недолго сидеть в Ратуше, и они это прекрасно знают... Уж вы мне поверьте! Вот и стараются устроить свои делишки и набить карманы! Ударив каблуками в бока Феба, я вырвался из толпы. Марта, чьи руки кольцом сжимали мою талию, так же, как и я, чувствовала в этом галопе, зигзагом прорезавшем вереницу карет, огни бульвара, саму ночь, что мы были прекрасны, мы трое: неистовый конь, смуглая девушка и я -- долговязый бумагомаратель из предместья Бельвиль. -- Скажи-ка мне, мужичок глиняный бок, много ли наш Бледный зарабатывает? Она знала это не хуже меня... Первого aпреля Коммуна, учимывая, что овысокие посмы не должны предосмавлямься или быть предметом npимяваний как исмочник выгоды", ограничила шесмъю мысячами франков максимум годового оклада своих функционеров. B Версале члены правимельсмва Тьерa назначили себе пямидесямимысячный оклад. Под барабанную дробь Мстители Флуранса углублялись во мрак предместья Тампль. Они шли в форт Исси. Перед аркой высилась чудовищная громада пушки "Братство", казавшейся какой-то глуповато-неуклюжей. Едва мы прибыли в тупик, Марта устроила мне невыносимую сцену. Как всегда, она выговаривает мне за мой высокий рост, бесхарактерность, за то, что я из Рони... Я ничего не мог понять в ee упреках, только то, что силы ee и нервы сдавали. Этот злобный взрыв приходит к обычному концу: моя смуглянка бросает меня и отправляется ночевать бог весть куда. Уходит она, как-то странно выпрямившись, со сжатыми кулаками, потряхивая своей гривой. Походке ee недостает величавости. У Марты болят ягодицы. Я мог бы, конечно, завести седло, но тогда обязательно украдут Феба. Было это не то 10, не то 11 или 12 апреля 1871 года. Я забыл сразу поставить число, a память на даты y меня слабая. Впрочем, так ли уж это важно. Дня Бледного следуют друг за другом неотличимые: вчерa ли, сегодня... Кажется, я не сказал, что каждый из этих дней сплошь, от зари до ночи, сохранял тепло и ясность. Смроки из версальских газем: --Ле Голуа*: *Париж смал адом, напоминающим о пещерax легендарных разбойников*. "Журналь Оффисъелы: "Самьш цивилизованный, самый блесмящий, самый приямный город в мире смал логовищем зачумленных, омкуда всякий помышляем бежамь*. Скончался Бастико. Когда мы пришли, y изголовья койки стоял с потрясенным лицом начальник лазарета, наш добряк ПажеЛюсипен. -- Никак не могу привыкнуть, хотя присутствую при этом ежедневно, даже no нескольку раз в день. Каждый раз даю себе слово, что в следующий раз не пойду. Ho ничто не может меня удержать, мое место здесь, Коммуна меня поставила сюда также и ради этого... Нашей тройке -- Марте, Фебу и мне -- было поручено известить Мстителей Флуранса, находившихся в форте Исси. Люди потребовали смены: не могут они не присутствовать на последнем прощании с товарищем. -- Даже и не думайте,-- отрезал Фалль после разговорa со штабом Исси. Матирас взорвался: -- Как это?-- Чтобы он не мог проводить в последний путь своего старого товарища по заводуl Посмотрим, найдется ли кто, чтобы стать ему на дороге, a он не поколеблется начинить такому смельчаку кишки свинцом. Слово медника... Hy, знаете, если это и есть Коммуна!.. Фалль обратился к Гифесу: -- Объясни ему ты. -- Гражданин Бастико умер ради нее, гражданин Матирас. A ты предлагаешь почтить его память уходом со своего поста, прежде чем нас сменят. Это ведь значит сделать брешь в укреплениях перед лицом врага,-- объясНил типограф. -- Если тебе нужно кому-нибудь набить свинцом кишки, я к твоим услугам,-- добавил новый командир бельвильских стрелков, про себя признав увещевания своего предшественника правильными, но не слишкоя убедительными. Другие, в том числе Шиньон, Пливар и Нищебрат, хотя сами сперва вознегодовали не меньше Матирасa, старались теперь осадить огнебородого медника, удерживая его за плечи. Впрочем, был и еще немалый аргумент: версальские снаряды, которые сыпались дождем прямо на брустверы, господствовавшие над парижскими фортификациями на уровне Пуэн-дю-5Kyp. Матирасова буря в конце концов улеглась, no крайней мере на поверхности. Левая кустистая бровь нервными судорогами сжимала глаз, отчего еще свирепее, еще круглее сверкал правый. Кто-нибудь заплатит за смерть Бастико, уж об этом он позаботится! Так получилось, что похоронами пришлось заняться женщинам. Tpусеттка потребовала, чтобы тело было немедленно перевезено из лазарета в Бельвиль, где оно будет выставлено для прощания. Ноэми Матирас не желала, чтобы гроб стоял в зале кабачка под тяжело нависшим потолком. -- Непьющий был... Bo всяком случае, пока не стал безработным... -- Генералов выставляют в казармах, епископов в соборax,-- бросила Фелиси Фаледони.-- A он был рабочий, значит... Итак, гроб бывшего медника Келя был установлен в литейной братьев Фрюшан. Стоял он на подмостках, под железными сводами, a свечи заменяло пламя печей. Почетный караул состоял из тех, кто не мог быть послан на линию огня,-- Предок, хромоногий Лармитон, одноногий Пунь, глухонемой Барден, старый часовщик Бансель и другие. Все те, кто, не краснея, мог стоять вдесь по стойке "смирно" перед героем Мстителей Флуранса. Перед гробом прошла вся Гран-Рю. Бастико был первым из тупика, павшим смертью храбрых. Флуранс -- тот был национальным героем и ученым. Вормье и Алексис, печатник Гифеса, нашли себе смерть в Шампиньи, в конце ноября, но это было в дни осады, под трехцветным знаменем. Зоэ -- беженка -- пробыла y нас без году неделя... Ныне в четырех белых досках покоился бельвилец, рабочий, федерат, убитый с красным знаменем в руках, потомственный, настоящий -- об этом не принято было говорить, но это чувствовал каждый в душе, это слышалось во всхлипываниях и paссуждениях вслух. -- Когда я навещала его, он был уже очень слаб,-- рассказывала Флоретта матушке Канкуэн.-- A все-таки решил показать мне, что он умеет читать четыре слова: Коммуна, Социальная, Бланки, Флуранс. Слова y него были написаны на клочках бумаги, он их перемешивал в каскетке и заставлял вынимать, читая одно за другим: Бланки, Социальная, Флуранс, Коммуна. A ведь они разные, то есть буквы y них разные... A он не ошибался. Было это позавчерa, накануне его смерти. Проститься с ним пришли люди, которых даже и не ждали. Например, Cepрон, владелец лесопильни, в сопровождении своего мастерa Фарадье. -- Смотри-ка,-- буркнул еебе в усы плотник Огюст Ронф.-- A я думал, он y версальцев. Ho госпожа Пагишон, та, которая кормит хлебом своих четырех собачек, заявила: -- Коммунарий он или нет, мне все равно, он был порядочным человеком -- господин Бастико. -- Да, это верно, он мне однажды оказал услугу,-- добавила мадемуазель Орени.-- И животных любил... Орени, портниха с аллеи Фошер, тоже y себя целый зверинец держит. Собак и кошек. Каким-то чудом узнав о похоронах, рабочие Келя прислали депутацию -- целых двенадцать человек. -- Вожаком он никаким не был,-- объяснял рябой синдикалист,-- но когда на заводе бросали клич: "Бастуй!", когда он видел, что его товарищи действуют прямо на глазах хозяина, то, даже если он не очень разбирался, что произошло, даже если не слишком в это верил, все равно он инстинктивно становился на нашу сторону, и можно было на него опереться. Скалой стоялt Депутация, между прочим, воспользовалась случаем и навела справки насчет рабочего кооператива, организованного в литейной Фрюшанов. -- Вот видите, правильно мы сделали, что выставили гроб здесь,-- торжествовала Фелиси. B литейной, которую пустили в ход под руководством Маркайя и Тонкереля, работа кипела. Литейщики стояли y печей, но ружья были y них всегда под рукой, и они чуть что -- готовы были присоединиться к своим в форте Исси. На панихиде по Бастико вместо ладана были здешние запахи расплавленного металла, a вместо органа гудело пламя печей. На эту пролетарскую мессу явились видные бельвильцы. Был тут бочар Серри, ставший медиком, был типографщик Дюмон, раненный 22 января, Тренке, Лефрансэ, был с белой окладистой бородой Мио* и даже Жюль Валлес. Они не могли долго оставаться и извинились перед устроительницами, что не смогут присутствовать завтра на погребении. Горячая лава бронзы отбрасывала трепетный серебряный нимб на строгое чело бельвильца. 19 апреля. Как позволили мы себя так одурачить? И сейчас еще не могу прийти в себя. -- ...Вставай, соня! Кто-то подбирается к нашей пушкеl Мы спали в нашем укрытии в тупике. Марта уже стояла на четвереньках, напрягшись вся, как хищник перед прыжком. "Tc-c-cI" -- шептала она при каждом шуршании тюфяка. Сон y нее гранитный, но при любом признаке опасности, от самого легчайшего шума она уже на ногах, и сна как не бывало. Пушка "Братство" ночевала перед аркой. Она стояла здесь днем и ночью с тех пор, как был взят мост Нейи. Повозки и кареты, проезжавшие по Гран-Рю, могли двигаться только гуськом, что не обходилось без недоразумений и без криков. Пушка стояла без всякого присмотра даже ночью. Впрочем, караулов здесь давно уже не ста вили. С тех iiop как y нас Коммуна, Бельвиль спал спокойно. К тому же мы сами с превеликим трудом сдвигали с места нашу пушку, и вряд ли кто из посторонних сумел бы тайком похитить такую чудовищную махину. -- Для этого ведь лошади нужны, Марта! -- Слушай, они уже близко! Мы поспешили им навстречу. Их было человек пять, не больше, во главе с капитаном, совсем еще юнцом. Двое несли ремни и прочую упряжь, которую достали в конюшнях на улице Рампоно. -- Капитан Бевиль из штаба Артиллерийского управления. Нам нужна пушка "Братство". Тон был весьма учтивый, даже чопорный, будто он беседовал с настоящей дамой. -- Письменный приказ есть? -- Пожалуйста! -- Флоран, проверь! Света газового рожка было достаточно, чтобыубедиться в наличии печати и подписи, принадлежавшей полковнику, который в свою очередь ссылался на приказ генерала Клюзере. -- Ваша пушка реквизирована,-- объяснил офицер,-- как и многие другие орудия. Мы заняты оснащением частей в связи с предстоящим наступлением. Вы сами понимаете, что я не могу распространяться на сей счет более подробно. Марта, ошеломленная, разглядывала капитана. Я тоже никогда прежде не видьiвал такого красавчика военного. Высокий, стройный, с белокурыми выхоленными усиками, с серьезным и учтивым видом прилежного ученика. -- Даже и не думайте увозить нашу пушку без нас! Я такой здесь тарарам устрою! -- О! -- Легкое недовольство послышалось в его голосе.-- Мои люди тем временем будут запрягать -- так мы сэкономим время. На нем не было ни плюмажа, ни помпонов, никаких побрякушек, мундир выглядел безупречно: прекрасного покроя, ни пятнышка, ни случайной складки. Генерал Клюзере, подумалось мне, заводит новую моду в Националыюй гвардии. Марта вскоре вернулась, успев поднять на ноги всю нашу команду. Сердитым жестом протянула мне сумку, забытую мною на нашем тюфяке. -- Не верю я им! -- Почему? -- Слишком лощеный этот золотопbгонник! Ho Марта оказалась в одиночестве: все прочие не разделяли ee подозрений. Мы -- мы были просто счастливы. Наконец-то наша пушечка еще постреляет. Займет свое место в грозе и громах коммунарских и всех их там оглушит, обгудит их, черт побери, своим бронзовым басом. Наша команда с Барденом во главе, окончательно пробужденная важной новостью, перекликалась, paссевшись при пушке по своим местам. Насыщенный предгрозьем воздух прибавлял остроты их волнению. Торопыга затянул: Bo имя справедливости Пришла теперь порa Восстать рабам в полях, Заводах, рудниках, Чтоб 93 год для них настал! Под стук и звяканье, гулко отдававшиеся среди спящих фасадов, в который уже раз мы спускались к сердцу Парижа, и каждая встреча с ним не была похожа на предыдущую. Юный красавец в капитанских погонах услал двух своих сержантов. Оставшиеся двое замыкали наш кортеж, отступив далеко назад от пушки, a сам командир скакал впереди, соблюдая приличную дистанцию между нами и собой, так что разговор был невозможен. -- Странною он нас повел дорогой! -- проговорила Марта.-- Как он чудно сидит на лошади. -- Да, я заметил! -- Почему он так держится? -- Он держится, как те, кто обучался верховой езде. -- A разве этому учатся? -- Конечно! -- Разве есть такие школы, чтобы учили на кобылах ездить? B ee вопросе было больше восхищения, чем подозрительности: вот какие теперь в нашей народной армии шикарные командиры есть! B общем, настроение было хорошее. Мы следовали за красавчиком капитаном по темной улице и попали на маленькую треугольную площадь. Въехали в ворота и очутились во дворе... Тяжелый зловещий удар заставил нас вздрогнуть. Гигантские ворота с грохотом захлопнулись за нами. Наш красавчик мелкой рысцой подъехал к нам и осадил своего коня. -- A ну-ка, ребятки, слезайте, да поскорей! Мы сразу, без перехода, перенеслись в другой мир: из будущего в прошлое. Они вылезали изо всех углов, из-за запертого портала, из темных амбразур, из сырых нор и надвигались на нас, склизкие, верткие, с ухмылкой на рылах. Тараканье племя! Шуаны, толстобрюхие богатеи, орлеанисты, убийцысутенеры, допотопная деревенщина, эксплуататоры, мошенники с титулами, в митрах, в орденах... Должно быть, так вот теснятся, налезают друг на друга тараканы и тараканищи, подбираясь к крылатому трупику только что оттрепетавшей великолепной бабочки. Бще миг -- и они утащат ee в свою смрадную щель. Тут были офицеры в рединготах, буржуа в военной форме, но, в общем-то, среди полусотни жирных шутников не так уж много переряженных. Нам они казались все до странности знакомыми, y каждого своя гримаса, неизменная, и неизменно собственный дом. Высокий полковник, вытянутый, как шпицрутен, супруг томной наследницы солидного имущества, оптовик-бакалейщик, старший приказчик, ворующий в надежде попасть в высшие слои общества, высокопоставленный чиновник, наживший себе геморрой в золоченом кресле, промотавпшйся аристократишка в поисках приданого в паре с папашей-нуворишем, племянник протоиерея и rрафский мажордом, богачи, которые измеряются звоном золота, и владельцы ввонкого имени, и те, кто только мечтает о благородном металле или благородном имени; все преуспевающие, которыми кишит круглобокий сыр старого мира, где они копошатся, довольно урча; те, кто прежде всего заметит башмак, который просит каши, или протертый локоть; те, кто затыкает себе HOC, проходя мимо бедняков, и которым все ведомо заранее: они знают все рецепты, все решения, все входы и выходы. Предместья перенаселены? Давайте эпидемию! Слишком много безработных? Давайте войну! Есть недовольные? A на что Кайена? Маслянистое ржание, утробный хохот, раскатистый смех хозяина, который ничего не понял; счастливый смех того, кто считает, что он всегда прав и что именно он смеется последним. -- A ну давай, мелюзгаl Мы не нуждались в пояснениях. Кованые чугунные фонари давали достаточно света. Итак, они желали получить пушку "Братство", и никакую другую, ту самую, о которой говорил весь Париж, мощный бронзовый бас. Чтобы уничтожить ee, или упрятать, или выдать версальцам -- y них, конечно, есть для этого все возможностиl A мы кто? Дюжина сопляков и один великовозрастный разиня. Не так уж трудно справиться. Одного пинка хватит... Мы чувствовали себя маленькими, жалкими. Смех этих людей ставил нас на место: мелюзгаl И тут нас взяла ярость. Они были толстые, высокие, их было втрое больше, чем нас! За ними стояли тяжесть и сила многих веков, но в нас, маленьких и тощих, было тоже нечто вызревавшее веками: ярость. Времени много не потребовалось. Мы даже не стали осыпать их ругательствами, слишком многое надо было бы сказать, a нам нужны были все наши силы! Мы бросились на них, стиснув зубы, в гробовом молчамш. Пружинный Чуб и Торопыга, спрыгнув на землю, схватили пробойник и банник. Они расчищали перед собой пространство, как косари, устрашающе размахивая своим оружием. Родюки и девочки тоже вооружились кто чем мог. С глубоким замогильным уханьем глухонемых Барден, размахивая артиллерийским сошником, одним ударом сбросил на землю красавца капитана. -- Открывайтеl Открывайте, сволочи! Это была Марта, стоявшая лицом к воротам. Я и не заметил, как она спешилась. Послышался злобный смешок, исходивший от четырех теней, которые топтались перед запертыми воротами лицом к Марте. Выстрел. Согнув колени, одна из четырех теней pухнула головой вперед, три другие возились y замка. Я ощупал сумку: прежде чем вскочить на коня, Марта вытащила оттуда револьвер. Теперь никто из тараканья уже не смеялся. -- Все в седлоl -- заорала Марта. Пушка "Братство" беспрепятственно проехала через широко раскрытые ворота на всем скаку, со всей своей прислугой. Феб вырвался из ловушки, как положено, последним. На ходу я протянул руку Марте, она взлетела на коня движением, которое уже стало для нее привычным. Позади нас слышались стоны, несколько тел корчилось на мостовой, лошадь лежала копытами кверхy, a вполне невредимые господа окаменели на месте. Мы вернулись в Дозорный задолго до зари. Лошадей отвели на улицу Рампоно, пушку водрузили y арки. Торопыга и Пружинный Чуб первыми стали в караул при "Братстве", y лафета, ибо впредь наша пушка одна ночевать не будет! Мы решили: о том, что было, никому ни слова, кроме, само собой разумеется, Жюля и Пассаласа. Утром в венскую булочную приковыляла эта скупердяйка Пагишон и среди прочего сказала: ∙-- Кажется, нынче ночью наше "Братство" отлучалось... На что Марта ей ответила: -- A мне кажется, вам, мадам, следовало бы попить липового отвара! Узнала ли его Марта? Конечно! Не только потому, что он был в числе участников тараканьей засады, но было и еще: . -- Вспомни, Флоран, тот день, когда провозгласили Республику, a я себе ногу повредила! Марта напомнила мне про две супружеские пары коммерсантов, которых мы встретили 4 сентября на набережной Ратуши и во время манифестации "друзей Порядка*. -- Имею честь представить вам,-- насмешливо объявил Пассалас,-- господина Мегорде. -- Да-да, это именно он! -- торжествующе воскликнула Марта. Худой, костлявый, кожа y него на лице шершавая, Мегорде был тем не менее весьма состоятельным коммерсантом, дух сытости сидел y него внутри, сквозил во взгляде, он глаз не мог поднять в этом "адском логовище Рауля Риго с его молокососами-разбойниками* -- так, должно быть, он выражался в семейном кругу, сидя за ставнями, задоженными железными брусьями. Он уже от ветил на все вопросы, все выложил, не переводя дыхания, в страхe думая только об одном: как бы изрыгнуть побольше и побыстрее... И теперь нутро его было опростано и он в изнеможении несколько раз хлопал себя по лбу и, бодро вскрикнув, добавлял еще деталь, еще одно имя, которое приходило ему на ум. -- Ho вы... меня отпустите, так ведь? Этими словами завершался каждый его "вклад в расследование дела", как он это называл. Он был весь в испарине от страхa, хотя кожа его оставалась все такой же иссушенной и жесткой. Нестерпимо гнусен был страх под маской понимающей улыбки, этот ужас паяца. Он дал себя вовлечь, он ведь в политике просто дитя, это был о в первый и, клянусь честью, в последний раз. Все пошло от этих юнцов из Политехнического училища, все они в душе офицерье, можно сказать, от рождения. B уме этих безумцев зародилась мысль, что было бы совсем не плохо умыкнуть y бельвильцев их знаменитую пушку, сыграть с ними шутку в отместку за все! Заметим, впрочем, что они даже не защищались, позволили кучке ребят тут же отобрать обратно пушку... -- Единственный выстрел был сделан этой девочкой... Этой барышней... Истинной же причиной их жалкого сопротивления было другое: неожиданность, естественный испуг перед перспективой убийства детей и особенно страх, страх перед возмездием -- одним словом, все тот же страх! -- Если бы вы пошли на убийство детей, весь Бельвиль обрушился бы на богатые кварталы. Ваша голубая кровь потекла бы по мостовым рекой! И вы это прекрасно понимали! -- яростно бросал Жюль прямо в лицо этому торговцу-оптовику, поводившему длинным, тонким, почти прозрачным носом. -- Согласен, господа, согласен. К тому же, если бы они причинили вред детям, мы бы с ними порвали, мы, коммерсанты и именитые граждане, отцы семейств, пользующиеся уважением в своем кругу. Кстати сказать, юный капитан изобразил нам все это предприятие как невинную шутку... Пассалас задумчиво поскребывал глубокий шрам, пересекавший его лицо,-- этот шрам, на наш взгляд, отнюдь его не уродовал. Привыкли, должно быть! ---- Руководители этого заговорa не просто сорвиголовы,-- произнес Пассалас негромким голосом.-- Они стреляли, они шли на потери в людях, эти господа.-- И подбородком ткнул в сторону пойманного с поличным.-- И они опозорили себя в глазах Парижа, хотя многие двери открылись бы перед ними... И уже немало открылось! Пока еще не удалось обнаружить ни красавчика капитана, ни студентов-политехников, ни церковников. Арест госдодина Мегорде не мог пройти незамеченным: узнав об этом, прочие навострили лыжи, y них не было иллюзий насчет уважаемого негоцианта. И в самом деле, он дал достаточно улик, имен, адресов, чтобы заполнить досье, по которому сейчас постукивал кузен Жюль, выбивая дробь нетерпения. -- Ho кто же все-таки столь хорошо осведомил вас о Бельвиле? Из тупика кто-нибудь? -- грозно вопрошал Пассалас. -- О, если бы я только знал, господа, я почел бы за особое удовольствие... и за долг свои... Его искренность производила впечатление неподдельной, и в самом деле, организаторы заговорa не могли слишком доверять подобным сподвижникам -- их можно было понять1. -- Зачем только я пошел на эту галеру!* Семейство Мегорде два раза в год посещает Комеди Франсез. B отличие от Марты, которая проворчала: -- Что это он там несет про какие-то галеры? Из дюжины ружей промашки не бывает! Да и остальным тоже недолго гулять, хотя y Риго есть более важная дичь на примете. Пассалас приоткрыл дверь и бросил кому-то в коридор: -- Эй, други! Двое густо обросших гвардейцев -- один нюхал табак, другой сосал глиняную трубку -- явились за господином Мегорде. <-- Прошу прощения, rоспода, куда вы меня уводите? Насколько я мог понять... -- Давай, гражданин, вот сюда, здесь тебе будет квартира с кормежкой и стиркой за счет Коммуны! Тон был добродушный, гвардейцы пожилые, y одного была винтовка на ремне, другой держал под мышкой, будто доезжачий на облаве, старомодное заржавленное ружье. -- A ты, кстати,-- шепнула мне Марта,-- перезарядил свои пистолет? Тут развернулась длительная дискуссия: надо ли предавать гласности историю с диверсией политехников. Теофиль Ферpe, правая рука Риго, с которым советовался Жюль, полагал, что не надо. Ничто не должно было омрачать славу пушки "Братство". Два широких зарешеченных окна освещают огромную галерею с колоннами. "Квартиры" заключенных -- темные, но чистые. Жюль сопровождает нас, поскольку необходимо при входе и особенно при выходе сообщать пароль. Федераты, стоящие в карауле, обсуждали с нескрываемой горечью последние тщетные попытки добиться освобождения Бланки. Один из караульных вспоминал о политических дискуссиях во втором этаже некой пивной на площади Италии во времена, когда Узник шагал по своей комнате в XIII округе, задрапированный в римскую тогу. Мы нашли Феба на просторном дворе, обнесенном со всех сторон высокими стенами бывшей тюрьмы Консьержери. ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ Дни стоят чудесные. Весна тоже коммунарка. Заря встает благоухающая, золотистая. Предместье напевает что-то или поет во всю глотку, люди шагают чуть не вприпрыжку, a когда сходят с тротуарa на мостовую, непременно еще и антраша сделают. Ссорятся только из-за самого главного и важного. Конец семейным перепалкам, супружеским сварам. На подоконниках открытых окон цветы, шиповник подрагивает в зубах ветерана 48 года с седой бородкой, он мурлычет себе под HOC песню, которую распевали когда-то на баррикадах. Отдаленный грохот, не прекращающийся ни днем, ни ночью,-- уже не просто вражеская канонада, это само биение борющегося сердца, пламенный ритм всей нашей жизни. Вечер все оттягивает свои приход, но жизнь предместья не прекращается и ночью, теплой и светлой, открыто жаждущей песен, легких шагов, знакомых запахов бельвильского люда. Каких только y нас не бывает манифестаций, и в самое неурочное время; число их все увеличивается, но людской наплыв не ослабевает, стихийно образуется траурная процессия и следует за гробом федерата, на факельных шеетвиях, устраиваемых для сборa денег, люди отрывают от себя последний грош; и так же страстно, сжав зубы, сжав кулаки, бельвильцы присоединяются к посланцам Коммуны, спешащим на обыск в монастырь или в подозрительную типографию. Париж снова в осаде, за спиной его -- пруссаки, в грудь нацелены пушечные жерла версальцев. Наш Па риж не только не задыхается в тисках, напротив, считает, что жизнь прекрасна и стоит песни. На укреплениях патриоты дерутся насмерть. Семьдесят молодцов с 4-й батареи, направленные в Жантийи, захватывают Бисетр и помогают укрепить Мулен-Сакетский редут; их капитан, гражданин Месаже, доносит: "Люди выше всех похвал. Все готовы иffги вперед и требуют наступления*. Гражданин Дюрасье, командующий речным флотом, двинул канонерки от плотины Моннэ к Пуэн-дю-ЭКуp, откуда они накрывают ядрами высоты Медона и Сен-Клу. Бронированный локомотив, который ходит по окружной железной дороге через Отейский виадук, перевозит мощную артиллерию, бьющую без промаха. Когда батальон возвращается для краткого отдыха в Париж, унося своих убитых и раненых, те, что уцелели, изможденные и пропыленные, проводят черными от порохового дьiма руками по исхудавшим лицам и растерянно глядят во все глаза на свои ярко освещенный город. Ho это только мгновенный шок. Они попадают в объятия семьи, друзей, завсегдатаев кабачков, ими снова завладевает их родная улица, их клуб, их снова захватывает та радость жизни, ради которой они и проливают кровь. Пройдя Версальскую заставу, они снова как бы находят себя, солдаты вновь становятся "парижаками", нет, лучше: парижанами, ибо теперь даже их будни -- сама История. "Белое знамя против красного знамени -- старый мир против нового! Последняя схватка! Кто одолеет: наследвики Гоша или внуки вандейца Кателино?" Вот что вычитывали они на страницах своих газет. Срциальная республика, Коммуна, федералисты, Интернационал... Какие упоительные, прекрасные слова! Слова, рожденные Революцией, ласкают слух. Люди вкущают эти столь долго бывшие запретными плоды, смакуют их, y них даже слюнкя текут от удовольствия. И когда эти слова звучат под высокими сводами бывшего храма, y них действительно неописуемый вкус. Коммуна предоставила все церковные здания столицы в распоряжение народа ради того, чтобы "рбеспечить политическое воспитание и просвещение граждан и держать их в курсe всех общественных событий*. Только днем в церквах отправляют религиозные обряды, a вечером это клубы. Когда приходишь слишком рано, еще слышен запах ладана, зато попозже так густо несет табачищем, что просто одно удовольствиеl На кафедре Шиньон. Он растерян, наш бельвильский эбертист, он превзошел своего учителя, но там, наверхy, под куполом, y него закружилась голова; он -- такой неистощимый в своем красноречии, доставляющий столько радости аудитории предместий -- сейчас не находит высоких слов, a обычные кажутся ему обидно малыми. И он, простерши руки ввысь каким-то извиняющимся жестом, жестом священника, спускается вниз, в кафедральный мрак. Вдруг мы услышали позади себя чье-то бормотание: в маленьком боковом приделе спиной к нам стоял кюре в сутане, рядом с ним -- единственный мальчик из церковного xopa. -- Какого черта они здесь колдуют! -- возмущается Марта. Закусывающий в нише y ног Мадонны национальный гвардеец с бутылкой, куском хлеба и колбасы в руках мирно сообщает нам: кюре вновь "освящает" божий дом, поскольку клубные речи лишают церковь "святости" или, как мы сами говорим, "атеизируют". -- И вы ему это позволяете? -- A что ж, девчурка, ведь шума от него нет! Чего напрасно придираться? Кумушка в корсаже подходит к нам: -- A --он как раз не вредный! Меня венчал! -- Нашла, чем хвастать! -- взревела Марта. -- Послушай ты, вшивуха, мой-то муженек, он, знаешь, где? B форте Исси. A вот твой папаша навряд ли! Вокруг строго шикают какие-то старушки, явно оскорбленные в своих лучших чувствах. -- Они не клуб уважают, a сам сараище этот,-- тихо негодует моя смугляночка. Ниже сл'едуюм замемки, сделанные в paсположении гарнизоНй формa Исси и мребующие более cмройного изложенiiя, чем я и надеялся занямься в первые же спокойные дни, однако... Мстители Флуранса размещены в казарме Лобо, что за Ратушей. Коммуне важно иметь их постоянно под рукой. Ибо оии стали настоящими солдатами. Если прежде они старались подражать принарядившимся военным, то теперь напоминают скореe охотников или даже браконьеров. Трудные марши, спешные переходы, бои вытеснили слабость к плюмажам и побрякушкам. Бельвильцы ограничиваются лишь самым необходимым, исходя из того, что доступно. У них свои повадки, выработанные отнюдь не казармой, не муштрой. Так, y каждого Мстителя своя манерa заряжать ружье, подсказанная долголетними навыками прежнего, ныне оставленного ремесла. Когда Кош берет винтовку, пальцы его невольно скользят вдоль ствола, я не раз видел, как именно таким жестом наш столяр раньше гладил доску, прежде чем положить ee на верстак. Гифес, заrоняя патроны в барабан револьверa, прижимает его к груди с тем же озабоченньм, ушедшим в себя взглядом, с каким типоrраф вкладывает редкие литеры в наборную кассу. Пливар, когда-то работавший закройщиком в сапожной мастерской Годийо, прочищает ружье, зажимая его между колен точно так же, как сапожникн держат "ногу", на которую при починке насаживают башмак. Штыки нынче спрятаны в ножны. A ведь раныпе любили щегольнуть блеском стали примкнутого штыка. Полы шинели впереди отогнуты, и углы их прочно заправлены под ремень. Шинель нараспашку, шерстяные пояса или кушаки -- словом, все, что может развязаться, сползти, помешать на марше или во время прыжка через преграду,-- от всего этого давно отказались. Любой непривычно громкий шум, внезапный порыв ветра -- и головы инстинктивно поворачиваются, спины пригибаются -- каждый из Мстителей Флуранса весь подобрался, как застигнутый охотником волк... Ho из кухни тянет вкусным запахом супа с капустой. Итак, онн в казармах, и, хочешь не хочешь, надо приспособиться. Они считаются лучшими из лучших среди добровольцев, солдат Коммуны, наравне с волонтерамв Монружа, федератами Национальной гвардии, вольными стрелками Парижа и Тюркосами Коммуны. С теми, на кого может спокойно рассчитывать восставшая столица. Они здесь, начеку, готовые в любую минуту отбить атаку на форт или отстоять Ратушу от покушения реакционных заговорщиков. Они все это ясно сознают, и воспитал в них это сознание их капитан, литейщик Фалль. Он учил отнюдь не речами, о нет! И в конце концов это по няли также их хозяюшки. Людмила, Сидони, Бландина, Ноэми и Вероника по очереди посещают своих бельвильцев, сидят недолго, робеют, каждая представляет всех женщин предместья, каждая обязалась заниматься не только своим мужем. Их ждет множество дел там, в Дозорном, чтобы жить самим и чтобы жила Коммуна! Плакат на стене Дозорного (от 20 aпреля): "Ввиду того что в настоящий момент целесообразно централизовать артиллерийскую службу, все батареи независимо от степени готовности, не участвующие непосредственно в боевых действиях и не использующиеся для обороны укреплений, должны быть доставлены завтра до полудня в Военное училище. Виновные в неповиновении будут лишены гвардейского жалованья. Член военкомизсии Россель**. -- И нашу пушку "Братство", значит, отдавать в казармы? -- возмущается Пружинный Чуб. -- Ни за что! -- отрезает Марта.-- Мы от них гроша не получили. И не надо нам ничего! Так что пусть они нашу пушечку лучше не трогаютl И сорвала объявление. Двенадцамого aпреля армия Мак-Магона численносмью cmo мысяч человек начинаем насмупление на Париж через Нейи и южные формы. B paспоряжении Домбровского, Ла Сесилиа* и Эда было не более семи мысяч человек. B своих воспоминаниях, озаглавленных "Перемириe и Коммуна", Винуа признаем, что Поляк -- Домброеский -- удержал Нейи и нанес чуесмвимельный урон версальским часмям, которые померяли двух генералов убимыми... Форт Исси, в сумерках. Фалль и Ла Сесилиа изучают карту. Капитан и генерал. Трудно найти людей, более непохожих, чем беррийский литейщик и итальянец с Корсики, учитель. Они на "ты". Наполеон Ла Сесилиа прибыл из своего штаба, помещавшегося в Военном училище. Черный красавец жере бец, с которого он спрыгнул, еще бьет копытом после бешеной скачки, брызжет пеной, в холодных сумерках от него идет пар. На генерале cepo-голубая шинель с красными отворотами. Простые нашивки. Единственное видимое оружие -- сабля. Черные тонкие усы свисают по обе стороны подбородка. B болыпих rлазах застыла усталость. Он выглядит куда старше своих тридцати пяти лет. У Фалля на кончиках усов щеточкой осталось немножко яично-рыжей окраски. Толстый, заскорузлый палец движется по карте. Снаряды сыпятся на Исси с настойчивостью барабанных палочек, колотящих по ослиной шкуре. Иногда несколько снарядов падает и взрывается одновременно, и тогда почва колеблется y нас под ногами. Мстители узнают пушки по голосу. Морские, самого крупного калибра, бьют день и ночь по фортам Ванв и Исси, a их по крайней мере шестьдесят. Обваливаются кусками стены, еще и еще. B ночном воздухе стоит смрад порохa и крови. Зарницы и громовые раскаты залпов -- это как занавес, за которым идет скрытая настораживающая работа, безмолвное и темное кишение: движутся повозки, идут батальоны, обозы с боеприпасами и провиантом, подкрепления, без конца прибывающие из Версаля, сльшiен лихорадочный хруст -- враг роет себе ходы в земле. Федераты угадывают эти маневры и обводят глазами тесный круг Мстителей, как будто пересчитывают их. Каким далеким кажется теперь Бельвиль! Кош и Гифес сокрушаются по поводу перемирия, объавленного 25 апреля, которое гнусный Тьер использовал для того, чтобы стянуть сюда побольше артиллерии. Предложив перемириe, Коммуна руководилась желанием cnacmu жимелей Нейи, юмившихся в подвалах. Их надо было срдчно эвакуировамь. Тьер согласился. За эми двенадцамь часов он снял с учасмка Нейи главные силы своей aрмиллериu -- 53 бамареи -- и coсредомочил ux прямо перед Исси... На следующий день он поспешил заявимъ о начале "боевых дейсмвий*. -- Каждый раз как затеваются переговоры, нас обводят вокруг пальца,-- наставительно замечает столяр.-- Bo всяких таких комбинациях они мастаки, всегда нас перехитрят, чего уж тут. Они ведь испокон веку y власти, еще бы им не изучить эту механику досконально! -- Ласково поглаживая приклад своего ружья, он добавляет: -- С ними надо разrоваривать только вот этим языком! A ведь меня вроде бы в особой кровожадности не упрекнешь! Разговор иссякает, и все укладываются на ночлег. Вытянувшись на соломе, Пливар и Нищебрат шепотом вспоминают славные воскресенья "y нас в Бельвиле*. Леон, он тоже родом из предместья, мечтательно вставляет свое слово: -- Чудно как-то... Говорят, раныне на Бютт-Шомоне воды было -- залейся! Потом воду провели в разные парижские кварталы. A теперь в Вельвиле, где люди друг на дружке сидят, всего-навсего две-три жалкие колонки. Воду тянут из Шарантона в специальных трубах, и достается она, само собой, прежде всего богатеям! -- To же самое насчет Публичной библиотеки,-- подхватывает Гифес.-- Открыли ee в 1838 году. С тех пор она пополнилась за счет многих дарителей. Ho с той оговоркой, что пользоваться библиотекой могут только эти самые дарители. Так что она доступна лишь немноrим привилегированным. Неплохо бы гражданину Ранвье заняться этим вопросом. Совсем близкие разрывы снарядов прерывают Гифеса. Рушится стена. Кирпичи и камни подкатываются к нашим ногам. Нищебрат на свои манер передает содержание фривольной оперетки "Корзина Жанны", которую он видел года два или три назад в Бельвильском театре. Мало-помалу перешептывание затихает, и мы засыпаем на наших тюфяках, a бомбардировка в это время усиливается. И тогда появляется Фалль: -- Мстители, вставай! Сделаем вылазку, узнаем, что y них там, y подножия гласиса. -- Это называется дозор,-- объясняет ЗКелторотый своему соседу Ордонне. Мы сопровождаем Мстителей до потерны. Они уже y выхода, когда артиллерийский лейтенант бросает им: -- Будьте осторожны: когда все стреляют зараз, становится светло как днем! Мы смотрим, как их поглощает липкий мрак, исполосованный кровавыми лезвиями лунного света. Где-то за вами в темноте заржал Феб. Марта выдергивает свою руку из моей и отстраняется, борясь с неодолимым желанием спрятать голову y меня на груди. Так она и увязает в этой громыхающей ночи, как муха на оконном стекле вечером в грозу. Я беру ee за руку и тяну за собой; на этот раз снаряд уносит три метра фашин с самого гребня ближайшего укрепления. Мы бросились на землю при свисте падающего снаряда. И почувствовали, как нас осыпало землей. Марта поднялась и- с четверть часа стояла, отряхиваясь и притопывая, чтобы доказать всему миру, что простое ядро не отошлет ee в постель. Рядом, прямо на восточный выступ форта, обрушивается бортовой залп, вызывая бесконечный поток брани и проклятий. Я услышал какой-то непонятный крик: "Человек в горчице!* Едва мы улеглись, как принесли троих: двух убитых и одного умирающего. Поставив носилки на пол, незнакомый артиллерист попробовал сострить насчет новых соседей, которые, дескать, не обеспокоят влюбленных -- тягостно это прозвучало. Другой, с хмурым лицом, подошел и задул нашу свечу, брюзгливо заметив, что тут в двух шагах сложены зарядные картузы, не хватаяо только, чтобы мы пустили на воздух форт. Мы не успели разглядеть, куда ранило несчастного, но мы его узнали -- умирал гарибальдиец Леонарди, рабочий с Американского рудника, друг Пальятти, состоявший в личной охране Флуранса. Он бормотал что-то в бреду, не стонал, a глухо выкрикивал: "Человек в горчице!" Эта предсмертная жалоба гнала от нас сон сильнее, чем все пушки версальцев. Марта сунула голову мне под мышку, прошуршав соломой: любой самый легчайший шорох становится здесь, в адском грохоте, до странности отчетливым. Прямо мне в yxo моя смуглянка что-то долго объясняет в полусне тягучим голосом. Я не узнавал ни ee слов, ни обычной манеры говорить: -- Бедный мой полевой мышонок, ведь я до сих пор не водила тебя в Американский рудник. Туда не пускают, запрещено, но со мной ты пройдешь, там меня все знают. Знаешь, это где? Если пройти выше Бельвиля, то y подошвы Бютт-Шомона увидишь два отверстия: вход в туннель окружной железной дороги, ясно? И рядом проход в Американский гипсовый рудник. Его так называют потому, что камни оттуда увозят далеко-далеко, на тот конец земли. Сначала по каналу переправляют их в Гавр, потом через океан... Там счастливые люди -- живут в просторных белых домах, их называют коттеджи, это очень далеко, y черта на куличках, во Флориде,