стоял ряд стульев, а у окна напротив девушка должна была садиться на скамью каждый день, как только над Пуатье поднималось солнце. Ученые входили в дом адвоката по двое или по трое: доминиканцы, кармелиты, бенедиктинцы были среди них, а кроме того, профессора богословия, юриспруденции и медицины, лучшие головы верной королю Франции, опытнейшие в вопросах психологии, права помилования, злостных преступлений, добродетели и одержимости. Ибо в те дни вопрос стоял не так: здоровье или болезнь? - но так: благодать или грех? Не преступление было следствием болезни тела, но, скорее, больное тело было следствием греха. Если человек утверждал, что он видит, слышит или ощущает больше чем остальные, то это означало несомненное здоровье, но вставал вопрос: наделен ли он благодатью Божьей или же одержим дьяволом? Следовало отличать святых от ведьм, и это было делом не врачей или судей, а, в конечном счете, духовного сословия. Тело из праха земного считалось конем, на котором скачет душа, находящаяся под воздействием духа; не конь был господином, а всадник. Если конь спотыкался, то виновен в этом был всадник, и всаднику следовало помочь, чтобы в дальнейшем он не создавал опасности для коня. Конек Жанны - ее семнадцатилетнее тело - был здоров, силен и девствен, по этому вопросу к соглашению удалось прийти еще быстрее, чем в Шиноне. Даже самый предвзятый взгляд не видел в нем ни изъяна, ни необычности. Но ведь были случаи, когда тело страдало из-за грешной души, не раз душа под воздействием сил зла держала его в своих руках до самого конца. Поэтому Бог, вероятно, в противовес жизни, которую Он давал на краткий миг здесь, на земле, создал и другую, на небесах. Итак, душа этой семнадцатилетней девушки должна была стать предметом испытания. В списке, составленном епископом Режинальдом, под первым номером стоял брат Сеген, абсолютно праведный благочестивый доминиканец, опытный в суровых упражнениях, часто гулявший по Пуатье с опущенными глазами и сложенными на груди руками. На исповедь к нему приходили пожилые мужчины и женщины и невоспитанные мальчики и девочки, которых посылали родители. У стариков в глазах был тяжелый блеск, когда они выходили из исповедальни, а дети часто рыдали от умиления. Старикам он говорил о том, как они должны радоваться, что юность, эта греховная пора, уже прошла, и о том, как богоугодны недуги их постаревшего тела, которые бесконечно уменьшают количество наказаний в потустороннем мире. Молодых он спрашивал, прежде чем они успевали опомниться, на существа какого пола, своего или противоположного, они предпочитают смотреть, а когда они, дрожа, задумывались, так как вопрос их изумлял, и они не знали, что ответить, Сеген отпускал их с поучением, что в глубине их душ сидит злобный враг и изгнать его можно только слезами и покаянием. Горе было тому ребенку, который утверждал, что он никогда не лгал; Сеген разоблачал его, и каждый ребенок, в конце концов, одумывался и признавался, что, вероятно, он просто забыл о своей лжи. Когда брат Сеген проповедовал в соборах, во всех трех нефах гремел такой гром, что мужчины и женщины прятали лица, а спины гнулись подобно деревьям в бурю. Возвращаясь из церкви, они облегченно вздыхали о том, что перед их дверью бушевали всего лишь бедствия войны, а не беспощадный день Страшного Суда. Когда прихожанам задавали вопросы о проповедях брата Сегена, они не знали, как их назвать, ужасными или прекрасными, и выбирали последнее в силу его громкого имени. Затем в списке допрашивавших был профессор Эмери, бакалавр богословия, ранее преподававший в Сорбонне. Он редко произносил проповеди, а исповеди выслушивал еще реже. Запершись в своей комнатке, он в одиночку боролся за познание девяти чинов ангельских, как воспринимал их Дионисий, основатель аббатства Сен-Дени, следуя учению апостола Павла. Не было такой священной книги, которую Эмери не знал бы наизусть, не было такого места в Евангелиях, которого он не мог бы объяснить, и не было ни одной мысли какого-либо великого христианина, которую он сам в собственных книгах многократно не доказывал или не опровергал бы. Он знал труды своих противников, в особенности арабистов, и тихими ночами боролся с их нападками и доказательствами. Профессор Эмери был высокий, худой и бледный, никто никогда не видел, как он смеется, с совершенно серьезным выражением лица он здоровался с каждым ребенком, если, конечно, не парил в высших сферах, не замечая тех, кто проходил мимо, приветствуя его. Его фразы были столь искусно и логично связаны между собой, что всякий раз можно было записывать их на пергаменте. Эмери был почти не известен жителям Пуатье, коллеги, напротив, считали его едва ли не воплощением самой теологии, этого сурового искусства, которым столь трудно овладеть. Не на первом, однако, и не на последнем месте в списке допрашивавших стоял каноник святой Радегунды, господин Гийом Ален, высокий человек, подверженный частым приступам подагры, стар и млад во всем Пуатье называли его "отец Ален". Он так же не много проповедовал, ибо голос его был слегка хриплый, а французский язык оставлял желать лучшего. Но когда наступал день, в который ему предстояло принимать исповедь, самые миловидные девушки и самые чистосердечные юноши спешили в исповедальни и, выстроившись в очередь, терпеливо ждали до наступления темноты. Среди коллег отца Алена многие смеялись над таким успехом и приписывали его снисходительности или же просто возрасту этого священника, но исповедовавшиеся лучше знали, в чем дело, и только остерегались об этом высказываться. Отец Ален в исповедальне никогда не забывал завязывать глаза платком, ему было безразлично, кто стоял перед ним на коленях, всех он называл на "ты" - баронов, крестьян, мошенников и женщин. Если исповедь была слишком краткой, он мог в конце сухо спросить: "Это все?" - или "Разве нет еще чего-нибудь, в чем тебе хотелось бы исповедаться?" Ничто его не удивляло, не поражало, не возмущало, ничто не казалось особенно новым или же интересным. Он принимал вещи такими, как о них рассказывали, и отпускал грехи, и после этого добро каждому казалось более достойным, чем зло. Без внимания он относился только к мечтателям да к тем, кто носился со своими ошибками, как богатые люди - со своими болезнями. Но таких в те времена было немного. О Гийоме Алене можно было сказать, что он, как правило, постился не больше, чем требовалось, довольно рано ложился спать и прочел менее половины книг, написанных его братьями на протяжении веков. Но в одном каждый мог воздать ему должное: он умел читать по лицам и открывал книги душ, даже если для других они лежали за семью печатями. Было и то, о чем только догадывались, но точно не знали - Гийом Ален часто с наступлением сумерек посещал всех, кто страшился дневного света: разбойников из шаек, убийц, воров, мошенников, больших и малых господ, которых слишком мучило бремя совести, женщин, бросивших своих новорожденных в реку, священнослужителей, поддавшихся демону сомнения или похоти. Даже закоренелые грешники отваживались появляться у него в доме - те, кто со слезами обещал больше не браться за нож, а вскоре совершал новое преступление. "Разве все мы не братья? - спрашивал каждого Гийом Ален. - Кто знает, поможет ли мне Господь на следующей неделе, и тогда ты поможешь мне. От совершенства Христова до всех нас путь столь далек, что разница между тобой и мной не так уж велика". Когда на следующий день он видел, как злодей преклонял колени на молитвенную скамеечку, по его близоруким глазам невозможно было определить, узнал ли он лицо с открытым ртом, но, все глубже погружаясь в молитву, он давал облатку прощения и большим и малым грешникам. Жители Пуатье перешептывались между собой, называя отца Алена святым, и радовались, когда он принимал то, что удавалось им сберечь в голодные времена, - несколько яиц или кусок сала. И все это в награду за то, что никому больше не было по силам вернуть столько награбленного добра, которое он отдавал владельцам с замечанием, что пострадавший должен читать за раскаявшегося вора "Отче наш". Брат Сеген и профессор Эмери уже несколько раз посещали и допрашивали Жанну. - Как вы находите девушку? - спросил каноник Гийом Ален, встретив обоих на улице. - Хоть она и миловидна и голос у нее приятен на слух, слова ее подозрительно дерзки, - ответил брат Сеген. - Когда я спросил ее: "Веруешь ли ты в Бога?" - как Вы думаете, что она сказала в ответ? "Вероятно, больше, чем Вы!" - А мне она сказала, - вставил профессор Эмери, - когда я указал ей на то, что, хотя ее утверждения и не противоречат Писанию, все же их невозможно найти ни в одной из дошедших до нас книг, насколько мне помнится, - мне она сказала так: "В Книгах Господних написано больше, чем в ваших". Ален снял шляпу, засунул ее под мышку и вытер лысый череп красным платком. - Запутанный случай, крайне запутанный случай. - Совершенно верно, - подтвердили оба ученых господина. - Скажите, профессор Эмери, неужели Вы не верите, что в Божьих книгах может быть написано больше, чем в наших? Эмери немного помолчал, слегка наклонившись, глаза его были меланхоличны. Затем он выпрямился и задумчиво посмотрел вдаль. - С этим, конечно, следует согласиться, однако, что касается девушки: как она может провести такое сравнение в области, где, по моему убеждению, не может отличить "а" от "б", и поэтому некомпетентна в том, что писали отцы Церкви или богословы? Гийом Ален кивнул головой: - Да, да, профессор Эмери, разумеется, никто из нас не смеет считать себя таким сведущим, как Вы. А вот ответ Вам, брат Сеген: разве не трудно измерить, сколь много или сколь мало каждый из нас верует в Бога? Никто из нас ничего не понимает в вере, которая сдвигает горы. А Вы как считаете? Брат Сеген с неохотой вспомнил об этом пункте, так как он всегда уверял, что его следует понимать лишь иносказательно. - Во всяком случае, - сказал он, - ей недостает должного благоговения. Между прочим, я спрашивал ее о том, на каком языке говорят ее голоса. "Он лучше, чем Ваш", - нагло ответила она. Понимаете, отец Ален, в разговоре я часто перехожу на свой диалект, но разве подобает крестьянской девушке напоминать мне об этом? Эмери нетерпеливо поднял руку, словно хотел сказать, что с таким промахом можно и смириться. - Обеспокоило меня нечто иное. Я сказал ей, что Господу не угодно, чтобы мы ей верили без доказательств, и мы не посмеем советовать королю, чтобы он дал ей наемников, прежде чем она не представит нам какое-нибудь знамение. И на это она ответила - минуточку, я точно записал ответ: "Во имя Господа, разве я приехала в Пуатье для того, чтобы творить чудеса? - прочел Эмери на кусочке пергамента, который достал из кармана. - Привезите меня в Орлеан, и я докажу вам, что у меня есть миссия. Дайте мне солдат, много или мало, и я изгоню англичан". На это я, понятным образом, возразил, что если бы Господь возжелал освободить нашу страну от страданий, то, вероятно, Ему для этого не понадобилось бы никаких наемников. - И что же она сказала в ответ? - "Наемники должны сражаться, и Господь пошлет победу..." Она ни разу не смутилась и давала ответы, с которыми трудно не согласиться, поскольку они кажутся весьма логичными. Пока я ничего не могу добавить к этому. Брат Сеген дошел до своего монастыря и остановился перед ним. - Во всяком случае, Вы, отец Ален, должны сами убедиться в том, что господин архиепископ задал нам нелегкую работу. Если дела пойдут по верному пути - в чем я пока ни в коей мере не уверен, - то люди скажут, что мы правильно распознали сущность девушки. Если же все пойдет вкривь и вкось, то король признает нас виновными... Когда Вы собираетесь туда идти, отец Ален? - Посмотрим. Сегодня среда, завтра у меня день исповеди, и освобожусь я поздно. Но послезавтра... да, определенно, послезавтра. Был чудесный светлый день, когда Гийом Ален пришел в дом адвоката Рабато. В качестве сопровождающего он взял с собой брата Тома, молодого доминиканца, уже известного своей ученостью, но все же тихого, скромного и преданного отцу Алену. Ален увидел девушку, стоявшую в комнате в ожидании, и обратил внимание на свежие щеки, круглые детские глаза, коротко остриженные мальчишеские волосы и сильные, привычные к работе руки. По ночам отца Алена мучила подагра, ноги болели, глаза слезились. Да, человек - жалкое орудие Господне, когда ему перевалило за семьдесят. Ален обошел вокруг длинного стола в поисках места, куда бы поставить свою палку. Прежде чем брат Тома заметил это, подскочила Жанна, взяла палку и заботливо поставила ее в угол. - Да благословит тебя Господь, дитя мое. - Спасибо, достопочтенный господин. - Называй меня просто "отец Ален", все люди в Пуатье так говорят. Я в ответ ко всем обращаюсь на "ты". Так мы с тобой сможем побеседовать. Садись, Жанна. Или, может быть, тебе удобнее стоять? В такой прекрасный день тебя следовало отпустить в поле погулять. Жанна посмотрела на него отчасти удивленно, отчасти разочарованно. - Во имя Господа, я должна ехать в Орлеан! - Понимаю. В твоем сердце, дитя мое, от всех этих вопросов стало так же сухо, как в пруду, из которого выпустили воду. Ты, вероятно, не подумала о том, что тебя будут испытывать в течение трех недель? - Отец Ален, мне было известно, что в Пуатье меня ждет множество трудностей. Мне об этом сказали. Ален прислушался. Это было не дитя, которое нужно утешать, это было существо, черпающее утешение и силу из каких-то других источников. - Расскажи мне. Нам писали, что ангел приказал тебе идти к королю. К сожалению, мои глаза не видят ангелов. Скажи, как это было. - Это произошло в полдень, отец Ален, летом. Я тогда находилась в отцовском саду. И тогда я услышала голос справа, со стороны церкви. Там было яркое сияние, и я испугалась. Отец Ален кивнул своей большой головой: - В это я верю, в это я верю, - а брат Тома вскинул и снова стремительно опустил темные глаза. - Что сказал голос? -"Я пришел от Господа, чтобы помочь тебе и повести тебя. Жанна, ты призвана к особой жизни и к свершению чудес. Ты избрана восстановить Французское королевство и помочь дофину Карлу". Я никому об этом ничего не сказала. Но голос раздавался снова, один или два раза в неделю. - Сколько тебе тогда было лет? - Тринадцать или четырнадцать, отец Ален. - То есть, это было три года назад. Почему же ты так долго медлила? - Потому что я бедная девушка и не умела ездить верхом и не знала, как нужно воевать. Это я тоже сказала голосу. Тогда он мне приказал, чтобы я ехала к капитану Бодрикуру в Вокулер, он мне поможет. Потом у моей кузины были роды, и она сказала, что я должна ей помочь. Родители разрешили. В Вокулере я встретилась с господином Бодрикуром, я словно бы уже его знала, голос сказал мне, что это он. Но когда я ему сообщила, что должна идти к королю, он ответил, что лучше бы мой отец отвесил мне оплеуху. Только на третий раз он мне поверил и дал лошадь и двоих сопровождающих для поездки. - Значит, так ты приехала в Шинон. А родители? Жанна опустила голову. - Родители ничего об этом не знают. А то они не отпустили бы. И как бы я тогда могла повиноваться голосу? - Понимаю, дитя мое. Скажи, ты и сейчас слышишь этот голос? - Когда я бываю в лесу, определенно. Здесь - в этой комнате - его нет. - А что ты делала дома у родителей? - Помогала матери готовить еду, прясть и шить. Пасла наших коров на лугу. - Скажи мне, Жанна, что это за Книга Божья, о которой ты говорила? - У Господа есть Книга, и прочесть ее не может ни один из господ, даже если они очень ученые, - девушка улыбнулась немного робко и как бы прося прощения. - Я хочу сказать, если они задают такие вопросы, как здесь и в Шиноне. - Может быть... Ты много постишься? Жанна молчала, а брат Тома напряженно прислушивался. - Мне не нужно много еды, - ответила она наконец. Гийом Ален тяжело вздохнул, лицо его исказилось от боли. - Не обращай внимания, дитя мое, это всего лишь подагра, которая меня мучит. Скажи, ты знаешь, кто был этот ангел? - Сначала я этого не знала. Но на второй или третий раз, когда пришел голос, я узнала его имя. Это был архангел Михаил. На минуту в комнате повисла тишина. Только синица пела за окном в ветвях ели. Гийом Ален приложил красный платок сначала к носу, потом к глазам. Брат Тома держал голову опущенной, а руки его все глубже погружались в белые рукава рясы. - Ну, брат Тома, что Вы думаете? Должно быть, прекрасно, когда Господь ниспосылает благодать видеть или слышать архангела, - Ален сказал это сухо и уверенно, а молодой монах робко кивнул, не поднимая глаз. - Видишь ли ты и других блаженных в раю? - Да, отец Ален, прежде всего, святую Екатерину и святую Маргариту, архангел Михаил привел их ко мне. - Святая Екатерина была храбрая женщина, она проводила диспут с пятьюдесятью языческими философами и обратила их в христианство. Не думаю, чтобы это удалось мне. Брат Тома, это, скорее, Ваша задача... А святая Маргарита, что произошло с ней? - Она стерегла овец, затем ее увидел наместник и захотел, чтобы она стала его женой. Но она любила только Иисуса. В тюрьме она боролась с дьяволом в образе дракона. - Совершенно верно. Но оба за свое мужество были убиты в ранней юности. И ты этого хочешь, Жанна? - Если я исполню все, что велит мне святой Михаил, то пусть Господь сделает со мной, что пожелает. -Ты права, прежде всего мы должны совершить на земле все, что в наших силах. А теперь я тебе, наверное, уже надоел. Вы хотите еще о чем-то спросить, брат Тома? Молодой монах поднял взгляд, он избегал смотреть на Жанну и поэтому спросил, повернувшись лицом к Алену: - Если позволите, то я хотел бы знать, - он споткнулся и покраснел, - видит ли Дева Жанна архангела, когда она молится, Жанна ответила не сразу, она тоже не смотрела на каноника: - Не всегда. - А когда в последний раз? - Сегодня при утреннем звоне колоколов, - тихо сказала она и добавила: - Сегодня пятница. Гийом Ален посмотрел перед собой, затем узловатой рукой оперся на плечо брата Тома. - Блаженны невидящие, но все же верующие, - сказал он, встал, попросил Жанну передать ему палку и пошел к двери. Но Жанна преградила ему дорогу. - Отец Ален, могу ли я у Вас исповедаться? Послезавтра воскресенье. - Можешь, Жанна, но не в храме. А то все повернут шеи к тебе и забудут, что должны исповедоваться. Завтра к вечеру я буду дома, давай встретимся. Каждый тебе скажет, где я живу. - Благодарю Вас, отец Ален, - ее лицо озарила такая улыбка, что каноник сразу забыл и о допросе, и о своей подагре, и о своей близорукости. Он видел - и увидел вполне достаточно. И, прощаясь, он сотворил крестное знамение в воздухе над ее головой с коротко остриженными волосами. - Ну, брат Тома, что Вы думаете о малышке? - спросил отец Ален, когда они медленно переходили улицу и старик был утомлен, а молодой человек - бледен и погружен в себя. - Не могу себе представить, чтобы так говорила ведьма, отец Ален. - Я тоже, я совершенно определенно не могу. Теперь улыбался и брат Тома, словно у него с души упал камень. После упорной работы, продолжавшейся несколько недель, была закончена рукопись протокола, в котором содержались важные сведения. Было затребовано и сообщение из Домреми, из которого явствовало, что Жаннетта - единственная дочь почтенного крестьянина д'Арка и что о ее образе жизни сообщить нечего - ни предосудительного, ни замечательного. Во всяком случае, в ее родной деревне вспоминали о том, что в ночь на 6 января 1412 года, когда вышеупомянутая девица родилась, петухи как-то по особенному кричали еще в темноте, а кроме того, что, когда она обедала на лугу, из леса к ней прилетали птицы и Жаннетта делилась с ними хлебом, что на ее стадо никогда не нападали волки. Однако, по этим сведениям ее невозможно было заподозрить в связи с дьяволом. Когда протокол был готов - а уже через год он странным образом пропал, - королю было отправлено следующее решение: "...В отношении неотложных мер и в связи с опасностью для Орлеана мы постановили, что король не должен отсылать от себя Деву, хотя и не должен относиться к ней легковерно. Но, если он следует Священному Писанию, он должен испытывать ее двояким образом - при помощи человеческого рассудка, рассматривая ее жизнь, проверяя ее нравы и намерения по словам апостола Павла: испытывайте духов, от Господа ли они, - и посредством молитвы, стараясь получить знамение того, что она послана Господом. В ней не обнаружено ничего дурного, но обнаружено много доброго: скромность, девственность, благочестие, честность и простота. Относительно ее рождения и ее жизни сообщено множество чудесных, но достоверных вещей. Так как она говорит, что знамение ее посланничества будет явлено в Орлеане и нигде более, то ей не следует чинить препятствий в том, чтобы она отправилась туда с войском, ибо без причины сомневаться в ней означало бы грешить против Святого Духа". Режинальд потребовал изготовить несколько копий этого письма, чтобы никто не мог упрекнуть Его Величество в том, что он опрометчиво оказал доверие этой девушке низкого происхождения. Ненадежна репутация королей; что же касается Карла, то для сына порочной матери и безумного отца все было поставлено на карту. Дофин со своим двором также прибыл из Шинона в Пуатье, он хотел наблюдать за событиями с близкого расстояния. Жанна еще не знала о том, какой приговор вынесли ученые богословы, со своей небольшой свитой она жила в доме адвоката Рабате, и сегодня вечером с ней ужинали ее "прекрасный герцог" Алансон, королевский конюший Гобер Тибо и Жиль де Рэ. По своему обыкновению, девушка ела немного, столь мало, что мужчины удивлялись, как удается ей сохранять свежие щеки и сильные руки. Она задумчиво посмотрела перед собой, а затем - в глаза своему "прекрасному герцогу". - Мне задавали так много вопросов, и я должна была так много отвечать, но я знаю, что могу сделать гораздо больше того, о чем сообщила. Тибо, который не понимал, зачем для ведения боя и снятия осады нужно советоваться с духовными лицами, сказал густым басом: - В этом я Вам верю. В ответ Жанна положила руку ему на плечо: - Мне хотелось бы, чтобы у меня было больше людей, разделяющих Вашу веру. Алансон обиженно поморщился, а Жиль поднял брови в знак того, что оба они верят Жанне. Но мысли Жанны унеслись уже далеко. - Вы можете приготовить письменный прибор? Умеет ли кто-нибудь из вас писать? Я должна написать письмо, но не могу отличить "а" от "б". Алансон и Тибо беспомощно переглянулись. Алансон мог при необходимости читать, но у обоих не было ни времени, ни желания изучать трудное искусство письма. Теперь настала их очередь позавидовать Жилю. Тот позвал слугу, достал лист пергамента и белое, искусно обрезанное лебединое перо. - Диктуйте, что Вам угодно, Дева Жанна. Когда Жанна начала диктовать, Алансон и Тибо, раскрыв рты, изумленно переглядывались. "Иисус Мария. Король Англии и Вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Франции: отдайте Деве, посланной Царем Небесным, ключи от всех городов, которые вы захватили во Франции... Я заставлю Вас уйти, хотите Вы того или нет, а те, кто не захочет повиноваться, будут убиты. Дева обращается к Вам, герцог Бедфорд, и заклинает Вас, чтобы Вы сами не подвергались опасности быть уничтоженным. Уходите и возвращайтесь во имя Господа в свою страну. От Девы Жанны". Это письмо дошло до нас, споры идут только относительно даты его написания: было ли оно продиктовано 30 марта или же в четверг, 26 апреля 1429 года. Письмо осталось без ответа. Вскоре после этого Карл вместе с девушкой и всей свитой двинулся вверх по Луаре в сторону Тура. Время испытаний не миновало, но Тур был ближе к Орлеану. Меч под землей Город Фьербуа, расположенный к югу от Луары, - излюбленное место путешественников и паломников, с незапамятных времен в его гостиницах останавливались каретные мастера и мельники, благородные дамы и ученые господа. Ибо здесь в приходской церкви есть рака с мощами святой Екатерины Александрийской, которая, будучи восемнадцатилетней девушкой, вела диспут с пятьюдесятью философами, приглашенными императором Максентием, и победила: все они признали ее правоту и впоследствии сложили головы за новое учение. Екатерина покровительствовала не только студентам, каретным мастерам и мельникам, но также и тем, чьи судьбы в этой восьмидесятилетней войне оказались под угрозой, - пленным. Те, у кого был супруг, сын или брат, попавший в руки англичан, совершали паломничество к Екатерине в Фьербуа. Когда Жанна проезжала с двумя сопровождающими через Фьербуа по пути в Шинон, она побывала в этой церкви на трех богослужениях. У нее имелся повод для благодарности, ибо именно в те дни к ней пришли трое французских наемников. К тому же, статуя святой Екатерины находилась и в церкви в ее родной деревне Домреми, Екатерина была одной из двух "райских сестер", с которыми Жанна говорила так, будто они стояли рядом с ней. Б тот мартовский день девушка, молившаяся в церкви святой Екатерины в Фьербуа, должна была узнать больше, чем кто-либо из ее сопровождающих, но она не сказала ни слова ни одному из рыцарей. Только в Туре кое-что частично прояснилось, но, тем не менее, остается загадкой и по сей день. Король, наконец, повелел выдать Жанне снаряжение для похода, оружейных дел мастер по имени Бернар подготовил для нее доспехи, она сама сказала, какой символ должен быть изображен на ее штандарте, и теперь предстояло еще решить, как быть с мечом. Вопрос о мече также должен был решать оружейник, ибо разве может девушка, пусть даже посланница Божья, разбираться в оружии? И все же Жанна лучше знала, как поступить. Мастеру Бернару надлежало приехать с письмом в Фьербуа и удовольствоваться этим. Приезд мастера, случившийся в апрельские дни, взволновал все население городка. В письме, адресованном приходскому священнику, девушка, о которой все говорили вот уже несколько недель, просила разрешения достопочтенного господина произвести раскопки в земле за алтарем святой Екатерины. Там должен был находиться меч, на котором изображены пять крестов, и именно этот, а не какой-нибудь иной меч хотела иметь Жанна. Никогда приходской священник из Фьербуа не слышал, что под церковным полом что-то зарыто. Правда, согласно легенде, Карл Мартелл некогда отдыхал в Фьербуа после победы над маврами, но о каком-то мече никто ничего не знал. - Мастер Бернар, почему бы Вам не выковать для Девы новый меч? - спросил приходской священник, покачав головой. - Господин, мы выковали ей доспехи, именно такие, которые ей подходят, нам помогали наилучшие оружейники, доспехи не могли быть прекраснее. Хотя мы не посмели нанести на них ни герба, ни каких-либо украшений, нам потребовалось для этого шестнадцать фунтов серебра. Господин, это цена шести хороших лошадей, и мы использовали для этого лучшую сталь, которую только смогли раздобыть, а господин барон де Рэ выдал для этого деньги от имени короля. О мече мы также говорили с благородными господами, и герцог Алансон считает, что в оружии мужчины разбираются лучше. - И я тоже так считаю, - пробормотал священник. Бернар провел рукой по щетинистому подбородку. - Может быть, оно и так, достопочтенный господин, да только, видите ли, за ту неделю, пока Дева находится у нас в Туре, народ стал верить: война кончится только тогда, когда мы сделаем то, что она велит. Моя собственная жена прожужжала мне об этом все уши. А сама Дева встретила меня и говорит: господин Бернар, не желаете ли Вы отвезти мое письмо приходскому священнику в Фьербуа? Эх, значит, по-иному ничего не выйдет. По крайней мере, сегодня вечером уже слишком поздно, сказал священник, и он должен подумать до завтрашнего дня, а после мессы Бернар может прийти за ответом. В тот день мастер Бернар слишком много проехал верхом, и вечером ему хотелось хорошенько выпить, чтобы отдохнуть. Конечно, все стремились узнать, как обстоят дела у Жанны, и Бернар ощущал себя человеком, находящимся в самой гуще событий. Он умел рассказывать и при этом хвастался, что в Пуатье все достопочтенные господа и епископы были так поражены ученостью девушки, что спешно отправили письмо королю, подписанное сотней профессоров, в котором говорилось, что никто, кроме Жанны, не может принести народу спасение, и что король за ночь должен подготовить полную казну и снарядить целое войско знаменитых маршалов и полководцев, чтобы под их руководством положить конец бедствиям. Она заказала себе доспехи не у кого-нибудь, а у оружейных дел мастера Бернара, теперь броня облачала Деву от макушки до пят, и никакие английские стрелы ей не были страшны. По улицам неслись возбужденные вопли: "Слыханное ли это дело? Господь явил нам чудо!" Люди опустошали бокалы и снова их наполняли. Пили за здоровье Девы, и трактирщик обещал сегодня брать небольшие деньги за выпивку. Но мастер Бернар еще не окончил своего рассказа. "Слушайте! Тихо!" - раздавалось со всех сторон, и люди придвигались поближе друг к другу, слушали, опершись на локти и приставив ладони к ушам. - Теперь Деве требуется меч, не так ли? Но, видите ли, она не позволила нам изготовить этот меч. Она говорит, что ей нужен другой. И он зарыт в вашей церкви за алтарем. - У нас? У святой Екатерины? - люди вскакивали, с грохотом ставили кружки на стол, рукава у них были засучены, а на крепких руках вздувались мускулы. - Конечно, у вас! Я привез ее письмо к вашему приходскому священнику; чтобы положить конец нашим бедствиям, нужен только этот меч. Но ваш священник хочет еще подумать. На следующее утро, как только приходской священник из Фьербуа вышел из ризницы, он решил, что случилась беда. Около дюжины мужчин стояли перед .ним, выкрикивая какие-то угрозы. Они перебивали друг друга, и он не мог разобрать ни слова. - Должны ли мы взять грех на наши души? Нельзя терять ни секунды! Только теперь, когда мастер Бернар стал кричать священнику в ухо, он все понял: эти люди пришли, чтобы тут же и ни часом позже копать землю за алтарем. - Во имя Господа, начинайте, - сказал священник, - пощадите только стены, они древние, и святая Екатерина может разгневаться. Никто больше не думал ни о Екатерине, ни о священнике, ни о церкви. Взлетали мотыги, стучали молотки, лопаты вгрызались в каменистую землю, женщины приносили обед в горшочках прямо в церковь, поскольку было ясно, что мужчины не прекратят работу, прежде чем не отыщут меч. Покинутая Богом женщина, старая злая королева, из-за множества любовников забывшая, кто же действительно был отцом ее сына, принесла народу горести и голод. Только девственница из народа могла вывести его из юдоли греха. Разве она не пророчествовала об этом раньше? Конечно, меч должен был найтись. Святая Екатерина не гневалась, и пусть священник говорит, что ему вздумается. Ведь она сама сберегала меч в земле, ведь это не обычное оружие, что носят все мужчины, а меч, подобный мечу святого Михаила, которому покорился даже грозный дракон. Уже давно копавших было не десять человек, в этом участвовала половина жителей города, женщины и дети убирали мусор, священник же сидел в своей комнатке и молился Богу, чтобы сегодня вечером его церковь не превратилась в кучу развалин. В это время Жиль де Рэ вел переговоры с коварнейшим торговцем тканями из Тура, за деньги тот открыл подвал, где хранились алтарная парча с серебряной нитью, тончайшее льняное полотно для стихарей, карминно-красное сукно и великолепный бархат - все это стоило припрятать до лучших времен от жадных рук, желавших брать, но не желавших платить. Дай Бог, лучшие времена когда-нибудь настанут. Эти сокровища Жиль раскинул перед Жанной, он сам разворачивал красные и желтые рулоны сверкающих тканей, материя скользила сквозь его длинные белые пальцы, он показывал ее на свету, чтобы все краски переливались. Он бросал ткани на плечи Жанны и, полузакрыв глаза, следил за ее реакцией. Робко сложив руки, девушка стояла перед этой невиданной роскошью. Может ли она из всего этого богатства получить какой-нибудь плащ? Плащ, который носят настоящие рыцари поверх доспехов? Она бы хотела, но кто за все это заплатит? Жиль швырнул на стол туго набитый кошелек, на деньги он был щедр, как никто другой при дворе. - Не беспокойтесь об этом, Жанна. Король хочет, чтобы Вы были прекрасны, неся свою службу. - А что скажут дамы и господа на то, что бедная девушка одета в такие роскошные ткани? Жиль видел ее радость и радовался вместе с нею. - Они стали бы смеяться, если бы Вы были одеты по-иному, Дева Жанна. Разве Господь создал все прекрасные вещи не для того, чтобы мы возносили Ему почести? Посмотрите на этот фиолетовый бархат, разве, глядя на этот цвет, не становишься благочестивым? А вот сверкающий серебром темно-синий: он напоминает ночное небо, когда Господь зажигает на нем звезды. А с этой оранжевой тканью сочетаются сине-серые меха; вот зеленая подкладка и пряжка из изумруда. Жанна думала, что ей дороги только доспехи, теперь же от великолепия тканей в сердце ее была тихая радость, но она переживала, не порождена ли эта радость высокомерием. Нет, плащ должен быть не оранжевый и не сверкающий красный. - Вот эта синяя, господин де Рэ. Если она не слишком дорого стоит, то мне, пожалуй, хотелось бы сшить плащ из этой синей материи. Жиль де Рэ кивнул, а затем развернул кусок зеленоватого шелка, так как, по его мнению, подкладка плаща должна была подчеркивать или приглушать его оттенки. Между тем обычный шум уличной суеты превратился в громкие крики, приблизился топот копыт, и дверь растворилась. Сквозь толпу мужчин, женщин и уличных мальчишек мастер Бернар протискивался в лавку. - Вот она, Дева, мы хотим видеть ее! Мастеру Бернару пришлось пустить в ход кулаки и отвесить несколько оплеух, прежде чем он смог затворить дверь за собой и своими двумя товарищами. - Дева Жанна, мы копали целый день с утра до вечера. Было уже темно, когда мы наткнулись на что-то твердое. Едва мы разгребли землю, как увидели, что это меч. Его передали мне, чтобы я испытал его. Клинок был покрыт ржавчиной, но стоило только встряхнуть меч, и ржавчина осыпалась. Вот он. Ножны подарены жителями Фьербуа. Синий бархат упал на пол, Жанна стояла в своем шерстяном камзоле, тихо улыбаясь, затем она взяла меч и вынула его из ножен. Жиль де Рэ, затаив дыхание, взглянул на клинок и увидел на нем пять крестов. - Разве, он не прекрасен? - спросила Жанна с сияющей улыбкой. - Благодарю Вас, мастер Бернар. Оружейник смущенно вертел свою кепку, голос его не слушался, он долго откашливался. Жители Фьербуа, приходской священник, дай он сам стали свидетелями того, что этой девушке известны вещи, скрытые от всех остальных. - Дева Жанна, - сказал он доверчиво, - Вы нас можете теперь спасти? - До полнолуния мы отправимся в Орлеан. Мастер Бернар, скажите всем, что я это обещала. Он направился к двери вместе с товарищами. На улице был слышен гул, а затем раздалось радостное ликование. В темной лавке рядом с Жанной стоял Жиль. - Мы выйдем, чтобы показать его остальным, - сказала она, меч все еще лежал на ее ладонях, а Жиль не спускал с нее глаз. Он полагал, что этому мечу, пожалуй, будет около семи веков, но на нем нет ни ржавчины, ни изъяна. - Теперь Вы мне верите? - Дева Жанна, я верю, что Вы разговариваете с духами, к которым глухи мои уши. Жанна, пролейте сияние Вашей благодати на меня, недостойного, позвольте мне прикоснуться к мечу, - он склонил голову и опустился на одно колено, но Жанна с мечом быстро отступила от него, нахмурив брови. - Прикасайтесь к своему и встаньте. Вы должны опускаться на колени только во время молитвы. Вы поняли, господин Жиль де Рэ? Жиль медленно встал, Жанна даже не подозревала, как ему тяжело. Его душу также наполняли благоговение и пыл, и он охотно отдал бы все свое богатство, лишь бы узнать то, что она, как ему казалось, узнавала без труда. Но для него другой мир молчал, как бы страстно он его ни призывал, а Жанна не позволяла ему заглядывать в глубины своей души. - Как происходит, что Ваши уши слышат голоса? - Молитесь, и Вы тоже услышите, если Господь сочтет Вас достойным. Жиль опустил голову и подумал об Авеле и Каине: жертва Авеля была принята, а Каина Господь презрел. С растревоженной душой он вернулся в свое жилье. Там слуги представили ему мальчика, которого послал господин Тремуй, так как у мальчика был прекрасный голос. - Пой, - прошептал Жиль, бросил плащ одному из слуг и сел. - Если у тебя действительно хороший голос, позволь мне с тобой заниматься. Музыка была единственным, что еще могло успокоить бури его души, укротить и очаровать ее. В одном из замков у Жиля был прекраснейший орган, о котором он думал повсюду, музыке часто удавалось разогнать его тоску. И все же музыка в чем-то была подобна плащу, которым он только прикрывал бездну своей души. Жители Фьербуа хорошо запомнили, что выкопанный ими меч был необыкновенный. Перед смертью Жанна призналась, да и все ее товарищи по оружию уверяли, что этим мечом никогда не был убит ни один человек. Ветер меняет направление Господин де Тремуй пребывал в дурном настроении. Армия выступила в поход, и ни девушка, ни полевые командиры не хотели делать остановок. Во всяком случае, пока не дошли до Блуа, который расположен в тридцати милях к юго-западу от Орлеана. Там собирались устроить привал в ожидании новых приказов. Король вместе со своим двором остался в Туре. Сегодня ранним утром в замке должно было состояться заседание совета, но Тремуй счел необходимым подольше поспать после утомительной ночи. В полночь к нему пришли его люди с сообщением об удачной добыче. В ближнем лесу им удалось задержать каких-то господ, представителей королевского собрания сословий, которые из страха перед англичанами намеревались закопать деньги. Деньги отобрали, невзирая на протесты и уверения этих господ, что деньги принадлежат не им, а трем городам... А как же еще можно пополнять запасы казны? После этого Тремуй с удовлетворением лег спать. Но его снова разбудили еще до рассвета. Прибыли дворяне, которые желали говорить только с господином де Тре-муем, и притом тотчас же. Это были иностранцы. С иностранцами следовало держать ухо востро: существовали вещи, которых никто не должен был знать в этой разделенной надвое стране. Тремуй принял письмо с королевской печатью: доставили долгожданную весть из Арагона. Он развернул пергамент такой красоты, каких уже не умели делать во Франции, и начал читать, двигая нижней челюстью. Сначала пожелания благословения для Его Величества Карла Седьмого, затем льстивые слова для его министра Тремуя - нужно было перевернуть листок, чтобы перейти к главному. Король Арагонский, к его большому сожалению, в настоящее время находился с экспедицией в Сицилии, и поэтому ему представляется, что подкрепление через Пиренеи отправить невозможно. Пусть король Карл, как и он сам, рассчитывает на Божью помощь... Тремуй усмехнулся коротким язвительным смешком. Еще одну надежду придется похоронить. Хотя для него окончить эту войну казалось не таким уж важным делом, ведь за свои шестьдесят восемь лет ему и дня не довелось жить в состоянии мира. Его наемники заняли приличную часть провинции Пуату, которая подчинялась королю Англии, и поэтому там всегда были запасы съестного. К англичанам следовало относиться как и прежде;