии, где ему довелось побывать. Ездил он когда-то и в Петербург. Изабелла была признательна ему за то, что все время он вел непринужденный разговор. Она чувствовала огромное, несказанное облегчение от того, что этот старый человек из милосердия не даст обществу обрушиться на нее. Пройдут месяцы, она станет ждать появления ребенка. Буря утихнет. Ей вспомнились слова Лартуа: "Надо тотчас же спросить себя, сколько времени понадобится, чтобы это уже не причиняло страданий..." Приблизительно так и получилось... И тут она вспомнила, как Лартуа набросился на нее в