били по щиту копьем, он только покачивался в воздухе, а копье скользило в пустоту. Но Гергей был тут как тут. - Вот как надо! - сказал он и, повернув копье толстым концом древка вверх, ударил что есть силы по щиту. Турок полетел вниз головой. А кругом слышались несмолкаемые вопли: - Аллах акбар! Я керим! Я феттах! А иногда и по-венгерски: - Сдавайте крепость! - На, получай! - орал Золтаи и страшными ударами кирки пробивал щиты, шлемы и головы. Он стоял у пролома и бился только киркой. Стена укрывала его по пояс. Орудовать копьем он предоставил своим солдатам, а сам занял место над бревенчатой стеной, где легко было зацепить лестницу и где лестницы стояли тесно друг возле друга, а по ним непрерывно поднимались толпы вооруженных людей. Золтаи приказал ломать лестницы, потом крикнул: - Ребята, бей их по башке! В стальном панцире, с длинной киркой в руке, Золтаи встал впереди всех, чтобы первому встретить непрошеных гостей. По лицу его струился пот, но он был полон веселой бодрости. Временами он поплевывал себе на ладони и орал. - Лезь, лезь, черномазый, дай полюбуюсь на твою губастую рожу! - подбадривал он темнолицего сарацина, который в клубах дыма взбегал по лестнице, держа над головой круглый легкий сплетенный щит, из-под которого только иногда поблескивали белки его глаз. Поднявшись уже высоко, сарацин весь съежился, согнулся и полез дальше, намереваясь на верхней ступеньке внезапно выпрямиться, вонзить пику в Золтаи и вскочить на вышку. Первому, кто водрузит флаг победы, был обещан эгерский пашалык. Это знали и защитники крепости. И вот черный барс взбирался наверх. Вслед за ним лез длиннобородый джебеджи и с пеной у рта вопил: "Аллах акбар!" Сзади, за поясом, у него торчал бунчук на коротком древке, а в зубах он держал широкий обнаженный ятаган. - Аллах акбар! Я керим! Я рахим! Золтаи рывком опустил забрало. И как раз вовремя: сарацин выпрямился, взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема. В тот же миг Золтаи ударил его киркой, и сарацин полетел с лестницы вниз головой. Пыхтя, как кузнечный мех, бородач взобрался наверх. В руке у него - не пика, а кистень. Золтаи увернулся от кистеня и так хватил бородача киркой, что сломал ему руку. Повиснув на одной руке, турок ревел: "Аллах!" Но от второго удара он умолк, и огромное мертвое тело, сметая живых, покатилось вниз по лестнице. - Пророку своему привет передай! - крикнул ему вдогонку Золтаи и поглядел в ту сторону, где черным облаком расплывался пороховой дым. - Бей, сынок, бей, Янош! - заорал он одному из витязей. - Бей их, рази, как молния! Пали! Этому тоже не быть эгерским пашой! - А ты чего мешкаешь? - крикнул он другому. - Ждешь, когда турок тебя поцелует? Пали, шут его дери! Когда же к нему самому подскочил гуреб в тюрбане и кольчуге, Золтаи закричал стоявшим по соседству солдатам: - Вот как надо с ними расправляться! - и дал гуребу киркой по шее. Кровь брызнула на стену, и гуреб, кувыркаясь, полетел вниз. - Катись к черту в пекло! - весело захохотал Золтаи. Но потом с удивлением посмотрел на свои ноги: штаны разодраны, у колен зияют две большие прорехи, сквозь которые видна красная кожа. Однако и удивляться нет времени - опять лезет басурман. - Иди, иди, куманек... Уже выглянуло солнце. Это заметно было даже сквозь дым пушек и гранат. Иногда ветер разгонял облака дыма, и тогда видно было, как волнами катится турецкое воинство, ослепительно сверкает в солнечных лучах множество стальных щитов и блещут стяги с золотыми наконечниками древка. Гром, грохот, треск, вопли "Иисус!", "Аллах!", адский шум не смолкали ни на один миг. Добо скакал верхом от одного атакуемого пролома к другому. Здесь он наводил пушки, там наблюдал за переноской раненых, а тут следил за тем, как заряжают пушки. То он торопил пушкарей, то заставлял подносить копья и пики туда, где оружие уже было на исходе. Он ободрял, хвалил, корил, бранился, то и дело гонял своих оруженосцев к резервным войскам, которыми командовал во внутренних укреплениях Мекчеи. - Сто человек к дворцам! Пятьдесят на башню Бойки! Пятьдесят к Старым воротам! После получасовой схватки отряды сменялись. Потные, грязные, пропахшие порохом, но полные воодушевления, они шли отдыхать к двум корчмам крепости и, хвастаясь, рассказывали о своих подвигах товарищам, еще не вступавшим в бой. А у тех земля горела под ногами - так рвались они в битву. Мекчеи и сам втайне злился, что не участвует в сражении, а торчит во дворе крепости да выполняет приказы Добо - отправляет отряды туда-сюда и напутствует их кратким словом: - Смелее, дети мои! Идите! Судьба родины в ваших руках! И ратники мчались с раскрасневшимися лицами в вихрь сражения. Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови. Вокруг лестниц стена окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые груды раненых и мертвецов, а по этим грудам с воем наступали новые и новые тысячи. Вопили трубы, грохотали барабаны, гремел лагерный оркестр. Несмолкаемые вопли "Аллах!" смешивались наверху с боевыми кликами, а внизу - с окриками конных ясаулов, пушечным ревом, ружейной пальбой, с разрывами гранат, ржаньем коней, хрипом умирающих, с потрескиванием и скрипом осадных лестниц. - Иди сюда, паша, иди! Раз!.. - Передай своему пророку, что это Золтаи рубанул тебя! - послышался сквозь завесу дыма другой крик с башни. Дикий вой и грохот мортир заглушали возгласы витязей. Но по тому, как сновали люди, как быстро размахивали оружием, видно было, что ратники и здесь даром времени не теряли. Облака дыма застлали солнце. Дым клубился и кругом крепости. Лишь иногда вырисовывались отряды турецких солдат в шлемах или показывались вереницы верблюдов, подвозивших порох, да развевались стяги и бунчуки. Больше всего ратников сменилось у башни Старых ворот, где командовал Гашпар Пете. Каждый раз, как у этой башни редел лес осадных лестниц, турки били туда из пушек, пробивая стену и тын огромными каменными ядрами. Заложенные ворота ломали кирками и лопатами; уже выломали и три кола органки. - Пятьсот! - крикнул Добо Криштофу. Криштоф повернул лошадку и помчался передать приказ: приведите пятьсот человек. Это был почти весь резерв. Мекчеи поплотнее надел шлем и с десятком ратников побежал к Старым воротам. Если турки ворвутся, тогда ему найдется дело - оборонять ядро крепости. Под воротами и у воротной башни турки падали, как мухи. Их валили стрелки, усердно палившие с вышки. То и дело слышались громовые возгласы Гашпара Пете: - Ребята, за мной! Держись крепко! Круши проклятых обеими руками! Сам он уже был по пояс забрызган кровью и бил с размаху то киркой, то копьем. - Господи, помоги! - Аллах! Аллах! Когда полчище на лестницах редело, отовсюду слышались крики: "Воды! Воды!" Женщины тащили воду к подножию башен в кувшинах и деревянных жбанах. Пете схватил жбан, поднял забрало и пил жадно, припав к жбану; вода с двух сторон ручейками стекала с губ за панцирь, потом полилась из панциря по локтям, по коленям, по ступням и вытекла, как из колодца. Но что до этого Гашпару Пете, когда он в ярости да к тому же изнемогает от жажды. Не успел он оторвать от жбана запекшихся губ, как заметил турка, прыгавшего на стене. В одной руке турок держал бунчук, второй - неистово рубился. За спиной его показалась другая басурманская башка, потом третья. - Эх! Лопни твои глаза!.. - крикнул Пете и, стащив за ногу турка с бунчуком, покатился вместе с ним по ступенькам башенной лестницы, держа его за глотку. Когда они застревали, Пете колотил турка по лицу кулаком в железной перчатке. - На, пес, получай! Затем Пете вскочил, запыхавшись, и, оставив полузадушенного турка на расправу снующим внизу крестьянам, взбежал на башню. Бил, рубил, проворно поворачиваясь во все стороны. - Аллах! Аллах! Турки кишмя кишели на стене. Падали окровавленные тела венгров. Один акынджи кошкой прыгнул на вышку башни. Вскочил, водрузил стяг. Турецкая рать бурно приветствовала его снизу победными воплями. - Господи, помоги! Не прошло и двух минут, как вражеского знамени на башне не стало. Сбежавшиеся витязи били карабкавшихся кверху турок по чему попало. Венгерский ратник в ржавом шлеме стремительно взобрался вслед за акынджи на макушку башни и, лишь только поставил ногу на каменную плиту, нанес акынджи страшный удар. Рука турка вместе со знаменем полетела с башни вниз. - Кто ты такой? - радостно заорал у подножия стены Пете. Витязь обернулся и гордо крикнул в ответ: - Антал Комлоши! Со стороны дворцов вскачь примчался юный оруженосец Балаж. Голова у него была обмотана белой повязкой. Он все же летел как ни в чем не бывало. - Пробили заделанный пролом у дворца! - крикнул он. - Сотню! - скомандовал Добо. Покуда мальчик скакал за подкреплением к Мекчеи, Добо, пригнувшись к шее коня, несся ко дворцу. Турки вновь пробили заделанную стену. Из пробоины торчали балки, как кости от жареной рыбы. Точно рыжие муравьи, копошились на стене турки. Добо взбежал на гребень стены. Одному турку рассек голову пополам, другого сбросил пинком и крикнул: - Толкайте балки наружу! До сих пор балки тянули кирками внутрь. Теперь, по команде Добо, рывком повалили их вниз, и, падая, бревна сметали воющих басурман вместе с лестницами. - Провались вы пропадом вместе со своим аллахом! - завопил старик Цецеи, перекрывая шум. Но когда басурман смели, стало видно, что в стене зияет огромная дыра. Только одна. Турки будут карабкаться к ней, и придется драться с врагом у огромной саженной пробоины. Пуля сшибла со стены венгерский флаг. Он упал к туркам. Вот когда пригодилась большая брешь! Через нее выскочил какой-то венгерский солдат, кулаком ударил турка в глаз и, прежде чем атакующие успели опомниться, притащил флаг обратно. - Я все видел, Ласло Терек! - радостно крикнул Добо. - Молодец, сынок! Ядро ударилось о стену и засыпало глаза солдат каменной пылью. Полный седовласый человек припал к стене, потом рухнул, вытянувшись во весь рост. Шлем упал у него с головы и покатился к ногам Добо. Добо протер глаза и тогда узнал убитого. Это был эгерский староста Андраш. Он лежал озабоченный, насупив брови, и все еще крепко сжимал саблю; с шеи, точно развязавшийся галстук, длинной ленточкой сбегала кровь. Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул взгляд на вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два... пять... десять - все больше и больше становилось этих хвостатых флагов. Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи на вышку лезли янычары. Один из них нес в зубах красный флаг с полумесяцем, чтобы водрузить его на башне. Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух сотрясали победные вопли сотни тысяч турок, обложивших крепость. - Аллах! Я керим! У венгров побледнели лица. Сабли опустились, точно у всех эгерчан отнялись руки. Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел орудия на вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали по ней, выпалил сразу из трех пушек. Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю. Известковая пыль облаком поднялась с развалин; меж камней сочилась турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино. От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в ворота и проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти минут, как осадные лестницы опустели. Старые ворота и крепостная стена вокруг них снаружи и изнутри были облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих. К полудню схватка постепенно затихла везде. Дым рассеялся. Пробились лучи солнца. У подножия стен тысячами валялись черные от копоти, окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух захмелел от воплей раненых; крики "Эй ва и медед!" раздавались, словно блеянье овец. Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день на приступ. В крепости рыночная площадь тоже полна была раненых. Они стояли, сидели, лежали на земле. Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В руках у них были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни из раненых стонали, другие дергались, скрежетали зубами. Из развалин вышки все приносили раненых. Кого привозили на тележке, кого несли на простыне. Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя передавалось из уст в уста: - Петер Гергеи... Янчи Пожгаи... Якаб Зирко... Дюри Урбан... - Жив? - Жив пока. Только плечо прострелено. Цирюльники брали в работу прежде всего тех, у кого была прострелена рука или нога. Перевязывали как умели. Остальные временно должны были довольствоваться тем, что женщины промывали им раны. Большинство переносили страдания молча и ждали, пока дойдет до них очередь. А некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду. - Господи! Господи! - плакал молодой эгерский стрелок Михай Арань, прижимая к окровавленному лицу обгорелый рукав рубахи. - Глаз у меня выбили... Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияла большая рана; из нее под стул натекла лужа крови. Ранила Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня. - Не вопи. Мишка! - бросил Пете солдату. - Лучше хоть одноглазому, да жить в Эгерской крепости, нежели с обоими глазами попасть к туркам на виселицу. И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему страшную рану на ноге. Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами мылись. Намокшая от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами: - А вот я... - А вот мне... Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью, окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, обожженные, неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала одинокая рука, одетая в рукав доломана, - видно, ее оторвало от туловища. Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви. Добо слез с коня, снял шлем и, мрачный, утомленный, подошел к мертвецам. Тут же лежал и эгерский староста. Его седые волосы были обагрены кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь. Видно, и в ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына. Добо сказал оруженосцу Балажу: - Принесите стяг города. И, сорвав с древка красно-синий флаг, комендант покрыл им эгерского старосту вместо савана. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЗАТМЕНИЕ ПОЛУМЕСЯЦА 1 Капитан крепости Сарвашке с утра до вечера стоял на вышке башни и слушал, как грохочут в Эгере пушки. В Сарвашке ласково светило осеннее солнце. Лес только еще начал желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось, то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не осень наступила, а весна. Сарвашке находилась на таком же расстоянии от Эгера, как Ишасег от Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо через озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми уступами идут они от самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх, точно какая-то огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору Геллерт в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье. Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи, и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем: будто небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду, пачкали мутные струи дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта крепости. Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей. Выстроили ее на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые, казалось, будто эту крепость вырезали из верхушки скалы, поставленной на другие скалы. Совсем крошечной была крепость - в ней помещалось всего три постройки, а внутренний дворик был такой, что в нем и двум телегам не повернуться. Сарвашке следовало назвать, пожалуй, охотничьим замком, а укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и в помине не было. В те годы, о которых мы рассказываем, крепостью этой пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла она служить почтовой станцией на тот случай, если Эгер будет взят неприятелем. Если Эгер падет, комендант Сарвашке, Балаж Салкаи, сядет вместе со своими сорока девятью солдатами на коней и поедет к родичам в северные комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди или коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул: - А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал! Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни, одетый в длинный, до пят, осенний плащ с воротником такого цвета, как гриб-боровик, и в высокой лисьей шапке. Тревожно взирал он влажными голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера - так хоть на гору поглядеть. Куда ни посмотри, кругом только горы да горы, и стоят они так близко, что из доброго ружья можно застрелить косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне. У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала речка Эгер. Вдоль речки проходила мощеная дорога. Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел. Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный. - Едут! - сказал караульный в свое оправдание, заметив, что господин комендант вздрогнул от неожиданной тревоги и уже замахнулся, собираясь влепить ему пощечину. - Буйвол! - заорал господин Балаж. - Ты что в ухо мне трубишь? Я же около тебя стою! У-у, телячьи мозги! Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на ней двух всадников. С виду это были господа; один из них, ростом поменьше, - вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека - сзади к седлу были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное ружье. На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета. - Не из Эгера едут, - размышлял вслух Салкаи. - Может быть, это Миклош Ваш? - высказал предположение караульный. Он во всем готов был поддакивать коменданту, лишь бы загладить свою вину. Но нынче ему не везло: господина коменданта вновь взяла досада. - Да как же это может быть Миклош Ваш! Эх, башка баранья, буйвол недогадливый! Думаешь, до Вены рукой подать, как до Аптфальвы? Ах ты, чубук турецкий, мул несчастный! С тех пор как турки повели осаду Эгера, добряк Салкаи вечно был раздражен. А теперь, когда ему совестно стало перед подчиненным, что испугался звука трубы, он и вовсе готов был съесть своего караульного. Караульный покраснел от смущения и даже потом покрылся. Больше он и слова не промолвил. А господин Салкаи, придерживая рукой саблю, спустился по винтовой лестнице посмотреть, кого еще там нелегкая принесла. Ведь вот уж третий день, как все только уезжают отсюда, а приехать никто не смеет. Во дворе крепости стоял молодой бледный юноша со смелым взглядом. Ни усов, ни бороды у него не было. Позади мальчик, похожий на оруженосца, держал коней. Увидев хозяина крепости, юноша пошел ему навстречу, порывисто снял шапку и поклонился. - Я младший брат лейтенанта Эгерской крепости Гергея Борнемиссы. Зовут меня Янош. А этот мальчик - Миклош Рез. Его старший брат тоже в Эгере. Салкаи протянул руку Яношу Борнемиссе, а спутнику его руки не подал, приметив опытным взглядом, что мальчик не барской породы. - Добро пожаловать, - равнодушно сказал он Борнемиссе. - С братом твоим я не знаком, но коли встречусь - расцелую. Милости просим, дорогим гостем будешь. Он кинул удивленный взгляд на руки приезжего: "Почему он в перчатках? Экий неженка, будто женщина!" Затем дружелюбно пригласил войти в дом. - Спасибо, - поклонился юноша. - Я не в гости приехал. Хочу только спросить кое о чем, узнать, что слышно из Эгера. Салкаи, пожав плечами, кивнул в сторону Эгера. - Сам слышишь. - Слышу, что палят из пушек. - Вот уже девятнадцатый день. - А крепость сильная? Салкаи снова пожал плечами. - Турок тоже силен. - Солдат в крепости достаточно? - Десятого августа было тысяча девятьсот тридцать пять человек. С тех пор бьют по ним не переставая. - Король не прислал подкрепления? - Пока не прислал. - А архиепископ? - Тоже не присылал. - А они ждут подмоги? - Ждут-то ждут, да не стоит, братец, говорить об этом, попусту слова тратить. Заходи, отдохни с дороги. Вижу по коню, что ты выехал чуть свет. Господину Балажу не по душе было отвечать во дворе крепости на град вопросов приезжего. Ему давно уже хотелось сесть за стол, и только гул осады удерживал его на башне. Время близилось к полудню, а он еще не завтракал. - Сударь, - просительно сказал в дверях приезжий, - тот юноша, что приехал со мной, - школяр-богослов. - Школяр? Ну ладно... Эй, школяр! - небрежно крикнул комендант. Он предоставил гостям комнату и душистую воду для мытья (Варшани привез из турецкого лагеря немного розового масла - Салкаи хотел им похвастаться). Когда гости вошли в столовую, стол уже был накрыт и на нем дымилось заячье жаркое. - Опять зайчатина? - накинулся господин Балаж на повариху. А юношам сказал, оправдываясь: - Мы сейчас все время зайчатиной пробавляемся. Эгерские зайцы от грохота сюда сбежали. Борнемисса, скинув с себя плащ, пришел в столовую в облегающем шелковом костюме вишневого цвета. Школяр был в простой полотняной одежде. Оба были подпоясаны одинаковыми ремнями, и у обоих на ремнях висели кривые венгерские сабли. Кроме ложек, приборов на столе не было. В те времена каждый резал мясо и хлеб своим ножом, а вилками пользовались только на кухне. Гости сняли складные ножи, висевшие у пояса. У юноши был позолоченный нож с перламутровым черенком, у школяра - обычный фейерварский складной нож с деревянной ручкой. - Я люблю зайчатину, - сказал с улыбкой Янош Борнемисса. - А это жаркое приготовлено отменно. У нас, правда, зайчатину стряпают по-иному... Господин капитан, вам не довелось слышать что-нибудь о моем брате? - По-иному стряпают? - с интересом спросил Салкаи. - По-иному? - По-иному, - ответил Янош Борнемисса. - У нас зайца мочат в вине, потом в жаровню наливают немного воды и ставят на огонь. Зайца начиняют хлебом и тушат. Только надо следить за тем, чтобы подливка не выкипала. Когда она закипает, то жаркое снимают с огня, мясо вытаскивают и подливку процеживают. Затем кладут в нее гвоздику, перец, шафран и имбирь... Но скажите, удастся нам нынче узнать, что творится в крепости? Не погиб ли бедный мой брат? - Глаза юноши подернулись слезами. - А уксуса в подливку не прибавляете? - удивленно спросил Салкаи и еще раз взглянул на руки Яноша. - Как же, подливаем и уксуса, - охотно ответил Янош Борнемисса, - но только, когда уже приправим подливку пряностями, опять кладем в нее зайца... Нам надо еще нынче попасть в Эгер. Салкаи старательно обглодал заячью ножку, потом чокнулся с гостями. Но те только пригубили вино. - Гм... - произнес Салкаи. Комендант вытер салфеткой усы, взглянул на гостей и снова крякнул: - Гм... Помолчал немного, потом, опершись локтем о стол, спросил: - В Эгерскую крепость? - Да, да! - взволнованно ответил Янош Борнемисса, побледнев. - Еще нынче вечером. - Гм... А любопытно узнать, каким путем? Как птицы, что ли? Или как привидения, через замочную скважину? - Нет, как кроты, дядюшка. - Как кроты? - Ведь к крепости ведут подземные ходы. - Подземные ходы? - Салкаи покачал головой. Янош Борнемисса сунул руку за пазуху и, вытащив оттуда листок пергамента, положил его перед Салкаи. - Вот видите эти красные линии? - Знаю, - сказал Салкаи, бросив взгляд на чертеж. - На рисунке они есть, а под землей их нет. Еще во времена Перени все ходы завалили. Стреляли по ним из пушек. - Завалили? - Ну да. Когда Перени разобрал половину церкви короля Иштвана Святого, нашли эти подземные ходы и стали стрелять по ним из пушек. Все они завалились. Эти ходы проложили не венгры. Венгр, строя крепость, не станет думать о бегстве. - Это верно? - Так же верно, как то, что мы вот здесь за столом сидим. - Совершенно верно? А откуда известно вашей милости, что это так уж верно? - Ко мне ходят гонцы от Добо. Они пробираются сюда и обратно в крепость через турецкий стан - конечно, в турецкой одежде. Намедни одного из них закололи. Если б сохранился хоть один потайной ход, неужто они не воспользовались бы им? Юный Борнемисса задумался, помолчал, потом вскинул голову. - А когда приходят и уходят гонцы? - Вот и сейчас двое посланы из крепости. Один - Миклош Ваш, другой - Имре Сабо. Добо отрядил их в Вену, к королю. - Когда же они вернутся? Когда отправятся обратно в крепость? - Миклош Ваш прибудет сюда через недельку. А Сабо, должно быть, недели через две. Отсюда каждую неделю уходят гонцы. Глаза юноши затуманились. Бледный, со слезами на глазах уставился он в одну точку. Салкаи осушил стакан. Снова сказал "Гм...", потом, откинувшись на спинку кресла, искоса посмотрел на гостя и сказал вполголоса: - Послушай-ка, Янош Борнемисса! Ты такой же Янош, как я Авраам. И ты такой же брат Борнемиссы, как я племянник эгерскому архиепископу. Ты сестреночка, а не братишка. Надень ты на себя хоть какой доломан, меня не проведешь. Гостья встала. - Простите меня, господин Салкаи! Я не потому скрывалась перед вашей милостью, что хотела обмануть вас. Я верю вам, как отцу родному. Но я боялась, как бы вы не помешали мне продолжать путь. Я жена Гергея Борнемиссы. Салкаи встал и поклонился. - К вашим услугам, сударыня! - Благодарю вас! Теперь я расскажу, что привело меня сюда. У моего дорогого мужа есть турецкий талисман. Тот, кому этот талисман принадлежал, похитил нашего сына и привез сюда, в Эгер. Он думал, что талисман у моего мужа. Смотрите, вот он. Эва Борнемисса сунула руку за ворот и вытащила висевшее на шнурке чудесное турецкое кольцо. Салкаи уставился на него. Гостья продолжала: - Наши шопронские солдаты разыскивали этого турка, но не нашли. Тогда я решила поехать сама. Турок суеверен, талисман для него - все. Представься малейшая возможность - владелец талисмана убьет моего мужа. А не представится - убьет нашего сына. Будь кольцо у мужа, они могли бы еще сговориться. Гергей отдал бы кольцо - турок вернул бы сына... Салкаи замотал головой. - Сударыня, эгерчане поклялись не вступать ни в какие переговоры с турками, не принимать от них никаких посланий. Кто скажет хоть слово турку или принесет весть от него - будь это офицер или простой солдат, - предается смерти. - И он продолжал, почесав в затылке: - Эх, сударыня, вот если бы вы вчера приехали! Но кто знает, проникли ли они? Капитан имел в виду отряд Лукача Надя. - А я должна попасть в крепость еще сегодня, - ответила Эва. - Я ведь не давала клятвы не вступать в разговоры с турками. - Но как вы думаете попасть в крепость? Не можете же вы вдвоем пробраться через турецкий стан! - Мы пойдем в турецкой одежде. - Тогда вас застрелят из крепости. - А мы крикнем им. - Тогда возле крепости попадетесь в лапы к туркам. Ворота все заложены. Может быть, уже и камнями замурованы. - А как же проникает туда гонец Иштвана Добо? - Рискуя жизнью. Гонец наверняка знает, у каких ворот будут его ждать. У него есть дудка и пароль. Он говорит по-турецки. Если вы непременно хотите ринуться навстречу опасности, то хоть подождите его. - А если я пойду с белым платком и скажу, что ищу офицера по имени Юмурджак? - Вы, ваша милость, молоды и хороши собой. Если вас даже за юношу примут, от этого тоже не легче. Первый попавшийся солдат уведет вашу милость к себе в шатер. - А если я сошлюсь на известного у них в войсках офицера? - Там двести тысяч человек. Офицеров по имени знают не все. В лагере ведь даже говорят не на одном языке. Там уйма разного народа - персы, арабы, египтяне, курды, татары, сербы, албанцы, хорваты, греки, армяне. Каждый знает только своего офицера. Да и то не по имени, а по прозвищу. Скажем, у офицера длинный нос - так пусть зовут этого офицера Ахметом или Хасаном, меж собой солдаты называют его Носатым или Хоботом. Если он рыжий - прозовут Лисой или Меднорожим. А худого и длинноногого - Аистом. И все в таком духе. У каждого есть кличка, чтобы его легче было узнать. Одного из офицеров зовут Рыгач, потому что он во время разговора то и дело отрыгивает. Эва опустила голову. - Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи. - Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой, вы, ваша милость, отдайте ему кольцо, и он отнесет вашему мужу. А уж господин Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком. Это был в самом деле мудрый совет. Но, увы, мятущееся материнское сердце не знает слова "ждите". Оно видит только клинок, занесенный над любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар. Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его. - Если крепость построена еще до прихода венгров, - заговорила она наконец, подняв голову, - то нынешние ее обитатели понятия не имеют, что под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три подземных хода. Их могли, конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он ведет к теперешнему дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не могли обнаружить в те времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то ли нет. Где вход в него, Миклош? - Она придвинула чертеж к Миклошу. - Вход около печей, где обжигают кирпичи, - ответил юноша, рассматривая чертеж. - А там есть такие печи? - спросила Эва у капитана. - Есть, - ответил Салкаи. - К северо-востоку от крепости. Юноша разбирал крохотные буковки: - "К северо-востоку - печи для обжига кирпичей. Плоский круглый камень в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход". - А есть там ореховое дерево? - спросила снова гостья. - Право, не помню, - ответил Салкаи. - Я ездил туда только раз в жизни, еще во времена Перени. - А печь для обжига кирпичей далеко от крепости? - Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет. - Стало быть, и там стоят турки? - Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд. - А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду? - Могу. - Нет ли у вас плаща, какие носят дэли? - Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу. - Я зашью, - ответила Эва. - Однажды я уже путешествовала, переодевшись дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится! - Она задумалась, склонив голову на руку. - А ведь как знать, будет ли здесь лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют... - Да, лазутчикам всегда грозит смерть. Эва вскочила. - Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать! Так будет лучше. Благодарю вас за гостеприимство! - И она протянула руку капитану. - Да что вы... - Мы отправляемся немедленно. Капитан встал и загородил дверь. - Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на огонь... Я бы век корил себя! Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло. - Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы нас не схватили. Господин Балаж тоже присел. - В том-то и дело, - подтвердил он. - Если представится хоть малейшая возможность, я отпущу вашу милость. 2 К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось бы именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это венграм пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед. Стоит она на таком же расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только Эгед и выше и величавей. Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать - словом, промышлять. Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол - добыча дэли. В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки. Некоторые кричали молодому дэли: - Хороша у тебя добыча! Где ты разжился? Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы. Дэли не кто иной, как Эва. Невольник - Миклош. Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости. Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы. - Продай мальчика. Сколько возьмешь? - Даю пятьдесят пиастров. - Даю шестьдесят курушей. - Семьдесят. - Дам за вола двадцать пиастров. - Дам тридцать. - Сорок... Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка. Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца. Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: "Факри - фахри" [моя бедность - гордость моя]. Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки - они пишут несколько слов из Корана. Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь - так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом. Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова. К ней, кланяясь, подошел купец. - Почем продаешь невольника? - спросил он, поглаживая бороду. Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест. Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием. Грек заговорил: - Тридцать пиастров. Эва кивком головы дала понять, что продается только вол. Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену: - Двадцать пиастров. Эва покачала головой. Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров. Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне. Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте. Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров. - Изволь, выбирай! Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте. Что ж, пока все шло гладко. - Господь хранит нас! - прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем. Теперь весь вопрос был в жернове - когда и как приподнять камень. Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов. Достать шест не так уж трудно - взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся. За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта - приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью. Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы. Эва растянулась на плаще. - Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться. - Ваша милость, вы опять о том же думаете? - В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: "Вот тебе кольцо, верни мне сына!" - Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст. - О, жестокий, дикий зверь! - Да ведь если бы он был другим... Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь. - И схватят... - Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук. Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов. - Поедим, Миклош. Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать. Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом. В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку. Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места. Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков. Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов. Это был вопрос, обращенный к земле: "А может быть, тут пустота?" Земля глухо отозвалась: пустота. Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками. На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая. Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек. Сначала пришлось спуститься на десять сту