Жан-Пьер Шаброль. Пушка "Братство" --------------------------------------------------------------- Роман Перевод с французского Н.Жарковой и Б.Песиса Издательство ПРОГРЕСС Москва 1974г OCR: Михаил Егоров Текст невычитан --------------------------------------------------------------- ...федератов на пэр-лашез было не более двух сотен. kогда прямым попаданием из пушки снесло главные ворота, стали драться штыками, саблями, ножами -- и все это в потемках, под проливным дождем. Федераты были смяты численно превосходящим их врагом. Сто сорок семь федератов, в большинстве раненых, согнали ударами прикладов к стене и расстреляли... Так описывает Жан-Пьер Шаброль кровавое воскресенье 28 мая 1871 года. Прошло сто лет. Ныне Стена Коммунаров -- революционная святыня. Стена Коммунаров... С тех незапамятных дней ничего не изменилось: на камне тут и там -- следы пуль. И здесь же, на камне этой стены, мстительным резцом изваял искаженные лица неведомый мне скульптор. И еще он создал фигуру женщины, которая, прижавшись спиной к ограде, в безысходной ярости, тяжело дыша обнаженной грудью, обратила к врагу лихорадочное лицо и, простирая грозящие руки, выкрикивает: "La Commune est morte -- Vive la Commune!1 Действительно -- Коммуна живет. "Она живет в достижениях социалистических стран. Она живет в битвах мирового революционного движения. Она живет в борьбе нашей партии за социальное освобождение трудящихся, за национальную независимость и мир, за те же идеалы, что и y бойцов баррикад мая 1871 года",-- писала газета "Юманите" в марте 1971 года, когда Франция, все передовое человечество торжественно отмечали столетие Парижской Коммуны. Грандиозный международный митинг прошел в зале Мютюалите. На прилавках книжных магазинов -- работы Жака Дюкло, Жана Брюа, "Большая история Коммуны" Жоржа Сориа. B театрах ставились пьесы "Весна 71 года" Артюра Адамова, "Расстрел в Сатори" Пьерa Але, "13солнц с улицы Сен-Блез" АрманаГатти. Увидела наконец свет народная драма Жюля Валлеса "Парижская Коммуна", пролежавшая около ста лет в забвении. Был переиздан роман Жана Kaccy "Кровавые дни Парижа", впервые опубликованный в 1935 году,-- одно из наиболее заметных произведений исторического жанра того времени. Появились документальные книги Армана Лану "Вальс пушек" и "Красный петух", новые романы: "Булыжники ненависти" Жоржа Туруда, "Пушка "Братство" Жан-Пьерa Шаброля. Создание этих книг связано не только с памятной датой. Здесь с наибольшей очевидностью проявилась одна из особенностей современной французской литературы, a именно -- возрождение исторического романа. Поразительная вещь: французская словесность, в XIX и начале XX века гремевшая на весь мир своими историческими романами -- от Гюго до Франса, казалось бы, оскудела в период между двумя мировыми войнами. Исторический роман стал в редкость, он вытеснялся популярной беллетризованной биографией. A ведь жанр исторического романа -- в самой природе нашего века, 1 E. Ч a p e н ц, Стена Коммунаров. Перевод Игоря Поступальского, 2 "L'Humanite", 24 mars 1971. когда каждый человек неразрывно связан с историей. "Люди, независимые от истории,-- фантазия,-- говорил Максиму Горькому Ленин.-- Если допустить, что когдато такие люди были, то сейчас их -- нет, не может быть. Они никому не нужны. Все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась"1. Трагические события второй мировой войны и немецкой оккупации подтвердили этот непреложный факт. Закономерно, что именно в послевоенный период задача осмыслить идейно, эстетически уроки прошлого стала одной из настоятельных задач дня. Классическим образцом такого повествования явился роман Арагона "Страстная неделя" (1958), где все сюжетные линии, связанные с бегством Бурбонов, определяются в конечном счете движением истории, которую творят народные масеы. Само повествование ведется с мыслью о тех, кто "спал в жалких хижинах, рано поутру выходил на поля, на минуту отрывался от работы, чтобы бросить беглый взгляд на разгром королевства, и снова возвращался к своим лошадям, к своей бороне..."2. Стремление обрисовать героев в "свете их будущей судьбы", сближение различных исторических эпох, публицистические отступления, перебрасывающие между ними мостик,-- все подчиняется тому, чтобы рассказ о прошлом был обращен к настоящему. От "Страстной недели" незримые нити ведут к романам других французских писателей, которые черпают в национальной истории уроки для современности. Новым для нынешнего этапа развития французского исторического романа является то, что на авансцену выходим непосредсмвенно народ. Действие большинства романов последних лет сконцентрировано вокруг, двух весьма отдаленных по времени, но огромной значимости событий в истории Франции: это восстание камизаров и Парижская Коммуна. Общее в их проблематике -- героическая борьба народа с поработителями и кровавая расправа над повстанцами, вызывающая прямые aссоциации с гитлеров 1 M. Г о p ь к и и, Собрание сочинений в тридцати томах, "Художественная литературa", 1952, г. 17, стр. 30. 2 A г a g о n, J'abats mon jeu, Paris, 1959, p. 73, ским терpором. Принципиальное различие -- в том, что в первом случае исследуется одна из наиболее отсталых, тесно связанных с религиозным мировосприятием форм народного мятежа, во втором случае речь идет о наивысшем взлете французского рабочего движения. Из романов о движении камизаров назовем книгу Андре Шамсона "Великолепная" (1967). "Великолепная" -- галерa, на которой должны отбывать наказание "каторжники за веру", севенские гугеноты. Если Шамсон coсредоточивает внимание на морально-религиозных проблемах, то Макс Оливье-Лакан, автор "Огней гнева* (1969), обращается к самому восстанию камизаров. Известный журналист, Оливье-Лакан стремится увидеть историю глазами человека XX столетия. И невольно напрашиваются параллели между крестьянским восстанием начала XVIII века и движением Сопротивления. Одна из глав романа названа "Возникновение маки", одна из частей ("Гроты Эзе") воспринимается -- с соблюдением необходимой исторической дистанции -- как описание партизанского края. Убедительно раскрывается психология человека, сделавшего в ответственный момент истории окончательный выбор, ставшего на торную дорогу боръбы. B 1961 году вышел в свет роман Жан-Пьерa Шаброля "Божьи безумцы*1. B эпилоге книги читаем: "Итак, мы ввели сюда Историю*. Это прbизведение подлинно историческое и вместе с тем современное по духу, хотя лишенное черт модернизации. Рассказывая о восстании крестьянгугенотов, писатель глубоко проникает в психологию севенского земледельца. Шаброль показывает различные ступени народного сознания, путь от непротивления к признанию необходимости вооруженной борьбы. B этом и состоит смысл эволюции, духовного развития главного героя романа Самуила Шабру, который полагался поначалу только на слово божие, a затем взялся за нож. B центре произведения -- восставший крестьянин. "Божьи безумцы* -- это роман народного Сопротивления. Как художник, Шаброль перекликается с автором "Страстной недели", исходящим из принципов документальности повествования. Ho писатель находит свое собственное, оригкнальное решение. "Божьи безумцы* -- 1 B pусском переводе H. Немчиновой роман опубликован "Издательством иностранной литературы* в 1963 г. вымышленный и вместе с тем строго придерживающийся реальных фактов дневник Самуила Шабру. Историческая документация как бы вынесена за скобки: ee место в авторских комментариях. Если путь писателя лежал от документа к вымыслу, то читателю как бы предлагается обратный путь -- от вымысла к документу. Идейные и художественные принципы, положенные в основу романа "Божьи безумцы", получили дальнейшее развитие в романе <Пушка *Братство" (1970)1. Обе книги представляют собой дневники учаетников исторических событий, однако в новом произведешш Шаброля документация уже органически вплетена в самый текст повествования: воспроизводятся отдельные характерные документы, приводятся биографии реальных исторических лиц, действующих в романе, их речи и заявления. Как это присуще произведениям исторического жанра, точка зрения участника событий соотносится с точкой зрения современника. Особенность и новаторство романа Шаброля в том, что прием обнажается и становится одним из главных принципов всей структуры книги. Перед читателем -- дневник Флорана Растеля, молодого крестьянина, приехавшего в Париж в год, когда шла Франкопрусская война и к столице подступали пруссаки. Дневник начат 15 августа 1870 и окончен 28 мая 1871 года. Вторично Растель возвращается к своему дневнику в 1914 году, когда разразилась первая мировая война, и, наконец, последние его замечания относятся к 1936-- 1939 годам -- временам гражданской войны в Испании. B заметках 1914 года вводится главным образом информационный материал, почерпнутый Флораном из воспоминаний, исторических трудов, приводятся факты, которых мог не знать рядовой участник Коммуны. И главное: высказывается точка зрения на все происходившее в те далекие годы уже сложившегося, умудренного жизненным опытом революционерa. Современная оценка, глубокое осмысление исторического прошлого, мостик к настоящему -- вот главное в записях Растеля 30-х годов. Совет Бисмарка Жюлю Фавру: 1 Впервые на pусском языке фрагменты из романа "Пушка "Братство" с согласия авторa были напечатаны в >? 11--12 журнала "Иностранная литературa* за 1972 год. B настоящем издании роман печатается о некоторыми сокращениями. "A вы спровоцируйте воссгание, сейчас, когда в вашем распоряжении еще есть армия, чтобы его подавить!* -- комментируется следующим образом: "Совет по тем временам чудовищный, но в наши дни звучит вполне обыденно, "традиционно мудро*. За paссуждениями 1914 года о начавшейся войне следует призыв: "Долой фашизмb Эти разные, отделенные друг от друга десятилетиями записи обладают внутренним единством: они ведутся человеком, который пережил три войны, три германских нашествия. Отсюда -- трагическая перекличка: "И снова тишина обрушилась на нас пылью порохa, зарядных картузов, развороченной земли. Мы вытащили из ушей паклю. A дрозд, дурачок, поет себе да поет! Снаряды рвумся над Шампанью, над Apmya. Бомбы рвутся вад Герникой " . Раскрытие преемственности народной трагедии на протяжении двух веков характерно для повествовательной манеры Шаброля в этом романе. Писатель самым естественным образом соединяет далекое прошлое и недавние события, свидетелями которых были люди нашего поколения. Свободное обращение со временем как фактором художественного построения произведения -- одна из примечательных особенностей современного романа. Далекий от модернистских экспериментов, Шаброль пользуется этим приемом, чтобы добиться подлинного историзма. Рассказ ведется в трех временных плоскостях и приобретает тем самым необычайную стереоскопичность. Так в самом построении книги раскрывается идея исторической преемственности эпох, связанная с развитием революционного сознания народа. Главная идея выступает в различных, сопряженных друг с другом планах. Роман Шаброля -- это прежде всего история пушки "Братство". Артиллерийские раскаты, естественно, становятся лейтмотивом романа: все действие разворачивается под гул пушек -- сначала прусских, затем версальских. Юная Марта, подруга Флорана Растеля, организует сбор бронзовых cy, чтобы y рабочих была своя пушка для обороны Парижа, для защиты Революции. Из собранных монеток рабочие сами отлили пушку и назвали ee "Братство", используя один из лозунгов Французской революции конца XVIII века -- "Свобода, Равенство, Братство". Эти прекрасные идеалы должны быть утверждены силой оружия -- к такому выводу пришли труженики Парижа. Пушка принадлежит Бельвилю -- пролетарскому кварталу Парижа. "Бельвиль удерживает пушку "Братство" тысячами невидимых цепких пальцев; это его пушка, его мощный голос, сила предместья". Правда, реалышй военной силы она как будто не имеет: выпущенные ею снаряды не разрываются. Ho ee громоподобный голос вселяет ужас в сердца врагов, дарует надежду и веру коммунарам. И в последний день Коммуны, когда бойцы Бельвиля сражаются на последней баррикаде, раздается последний выстрел пушки: "Казалось, никогда не кончит греметь это знаменитое "бу-y-y-ум-зи"... результат был чудовищен. Уцелели лишь задние ряды версальских солдат, С воплями они разбежались по своим норам". Пушка "Братство" -- грозное оружие, и закономерно, что в кровавую майскую неделю, когда шла расправа с коммунарами, она воспринимается как символ разбитой, но не побежденной Коммуны: "Коммуна и пушка "Братство" -- одно и то же". История пушки начинается под звуки "Карманьолы", песни Французской революции конца XVIII века, и завершается в 1919 году. Переданная Тьером Бисмарку, пушка хранилась в Военном музее в Берлине. Bo время немецкой революции 1918 года передовой отряд рабочего класса, спартаковцы, когда y них кончались боеприпасы, перелили пушку на пули, и таким образом полвека спустя она встала на защиту Берлинской Коммуны. Роман Шаброля -- это история рабочего Бельвиля в дни войны и революции, Бельвиля, "копьеносца Коммуны". B центре произведения -- простой люд предместья. Это и безымянные парижане, чьи голоса только доносятся до нас, и эпизодические персонажи, и действующие лица, которые поочередно выступают на первый план. Среди них выделяется печатник Гифес, убежденный интернационалист, который в дни Франко-прусской войны выступает за дружбу с немецкими рабочими. Перед нами возникает человек с бледным лицом, оттененным черной шелковистой бородой, мастер порaссуждать, но когда надо --и действовать. Гифес -- последний командир баррикады Бельвиля. Шаброль отнюдь не идеализирует Гифеса и других обитателей Дозорного тупика, слесарей и прачек, кузнецов и сапожников. Юному Флорану, впервые попавшему в Париж, они кажутся уж больно неприглядными. Невольно y него вырывается вопрос: "Hy скажи, скажи, разве вот это -- пролетариат, народ?!" И его наставник, ветеран революции 1848 года, отвечает ему: "Представь себе, сынок, что да". Слов нет: жители Дозорного тупика, основного места действия романа,и выпить и погулять не дураки, пирушки часто кончаются драками, но Шаброль сумел увидеть в этих полуголодных, изможденных работой людях главное: в решающий, самый ответственный момент жизни наступает их звездный час -- они живут и умирают как герои. На фоне пестрой, оживленной, клокочущей толпы революционного Парижа выступают главные персонажи книги. Это воспитавший Флорана старый революционер дядюшка Бенуа, участник событий 1848 года, бывший политический ссыльный, которого все зовут Предком, и возлюблениая Флорана Марта. Каждый из них представляет различные ступени народного сознания. Все прислушиваются к голосу Предка, ибо в старике воплощено революционное прошлое народа. Он был "везде -- и нигде", был "вроде никто" и знал всех. Предок прозорливо говорит об ошибках Коммуны, не решившейся взять в свои руки Французский банк и предоставить в распоряжение бедняков дома бежавших из Парижа буржуа. Ему ясен конечный исход событий, и вместе с другими коммунарами он, не дрогнув, идет на расстрел. Под дулами версальцев он не сводит глаз с тайника, где скрывается Флоран Растель. Ибо Флоран -- его будущее. И недаром на старости лет самого Флорана зовут Предком, как некогда называли дядюшку Бенуа. С Предком заканчивается страница истории, с Мартой открывается новая. Эпиграф романа: Когда волнуется народ, Смуглянка гордая идет Державным шагом Под красным стягом. Смуглянка, Марта -- образ совершенно конкретный: читатель видит как живую эту разбитную девчонку с orромными темными глазами, слышит ee насмешливую речь. Вот она с Флораном, вот в толпе и, наконец, в бою, на баррикаде. Жизнь не баловала Марту -- еще ребенком мать бросила ee на произвол судьбы. Ho вопреки своему горькому опыту именно она олицетворяет прекрасное, праздничное начало, воплощенное в Революции. Как и Предок, Марта вездесуща (сюжетно это мотивируется тем, что она связная). Именно она преграждает путь солдатам, который было приказано овладеть пушкой "Братство". "Никто речей не произносит, приказов не отдает, баррикада сама по себе выросла. Марта тоже к толпе с речами не обращалась. Да и что могла бы она сказать? "Это ваша собственная пушка, ee отлили из ваших бронзовых cy..." И без того любой бельвилец думает именно так. Марта -- вожак? Скореe уж символ, фигурка из просмоленного дерева на носу корабля, то бишь предместья*. Так совершенно естественно образ Марты вырастает до символа. Дальнейшая судьба Марты остается неизвестной. B последний раз ee видели поздно вечером, издали: она куда-то неслась при свете пожарища... Никто толком не знает, погибла ли она на баррикадах или спаслась, расстреляна или отправлена в Новую Каледонию. Ho когда в 30-е rоды Флорану кажется, что он узнал Марту на фотографии, где снята баррикада на улицах Барселоны, становится ясно: Марта -- революционное будущее народа. Haрода, который бессмертен. Роман Шаброля -- это история Парижской Коммуны. История весьма своеобразная. Она представлена в той мере, в какой она оказывается в поле зрения Флорана Растеля, жителей Бельвиля. Этот принцип изображения Коммуны во многом подсказан тем источником, на который опирался автор романа. Из посвящения мы узнаем, скольким обязан Шаброль историку-марксисту Морису Шури, перу которого принадлежат книги "Париж был предан" (1960), "Коммуна в Латинском квартале* (1961), "Коммуна в сердце Парижа* (1967). Автор этих книг ставил своей целью создать целостную картину Коммуны, рассматривая ee деятельность по отдельным кварталам столицы. Подобный взгляд историка, перенесенный в литературу, таил в себе известную опасность: несколько сужался горизонт, частности грозили порой заслонить основное. Скрупулезное описание жизни квартала замедляло действие. С другой стороны, повествование приобретало удивительную органичность. И главное -- именно здесь наи более отчетливо выступает народная точка зрения на Коммуну, ee руководителей. B книге перед нами предстают реальные исторические деятели Коммуны, такие, как Варлен и Делеклюз, Домбровский и Риго, Луиза Мишель и Елизавета Дмитриева, но прежде всего Флуранс, Fанвье и Валлес,ибо они -- делегаты от Бельвиля1. Читатель словно видит худого, вечно кашляющего Ранвье, члена Комитета общественного спасения, человека с внешностью Дон-Кихота, его мужеством и бесстрашием. Ранвье самоотверженного и неутомимого, картина кипучей деятельности которого разворачивается перед вами в своего рода вставной новелле "День Ранвье". Мы слышим голос Валлеса. Этот "пылкий трибун-журналист похож на свои статьи: широколобый, волосы длинные, расчесанные на прямой пробор, вольно растущая борода, взгляд поначалу взволнованный, a потом мечущий молнии*. Отдавая должное Валлесу -- оратору, публицисту, человеку храброму, отважному,-- Шаброль не склонен идеализировать тех деятелей Коммуны, которые верили в силу слова больше, чем в силу оружия. И не случайно престарелый Флоран Растель называет его "умилительным демагогом*. Образ Флуранса, вождя критских мятежников, выступавших против турецкого владычества, участника восстания в Бельвиле в феврале 1870 года, который, по словам Женни Маркс, "отдал свое пламенное, впечатлительное сердце делу неимущих, угнетенных, обездоленных", в романе столь же колоритен, как и в жизни. Вот он, в красной форме гарибальдийца, сидит за столом в белышльской харчевне. Положив прямо на камчатную скатерть великолепную турецкую саблю, Флуранс затягивает песню на слова поэта-коммунара Жан-Батиста Клемана. Люблю я твоfi старый Париж, Франция моя! Свободой вскормленных сыновей И три твои Революции, _______ Франция мояl 1 "3a исключением немногих -- Варлена, Делеклюза, Флуранса, Гюстава Курбе и, может быть, еще трех-четырех имен,-- большинство людей, возглавивших первое правительство рабочего класса, оставалось неизвестным за пределами своего батальона Нациоиальной гвардии или своего квартала или окруra. Ho это составляло ке слабость Коммувы, a ee силу. To было подлинно народное правительство, подлинно народиая власть" (A. 3. Манфред, Вступительная статья к книге: М о p и с Ш yp и, Коммуна в сердце Парижа, М., "Прогресс", 1970, стр. 17). 1/1 И вот трагический и героический конец Флуранса -- вылазка на Версаль 2 апреля 1871 года. B музее Карнавале в Париже среди других исторических документов хранится последнее письмо Флуранса -- оно приводится в романе. Пожелтевшая от времени бумага, торопливый почерк. Письмо заканчивается словами: "Нужно во что бы то ни стало собрать достаточно сил и выкурить их из Версаляж Идти на Версаль -- таково было страстное желание парижан, их волю и выражал Флуранс. Он твердо знал: или Коммуна раздавит Версаль, или Версаль раздавит Коммуну. Как известно, вылазка коммунаров окончилась неудачей. Флуранс был захвачен врасплох, версальский офицер раскроил ему голову саблей. Ho до конца романа проходит тема бельвильских стрелков -- Мстителей Флуранса, самых стойких солдат Революции. Коммуна показана Шабролем как законная власть народа (в дневнике Флорана Растеля особо подчеркивается, что выборы, проведенные 26 марта, были наиболее представительными). Напомним, что для литераторов-гошистов чествование столетия Коммуны стало всего лишь поводом для анархистских призывов. Коммуна представала в их панегириках буйной вольницей, бесконтрольной стихией спонтанного гнева. B противовес подобного рода сочинениям Шаброль утверждает: Коммуна не анархия, a революционный порядок, революционная законность. B записях Растеля 1914 года отмечается: "Bce дружно признавали: несмотря на отсутствие полиции, в Париже царил идеальный порядок". B романе справедливо говорится о двух партиях, деливших руководство революцией,-- бланкистско-якобинском "большинстве" и прудонистском "меныiшнстве", о жарких спорax, разгоравшихся между ними. Ho как мы узнаем из позднейших записей Флорана Растеля, рядовые бойцы Коммуны, те, что сидели в укреплениях, защищали форты, дрались на баррикадах, толком и не знали об этих разногласиях. У бельвильцев свои, самые простые и самые верные представления о Коммуне: "Haродоправство! Справедливое распределение продуктовl Haродное ополчение! Наказание предателейl Всеобщее обучение! Орудия труда -- рабочему! Землю -- крестьянину! ...Сорбонна, доступная беднякам! Полиция против богачей! Хозяев -- в лачуги!* Известно замечание B. И. Ленина из его "Плана чтения о Коммуне": "Революционный инстинкт рабочего класса прорывается вопреки ошибочным теориям"l. И диалектика романа Шаброля заключается, в частности, в том, что народ очень тонко чувствует, когда сила Коммуны переходит в ee слабость, когда формальное соблюдение законности оборачивается то боязныо передать народу деньги, ему принадлежащие, то милосердием по отношению к палачам Коммуны. На собраниях, народнык сходках раздаются самые различные голоса: говорят прудонисты, бланкисты, анархисты, люди в политике искушенные и от нее далекие. Ho в сумятице этой есть внутренняя логика. Простому люду чужд всякий экстремизм, ему не по пути с политическими авантюристами. Бельвильцы не жаждут крови, но они едины в осуждении нерешительных действий Коммуны, они готовы сделать все, чтобы предотвратить падение власти рабочих. B майские дни они xjтоят насмерть. Версальцы и коммунары. Силы, казалось бы, неравные. С одной сторены-- искусство убивать, с другой-- верa. С одной --приказ, с другой -- идеи: "Они -- тяжесть, они давят все вокруг, они, вобравшие в себя вековой груз человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений*. Это те, кто чинил расправу над камизарами в XVIII веке и будет предавать Францию, преследуя патриотов и сотрудничая с оккупантами, в XX. Ho нельзя убить веру, нельзя убить мысль. B последних числах мая Флоран Растель заносит в дневник: "Может, сейчас это звучит наивно, по в тот час народ казался мненепобедимым*. To, что могло казаться наивным сто лет назад, стало теперь реальностью. И недаром драматический рассказ о последнем, прерванном заседании Коммуны завершается словами, написанными Флораном Растелем уже в 30-е годы: "Октябрь 1917 года". Книга Шаброля, как и все лучшие французские исторические романы последних лет, обращена в будущее. За плечами ee авторa опыт движения Сопротивления, когда совсем еще молодой Шаброль -- в годы оккупации ему не было и двадцати -- познал этот главный жизненный урок: свободолюбивый народ непобедим. B послед 1 B. И. Ленин, Полн. собр. соч., Изд. 5-е, т. 9, стр. 329. ние часы обороны Бельвиля Предок говорит про версальцев, которые вот-вот ворвутся в Дозорный тупик: "Они стары! A мы... Мы юность мира!" И слова эти сами собой перекликаются со знаменитой формулой Поля ВайянКутюрье: "Коммунизм -- это молодость мира". Вспомним предсмертное письмо героя движения Сопротивления Габриэля Пери: "Ночью я долго думал о том, как прав был мой дорогой друг Поль Вайян-Кутюрье, говоря, что "коммуtfизм -- это молодость мира" и "коммунизм подготовляет поющее завтра*1. Так устанавливается связь времен, разорвать которую невозможно. Роман значителен и по мыслям, в нем заложеиным, и по своим художественным доотоинствам. Шаброль не раз говорил, что пишет для народа. A это означает: стараться писать хорошо. По выходе в свет "Пушка "Братство" была тепло встречена и широкой публикой, и профессиональной критикой. B прессе мелькали такие строки: если вы можете прочитать в этом году только одну книгу, возьмите Шаброля. Андре Стиль писал в "Юманите": "Талант Шаброля по-прежнему блистает. Повествование соперничает по величавости с раскатами пушки*2. B чем же секрет успеха писателя? На рубеже 70-х годов нашего века стали совершенно очевидны не только сильные, но и уязвимые стороны произведений столь популярного документального жанра. С одной стороны, давала себя знать определенная скованность документом; с другой -- что представляет главную опасность -- тенденциозный порой отбор документов приводил к искажению исторического процессa. Шаброль счастливо избежал этих опасностей прежде всего потому, что опирается на подлинно народную во всей ee сложности и противоречиях точку зрения. Писатель непосредственно обращается к документу там, где это диктуется самой художественной логикой произведения; обычно документ как бы уходит в подтекст, составляя незримую, но прочную основу книги. Вместе с тем документы, тщательно отобранные, раскрывающие преемственность революционного движения, оттеняют заложенную в pdмане идею непреоборимости исторического развития. "Пушка "Братство" -- характерный пример 1 "Lettres de fusilles*, Paris, 1958, p. 24. 8 "L'Humanite", 24 septembre 1970. того нового эстетического качества, который принес в литературу документализм "на почве истории* (Энгельс). Однако документальное начало -- лишь один из художественных компонентов романа. Повествование насквозь лирично, эмоционально. Читателя захватывает сила любви Флорана и Марты, озарившей своим светом их жизни в радостные и в мрачные дни Коммуны. Лирика любовная тесно связана с гражданской. B начале романа почти все его персонажи, в том числе Флоран и Марта, живут мечтой о грядущей Революции, a потом борются за ee воплощение. И в этом -- главный источник лиризма романа. Воплощение революционной мечты начинается со сравнительно легкой победы 18 марта. B дальнейшем на первый план выступает драматическое начало. Отдельные эпизоды романа, в первую очередь бои с версальцами, воспринимаются как драматические сцены, ведущие к неотвратимому финалу -- трагедии мая 1871 года. Шаброль редко ограничивается диалогом, он предпочитает многоголосье: в романе звучат голоса множества людей, составляющих массу, самый народ Парижа. 9та масса, то негодующая, то радостная, то ведущая смертельный бой, и является главным героем книги. Романом "Пушка "Братство" Шаброль сделал важный шаг на пути современного революционного эпоса. Книга Шаброля противостоит как модернистским экспериментам, так и массовой продукции на исторические темы; она утверждает неувядаемость исторического жанра, огромные возмож^ности реализма XX века. B романе оживают события столетней давности. Мы словно переносимся в революционный Париж конца прошлого века, a Коммуна приближается к нам, становится частью нашей жизни, нашей борьбы. Прислушаемся к голосу Жака Дюкло: "Изучение опыта Парижской Коммуны отнюдь не является делом только истории. Богатые уроки Коммуныне теряют своей жгучей актуальности. И полностью был прав автор Интернационала поэт-коммунар Эжен Потье, писавший после "кровавой недели": "Коммуна не умерла!*1. Ф. Наркирьер "Правда", 17 марта 1971 г. Морису Шури, историку Коммуны (1912--1969... он прочел лишь половину эмой книги, коморая смолъким ему обязана). Жану Лоту, который дал мне идею Пушки <Брамсмво". ж.--п. ш. Когда волнуемся народ, Смуглянка гордая идем Державным шагом Под красным смягом. ПЕДРО ДЕЛЬ ГРАВАС, Песни для моей гитаны Посылаю Вам рукописъ, осмавленную мне Флораном Paсмелем, моим прадедом. Добавляю к ней no Вашей просьбе свои замемки о последних днях его жизни. Многим коммунарам, cпасшимся от paсправы или вернувшимся с каморги, как говоримся, "повезло", однако мой прадед никогда бы не ynoмребил макого слова, особенно no эмому поводу. To были замечамелъные люди. Публике омчасми извесмны его исследования, посвященныерабочему законодамельсмву, роли профессиональных союзов, его полимические эссе о cмихийносми масс, об эффекмивносми дейсмвий и свободе, об анархизме и авмоpumaризме, о npомиворечиях, заложенных вчеловеческойнамуpe. Надо признамъ, что все эми мруды проникнумы духом весьма умгренного социализма. Менее извесмна ma роль, коморую мой прадед играл в организации Международного бюро мруда*, ибо он сознамельно держался в мени. Флоран Paсмель неизменно омказывался появлямься на полимической aрене. Последние годы его жизни npомекали в нашем маленьком городке Н. ...Все кругом звали его npocmo папаша Флоран. Оздовел он рано, но только в последние дни жизни снова заговорил о Mapme, Он убедил себя, что она не погибла, a живем где-mo, где -- неизвесмно. B возрасмe восъмидесями mpex лем -- было это в дни Haродного фронма -- он радосмно гомовился к поездке в Совемский Союз. Он слышал, что группa осмавшихся в живых коммунаров лечимся в санамориях Крыма. Моей мамеpu, то есть его внучке, лишъ с огромным мрудом удалось омговоримь деда от эмой поездки, явно немыслимой для человека его лем. Первые дни войны в Испании как бы вернули ему молодосмъ -- последнюю вспышку молодосми. Он любил повморямь андалусскую поговорку: "Каков в пеленках, маков и в саванео. Меня он учил, что время меняем значение слов и поэмому должно говоримъ: не ималъянцы -- a фашисмы, не немцы -- a нацисмы. Лемними вечерами, когда вся наша семья собиралась к ужину, родимели обычно омряжали меня разыскивамь деда no кабачкам или y соседей. Начав говоримь о Социальной pеспублике, он забывал о времени. B последние годы дед порой мерял предсмавление о времени и окружающей дейсмвимелъносми, однако разум ему изменял редко. Помню, как-то в воскресенье он послал меня купимъ ему лупу, что я и сделал, ynpосив хозяина вопреки правилам омкрымь мне дверь магазина. Дед, видиме ли, "i/змал" Mapmy на баррикадах Барселоны; снимок был помещен в одном из номеров чИллюсмрасьоно, он все показывал мне смугленъкую камалонку лем пямнадцами-шесмнадцами, смоявшую на развороченной мосмовой и размахивавшую красным флагом, казавшимся на фомографии черным. Скончался дедушка Флоран в 1940 году. По мрагическому совпадению -- если только это вообще было совпадением -- сердце его nepесмало бимься в mom самый день, когда эсэсовцы. промаршировали под Триумфальной Аркой. Поэмому-mo он и не увидел Гимлерa (коморого величал щепным псом Kaпимала*), велевшего запечамлемь себя в mom самый моменм, когда он обозреваем Париж с вершины соборa Сакре-Kep, этого памямника, воздвигнумого в благодарение Пресвямой Деве за подавление Коммуны. Последнее замечание. Два или mpu раза в год, бывая в наших краях, я обязамельно делаю крюк и заезжаю в H., чмобы поклонимься его npaxy на михом кладбище. Случаемся, я обнаруживаю на могиле деда скромный букемик цвемов. Однажды ранним yмром я спугнул кого-mo. Я только успел разглядемь силуэм смуглой девочки в рваной юбчонке. A на могиле дедушки Флорана лежали mpu красные гвоздики, еще влажные от росы, Из письма к издателю B 1870 году Флорану Растелю было семнадцать лет. B течение десяти месяцев он вел предлагаемый читателю дневник. Текст дневника напечатан обычным шрифтом. B 1914 году господин Растель в возрасте шестидесяти одного года снова берется за свои дневник. Совсем другой Растель правит собственные записки, много сокращает, исправляет, кое-что добавляет. Вставки шестидесятилетнего Растеля напечатаны курсивом. С 1936 по 1939 год уже восыиидесятилетний дедушка Флоран в последний раз перечитывает свои дневник. Добавления старика напечатаны жирным шрифтом. Понеделышк, 15 августа 1870 года. Около одиннадцати часов вечерa. Рони-cy-Буа. Наши приключения начнутся завтра, в сущности, уже начались. Телега, груженная доверхy, во дворе; заведем сейчас Бижу в оглобли -- и дело с концом, слышно, как он, бедненький наш старикан, стучит копытами y себя в стойле, с который в преклонные свои годы расстается надолго, a может быть, и навсегда; ему тоже не удалось подремать нынче ночью. Пишу в мансарде, что над столовой, в самом дальнем углу чердака, a за дощатой перегородкой мы набили сена и отавы тоже набили так плотно, что сено все время сердито шуршит, даже доски выпучились и поскрипывают, еще бы, шестьсот тридцать семь копешек -- я-то считал, времени хватало, небось сам на собственном горбу их перетащил. A ведь на Иоанна Крестителя мне минуло всего семнадцать. Уродило знатно... Луга наши от засухи не пострадали, но вот на соседних фермах и хуторax хоть плачь! A получилось все это потому -- даже писать приятно,-- что отец и Предок с умом понарыли оросительные канавы. Ночь-то какая роскошная. Небо вырядилось: выставило напоказ все свои регалии. Все звезды как одна явились на поверку, даже те, что никогда глаз не кажут -- то ли слишком они молодые, то ли слишком старые и спят себе преспокойно. Из Авронской рощицы сова, все одна и та же, перекликается со своими подружками из Бонди. Там, где леса, до самой реки Урк, вплоть до Марны поля и нивы, насквозь пропеченные дневным зноем, тоже томятся в бессоннице. Виноградники, фруктовые сады, луга, дороги, кустарники ворочаются, бормочут спросонок. Тужится край вздыбить влажную землю, но, вспотев от усилий, снова дубенеет, широко открыв глаза в ожидании зари. B Нейи и Вильмомбле кое-где еще мерцают огоньки, там жгут свечи, лампы, там брешут собаки -- словом, обычная возня не унимается. Со стороны Гранд-Пелузы словно бы зарево: солдат аванпоста поддерживает в лагере огонь. B беседочке грохочет посуда, значит, мама уже поднялась и увязывает новый тюк, a куда, спрашивается, мы его денем? И так выбрали самую болыную повозку для сена с высокими бортами, завалили поклажей до того, что даже к моему чердачному окну подступает: тут и деревянные козлы, и тюфяки на три кровати, комод со всеми пожитками, тюки с бельем, корзины с посудой, бочонок самого лучшего вина, мешки с картофелем, с поздними бобами, с ранними яблоками; сбоку приторочены стулья да еще стенные часы, приткнули кое-как одну копешку соломы, другую -- сена, a на дне ящика -- он мне вместо чемодана служит -- мои книги (a именно: "Робеспьер" Гамеля, "Mapam" Бужара, "Эбермисмы" Тридона...). Сами мы прйдем пешком, хотя наш старикан Бижу не слишкомто избалован. Задористый храп: Предок еще спит. B ту субботу явились к нам капитан инженерных войск с двумя лейтенантами. Не слишком-то разговорчивые. Переступили порог, приложили палец к кепи и обошли все наши владения от погреба до крыши. Там, повернувшись спиной к дымоходу, стали водить свою подзорную трубу во все четыре стороны. Кстати, между собой они разговаривали. Когда сели на коней, капитан с седла спросил: -- Где хозяин? Имел в виду папу. -- Где-то там с Базеном *,-- тихо ответила мама и даже руку протянула в сторону Лотарингии. A лнцо y нее какое было! -- Вы владельцы? -- Нет, aрендаторы. Дом и земля принадлежат господину Валькло. -- Вам дается сорок восемь часов, чтобы очистить ферму. Мама начала было возражать, но tfапитан только плечами пожал. -- Здесь будет установлено орудие. Подходящая местность. Удобнейшая. Я крикнул: -- Никогда пруссаки не дойдут до Марныl Тут каиитан впервые посмотрел на меня: -- Это почему же? -- Да наши ружья их раньше остановят. Мило улыбнувшись, капитан спросил: -- Возраст? -- Семнадцать. Один лейтенант бросил: -- Да, отстает еще наша матушка-провинция! A второй: -- На здешней почве, господин капитан, все растет быстро. Вытягивается в длину, вроде крепкое, зато внутри пусто! Оба, фыркнув, пришпорили коней. Помчались по направлению к Вильмомблю. И даже когда лошади уже перескочили через живую изrородь, я все еще слышал их смех с Буассьерской дороги. С тех пор мама и носится по всему дому от погреба до чердака, но, пересматривая наше добро, оглядывается, в сущности, на свое прошлое. И время от времени цедит сквозь зубы: -- Да разве все увезешь! -- Значит, хозяйское и оставим хозяину,-- отрезал Предок. -- Ho это же нехорошо будет по отношению к господину Валькло,-- заметила мама. -- Обычно он сам приходит за своей долей, и даже раныпе срока... -- Не нужно так говорить, дядюшка. Господин Валькло всегда с нами хорошо обходился. B шестидесятом году он моему деверю очень болыпую услугу оказал. И мама пошла напоминать Предку, что когда дядя Фердинан yехал в столицу, то его как раз приютил наш хозяин. -- Не забывайте этого, дядюшка Бенуа. Господин Валькло предложил брату моего мужа жилье в Бельвиле. И как же нам всем повезло, что в такой беде мы можем остановиться y невестки. Такая кроткая, такая незаметная, мама редко позволяла себе вмешиваться в мужские споры, но всякий раз, когда отец или Предок гневно громили эксплуататорa, читай -- владельца нашей фермы,-- она на все лады превозносила его "благодеянияж -- По-моему, сейчас самое время поддерживать добрые отношения с господином Валькло,-- гнула свое мама,-- хотя бы ужепотому, что поселимся мы y моего деверя, значит, останемся все при том же хозяине, в его же владениях. -- A зачем ему об этом докладывать? -- заметил Предок. -- A как же не доложить-то? -- A так, что здесь, на его землях, на его ферме, вы ему, господину Валькло то есть, с лихвой за все уже уплатили, a там вы просто поселитесь y его жильца, и никакой ему от этого выгоды не будет -- даже платы дополнительной! Значит, так. Мама, дядюшка Бенуа и мы с Бижу от