мать. - Оно кончилось в тот день, когда муж твой сбежал от суда, которому стали известны какие-то его темные дела с ростовщицей. Я знаю, что он невиновен, готова присягнуть в этом. Но ни я, ни ты не понимаем, зачем он к ней ходил! - Мама! Ведь эти господа нам чужие!.. - в отчаянии воскликнула Ставская. - Это я-то чужой? - спросил управляющий с упреком, однако привстал и поклонился... - И вы не чужой, и этот господин тоже, - сказала старушка, указывая на меня. - Я вижу, что это честный человек... На этот раз поклонился я. - Так вот послушайте, - продолжала она, проницательно глядя мне в глаза, - мы живем в постоянной неуверенности насчет моего зятя, и неуверенность эта отравляет нам существование. Но я, признаюсь откровенно, больше опасаюсь его возвращения... Ставская закрыла лицо платком и выбежала из гостиной. - Плачь, душенька, плачь... - грозя вслед пальцем, говорила раздраженная старушка. - Такие слезы хоть горьки, да все лучше тех, которые ты каждый день проливаешь... - Сударь, - обратилась она ко мне, - я приму все, что господь нам пошлет, однако чуствую: если человек этот вернется, он вконец погубит счастье моей дочки. Клянусь, - прибавила она тише, - что она уже не любит его, хоть сама этого не сознает, и все же я уверена - только позови он, она немедленно к нему поедет! Рыдания помешали ей продолжать. Мы с Вирским переглянулись и простились со старой дамой. - Сударыня, - сказал я перед уходом, - не пройдет и года, как я принесу вам известие о вашем зяте. А может быть, - прибавил я с невольной улыбкой, - дела сложатся так, что... все мы будем довольны... Все... даже те, кого сейчас здесь нет!.. Старушка вопросительно посмотрела на меня, но я ничего не ответил. Мы еще раз простились и ушли, уже не спрашивая пани Ставскую. - Да заглядывайте к нам, сударь, почаще! - крикнула старая дама, когда мы уже были в кухне. "Конечно, я буду заглядывать... Удастся ли мне план насчет Стаха? Одному богу известно. Там, где в игру замешано сердце, бесполезно строить какие-либо расчеты. Но все же я попытаюсь развязать руки этой женщине, а это тоже чего-нибудь да стоит". Выйдя из квартиры Ставской, мы с управляющим расстались, весьма довольные друг другом. Он хороший малый. Однако когда я вернулся домой и задумался над результатами моего обхода, то даже за голову схватился. Я собирался привести в порядок финансовые дела в доме - и вот тебе, привел их в такой порядок, что доход с него уменьшился по меньшей мере на триста рублей в год. Ну, что ж! Может быть, тем скорее Стах одумается и продаст свое приобретение, которое ему совсем не нужно. Ир все прихварывает. Политика все в том же положении: полная неопределенность".  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая Серые дни и мучительные часы Четверть часа спустя после отъезда из Варшавы Вокульский отдал себе отчет в двух несомненных, хотя и весьма различных обстоятельствах: в вагоне стало свежо, а сам он впал в какую-то странную летаргию. Он свободно двигался, голова была ясна, мысль работала четко и быстро, но его ничто не интересовало: ни с кем он едет, ни куда едет, ни зачем едет. Эта апатия усиливалась, по мере того как он удалялся от Варшавы. В Прушкове он обрадовался каплям дождя, брызгавшим в открытое окно, а когда за Гродзиском разразилась гроза, он даже несколько оживился; ему захотелось, чтобы в него ударила молния. Но когда гроза пронеслась, его опять охватило прежнее равнодушие, и опять стало все безразлично - даже то, что сосед справа задремал у него на плече, а пассажир, сидевший напротив, снял штиблеты и положил ему на колени ноги, впрочем в чистых носках. Около полуночи он впал в странное состояние; им овладел не то сон, не то еще более глубокое безразличие. Он задернул занавеской фонарь и закрыл глаза, решив, что эта странная апатия с восходом солнца пройдет. Но она не прошла: напротив, с утра она усилилась и росла с каждым часом. Эта апатия не усугубляла горя, но и не приносила облегчения. Потом у него попросили паспорт, потом он позавтракал, купил новый билет, велел перенести вещи в другой поезд и поехал дальше. Снова станция, снова пересадка, снова дорога... Вагон подрагивал и стучал, паровоз время от времени свистел, потом останавливался... В купе появились люди, говорящие по-немецки: двое, трое... Потом польский говор совсем умолк, и вагон наполнился немцами... Изменился и пейзаж за окном. Потянулись огороженные леса, где деревья стояли ровными рядами, словно солдаты в строю. Исчезли деревянные, крытые соломой избы, и все чаще мелькали одноэтажные домики с черепичными крышами и палисадниками. Вот опять остановка, опять надо есть, пить. Какой-то огромный город... Ах, это как будто Берлин!.. Опять поехали... В вагон все еще садятся люди, говорящие по-немецки, но произношение у них другое. Потом ночь и сон... Нет, не сон, а все та же апатия. В купе входят два француза. Пейзаж за окном снова изменился: широкие просторы, холмы, виноградники. Там и сям из-за деревьев выглядывает высокий одноэтажный дом, старый, но крепкий, весь обвитый плющом. Опять осмотр чемодана. Пересадка. В вагон садятся два француза и одна француженка и сразу поднимают шум за десятерых. Это, по-видимому, люди воспитанные; тем не менее они хохочут, то и дело пересаживаются с места на место и извиняются перед Вокульским, - он, впрочем, так и не знает за что. На какой-то станции Вокульский пишет несколько слов Сузину по адресу: "Париж, "Гранд-отель" - и дает записку вместе с деньгами проводнику, не заботясь ни о том, сколько дал, ни о том, дойдет ли телеграмма. На следующей станции кто-то сует ему в руку целую пачку денег, и поезд трогается. Вокульский замечает, что уже снова ночь, и снова он впадает в состояние не то сна, не то какого-то странного оцепенения. Глаза у него закрыты, но мысль работает и твердит, ему, что сейчас он спит и что это странное состояние безразличия пройдет у него в Париже. "Париж! Париж! - повторяет он во сне. - Ведь я столько лет мечтал о нем! Это пройдет. Все пройдет!.." Десять часов утра. Новая станция. Поезд стоит под сводом; шум, крик, беготня. На Вокульского набрасываются сразу три француза, предлагая свои услуги. Вдруг кто-то хватает его за плечо. - Ну, Станислав Петрович, счастье твое, что ты приехал! Вокульский минутку всматривается в какого-то великана с красным лицом и русой бородой и наконец говорит: - Ах, Сузин! Они обнимаются. Сузина сопровождают двое французов, один из них берет у Вокульского квитанцию на вещи. - Счастье твое, что ты приехал, - повторяет Сузин, еще раз целуя его. - Я уж думал, что пропаду тут в Париже без тебя... "Париж..." - думает Вокульский. - Да не обо мне речь, - продолжает Сузин. - Ты так загордился, якшаясь с вашей паршивой шляхтой, что до меня тебе уж и дела нет. Но ради тебя же жаль упускать такие деньги... Ты потерял бы тысяч пятьдесят... Два француза, сопровождавшие Сузина, появляются снова и сообщают, что можно ехать. Сузин берет Вокульского под руку и ведет его на площадь, где стоит множество омнибусов, а также одноконных и пароконных экипажей, в которых кучера помещаются спереди или сзади. Они проходят несколько шагов и останавливаются у коляски, запряженной парой лошадей, с лакеем у дверцы. Садятся и едут. - Смотри, - говорит Сузин, - вот улица Лафайета, а вот бульвар Маджента. Мы поедем по Лафайету до самого отеля, возле Оперы. Говорю тебе: чудо, а не город! Ну, а как увидишь Елисейские поля и сад между Сеной и Риволи... Эх, говорю я тебе: чудо - не город! Только у женщин уж больно турнюры велики... Ну, да тут вкусы иные... Просто не нарадуюсь, что ты приехал; пятьдесят, а то и шестьдесят тысяч рублей - это тебе не фунт изюма... Видишь, вон Опера, а вон бульвар Капуцинов, а вот и наша избенка... Вокульский видит огромное шестиэтажное здание клинообразной формы, опоясанное железной балюстрадой вдоль третьего этажа. Дом стоит на широкой улице, обсаженной еще молодыми деревьями, а по ней взад и вперед снуют пешеходы, проносятся омнибусы, коляски, всадники. Движение такое оживленное, будто по крайней мере половина Варшавы сбежалась поглазеть на какое-нибудь происшествие. Мостовая и тротуары гладкие, как паркет. Вокульский понимает, что он в самом сердце Парижа, но не испытывает ни волнения, ни любопытства. Ему все безразлично. Экипаж въезжает в великолепные ворота, лакеи распахивают дверцы. Они выходят. Сузин берет Вокульского под руку и ведет в маленькую комнатку, которая неожиданно начинает подниматься. - Это лифт, - говорит Сузин. - У меня тут два номера. Один - во втором этаже за сто франков в день, а другой - в четвертом за десять франков. Для тебя я тоже снял за десять... Ничего не поделаешь... выставка. Они выходят из лифта в коридор и минуту спустя оказываются в роскошно обставленной комнате. Мебель красного дерева; у одной стены стоит широкая кровать под балдахином, у другой - шкаф с огромным зеркалом вместо дверцы. - Присаживайся, Станислав Петрович. Хочешь выпить или закусить, тут или в зале? Ну, пятьдесят тысяч твои... Я страшно доволен. - Скажи мне, - в первый раз откликнулся Вокульский, - за что же, собственно, я получу пятьдесят тысяч? - Может, и того больше. - Хорошо, но за что? Сузин бросается в кресло, складывает руки на животе и принимается хохотать. - Вот за то и получишь, что спрашиваешь!.. Другие берут, не спрашивая, только давай... Один ты хочешь знать - за что да почему столько. Ах, голубчик ты мой! - Это не ответ. - Сейчас я тебе отвечу. Во-первых, за то, что ты меня еще в Иркутске четыре года уму-разуму учил. Кабы не ты, не быть бы мне теперешним Сузиным. Ну, а я не вашего склада человек: за добро плачу добром. - И это не ответ, - повторил Вокульский. Сузин пожал плечами. - Вот что: здесь ты у меня объяснений не спрашивай, а внизу и сам все поймешь. Может, я куплю немного парижской галантереи, а может, и торговых судов десяточек-другой. Я по-французски - ни в зуб ногой, то же самое и по-немецки, вот мне и нужен такой человек, как ты. - Я не разбираюсь в судах. - Не беспокойся. Сыщем тут инженеров - и железнодорожных, и морских, и военных... Не в этом суть, а в человеке, который бы ворочал языком за меня - и для меня. Да чего там, говорю тебе: спустимся вниз - смотри да слушай в оба, а уйдем оттуда - забудь обо всем, будто у тебя память отшибло. Это ты, Станислав Петрович, сумеешь, а про остальное не спрашивай. Я заработаю десять процентов, тебе дам десять процентов со своего заработка - и дело в шляпе. А на что это, для кого да против кого - не спрашивай. Вокульский молчал. - В четыре придут ко мне американские и французские фабриканты. Сможешь спуститься? - спросил Сузин. - Ладно. - А теперь прогуляешься по городу? - Нет. Теперь я хочу спать. - Ну и ладно. Идем в твой номер. В нескольких шагах по коридору оказалась другая комната, совершенно такая же, как у Сузина. Вокульский бросился на кровать, Сузин на цыпочках вышел и притворил дверь. После его ухода Вокульский закрыл глаза и попытался уснуть - вернее, даже не уснуть, а отогнать призрак докучной мысли, от которого он бежал из Варшавы... Одно время ему казалось, что его уже нет, что он остался там и теперь беспокойно ищет его, бродя между Краковским Предместьем и Уяздовскими Аллеями. "Где он?.. Где он?.." - шептал призрак. "А что, если он полетит за мной? - спросил себя Вокульский. - Ну, теперь уж ему меня, наверное, не сыскать - в таком огромном городе, в таком большом отеле..." "А если он уже здесь?" - мелькнуло у него в голове. Он еще крепче сомкнул глаза и начал покачиваться на матраце, который ему показался необыкновенно широким и необыкновенно упругим. Два потока звуков овладели его вниманием: за дверью, по коридору отеля, бегали и переговаривались люди, словно там в эту минуту что-то случилось; из-за окна несся сплошной уличный гул, приглушенно, как бы издалека доносился грохот многочисленных экипажей, дребезжание звонков, человеческие голоса, гудки, выстрелы и бог весть что еще. Потом ему померещилось, будто некая тень заглядывает к нему в окно, и вскоре за тем - будто кто-то ходит по длинному коридору, от двери к двери, стучит и спрашивает: "Он тут? Он тут?" Действительно, кто-то ходил, стучал и даже постучался к нему, но, не получив ответа, прошел дальше. "Не найти ему меня! Не найти..." - думал Вокульский. Вдруг он открыл глаза, и у него волосы на голове стали дыбом. Напротив себя он увидел точно такую же комнату, точно такую же кровать с балдахином, а на ней... самого себя! Никогда в жизни не испытывал он подобного потрясения; собственными глазами убедиться, что в комнате, где ты почитаешь себя совершенно одиноким, находится неотступный свидетель... ты сам! - Что за оригинальное шпионство, - проворчал он. - Дурацкая мода эти зеркальные шкафы... Он сорвался с кровати - двойник его сорвался так же стремительно; подбежал к окну - тот тоже. Лихорадочно раскрыл чемодан, чтобы переодеться - и тот тоже начал переодеваться, по-видимому, собираясь идти в город. Вокульский почуствовал, что надо бежать из этой комнаты. Призрак, от которого он уехал из Варшавы, был уже здесь и стоял у порога. Он умылся, надел чистое белье, переменил костюм. Было всего половина первого. "Еще три с половиной часа! - подумал он. - Надо их как-то использовать..." Едва он открыл дверь, как появился слуга: - Monsieur?.. Вокульский велел проводить себя к лестнице, дал ему франк на чай и сбежал с четвертого этажа вниз, словно спасаясь от погони. Выйдя за ворота, он остановился на тротуаре. Широкая, обсаженная деревьями улица. Пронеслись пять-шесть экипажей и желтый омнибус, полный пассажиров внутри и на крыше. Направо, где-то очень далеко, виднеется площадь, налево - у отеля - парусиновый навес, и под ним сидят за круглыми столиками, у самого тротуара, мужчины и женщины и пьют кофе. Мужчины в низко вырезанных сюртуках, с цветами или розетками в петличках, сидят, высоко закинув ногу на ногу, как, впрочем, того и требует соседство шестиэтажных домов; женщины хрупкие, маленькие, смуглые, с огневыми глазами, одетые с изящной простотой. Вокульский пошел налево и за углом увидел другой навес и под ним людей, которые тоже что-то пили, расположившись чуть ли не на тротуаре. Тут было человек сто, если не больше; у мужчин вид развязный, дамы оживлены, фамильярны и держатся непринужденно. Одна за другой проносятся мимо одноконные и пароконные коляски, по тротуарам торопливо снуют толпы пешеходов, а вон катят по мостовой желтый и зеленый омнибусы, им пересекают дорогу коричневые омнибусы, и все переполнены внутри, и все везут множество пассажиров на крыше. Вокульский стоит в центре площади, от которой расходятся семь улиц. Он пересчитывает их раз, другой - семь улиц... Куда пойти?.. Пожалуй, туда, где зелень... Вот две улицы, скрещивающиеся под прямым углом, обсаженные деревьями... "Пойду-ка я вдоль отеля", - решает Вокульский. Он делает полуоборот влево и останавливается пораженный. Перед ним какое-то громадное здание. Внизу - аркады и статуи, на втором этаже - огромные каменные колонны и мраморные, поменьше, с золотыми капителями, на уровне крыши по углам орлы и позолоченные фигуры, несущиеся на вздыбленных золоченых конях. Крыша спереди пологая, выше вздымается купол, увенчанный короной, а еще выше - трехгранная верхушка, тоже украшенная группой скульптур. Всюду мрамор, бронза, золото, всюду колонны, статуи и барельефы... "Опера? - думает Вокульский. - Да ведь тут мрамора и бронзы больше, чем во всей Варшаве!.." Вокульский вспоминает свой магазин, красу города, вспыхивает от стыда и идет дальше. Он чувствует, что с первой же минуты Париж его подавил, - и был доволен этим. Число экипажей, омнибусов и людей увеличивается до невероятия. На каждом шагу - веранды, круглые столики у самого тротуара, вокруг них сидят люди. За каретой с лакеем на запятках катится тележка, запряженная собакой; ее обгоняет омнибус; потом проходят два носильщика с грузом, потом едет высокий двухколесный шарабан, потом дама и господин, оба верхом, потом опять бесконечная вереница экипажей. Возле тротуара стоят две тележки с цветами и фруктами, на противоположной стороне точат ножи, торгуют пирожками, газетами, подержанными вещами, книжками... - Marchand, d'habits!.. - "Figaro"!.. - "Exposition"!.. - Guide Parisien! Trois francs!., trois francs!..* ______________ * Продается одежда!.. - "Фигаро"!.. - "Выставка"!.. - Путеводитель по Парижу! Три франка!.. три франка!.. (франц.) Кто-то сует в руку Вокульскому книжку, он платит три франка и переходит на другую сторону. Идет он быстро и все же замечает, что все обгоняют его. Экипажи и пешеходы... Да это какие-то всеобщие гонки; он ускоряет шаг и хотя никого еще не обогнал, но уже обращает на себя всеобщее внимание. На него набрасываются газетчики и разносчики книг, на него оглядываются женщины, насмешливо косятся мужчины. Он, Вокульский, варшавская знаменитость, робеет здесь, словно маленький мальчик, и... и это доставляет ему радость. Ах, как бы он хотел вернуть те давно прошедшие времена, когда он был мальчиком и отец его советовался с друзьями, куда его определить: в школу или к купцу. В этом месте улица сворачивает вправо. Вокульский впервые видит здесь четырехэтажный дом и чуствует, что тронут. Четырехэтажный дом среди шестиэтажных!.. Какая приятная неожиданность... Вдруг мимо проезжает карета с грумом на козлах, в ней две женщины. Одна ему совсем незнакома, вторая... - Она? - шепчет Вокульский. - Немыслимо! Но силы уже оставляют его. К счастью, рядом оказалось кафе. Он бросается на стул, у самого тротуара; появляется гарсон, что-то спрашивает, затем приносит мазагран. Одновременно цветочница прикалывает к его сюртуку розу, а газетчик кладет перед ним "Фигаро". Вокульский бросает десять франков девушке, франк газетчику, пьет мазагран и разворачивает газету: "Ее величество королева Изабелла..." Он комкает газету и сует ее в карман, расплачивается за мазагран и, не допив стакана, встает. Гарсон поглядывает на него исподлобья, двое соседей, помахивающих тоненькими тросточками, закидывают ноги еще выше на колено, а один из них бесцеремонно разглядывает его в монокль. "Что, если я ударю этого пшюта по лицу? - думает Вокульский. - Завтра же дуэль, и, может быть, он убьет меня... Но если я убью его?.." Он прошел мимо щеголя и так глянул ему в глаза, что у того моментально слетел монокль на жилетку и исчезла насмешливая улыбка. Вокульский идет дальше и с величайшим вниманием разглядывает дома. Какие магазины! Самый скромный куда импозантнее его варшавского, который слывет красивейшим во всем городе. Дома из тесаного камня, почти на каждом этаже - балконы или чугунные балюстрады, опоясывающие здание. "Право же, глядя на Париж, можно подумать, что все парижане ощущают потребность непрерывно общаться между собою если не в кафе, то хоть с балконов", - думает Вокульский. И крыши какие-то диковинные: крутые, сплошь усаженные шпилями и кирпичными дымоходами, из которых торчат жестяные трубы. И на улицах, что ни шаг, вдруг вырастает то дерево или фонарь, то киоск или столбик, увенчанный шаром. Жизнь здесь бьет с такой силой, что мало ей гнать экипажи и людей, мало ей возводить шестиэтажные каменные дома, - куда ни поглядишь, она так и брызжет из стен в виде статуй и барельефов, в виде стрельчатых украшений - с крыш, в виде бесчисленных киосков на каждом перекрестке. Вокульскому кажется, будто из стоячей воды он попал в кипяток, который "...и свищет, и бьет, и шипит"...{16} Он, человек зрелый и в привычных условиях энергичный, здесь почувствовал себя как робкий ребенок, которому все и вся внове. Между тем жизнь вокруг него продолжает "свистать, и бить, и шипеть"... Конца не видно толпе, экипажам, деревьям, ослепительным витринам и даже самой улице. Постепенно чуства Вокульского странным образом притупляются. Он перестает слышать громкие возгласы прохожих, потом словно заглохли крики уличных торговцев, наконец нет уже и грохота колес. Потом ему начинает казаться, что где-то он уже видел и такие дома, и такое движение, и такие кафе; затем приходит к выводу, что не так уж это все величественно; наконец, в нем просыпается дух противоречия, и он говорит себе, что хотя в Париже французская речь слышится чаще, чем в Варшаве, однако акцент здесь хуже и произношение менее внятное. Размышляя так, он идет все медленнее и уже перестает уступать встречным дорогу. И в тот момент, когда ему кажется, что теперь-то французы начнут тыкать в него пальцами, он с удивлением замечает, что меньше привлекает к себе внимание. Пробыв один час на улице, он превратился в незаметную капельку парижского океана. - Оно и лучше! - шепчет он. До сих пор дома по правую и левую руку то и дело расступались, открывая просветы поперечных улиц. Теперь просветов не стало, бесконечно тянется сплошная стена домов. Вокульский встревожен, он ускоряет шаг и, наконец, к большому своему удовольствию, доходит до угла и читает: "Rue St. Fiacre"*. В памяти у него мелькает какой-то роман Поль де Кока, и он улыбается. Опять поперечная улица, и опять он читает: "Rue de Sentien"**. ____________ * Улица св. Фиакра (франц.) ** Улица Сантьен (франц.) "Не знаю", - говорит себе Вокульский. На следующем перекрестке он читает: "Rue Poissonniere"*, - и это напоминает ему какое-то уголовное дело; потом идут одна за другой короткие улички, ведущие к театру "Жимназ". _____________ * Улица Пуассоньер (франц.) "А это что?" - думает он, заметив налево огромное здание, не похожее ни на одно виденное им до сих пор. Это гигантский каменный прямоугольник, а в нем ворота с полукруглым сводом. Да, по-видимому, это ворота, расположенные на скрещении двух улиц. Рядом будка, возле которой останавливаются омнибусы; напротив - кафе и тротуар, отгороженный от мостовой чугунной балюстрадой. Шагах в трехстах - снова такие же ворота, а между ними вправо и влево пролегает широкая улица. Движение здесь еще оживленнее, ездят омнибусы трех видов и трамвай. Вокульский смотрит направо и опять видит два ряда уличных фонарей, два ряда киосков, два ряда деревьев и два ряда шестиэтажных домов, которые уходят вдаль на расстояние, равное улицам Краковское Предместье и Новы Свят вместе взятым. Улице не видно конца, только где-то там, вдалеке, она поднимается к небу, крыши сливаются с землей, и все исчезает. "Ну, хоть бы мне пришлось заблудиться и опоздать на совещание, я непременно пойду в эту сторону!" - думает он. На повороте Вокульского обгоняет молодая женщина; ее фигура и походка приводят его в сильное волнение. "Она?.. Нет... Во-первых, она в Варшаве, а потом - я уже второй раз встречаю такое сходство... Обман зрения..." Но он сразу теряет силы и даже память. Он стоит на перекрестке двух улиц, обсаженных деревьями, и решительно не помнит, откуда он пришел. Его охватывает панический страх, знакомый людям, которые заблудились в лесу. К счастью, подъезжает пролетка, и извозчик дружелюбно улыбается ему. - "Гранд-отель", - говорит Вокульский, садясь. Кучер приподнимает шляпу и кричит: - Вперед, Лизетка!.. Этот благородный иностранец поставит нам за труды кружку пива. - Затем, полуобернувшись к Вокульскому, говорит: - Одно из двух, гражданин: либо вы только сегодня приехали, либо основательно позавтракали? - Я сегодня приехал, - отвечает Вокульский, успокаиваясь при виде его круглого, румяного, безбородого лица. - И немножко выпили, сразу видно, - замечает извозчик. - А вы знаете таксу? - Все равно. - Вперед, Лизетка! Мне по вкусу этот иностранец, и я думаю, что только таким и надо приезжать на нашу выставку. А вы уверены, гражданин, что вам надо в "Гранд-отель"? - обращается он к Вокульскому. - Вполне. - Вперед, Лизетка! Этот иностранец внушает мне уважение. Вы случайно не из Берлина? - Нет. Извозчик с минуту присматривается к нему, потом говорит: - Тем лучше для вас. Правда, я не в претензии на пруссаков, хотя они и забрали у нас Эльзас и отхватили порядочный кусок Лотарингии, но, как бы то ни было, не люблю я, когда у меня за спиной сидит немец. Откуда же вы, гражданин? - Из Варшавы. - Ah, ca!* Прекрасная страна... богатая... Вперед, Лизетка! Значит, вы поляк? О, я знаю поляков!.. Вот и площадь Оперы, а вот "Гранд-отель"... ___________ * Ах, вот как! (франц.) Вокульский сунул извозчику три франка, стремглав бросился в ворота и вбежал на четвертый этаж. У дверей номера его встретил улыбающийся слуга и подал записку от Сузина и пачку писем. - К вам много посетителей... и много посетительниц! - сказал слуга, игриво поглядывая на Вокульского. - Где же они? - В приемной, в библиотеке, в столовой... Мсье Жюмар уже в нетерпении... - Кто это мсье Жюмар? - Дворецкий ваш и мсье Сюзэна... Весьма способный человек и мог бы оказать вам важные услуги, если б мог рассчитывать... примерно на тысячу франков... - так же игриво продолжал слуга. - Где же он? - На втором этаже, в вашей приемной. Мсье Жюмар человек весьма способный, но и я могу пригодиться вашему превосходительству, хоть и ношу фамилию Миллер. На самом же деле я эльзасец и, клянусь честью, не взял бы у вас ни одного су, а еще доплачивал бы десять франков в день, только бы нам разделаться с пруссаками. Вокульский вошел к себе в номер. - Главное, сударь, остерегайтесь баронессы, которая уже дожидается в библиотеке, хотя условилась, что приедет только в три часа... Готов присягнуть, что она немка... Недаром я эльзасец! Последние слова Миллер произнес вполголоса, уже выходя в коридор. Вокульский распечатал записку Сузина и прочел: "Заседание начнется только в восемь. У тебя остается свободное время, так управься с посетителями, а главное - с бабами. Я, ей-богу, уже слишком стар, чтобы их всех ублажать". Вокульский просмотрел письма. Большей частью это были рекламы торговцев, парикмахеров, зубных врачей, просьбы о вспомоществовании, предложения о раскрытии каких-то тайн; было даже воззвание Армии Спасения.{20} Среди множества писем Вокульского поразило следующее: "Молодая, изящная и привлекательная особа хочет осмотреть вместе с вами Париж; расходы пополам. Просьба оставить ответ швейцару отеля". - Оригинальный город! - проворчал Вокульский. Второе, еще более любопытное письмо было от баронессы - той самой, что должна была в три часа прийти на свидание в библиотеку. - Значит, через полчаса... Он позвонил и велел подать в номер завтрак. Через несколько минут ему принесли ветчину и яйца, затем бифштекс, какую-то неизвестную рыбу, несколько бутылок с различными напитками и кофейник с черным кофе. Он съел все с волчьим аппетитом, не оставил без внимания и напитки, затем велел Миллеру проводить его в приемную. Слуга вышел за ним в коридор, нажал кнопку звонка, что-то сказал в рупор и ввел Вокульского в лифт. Вмиг Вокульский оказался на втором этаже, и, едва открылась дверца лифта, как перед ним предстал некий изящный господин с маленькими усиками, во фраке и белом галстуке. - Жюмар... - отрекомендовался господин, поклонившись. Они прошли несколько шагов по коридору, и Жюмар распахнул дверь роскошного салона. Вокульский чуть было не попятился, увидев золоченую мебель, огромные зеркала и барельефы на стенах. Посредине салона стоял большой стол, покрытый дорогой скатертью и заваленный бумагами. - Разрешите ввести посетителей? - спросил Жюмар. - Эти, кажется, не из опасных. Осмелюсь только обратить ваше внимание... на баронессу... Она ждет в библиотеке. Поклонившись, он с важностью вышел в соседнюю залу - по-видимому, служившую приемной. "Не впутался ли я, черт возьми, в какое-то темное дело?" - подумал Вокульский. Он уселся в кресло и только было принялся просматривать бумаги, как явился лакей в голубом фраке, расшитом золотым галуном, и подал ему на подносе визитную карточку. Вокульский прочел: "Полковник" - и рядом какая-то ничего не говорящая ему фамилия. - Проси. Через мгновение вошел статный мужчина с седой эспаньолкой, такими же усами и красной ленточкой в петлице сюртука. - Я знаю, сударь, что у вас мало времени, и буду краток, - сказал вошедший с легким поклоном. - Париж - во всех отношениях замечательный город: здесь есть где поразвлечься и чему поучиться; но в Париже необходим опытный гид. Я хорошо знаю все музеи, театры, клубы, памятники, картинные галереи, учреждения, официальные и частные, - словом, все... поэтому, если вам будет угодно... - Будьте любезны оставить свой адрес, - ответил Вокульский. - Я владею четырьмя языками, имею связи в кругах художников, литераторов, в мире научном и промышленном... - Сейчас я не могу дать вам ответ, - перебил Вокульский. - Прикажете прийти или ждать вашего уведомления? - Да, я отвечу вам письменно. - Прошу не забывать меня, - ответил гость, встал и, поклонившись, вышел. Лакей принес вторую визитную карточку, и вскоре появился второй посетитель. Это был пухленький и румяный человечек, по виду владелец магазина шелковых тканей. На всем пути от двери к столу он непрерывно отвешивал поклоны. - Что вам угодно, сударь? - спросил Вокульский. - Как, вы не догадались, прочитав фамилию Эскабо? Ганнибала Эскабо? - удивился человек. - Винтовка Эскабо производит семнадцать выстрелов в минуту, а образец, который я буду иметь честь показать вам, выбрасывает тридцать пуль... У Вокульского было такое недоумевающее лицо, что Ганнибал Эскабо тоже пришел в недоумение. - Полагаю, я не ошибся? - спросил он. - Вы ошиблись, сударь, - возразил Вокульский. - Я галантерейный купец и винтовками не интересуюсь. - Однако же мне говорили... по секрету... - с ударением сказал Эскабо, - что вы, господа... - Вас неправильно осведомили. - Ах, в таком случае простите... Тогда, может быть, в другом номере... - говорил посетитель, пятясь к дверям и кланяясь на ходу. Снова на сцену выступил голубой фрак с белыми панталонами, а вслед за ним новый посетитель - на этот раз маленький, щупленький, черный, с беспокойными глазками. Он чуть не бегом подбежал к столу, упал на стул, оглянулся по сторонам и, придвинувшись к Вокульскому, заговорил понизив голос: - Вы, сударь, наверное, удивлены, но... дело весьма важное... чрезвычайно важное... На днях я сделал важнейшее открытие насчет рулетки... Надо только шесть-семь раз подряд удваивать ставку. - Извините, пожалуйста, я этим не занимаюсь, - перебил Вокульский. - Вы мне не доверяете?.. Это вполне естественно... Но у меня как раз при себе маленькая рулетка... Мы можем попробовать. - К сожалению, мне сейчас некогда. - Всего три минутки... минутку... - Ни полминутки. - Когда же мне прийти? - спросил гость с обескураженным видом. - Во всяком случае, не скоро. - Так по крайней мере ссудите мне сто франков на публичные испытания... - Могу предложить пять, - ответил Вокульский, доставая кошелек. - О нет, сударь, благодарствую... Я не авантюрист... А впрочем, давайте... завтра я их верну... А вы, может быть, к тому времени надумаете. Следующий посетитель, человек внушительных объемов, с целой коллекцией миниатюрных орденов на лацкане сюртука, предлагал Вокульскому на выбор: диплом доктора философских наук, орден или титул - и казался весьма озадаченным, когда предложения его были отвергнуты. Он ушел, даже не попрощавшись. После него на несколько минут наступил перерыв. Вокульскому послышался шелест женского платья в приемной. Он напряг слух... В этот момент лакей доложил о баронессе. Опять долгая пауза - и в салоне появилась женщина столь изысканная и красивая, что Вокульский невольно привстал с кресла. Ей было, вероятно, лет под сорок: статная, очень правильные черты лица, аристократическая осанка. Вокульский молча указал ей на кресло. Дама села; она была заметно взволнована и теребила в руках вышитый платочек. Вдруг, надменно поглядев ему в глаза, она спросила: - Вы меня знаете, сударь? - Нет, сударыня. - Вы даже не видели моих портретов? - Нет. - Значит, вы не бывали в Берлине и Вене? - Не бывал. Дама с облегчением перевела дух. - Тем лучше, - сказала она, - я буду смелее. Я вовсе не баронесса... Кто именно - это неважно. Временно я оказалась в затруднительном положении... мне нужно достать двадцать тысяч франков... А здесь закладывать в ломбард мои драгоценности я не хочу... Вы меня понимаете? - Нет, сударыня. - Поэтому... я могу продать вам важную тайну... - Я не имею права покупать тайны, - ответил Вокульский, немало смущенный. - Не имеете права?.. Зачем же вы сюда прибыли?.. - спросила она с усмешкой. - И все же не имею права. Дама встала. - Вот, - с живостью сказала она, - адрес, по которому можно меня найти не позже чем через двадцать четыре часа, а вот... записка, которая заставит вас, быть может, призадуматься... Прощайте. Она вышла, шелестя платьем. Вокульский развернул записку и прочел сведения о себе и Сузине, которые обычно вписываются в паспорт. "Ну, ясное дело, - подумал он, - Миллер заглянул в мой паспорт и сделал из него выписку, даже с ошибками... "Вокклюски"!.. Черт побери, за младенца, что ли, они меня принимают?.." Посетители больше не появлялись, и он вызвал Жюмара. - Что прикажете, сударь? - спросил изящный дворецкий. - Я хотел бы с вами поговорить. - Частным образом? В таком случае, разрешите присесть. Спектакль окончен, костюмы отправляются на склад, актеры получают равные права. Он произнес это несколько ироническим тоном, с непринужденностью очень хорошо воспитанного человека. Вокульский все более удивлялся. - Скажите, - спросил он, - что это за люди? - Те, что были сейчас у вас? Обыкновенные люди: гиды, изобретатели, посредники... Каждый работает, как умеет, и старается продать свой труд подороже. А если они норовят получить больше, чем заслуживают, - это уж чисто французская черта. - Вы не француз? - Я? Я родился в Вене, воспитывался в Швейцарии и Германии, долгое время жил в Италии, в Англии, Норвегии, Соединенных Штатах... Фамилия, которую я ношу*, превосходно определяет мою национальную принадлежность: я сродни всякому, в чьем стойле живу, - с волами я вол, с конями - конь. Я знаю, откуда у меня деньги, знаю, на что их трачу, людям это тоже известно, до остального мне дела нет. ______________ * Жюмар (Jurnart) - помесь (франц.) Вокульский пристально разглядывал его. - Я вас не понимаю, - сказал он. - Видите ли, - продолжал Жюмар, барабаня пальцами по столу, - я слишком много ездил по свету, чтобы придавать значение национальности. Для меня существуют только четыре национальности, независимо от языка. Номер первый - те, о которых я знаю, откуда у них деньги и на что они их тратят. Номер второй - те, о которых я знаю, откуда они берут деньги, но не знаю, на что они их тратят. Номер третий - расходы известны, а доходы нет. И, наконец, номер четвертый, где мне неизвестно ни то, ни другое. О мсье Эскабо я знаю, что он получает доходы с трикотажной фабрики, а тратит их на производство какого-то адского оружия; следовательно, это человек положительный. Что касается баронессы... я не знаю - ни откуда у нее деньги, ни на что она их тратит; поэтому я ей не доверяю. - Я купец, мсье Жюмар, - заметил Вокульский, неприятно задетый этой теорией. - Знаю. И, кроме того, вы приятель мсье Сюзэна, что тоже приносит известный процент. Впрочем, мои замечания относились не к вам; я их высказал в виде наставления, которое, как я надеюсь, окупится. - Да вы философ, - проворчал Вокульский. - И даже доктор философии двух университетов, - прибавил Жюмар. - И исполняете роль... - Лакея, хотите вы сказать?.. - смеясь, перебил Жюмар. - Я работаю, чтобы жить и обеспечить себе под старость ренту. А о почетных званиях я не забочусь; сколько их уж было у меня! Мир подобен любительскому театру, поэтому неприлично хвататься за первые роли и отказываться от второстепенных. В конце концов всякая роль хороша, нужно только искусно сыграть ее и не принимать слишком всерьез. Вокульский пошевелился. Жюмар встал со стула и, изящно поклонившись, сказал: - К вашим услугам, сударь. - И вышел из салона. - Жар у меня, что ли? - шепнул Вокульский, сжимая голову руками. - Я знал, что Париж удивительный город, но это... Он взглянул на часы: было всего половина четвертого. - Еще четыре с лишним часа до заседания, - проворчал Вокульский, чуствуя, как им овладевает тревога при мысли о том, куда девать время? Он видел уже столько нового, разговаривал со столькими новыми людьми - и все еще было только половина четвертого. Его терзало какое-то смутное беспокойство, чего-то ему не хватало. "Поесть, что ли, опять? Нет. Почитать? Нет. Поговорить с кем-нибудь? Нет, нет, я уже сыт по горло разговорами..." Люди ему опротивели: наименее отвратительны были те, что страдали манией изобретательства, да чудак Жюмар со своей классификацией человеческого рода. У него не хватало духа вернуться в свой номер с огромным зеркалом; что же еще оставалось, кроме осмотра парижских достопримечательностей? Он велел слуге проводить себя в ресторан "Гранд-отеля". Все тут было роскошно и грандиозно, начиная со стен, потолка и окон, кончая размерами и количеством столов. Но Вокульский не смотрел по сторонам; уставившись на одну из огромных позолоченных люстр, он думал: "Когда она будет в возрасте баронессы... она, привыкшая тратить десятки тысяч в год... кто знает? Не пойдет ли она по стопам баронессы? Ведь эта женщина тоже когда-то была молода, может быть, по ней сходил с ума такой же безумец, как я, и она тоже не спрашивала, откуда берутся деньги... Теперь ей уже известны некоторые источники дохода: например торговля тайнами!.. Будь проклята среда, которая взрастила такую красоту и таких женщин!" В зале ему было душно, он выбежал из отеля и окунулся в сумятицу улиц. "Налево я уже ходил; теперь пойду направо", - решил он. Идти куда глаза глядят по огромному городу - только в этом занятии он находил еще какое-то горькое очарование. "Если б можно было затеряться в этой толпе..." - подумал он. Вокульский свернул вправо, обогнул одну небольшую площадь и вышел на другую, очень просторную, обсаженную деревьями. Посредине ее стояло прямоугольное здание с колоннами, похожее на греческий храм; огромные бронзовые двери были покрыты барельефами, на верхушке фронтона красовался барельеф, изображающий, по всей вероятности, день Страшного суда. Он обошел здание кругом; его мысли устремились к Варшаве. С каким трудом там воздвигаются постройки, небольшие, непрочные, едва возвышающиеся над землей, тогда как здесь творческий дух человека, словно шутя, возводит дома-гиганты и, ничуть не утомившись от усилий, еще осыпает их украшениями. Увидев напротив короткую улицу и за нею огромную площадь, на которой возвышалась стройная колонна, Вокульский пошел к ней. Чем ближе он подходил, тем выше вздымалась колонна и шире расступалась площадь. Впереди и позади колонны били высокие фонтаны; направо и налево тянулись, словно сады, купы желтеющих деревьев; в глубине виднелась река, над которой стлался дым быстро несущегося парох