министрации, распределяющей дрова и хлеб, они чувствуют себя беспомощными. Короче, весь квартал озабочен: Маркай, Удбин и Тонкерель явились в "Пляши Нога* обсудить это дело. Литейщики тоже приуныли, после того знаменитоro сочельника их отношения с братьями Фрюшан лучше не стали. -- Делеклюз знает, что делает,-- успокоил их Предок.-- Будьте уверены, он с согласия Бланки действовал. Его отставка -- только начало. Мы накануне революционных боев за Коммуну. И не кручиньтесь вы, граждане, скоро братья Фрюшан будут y вас в ногах валяться! Собираясь восвояси, подбодренные словами Предка, Маркай, Удбин и Тонкерель зашли во двор, специально чтобы поглядеть на пушку "Братство". -- Как? У вас до сих пор лафета нет? -- Будет, будет лафет! -- сердито огрызнулась Марта. -- Bo всяком случае, не вздумайте из нее сами палить,-- посоветовал Тонкерель.-- Может взорваться. Ваша пушка пока еще испытания не прошла, a она в испытании побольше всех прочих орудий нуждается. Бронза-то больно дерьмовая, кто знает, как она себя вести будет! Ведь из монеток лили... Пересечь из конца в конец Париж в фарватере Марты -- это не просто пойти прогуляться. Каждый перекресток, каждый переулок, даже кусочек тротуарa или обыкновенная тумба непременно вызовут y нее какое-нибудь воспоминание, так что ей требуется немалое усилие, чтобы не поделиться этим со мной. На улице Анвьерж, потом в пассаже Или, наконец, на улице Марны Марта замедляет шаг, прислушивается, будто ей чего-то не хватает. Я наконец понял, когда мы проходили мимо станции Менильмонтан,-- окружная железная дорога бездействует. Смуглянка заглядывается на сады, поля, погребенные под пухлыми пластами снега. У подъездов чисто подметено -- такова сила привычки. Вопросов я не задаю, я целиком положился на Марту. Иду за ней шаг в шаг, смотрю туда, куда смотрит она, порой даже наши мысли -- в унисон. Когда она вот так останавливается, оглядывает свои Париж, она его не видит, она раздевает его взглядом. Мясная на улице Оберкан торгует только ошметками трески, селедкой, превратившейся в окаменелость, a также зараженной долгоносиком чечевицей; по соседству сапожник, чья мастерская на углу улицы Фоли-Мерикур, тоже пустился в коммерцию: продает паштеты весьма сомнительного происхождения; прачка с улицы Рампон предлагает желающим солонину по ценам, считающимся "умеренными"; в витрине парикмахерской на улице Мальты мирно соседствуют парики и банки консервов. Потому-то, когда Марта останавливается с равнодушной физиономией, гордо задрав носик, но слышит все, о чем говорят в очереди, я тоже зря времени не теряю, a стараюсь запомнить весьма знаменательные разговорчики насчет "поддельного молока" из оссеина, проще говоря, его перегоняют из костного мозга, и о поддельном мясе, до того хорошо подделанном, что "когда оно протухает, ну прямо мертвечиной разит!". Не обращая внимания на холод, две группки прохожих со страстью спорили перед входом в театр "Амбигю" о последней премьере -- новой пьесе Шарля Ноэля "Кузнец из Шатодена" в пяти актах и семи картинах. -- О друг мой, это же самая настоящая патриотическая пьеса! Весь зал хором подтягивает "Xop шатоденских мобилей*! -- Дюмэн просто неподражаем! -- Hy, этого-то даже осадой не проймешь, не худеет... Какой-то старик в подбитой мехом шубе устарелого покроя ораторствует о Мольере, годовщину рождения коего отпраздновали в Комеди-Франсез. -- B ту самую минуту, когда подняли занавес и должен был начаться "Амфитрион", этот мольеровский вызов небу, загрохотали пушки, покрывая левый берег кровью и огнем! B другой группе разговор идет о том, что в театре "Порт-Сен-Мартен" возобновлен "Франсуа Найденым>. -- Лучше всего, поверьте,-- это драматическая интермедия "Рождение Maрсельезы*... После исполнения обходят зрителей с npусскими касками для сборa пожертвований! -- Парижанам и так уж не слишком много приходится смеяться, a что ставят в театрах, подымает ли это их дух? "Эрнани", "Лукреция Борджиа" -- в последнем акте целых восемь трупов, тут тебе и свечи, и гробы, и "De profundis" поют... B наше время такое и бесплатно увидишь, можно на билеты не тратиться! Какой-то элегантный театрал настоятельно рекомендует собравшимся посмотреть в Фоли-Бержер "Te, кто маршируют" и "Несчастные эльзасцы* в театре Бомарше. -- Сам бы лучше к пруссакам промаршировал,-- ворчит про себя Марта, но дрожь ee губ более чем выразительна. Именно утром стоит поглядеть на площадь Оперы. Hy настоящая ярмарка, чего только там нет: в одном углу сложены барабаны, составлены в козлы ружья и национальные гвардейцы, прежде чем построиться в ряды, болтают группками, жестикулируют, совсем как барышники; a прямо на тротуарax продавцы под зонтами предлагают желающим снедь, от которой свинья и та рыло отворотит. На ступенях парадной лестницы этого недавно построенного театра идет меновая торговля. Тут можно сменять часы на ворону, пару довольно еще приличных ботинок на чуть початую палку колбасы. Продавцы, покупатели, нищие, шлюхи -- все это толкается, снует. У ресторанов, где цены не лимитированы, стоят кольцом зеваки, чтобы посмотреть, как оттуда выходят румянорожие зубоскалы, тяжело отдуваясь от приятной сытости, переполняющей желудок, перекрикиваются, пробираясь сквозь толпу, поздравляют друг друга с хорошим обедом. И никто даже не думает дать такому по морде, напротив -- им чуть ли не рукоплещут. Человек тридцать сгрудились y витрины ювелира, половина ee отведена под драгоценности, a другая половина -- под живую птицу. Из церквей, где не прекращается служба, доносится приглушенный благочестивый бормот. -- Первым делом,-- ворчит Марта,-- в небо бабахнем и убьем! -- Что это ты мелешь? Нельзя ли выражаться поточнее? -- Чего точней! Бабахнем, говорю, вверх, глядишь, кто-нибудь оттуда и свалится! -- Hy и что? -- Hy и то, простофиля деревенская, не пугайся, небось HOC себе не расквасишь. У паперти уличный певец предлагает листки с песенкой об aресте подписавших Красную Афишу: Решив, что воздух и свобода Здоровыо ужас как вредны, Держать за стенаыи тюрьмы Трошю решил друзей варода, Их план, как выгнать npуссака, Ему не нравится слегка... По базарной площади снуют разносчики и предлагают свои товар -- осколки снарядов, разорвавшихся на ле вом берегу. На площади Согласия статуя Страсбурга вся разубрана цветами, пожалуй, она теперь наряднее, чем когда-либо. Отдельные группы, aссоциации, даже военные батальоны с оркестрами во главе подходят и подходят, кладут венки, склоняют знамена, дают обеты... Марта решила во что бы то ни стало проникнуть в Лувр. -- Живописью интересуешься? -- Не морочь мне голову! Сейчас в Лувре оружие делают. Часовым y входа, пытавшимся преградить нам путь, она бросила: -- Нам отца повидать надо, мама наша помирает. -- A где он, отец-то твой? -- Он на нарезке ружейных стволов. Мы идем по rалереям, где размещаются многочисленные канцелярии по контролю и приему оружия, потом через огромный Тронный зал, где ужасно разит от жаровен; здесь, оказывается, переделывают ружья о устарелым затвором на более современные. Марта рьпцет взглядом среди рабочих, которые трудятся в большой картинной галереe, выбирает себе одного старичка в очках с добродушной физиономией -- он чем-то смахивает на Лармитона. Старичок вовсю орудует сверлильным лучком. -- Скажите, пожалуйста, здесь делают лафеты для пушек? -- Нет, доченька, не здесь. Мастерские перевели на Лионский вокзал. -- Непременно туда зайдем,-- решает Марта, выходя из Лувра,-- только попозже. A теперь хочу посмотреть, как бьют по Монпарнасу. Сейчас самое время. -- A ты не боишься? -- Hy и что тут такого, что боюсь? Что же я, не женщина, что ли? До Марты я не умел ходить по улицам. Просто шел из одного пункта в другой. Торопился, робел, втягивал голову в плечи, чтобы никого не видеть и чтобы меня не видели. Да не только Марта, но и Дозорный тупик сам по себе оказался прекрасной школой. Когда я смотрю теперь, как уходят наши батальоны, y меня сердце сжимается. Смотрю на бедняков, обряженных в военную форму, тянущихся, чтобы придать себе бравый вид, и уже без труда представляю себе их жалкие жилища, их будни, их бесхитростные мечты. Жена и ребятишки национальноro гвардейца ходят навестить его на укрепления, приносят чуточку супа, чуточку дров и проводят с ним часок, конечно, не бог весть что, и, однако ж, это-то как раз и важно, в этом вся новизна положения; a чтобы лучше понять это, достаточно видеть, как рабочий или приказчик, призванный под ружье, обнимает родных, расставаясь с ними на аванпостах: для него родина, родина, над которой нависла угроза, отныне уже не только зажигательное слово в речи ораторa, родина для него это любимое существо; родина для нашего своеобычного воинства -- все эти люди из крови и плоти, слитые в его душе воедино, самое драгоценное, что дарует нам жизнь и что нужно защищать любой ценой. Из южных кварталов, который угрожает вражеская артиллерия, бегут целыми семьями. Мужчины впрягаются в тележку, a. сзади ee подталкивают женщины. Ребятня тащит ∙ руках лампы и стенные часы. Взявшись под ручку, шествует вслед ва нанятыми носилыциками, осторожно несущими ковер, чета буржуа, y него в руке клетка с канарейкой, a y мадам -- узелок, откуда выглядывает кусочек кружева. Навстречу беженцам валят любопытные, им не терпится увидеть собственными глазами, какие разрушения причшшла в этих кварталах бомбардировка. Особенно болыпой успех выпал на долю кладбища Монпарнас, где разворотило много могил. У кладбищенского входа идет бойкая торговля сувенирами; публика особенно гоняется за неразорвавшимися бом6ами: одна штука идет за четыре франка двадцать пять сантимов! На бульваре Анфер служащие муниципалитета выламывают решетки вокруг деревьев, желоба y фонтанов и все прочее, лишь бы было из бронзы, которая реквизирована на корню,-- из нее будут лить пушки. Бомбы падают на Люксембургский дворец и на Вальде-Грас. Продираемся сквозь облако дыма -- это только что разворотило бомбой книготорговлю на улице Казимир-Делавинь. Люди выбегают из домов, накинув пальто прямо на исподнее. Под ногами скрежещет битое стекло. Национальные гвардейцы заталкивают нас в толпу прохожих и ведут к Пантеону. Со стен какого-то здания на углу улицы Суфло потоками сьшлется штука' турка. Балкон на втором этаже выставил в пустоту свою искореженную решетку. Для вящей убедительности загонявшие нас в укрытие гвардейцы рассказали, что 6лиз Люксембургского дворца уже взорвалось более двадцати бомб, a там, в музее, собраны лучшие произведения современного искусства; бомбы рвались также в саду, где находится походный лазарет. (Знаменимые оранжереи музея, равных коморым нет в мире, были полностью уничможены.) B лазарете, расположенном в Валь-де-Грас, двое раненых, из них один национальный гвардеец, были убиты прямо на койках. -- Ух, кровопийцыl A ведь лазарет узнать нетрудно, его по куполу издали узнаешь! Десяток беглецов с улицы Сен-Жак. Только что упала бомба перед музеем Клюни. Бежим к Пантеону. Там мы и провели ночь y гробницы Монтебелло вместе с жителями V округа. Большинство о тех пор, как начались бомбардировки, являются сюда почти каждый вечер с тюфяками и прочими предметами первой необходимости. Как мы ни спорили, нас с Мартой разлучили. Ee отправили ночевать в огромную подземную галерею, отведенную специально для женщин. Я улегся прямо на каменный пол рядом с какими-то четырьмя молодцами, резавшимися в карты при свете orарка. Под сводами в темноте жители улицы Сет-Bya жаловались на своего домохозяина: -- И уж, конечно, лучший погреб в доме ему! A мы друг другу хоть на голову садись! Посмотрели бы, как он там, мерзавец, устроился: стены обоями оклеил, полочки понавесил, ему что -- может гоя просидеть со всеми удобствами. A еды лет на десять припас! Hy... я и выбрал себе в качество укрытия Усыпальницу Великих Людей... Кто-то по соседству поносит "хлеб Ферри*. -- Никак не разберешь, почему это y него вкус опилок, почему разит грязью и очистками, ведь известно, что делают-то его из старых панам, которые вылавливают в сточных канавах... Высокие своды отражают rромоподобный смех, раздающийся меж прославленных гробниц. Грохот рвавшихся неподалеку бомб доходил до нас приглушенный, вялый. Из галереи доносятся обрывки ссоры из-за оставленного нашими войсками знаменитого Авронского плато, потом отобранного назад после кро вопролитных боев; его, по словам спорщиков, ничего не стоило удержать. A теперь пруссаки, завладев им, стоят вплотную к северным и восточным предместьям Парижа. Приближается мертвящее жужжание, и споры смолкают. -- По лазаретам бьют! -- И по монастырям! Бомбили Сакре-Kep на улице Сен-Жак... -- Должно быть, монахи все портки себе обгадили! B темноте нельзя разобрать, кто говорит, слышно только, что голос злой. Разбудила меня песенка: Видел Бисмарка вчерa У Шарантона я с утра... Бил огромною дубиной Свою 6абу, как скотину. B подземных галереях, в этой Усыпальнице Великих Людей, весело играет ребятня. Когда я спросил Марту, о чем говорили в их убежище ee соночлежницы, она фыркнула: -- Радуются, потаскухи, что по декрету вдовы убитых при бомбардировке приравниваются в правах ко вдовам погибших в бою! Мы шли по улице Сен-Жак. По льду резво носились маленькие конькобежцы, потому что рукав Сены от моста Сен-Мишель до Соборa Парижской богоматери замерз. Нынче к шести часам вечерa канонада стала стихать. Показалось даже, будто вдруг стало чуточку теплее. Густой туман вползает в проходы между домами, в узкие улочки. До темноты еще далеко, a уже не видно крыш. B казарме Рейи бретонские мобили, желая согреться, пляшут и поют на своем странном языке песню, которую теперь весь Париж знает... Перед лазаретом Сент-Антуан нас остановили четверо мальчишек, потрясая под самьш нашим носом кружкой для сборa пожертвований: -- Дайте, добрые патриоты, несколько cy на пушку краснодеревцев предместья. -- A как ваша пушка-то называется? -- Там видно будетl Мы paсхохотались и хохотали до самого бульвара Филипп-Огюст. Марта буркнула что-то вроде: -- Никогда еще я так не любила этот чертов город! Был сейчас только один свет, от ee лица исходящий. Я полез за Мартой на насыпь окружной железной дороги, туда, где рельсы уходят в туннель под улицей Пуэбла. По лестницам мы взобрались на самый-самый верх. И зря взобрались: липкий туман, как припарка, пластался над Парижем. Ни огонька -- ни к северу, ни к западу, там, куда 6ез передышки, не затихая, бьют пушки, хоть бы искорка промелькнула от разрывов бомб, которые, как и каждый вечер, падают на шоссе Мэн, на Монпарнас и Вожирар. Ho все равно моя смугляночка впивалась пронзительным взглядом в свои город. Под пластырем мрака и тумана Марта как бы воочию видела в лачугах, каморках каждый предмет, угадывала каждый вздох каждой семьи. И я, так близко от Марты и так далеко от нее,-- я словно бы улавливал в еле заметном биении жилки на ee виске пульс самого Парижа. -- Эту ночь проведешь y меня,-- вдруг произнесла она с такой непривычной для нее торжественностью, что я догадался: это мне награда. Тумба и дыра в стене помогли нам без особого труда проникнуть внутрь ограды. Мы оказались на кладбище, только я не сразу это сообразил. B темноте, в таком густом тумане, что хоть пилой его пили, меня вели за руку по проспектам какого-то неведомого города в миниатюре. Впервые я попал на кладбище Пэр-Лашез. Теперь-то я знаю, что ближайшими соседями Марты были Оноре де Бальзак и Шарль Нодье. Были там еще Эмиль Сувестр и бывший консул Феликс де Божур; вот на его последнюю обитель, увенчанную высокой пирамидой, и указала мне Марта как на весьма удобный ориентир, особенно в темноте. "Будуар" нашей смуглянки походил бы на кукольный домик, если бы он не был склепом, и притом еще с претензией на роскошь. Решетка окружала прямоугольный участок шесть футов на двенадцать, a в самом центре его стояла вроде бы индусская пагода, вся из розового мраморa, украшенная барельефами на благочестивые темы, и венчала ee каменная статуя плакалыцицы в натуральную величину. Вслед за Мартой я перепрыгнул через невысокую решетку, и тут она вытащила из кармана ключ, железный, массизный. -- Эй, погоди-ка, a кто... кто здесь похоронен? -- Трусишь? Марта зажгла потайной фонарь. -- Любуйся, мужичок, пока еще никто. B середине склепа было вырыто углубление, куда свободно могли войти три-четыре гроба, но сейчас ров, выложенный камнем, еще никем не занятый, зиял пустотой. -- Ты только представь себе, этот клоп жирный ухлопал на памятник тыщи cy, a сам никак не сдохнет! B жизни тебе не догадаться, чей это: Вальклоl Прямо помешался, все строит и строит. Это-то строили втихомолку. Никто о нем не знает, одна лишь я. -- Тебе Валькло ключ дал? -- Держи карман шире! Пружинный Чуб сделал, только уж, конечно, не знал дла чего! И тут Марта все тем же торжественньда тоном заявила, что я первый из чужих буду здесь ночевать. -- И ни разу тебя здесь не застали? -- Еще чего! Риска никакого нет, разве что в День всех святых. Ax, да... еще в десять часов утра каждое первое воскресенье месяца Кровосос приходит своей могилкой любоваться. Ложе Марта устроила себе из пустых мешков; мешок из-под картошки был засунут в мешок из-под муки, самого большого размерa. A между ними она напихала еще конского волоса. (Прадед наших теперешних "спальяых мешков", которыми пользуются туристы в кемпингах для молодежи.) -- Здесь тебе не Пантеон, будем спать вместеl С минуту она замешкалась на пороге склепа, словно не решаясь запереть на двойной оборот ключа свою нору. Взгляд ee paссеянно озирал окутанное мраком кладбище, и она видела, нет, правда, видела все эти миниатюрные колонны и мавзолеи; по-моему, она способна была видеть даже усопших и поддерживать с ними добрососедские отношения. -- Мне-то повсюду в Париже жилье есть, только я предпочитаю Пэр-Лашез... На западе и на севере по-прежнему грохотали пушки, бомбы все еще падали на левый берег, но Пэр-Лашез охранял замок Марты глубокими рвами, ямами, наполненными до краев тишиной и мраком. По словам Марты, ee изобретение -- мешки с прослойкой конского волоса -- вполне предохраняет от холода, при условий, если спать голым. Возможно, все отсюда и пошло... Единсмвенная наша ccopa, коморую удержала моя памямъ во всех подробносмях... A ведь ругались мы часмо. Начиналось с пусмяка, a кончалось порой кулаками. B my nopy я был еще полон чисмо рыцарского npосмодушия, и собсмвенная моя грубосмь меня сзадачивала. Теперь, в шесмьдесям два года, я, no-моему, понял, что Mapma, сознамелъно или нет, сама нарывалась на удары. A я в семнадцамь лем обладал недюжинной силой, что мрудно было предположимь no моему виду -- недаром Mapmy раздражала моя вялосмъ, не вязавшаяся с высоким pосмом, обычная моя aпамичносмъ. Всякий раз в глубине души я счимал, что меперь-mo мы разругались окончамелъно и навеки. A назавмрa, после примирения, я проникался смоль же бысмро мыслью, что омныне мы никогда больше ccopимься не сманем, и следующая ccopa, опямъ-маки no пусмякам, но еще более свирепая, чем предыдущие, засмигала меня врасплох, кулаки мяжелели от злосми, и помом я долго смоял в oмупении, глядя на свои pacпухшие руки. Прямо npucmyn какой-mo! Hu заранее обдуманного намерения, ни шрамов, во всяком случае в душе. До cux nop я ни разу не писал об эмих, других шрамах в дневнике из какого-mo чувсмва смыдливосми, a главное, еще и помому, что от наших ccop ничего не осмавалось, даже капельки горечиl Ho драка на Пэр-Лашез совсем иное делоl Мне и дневника перечимывамь не надо, чмобы вспомнимъ, почему она началась. (Прошу прощения, не по пустякамl) -- Нет, Флоран, не хочу. -- Почему? -- A вот потому. -- Ho ведь всегда ты сама... -- Hy и что? Мы лежали совсем голые, стиснутые мешками, я бесился. Говорил ей о любви. И все нежнее говорил, все больше бесился. Я совсем расчувствовался, голос y меня стал ласковый, чуть ли не медовый, a ова зевала. -- Ищъ разблеялся, красавчикl Она грубо оттодкнула меня, и оба мешка лопнули по швам. Мы зачихали от взлетевшего облачком конского волоса. -- A другие, Марта? -- Hy-да, другие... Умираю, спать хочется, балбес. До сих пор -- клянусь! -- я в этих других как-то не слишком верил. Как мне это ни тяжело, я обязан записать все, что было, как все это произошло, чтобы такое никогда не повторилось, чтобы я никогда не унизился до такого! Я избил Марту. Не то что там какая-нибудь оплеухa или тумак, a что называется, измолотил. Бил кулаком наотмашь, изо всех сил. Я прижал ee коленями и осыпал ударами. Орал что-то и бил ee по голове, по плечам, по груди, словом, по тому, что в данную минуту находилось под рукой... У меня еще и сейчас, утром, кисти затекли и стали с овечью лопатку. Марта защищалась как могла ладонями, локтями, вертелась, чтобы вырваться из тисков сжимавших ee колен. Словом, всячески старалась увернуться, но молчала. Не крикнула, не застонала, застони она -- y меня, быть может, руки опустились бы. По-моему, y нее была только одна мысль -- чтобы я не забил ee до смерти, она даже не пыталась прекратить побои. Не знаю, то ли я опомнился, то ли устал. Вдруг я упал на Марту и взял ee. Или, вернее, мы взяли друг друга, потому что теперь она соглашалась, желала меня, меня ждала, приняла меня. Таким образом, в том самом рву, где предстояло rнить останкам господина Валькло, произошло нечто необыкновенное. (Ты даже представвть себе не мог, малыш, д о чего же это было необыкновенно!) A вокруг нас шла битва, бомбы падали на Париж, холодали и голодали люди, и там, под нами, были все эти мертвецы, старые и молодые, уже давно простившиеся с жизнью, и те, кому еще предстояло с жизнью проститься. Все было лишь тьмой, стужей и распадом, не было во всем свете ничего живого, чистого, светлого, кроме Марты, Марты атласной, Марты теплой, Марты -- самой Жизни. Мы так и заснули в объятиях друг друга. Когда она покинула меня... покинула... никогда ни одно слово не казалось мне столь выразительным, я с трудом разлепил веки. A она шепнула мне: -- Пойду разведаю насчет этого лафета. Встретимся, дылда, в Дозорном. Какой-то ни на что не похожий шорох, что-то вроде улыбчивого щебета, прогнал остатки сна. Я встал, оделся, a сам старался распутать, что было нынче ночыо кошмаром, что сновидением, что явью. Ей-богу, не знаю, это ли зовется любовью... (Именно это я и старался вновь отыскать в течение всей моей нсизни.) Треск гравия под ногой, обрывки разговорa возвестили о появлении двух могилыциков, за которыми я следил в замочную скважину. -- Hy, сейчас можно их спокойненько хоронкть,-- сказал один. -- Еще удачно получилось,-- отозвался другой.-- Ведь одиннадцать ребятишек привезли. -- Хорошо еще, что убитых во время вылазки сюда не доставили. -- A то пришлось бы продолжить кладбище до самого Ножана... Уходя, Марта сунула под притолоку ключ, так что я мог отпереть дверь и запереть ee за собой. Меня потрясла прелесть утра. Солнечный отсвет играл на челе Бальзака. И снова я услышал тот милый щебет. Он шел из-под земли, он был словно улыбка на мертвых устах... Так начиналась оттепель, подтаявшие наконец снег и лед лили слезы, и они сливались в маленькие ручейки, струившиеся между могил и каменных надгробий и весело стекавшие по склонам Пэр-Лашез. Пятница, 20 января. Бельвиль закипает, как вулкан. Без барабанов, без труб. На улицах почти не видать людей. Лава еще не течет по склонам, но она бурлит и пылает в глубинах, я чувствую ee жар под ногами. Бельвиль не прощает бессмыеленной гибели своих национальных гвардейцев: на улице Ребваль плачут детишки, на улице Ренар вопят женщины, несут тела павших стрелков. -- Их нарочно убили,-- рыдает госпожа Армин, вдова бочара с улицы Лезаж. Больше они не произносят ни слова, да и другие тоже ие вопят, не рыдают. Это и есть молчание Бельвиля. Бю занвальская резня -- жестокий урок: "A-a, вам захотелось понюхать порохy? Захотелось подраться с пруссаками? Пожалуйста, сколько душе угодно*. Трошю выразился почти что так, и это известно предместьям: "Если во время боя падут двадцать или тридцать тысяч человек, Париж капитулирует... Национальная гвардия пойдет на мир лишь в том случае, если потеряет десять тысяч бойцов". Капитуляция? Слово это рушится со всех лестниц, врывается в предместья, на холмы, отскакивает от стен, додобно шару, начиненному порохом и готовому взорваться под угрюмым, холодным небом. A пока что пила и рубанок нашего столяра, не уступая друг другу в упорстве и умении, визжат на весь тупик. По возвращении из Бюзанваля Кош приналег на лафет для пушки VБратство*. -- Смотри-ка! Колеса прямо омнибусные! Впрочем, Кош, как человек тактичный, предпочитает не осведомляться о происхождении этих самых колес. По его мнению, они слишком велики. -- И к тому же задние колеса! Такие громадины, что хоть саму "Жозефину" на них ставь! Потом столяр начинает в подробностях разъяснять, какая это трудная работа. Ннкогда еще он лафетов не мастерил, это совершенно другое ремесло, со своими собственными законами, a их-то он как раз и не знает. Кош ворчит, жмурит глаза, покачивает головой, воздевает к небесам руки, a тем временем в уме y него уже зреют кое-какие соображения насчет этого и впрямь неизвестного ему дела. Ho каждому ясно, что, чем сильнее Кош клянет наш лафет, тем больше эта работа ему по душе. Брюзжит он даже с каким-то смаком, как те страстно влюбленные в свое дело умельцы, которые готовы горы громоздить, лишь бы было что преодолевать. -- Сейчас увидишь,-- шепчет мне Марта и бросает вслух: -- Д-Да, но раз колеса-то не подходят... -- Ничего, всегда можно что-нибудь придумать! A здорово чудной вид будет y вашей пушечки. Не знаю, много ли она настреляет, a вот страхy, как пить дать, нагонит. -- Да-да, все равно дерева для лафета не хватит! -- Отцепись ты от меня, чертова девка! И он направляется в мастерскую, теребя в руках свою каскетку. A через минуту уже выламывает из потолка своей пристройки две самые крепкие балки. Понеделышк, 23 января. Всю субботу и воскресенье я носился как оглашенный и не успел ничего sаписать. Пользуюсь тем, что Флуранс спит, Флуранс, выпущенный на свободу, но сломленный усталостью, разочарованный Флуранс, Флуранс, какого мы еще не знали... После кровавой резни в Бюзанвале* пустопорожние часы грузно ползут над Бельвилем. Люди собираются кучками, бродят от Куртиля до Ла-Вяллет, от БюттШомона до Пэр-Лашез. Матирас затрубит в свои рожок, на зов его сбегутся несколько граждан, потом потихоньку разойдутся по своим ледяным хибаркам. Так и не удается грозе взбухнуть над высотами, где плывут только маленькие круглые облачка и ветер кружит их, прежде чем разогнать. -- Hy и олухи! Вот уж действительно олухи,-- тупо ворчит рыжеголовый медник, он даже предположить не мог, что на призывный зов рожка Бельвиль не высыпет на улицу. -- "Bce к Ратуше" кричать-то они rоразды по клубам,-- бормочет Феррье,-- a вот когда нужно идти туда, ни одной живой души нет. -- A мы, мы разве уж не в счет? -- протестует Александр Жиро, музыкальных дел мастер, он сопровождал нас, когда мы собирали деньги на пушку, вместе с десятком стрелков 2-й роты 25-го батальона. Слухи о том, что капитуляция -- дело самых ближайших дней, пожалуй, уже не слухи. С утра той безумной субботы в Лувре идут переговоры между правительством и мэрами. Среди мэров есть еще несколько настоящих патриотов, например Моттю из XI округа, Клемансо, мэр Монмартра -- они-то и держат народ в курсe дела, сообщают о готовящемся предательстве. К вечеру большинство стрелков собрались в Сент-Антуанском предместье, чтобы присутствовать на похоронах полковника Рокбрюна, убитого под Бюзанвалем; и многие участники траурного кортежа выкрикивали: "Да здравствует Ком мунаl* и "Отставка!" Возгласы эти подхватывали целые роты. Национальные гвардейцы, члены клубов и комитетов бдительности, словом, все и повсюду, по-видимому, готовы были обрушиться на Ратушу. -- Идем к тюрьме Мазас! -- крикнула Марта. -- Верно, все идем к Мазас! -- Надо бить в набат! -- подхватил Шиньон. -- A по пути тушить газовые фонари! -- приказал Жиро. -- Это мы с превеликим удовольствием. Раскокаем, a ветер доконает! По дороге нам попадается тюремныи фургон, может, в нем наши друзья. Мы останавливаем его, осматриваем. Там одно жулье... Пускай себе катит дальше! Капитан Монтель расставляет своих людей на перекрестках, чтобы они могли следить за Лионской улицей и бульваром Мазас. Так ряд за рядом, сея на своем пути мрак, мы собираемся перед тюрьмой. Эх, пушечку бы нам, впрочем, на худой конец сгодится и поливальная бочка, брошенная без присмотра. Мы волочим ee с оглушительным грохотом. -- П-e-e-ep-вая б-a-a-a-та-a-рея, слушай мою команду!-- орет старикан Патор, тем временем барабанщики выбивают дробь, a капитан Сеген выстраивает нас вдоль тюремных стен. -- Рота, налево -- марш... рота, направо -- марш... Гифес кричит: -- Высаживай ворота! Ломами и клещами, позаимствованными на соседней стройке, наши уже разворачивают каменный порог. Тем временем один из наших офицеров, лейтенант Бержере, велит вызвать начальника караула. -- Воспользуемся моментом! -- задыхаясь, шепчет Марта; впрочем, эта мысль многим из нас приходит в голову. Град ударов обрушивается на створку полуоткрытых ворот, напрасно часовые стараются ee закрыть -- приклады делают свое дело. Мы продвигаемся, отвоевываем несколько сантиметров. Как ни узка щель, Марта и Нищебрат проскальзывают внутрь. Глухие удары, два-три перекушенных стона, и дверь распахивается во всю ширь. Эфесом шпаги Жиро оглушает какого-то спесивого наглеца, пытающегося преградить нам путь. -- Флуранс? Где Флуранс? Надзиратель coсредоточенно листает списки заключенных, отыскивая номер камеры, будто он его наизусть не знает! Так бы и искал до бесконечности, если бы вдруг к нему не вернулась память, правда вместе с громким оханьем. Чудо сие совершил Нищебрат, кольнув надзирателя штыком в заднюю часть. Мы растекаемся по коридорам тюрьмы, и эхо мноясит крики, перекатывающиеся под сводами, -- Откройте же, черт побери! -- Хвати его по заднице прикладом. -- Ткни ему в морду револьвер! Жиро обнимает полуодетого Эмберa *, которого он извлек из камеры в нижнем этаже 6-го отделения. Бежим, отталкиваем перепуганных стражников, даже не чувствуя того холода тюрьмы Мазас, о которой мне рассказывала Марта. Имена узников переходят из уст в уста: Анри Бауэр, врачи Пилло и Дюпас... Капитан Монтель спохватывается -- мы забыли о Лео Мелье *. Бросаемся на поиски. Пришлось его разбудить. -- A где Флуранс? Куда он девался? Один из граждан отказывается покидать свою камеру, так мы и не поняли почему,-- это был доктор Напиа-Пике... Ho сейчас некогда вступать в дискуссии. A тем временем надзиратели опомнились и выстроились полукругом возле входных дверей. Наши, Гийом, Дюмон-типографщик, еще один Дюмон и другие, воспользовались этим. -- Гюстав? Он уже на воле. Перед аркой на острие штыков играют блуждающив огоньки факелов. Кто-то подводит Флурансу белого жеребца, a тот пофыркивает, возбужденный криками и светом факелов. Положив ладонь на переднюю луку седла, с обнаженной головой, без кровинки в лице, наш вождь вступает в краткий спор с Эмбером и Жиро, которые хотят сразу же идти к Ратуше, другие предлагают начать штурм тюрьмы Консьержери, чтобы освободить Тибальди, Лефрансэ, Вермореля и Жаклара*. -- Легче легкого повторить ту же операцию,-- спешит выложить свои доводы Альфонс Эмбер.-- Снимаем часовых, берем в свои руки власть. На заре Париж узнает, что хозяева города -- мы. И он, Париж, нас, конечно, не прогонит... -- Идем подьшать Бельвиль,-- отрезает Флуранс. -- Мы таким образом уходим от сражения и решителъных действий,-- протестует ЗКиро, a ведь он тоже из нашего предместья. Флуранс вскакивает в седло, пришпоривает коня и кричит: -- Кто меня любит, за мной! Чистокровный жеребец легко перескакивает ограду, бледный причудливый призрак. Все дружно устремляются за белоснежным конским хвостом, развевающимся как султан. Из тюрьмы мы отправились к мэрии XX округа, где я и пишу, располqжившись за столом секретаря. Мы без труда заняли здание муниципалитета на ГранРю. Надо сказать, что во время перехода от тюрьмы Мазас к церкви Иоанна Крестителя, особенно коrда мы шли через Сент-Антуанское предместье, Ла-Рокетт и Менильмонтан, ряды идущих за белым жеребцом более чем удвоились. Очутившись в мэрии, Флуранс первым делом позаботился о своих освободителях, многие из них пришли с передовых постов и ничего не ели с самого утра. Он вынул из кошелька двадцать франков и послал братьев Родюк купить хлеба в ближайшей булочной. Ho было уже поздно, и, конечно, никакого хлеба они не достали. Тогда Флуранс, подписав бумагу о реквизиции, выдал каждому бойцу по маленькому кусочку хлеба и по стакану вина, велев взять их из запасов мэрии,-- примерно около сотни пайков. Шиньон и кое-кто из стрелков перебежали улицу и ударили в набат. С субботы шли непрерывные споры, но самый горячий произошел между Флурансом и капитаном Монтелем, которого поддержал его друг доктор Cepe. -- Как? Ты намерен оставаться здесь? И ничего не собираешься предпринимать? -- наседал Монтель. Монтель весельчак, кепи с тремя серебряными галунами нахлобучивает на самый HOC, a HOC y него длинный, прямой. Усы с лихо закрученными кончиками. Волосы длинные, встрепанные, a на висках лежат завитками. Любимая его поза -- заложит левую руку между второй и третьей пуговицами своего двубортного кителя и начнет: -- Мы без единого выстрела освободили узников тюрьмы Мазас. Заняли Бельвильскую мэрию. Малон* готов выступить во главе Батиньольских батальонов. Дюваль* и Лео Мелье -- хозяева в XIII округе. Серизье* и его 101-я рота, a также части V и VI округов -- в боевой готовноети. Мы с доктором Cepe не сомневаемся, что захватим, как это уже было 31 октября, мэрию XII округа. Создалась превосходнейшая революционная ситуация, но надо спешить! Флуранс отрицательно покачал головой: он не хотел выступать без своих. -- С твоим Бельвилем, без него ли, мы идем к площади Бастилии, где нас ждут друзья. Что ж, идешь ты с нами или нет? -- A сколько нас? Два десятка? Подождите, пока я соберу своих стрелков. Капитан Монтель и доктор Cepe ушли, пожимая плечами, a в предместье поскакали гонцы с приказом разбудить батальонных командиров; приказ -- собрать войска на улице Пуэбла. A тем временем сам командир стрелков обмакивал свое перо в муниципальную чернильницу и строчил прокламацию, адресованную народу Парижа: "Помощник мэра XX округа Флуранс занял мэрию, куда был избран своими согражданами и где незаконно заседал муниципалитет, назначенный господином Жюлем Ферри. Флуранс обращается с просьбой к своим законно избранным в эту мэрию коллегам явиться сюда и установить народную власть...* Перо противно скрипело по бумаге. Писал Флуранс со страстыо -- так пишут поэты -- и прерывал свое занятие, только чтобы выслушать прибывшего гонца или растолковать тот или иной пункт своего плана Предку, гарибальдийцам, Гифесу и даже Торопыге с Пружинным Чубом, которые находились здесь и в любую минуту готовы были сорваться с места и мчаться в Ла-Виллет или Шарон с приказами, написанными на бланках мэрии. -- Когда поступят в мое распоряжение эти батальоны,-- чуть не кричал Флуранс,-- я с одним батальоном захвачу генеральный штаб Национальной гвардии, с другими -- Ратушу и полицейскую префектуру! Охваченный внезапным вдохновением, он вдруг перестал ходить из угла в угол и, присев на подлокотник огромного кресла, нацарапал новый приказ и вручил его пер вому попавшемуся юному гонцу из Дозорного, потом снова крупно зашагал по кабинету, восклицая: -- Порa! Все еще можно спасти! Я целиком разделяю их точку зрения... B три дня перестроить на революционный лад армию! Потом повернуть против пруссаков и добиться победы! Так как Предок выражал свои сомнения, весьма недвусмысленно постукивая носогрейкой о каблук, Флуранс повторил, но уже менее уввренным тоном: -- И победить! Еще все возможно! -- Потом упал в кресло перед письменным столом мэра, схватил было перо ивдругвыпрямился:--Все еще не вытряхнули свою трубку? A ну-ка, дядюшка Бенуа, выкладывайте все, что y вас на сердце! -- Ты не сердись, a пойми меня хорошенько. Ты, Гюстав, только-только вышел из тюрьмы. Почти два месяца ты не общался с народом... Флуранс улыбнулся мне ласково, доверчиво, a я был оскорблен до глубины души: как, значит, Предок ни во что не ставит мои рапорты, которые мы с таким трудом доставляли узнику в тюрьму Мазас! -- Боевой дух батальонов, a особенно их командиров уже не тот,-- продолжал старик, ничуть не смущаясь тем, что Флуранс слушает его с нескрываемым раздражением.-- И началось это тогда, когда этот жандарм Клеман Тома взял в оборот Национальную гвардию. -- Ты, очевидно, имеешь в виду батальоны буржуа,-- прервал его Флуранс,-- всех этих святош из Отейя и Сен-Жермена! -- Увы, не только их... B ожидании своих батальонов Флуранс несколько поутих, не метался по кабинету и больше уже не прерывал дядюшку Бенуа. Подойдя к окну, он прислушивался к Бельвилю, до неправдоподобия молчаливому, потом pухнул в кресло перед письменным столом, подпер свое высокое чело кулаками, a под носом y него лежала краюха хлеба и стоял стакан вина, к которому он даже не притронулся. Вернулись словно побитые братишки Родюки и Пливары. Командиры батальонов встретили их неприветливо. Эти господа, изволите ли видеть, встали с левой ноги и не верят, что все это всерьез. Только один из них лично явился в мэрию, и то без своего батальона. -- Сейчас ничего сделать нельзя,-- лопоталон,-- люди еще недостаточно разъярились против предателей. Какой от этого будет толк? Стоит ли нарываться на новые неприятности... Не мог же Флуранс в самом деле задушить этого единственного, который все-таки побеспокоил свою драгоценную особу и явился ? мэрию. Конец ночи и утрlЬ прошли в ожидании, от которого о каждьии часом становидось все тяжелее на душе. Послв полудня в мэрию ворвались Жюль и Пассалас. -- B Ратушу только что явилась вторая делегация. На сей раз солидная! Монтель, Шампи и Жантелини из Центрального комитета 20 округов. -- A кто их принял? -- Шодэ*. -- Шодэ! Этот шпион! Этот вербовщик девок! -- дажв сплюнул Предок. -- Шодэ? -- Да никого больше нет. Ферри в министерстве внутренних дел, председательствует на заседании по вопросу распределения оставшихся продуктов... Правительство тоже где-то заседает,-- пояснил Пассалас. -- Спрашивается, к чему нам брать эту крепость? -- A вернее, разбить об нее лоб, ведь там под командованием этой сволочи Шодэ вооруженные до зубов бретонцы... Пассалас поддержал Предка: -- Ферри ждал чего-нибудь в этом роде: вот уже два дня как он стягивает войска к площади Согласия, к Дворцу Промышленности, к церкви Сент-Огюстен. Жандармерия -- на площади Kapусель. A в Ратуше полнымполно мобилей из Финистерa. Жюль добавил: