с!"); после импровизированной кадрили и полонеза Гильдегард и меня отпустили с миром в поспешно снятую меблированную комнату (двадцать пять марок в месяц) вести семейную жизнь, которая должна была длиться двадцать три часа, но растянулась почти на целую неделю. Если юные, а также пожилые читатели сочтут, что для семейной жизни это довольно-таки короткий срок, я позволю себе указать, что многие браки двадцатилетней давности не длились и недели. А чтобы тот факт, что меня арестовали и отправили в совсем другое сообщество не в первый же день, а лишь на седьмой, не показался читателю свидетельством нерасторопности или небдительности тогдашних властей, я должен указать на стойкость всего бехтольдовского клана и моего отца, которые заявили, что мы "отбыли в неизвестном направлении". Мы так и не узнали, кто на нас настучал. Меня арестовали в магазине Батто "Масло - яйца - сыр" на Северинштрассе, где я, облаченный, как и прежде, в серо-зеленые штаны, с хозяйственной сумкой в руках, синей в белую полоску, закупал (уже по карточкам) масло и яйца на завтрак (свежие булочки лежали в сумке), а Гильдегард в это время прибирала нашу комнату. Я был, "как идиот", погружен в блаженно-сомнамбулическое состояние, и двое молодцов в серо-зеленых мундирах, внезапно схватившие меня за руки, показались мне дурным сном, а крики милой продавщицы у Батто демонстрацией симпатии (что, впрочем, так и было). Я оказал сопротивление и выкрикивал (вопреки своей привычке) ругательства, а на позднейших допросах не только не раскаялся, но даже проявил нечто такое, что в официальных бумагах красиво назвали "строптивостью и неповиновением". Те месяцы, что мне оставалось провести в моем казарменном сообществе, я просидел в тюрьмах и карцерах всевозможных видов, в том числе несколько дней в кельнской городской тюрьме - именно оттуда я и отправил письменное ходатайство о зачислении меня в СА. Ангела я так больше и не увидел, Гильдегард встретил только через год и девять месяцев. Нам разрешили послать друг другу несколько писем, проверенных цензу - рой, но письма, проверенные цензурой, для меня уже не письма; я признаю их только как средство дать знать о себе. Раз или два Гильдегард тайно посетила меня, несколько раз я ее, но встречи эти я расцениваю не как семейную жизнь, а скорее как свидания. За это время на меня успели составить специальное "дело" и перевести из одного казарменного сообщества в другое; семейную жизнь я вел еще раз - дней пять в 1940 году, когда у меня родилась дочка, и еще раз - недели две в начале 1941 года - я лечился тогда после черепного ранения, которое получил по милости одного француза, имевшего все основания считать меня своим врагом. Я буквально налетел на него в темноте, когда он перебегал через дорогу с двумя пулеметами, видимо изъятыми с оружейного склада моего тогдашнего казарменного сообщества. Я заговорил с ним на изысканном французском языке, каким изъясняются начальницы гимназий, попросил не вынуждать меня вести себя невежливо - как именно, я и сам не знал, - пусть лучше бросит эти штуковины и удирает или же пусть, бог с ним, удирает _вместе_ с этими штуковинами, но так, чтобы я, опять-таки без всякой невежливости, мог следовать за ним, разумеется, на некотором расстоянии, - любого рода "боевые действия" меня не прельщают. Но француз не дал мне выговориться, прострелил из пистолета мой череп и оставил меня лежать на дороге в луже крови, из-за чего я попал в крайне неприятную ситуацию. "Нежданно-негаданно показал себя героем", - как заявил впоследствии предводитель нашего казарменного сообщества. Все это происшествие мне чрезвычайно не нравится, упоминаю о нем только из соображений композиции. Тем самым исчерпана как военная, так и семейная темы: отныне в этой повести будет сплошной аромат роз - мир и благодать. Те военные и послевоенные события, о которых мне еще необходимо будет упомянуть - для соблюдения правильных пропорций, - я преподнесу в стилизованном виде: либо в немецкой декоративной манере начала двадцатого века, либо в манере художников Шпитцвега и Макарта. Как бы то ни было, я перемещу их в сферу живописи, и они смогут украсить любую почтовую открытку. Чувство, какое я испытываю к войне, не совсем сродни чувству, какое питает любитель чая к кофейной торговле, скорее это чувство, с каким пешеход относится к машинам. 7 В этом самом качестве, то есть в качестве пешехода, я предлагаю здесь, в особом разделе, кое-какой исторический материал. Даю его в сыром, необработанном виде - вместо карандаша вооружаюсь ножницами. Пусть каждый использует мои вырезки, как ему заблагорассудится - может изготовить из них аппликацию для своих детишек или же оклеить ими стены. Вырезки эти отнюдь не без пробелов, наоборот - в них полно пробелов; кто хочет, пусть смастерит из них бумажного змея и запустит в небо или же склонится над ними с лупой, чтобы подсчитать мушиные следы. В каком виде ни рассматривать материал, который я здесь даю, в увеличенном или в уменьшенном, ясно одно: он - подлинный, а как его используют - не мое дело. Быть может, лучше всего склеить из этих вырезок своего рода траурную рамку для нашего альбома "Раскрась сам". В свое время я считал все это хоть и подлинным, но нереальным, поэтому предоставляю каждому извлечь из моих вырезок ту реальность, какая ему нравится. В Аахене состоялся первый всегерманский шахматный турнир национал-социалистской организации "Сила через радость". Некий Ион избрал французскую защиту, некий Леман - староиндийскую защиту, Забиенский - голландскую, некий Тильтю выиграл у некоего Рюскена, который применил сицилианскую защиту, но не добился успеха. В Лондоне была проведена встреча немецких и английских ветеранов первой мировой войны: ветераны заявили о своем горячем стремлении к прочному миру. В Берлине состоялась научная конференция, посвященная психологии животных. На конференции подчеркивалось, что ученые, занимающиеся психологией животных, - союзники, соратники и коллеги ученых, занимающихся психологией человека. Особенно убедительно выступал некий профессор Иенш на тему "Психология домашней курицы"; он заявил, что к ряду проблем человеческой психики можно весьма успешно подойти, исходя из психологии курицы, ибо в мироощущении курицы, точно так же как и в мироощущении человека, решающую роль играют зрительные факторы. "Курица, - заявил оратор, - должна стать подопытным животным психолога, точно так же как кролик является подопытным животным физиолога". Одновременно в Берлине был созван конгресс по вопросам отопления и вентиляции, на котором подробно обсуждались некоторые принципы устройства вентиляции, а также правила вентиляции, принятые "О-вом нем. инж.". Неслыханное веселье сулило некое заведение в Кельне под названием "Циллерталь". Минович играл "Гадину". В Драматическом театре шло "Укрощение строптивой". В тот же день в Кельн прибыло тридцать пять гитлеровских отпускников, тепло встреченных крупным чиновником имярек, который указал им на то, что в эти часы взоры всего мира прикованы к Рейнской области. Как и следовало ожидать, в то время в Европе снизилась рождаемость. Ветераны бывшего 460-го стрелкового полка и 237-й стрелковой дивизии объявили о своей очередной встрече в пивной "Зальцрюмхен", неподалеку от училища правоведения. Что касается "большого футбола", то в эти дни встал огромной важности вопрос: удержат ли свои места лидирующие команды? В хлестко написанном репортаже рассказывалось о ходе фортификационных работ на западе рейха. ...Мы сворачиваем за угол, и вот уже нам навстречу движется дымящаяся полевая кухня - ее тащит в гору пара здоровенных лошадей. Запахло кислой капустой и свининой. Сколько здесь нового! Отыскать здесь что-нибудь - дело нелегкое. Никто не может дать нужную справку. Ибо солдат трудового фронта не гуляет попусту. Он знает только то, что ему нужно, свое место, дорогу к своему лагерю. К тому же люди дают справки неохотно, с опаской. Каждый преисполнен здоровой бдительности. Такие трудовые лагеря расположены повсюду, множество лагерей мы уже проехали, но наша цель добраться туда, где вчера побывал доктор Лей [Роберт Лей - руководитель "единых" профсоюзов в гитлеровской Германии, так называемого трудового фронта]. Этот лагерь можно назвать лагерем спайки в лучшем смысле этого слова. В нем собрались немцы из всех концов рейха - из Мекленбурга, из Померании, Гамбурга, Вестфалии, Тюрингии, Берлина; и наших кельнцев тут немало. Со времен первой войны известно, что в воинской части, где соберутся земляки из Кельна, всегда царит здоровый юмор и добрый смех. Кельнцы и здесь не подкачали. Но дело не только в этом. Бодрое настроение, по словам шеф-повара, лучшее доказательство того, что в лагере уделено надлежащее внимание физическому здоровью и желудку. Мы охотно верим ему: еда, оставленная нам от обеда, очень вкусна. Распределением продуктов ведает трудовой фронт, он следит за тем, чтобы у каждого было всего в изобилии, не говоря уже о духовной пище; и следует признать, что в этом смысле делается все возможное и невозможное. Каждому солдату выдается на день 125 г мяса, 750 г картофеля, 250-500 г овощей в зависимости от вида; 750 г хлеба, 70-83 г масла, 125 г колбасы, сыра и проч.; и дополнительно - шоколад, сигары, сигареты или консервы. Кинопередвижка всегда тут как тут, лагеря обеспечены радиоточками, имеются библиотеки, шахматы и другие игры, а также спортивный инвентарь. Собственными глазами мы увидели: наш фронт на западе непоколебим. Он создан немецкими трудовыми руками. Весь немецкий народ строит здесь свой оборонительный вал. Экскурсии организации "Сила через радость" в Грецию и Югославию. В 1938-1939 годах пять океанских пароходов-гигантов отправятся на юг. Национал-социалистская организация "Сила через радость" составила на текущую зиму 1938/39 года программу путешествий по Средиземному морю, превзошедшую все известные до сих пор программы. Полковник генерального штаба по фамилии Ферч опубликовал фундаментальный труд о значении переподготовки резервистов. Он трезво разъяснил, что _обороноспособность_ нации опирается прежде всего на обученные резервы. По словам Ферча, мимолетное недовольство, которое возникает у некоторых призывников-резервистов, исчезнет без следа, как только в стране снова воцарится тот дух, какой царил повсюду в 1935 году, в день Памяти героев, когда воспрянул буквально весь народ, узнав, что в Германии снова введена всеобщая воинская повинность. Сознание _необходимости_ обороны государства и _готовность нации к жертвам_ - вехи, определяющие масштаб оборонительных мероприятий. "Если целое поколение немцев, - пишет Ферч далее, - в течение четырех лет, с 1914 по 1918 год, могло вести небывалую героическую борьбу, то только потому, что этому поколению не было в тягость потратить четыре недели на переподготовку". Управление юридических консультаций немецкого трудового фронта опубликовало решение имперского суда по трудовому конфликту (за N_154/37), в котором суд рассматривал дело об увольнении без предупреждения за отказ вступить в трудовой фронт. Управление юридических консультаций одобрило эту меру, заявив, что за отказ следует увольнять без предупреждения. Увольнение с _предупреждением_ за невступление в трудовой фронт уже давно практикуется и считается законным; допустимо также увольнение _без предупреждения_, если данное лицо отказывается вступить в трудовой фронт из-за своих социально враждебных настроений. ВЫРЕЗАТЬ. СОХРАНИТЬ. НАКЛЕИТЬ. Каждый дом должен подготовиться к тушению пожаров в соответствии с программой противовоздушной обороны и иметь для этой цели простейшие противопожарные средства: 1. Ведра в возможно большем количестве. 2. Бочку не менее чем на 100 литров воды. 3. Огнесбивалку для сбивания огня и для тушения труднодоступных очагов пожаров. Она представляет собой палку с куском материи, который перед употреблением погружается в воду. 4. Ящик, вместимость которого не менее 1/4 кубометра песка или земли, и обычные лопаты (например, лопаты для угля) или: 5. Заступы, совки, ломы. 6. Топоры или колуны. 7. Скребок. 8. Веревку (длинная крепкая бельевая веревка). Все это обычно имеется в каждом хозяйстве или может быть приобретено без особых затрат. По сигналу воздушной тревоги весь инвентарь необходимо вынести и распределить по лестничной клетке, руководствуясь указаниями ответственного по противовоздушной обороне. Прогноз погоды: при ветре слабом до умеренного на юге по утрам усиление тумана, днем - ясная погода, временами небольшая облачность, тепло. Дальнейшие прогнозы: сухо и ясно. Вчера на границе между теплым субтропическим климатом и мягким морским на северо-востоке Франции и в районе Ла-Манша наблюдались осадки. Однако эти неблагоприятные факторы не распространились сколько-нибудь значительно к востоку. В результате повсеместного увеличения атмосферного давления в Западной и Центральной Европе район высокого давления продвинулся с востока Европы дальше на запад. Неблагоприятные факторы в Атлантике, выразившиеся сегодня утром в ураганных ветрах в районе Ирландия - Ньюфаундленд, не повлияют в ближайшее время на погоду в западных областях Германии. Максимальная температура 23,3 градуса. Средняя дневная температура 19,2 градуса. Самая низкая температура прошлой ночью 15,4 градуса. Без осадков. Некий скульптор считает необходимым сообщить, что изготовленная им для штабного здания по заказу военно-строительного ведомства эмблема - орел как символ верховной власти - была сделана в одной из старейших художественных мастерских, по _его_ эскизам. Дабы ознакомить читателей, не имевших счастья проживать в Рейнской области, с весьма распространенным в то время жанром стихов о матерях, попытаюсь перевести Один из таких опусов, написанных на кельнском диалекте, на более или менее приемлемый литературный язык: Сын, иди гуляй по белу свету, Это вряд ли повредит тебе, Мать твоя оценит жертву эту, Каждый твой товарищ по борьбе Отчий дом покинул и кочует, Бороздит пустыню или снег. Мать его нисколько не горюет: "Милый мальчик, ты был лучше всех. Как бы там вдали ни стало тяжко, Все же ты не должен забывать Ни очаг родимый, мой бедняжка, Ни тобой гордящуюся мать". Мать такую назову я гордой И храбрее тысячи мужчин. Ты ушел. Она осталась твердой, Хоть у ней для горя сто причин. В Кельне состоялся международный съезд парикмахеров; в нем согласилось участвовать двадцать наций; впервые среди парикмахеров разыгрывалось первенство, борьба шла за учрежденный доктором Леем переходной приз - все это не могло не стать предметом законной гордости всех немцев, особенно жителей Кельна. Если я сообщаю далее об активной деятельности кролиководов в Бергиш-Гладбахе, то отнюдь не для того, чтобы посмеяться над этими достойными людьми, и также не из композиционных соображений в связи с вышеупомянутым конгрессом специалистов по психологии животных, а просто из чувства справедливости и потому, что в этом городишке у меня были друзья. Союз кролиководов в Бергиш-Гладбахе объявил, что ежегодная прогулка членов союза и их семей не имеет на этот раз точного маршрута, и призвал всех друзей и почитателей союза принять участие в экскурсии и разделить предстоящее веселье. Солдатское объединение в том же городке оповестило о своем очередном ежемесячном слете, а местное отделение нацистской организации "Сила через радость" обещало жителям много радостей и удовольствий, но об этом я рассказываю только лишь для полноты картины. И наконец, я предусмотрительно напоминаю о нескольких мелочах, хотя о них и так уже знает "каждый ребенок", однако есть основания думать, что не каждый взрослый; словом, из предусмотрительности я вновь отмечаю то, что известно "каждому ребенку". А именно: Во второй половине сентября, а может, даже как раз 22 сентября, в Берлинском институте кайзера Вильгельма, в Далсме, ученые обнаружили новый тип ядерной реакции, ныне знакомый нам всем. Несколько месяцев спустя с соблюдением всех предосторожностей, как это принято в науке, были опубликованы первые сообщения о результатах исследований, а еще через месяц физики-атомники во всем мире уже знали, что стало возможным создание атомной бомбы и что началась новая эра. В тот же самый день, 22 сентября 1938 года, в Бад-Годесберг прибыл английский премьер Невиль Чемберлен, чтобы обсудить так называемый судетский кризис; разумеется, это известно не только каждому ребенку, но, можно сказать, каждому младенцу, и если я повторяю и подчеркиваю сей факт, то исключительно для взрослых. "Когда Чемберлен, - повествует летописец, - прибыл сюда из Кельна, он с явным удовольствием взглянул на залитую солнцем прирейнскую долину и выразил свое полное удовлетворение выбором места встречи, расценив его широкие горизонты как символический знак; фотографы запечатлели благожелательную и открытую улыбку премьера, которая благодаря его смелому полету за одну ночь приобрела мировую известность". 8 Моя трехлетняя внучка не называет меня дедушкой; она говорит мне "ты" и "Вильгельм", а в разговоре с другими людьми именует меня "он" или тоже "Вильгельм"... Поэтому я всегда бываю застигнут врасплох, когда она спрашивает о своей бабушке. Гуляя с ней вдоль пристани Лея и Франконской верфи, а потом по набережной кайзера Фридриха и возвращаясь домой (мы ходим медленно, шаг у меня нетвердый), я рассказываю внучке об Анне Бехтольд, моей теще; рассказываю, как она из-за своих стычек с полевой жандармерией сидела в Сигбургской каторжной тюрьме, дважды бежала: один раз добралась до Грембергхофена, другой - до Кельна-Дейца, но оба раза ее схватили; я повествую об этом в стиле баллад и таким тоном, каким пересказывают сагу о Ганнесе-живодере: в моем рассказе бомбы с адским воем низвергаются с небес, орудия яростно грохочут, а молодчиков из полевой жандармерии я живописую во всей их страшной, воинственной красе. Но тут малютка Гильда дергает меня за рукав и напоминает, что она просила рассказать вовсе не о прабабушке, а о бабушке, и я начинаю карабкаться то вверх, то вниз по генеалогическому древу, пока не нахожу, как мне кажется, подходящую ветвь - Катарину Бертен, мать ее отца, моего зятя. Эту даму я тщательно избегаю, несмотря на то, что она признанная красавица и одних лет со мной; в свое время делались даже попытки сосватать нас. Но Катарина напоминает мне моих кокетливых кузин и их игру в фанты, от которой у меня сохранились самые мрачные воспоминания, еще более мрачные, чем о некой Герте из обители профессиональной любви, с которой я без конца обменивался письмами, правда, не от своего имени. Чудовищное безличие профессионального разврата - а Герта служила ему пять лет - вернуло ей нечто вроде невинности. ("Неужели он и впрямь погиб?" - "Да". - "Вы видели это собственными глазами?" - "Да". - "Где? Ах... - И даже без приглушенной барабанной дроби. - А ведь он так любил пудинг с патокой".) - Ну конечно, Бертены происходят из древнего кельнского рода; этот род уже в... - Да нет, - обеими руками внучка дергает меня за рукав, будто за веревку колокола. Бабушка - это Гильдегард. Как трудно представить себе, что для кого-то Гильдегард бабушка. Что я могу о ней рассказать? Ничего. Что волосы у нее были светлые и что она была очень-очень милая. И что любила занавески, а еще книги и герань. И что у Батто ей постоянно давали больше яиц, чем полагалось по карточкам. Кто возьмется живописать невинность? Я не берусь. Кто возьмется живописать откровение любви? Счастье? Я не берусь. Неужели я должен представить Гильдегард моей трехлетней внучке так, словно представляю ее медкомиссии по освидетельствованию призывников - чисто вымытой и раздетой донага? Не могу же я описать три десятка наших совместных завтраков, каждый в отдельности? Это немыслимо. Не столь уж трудно объяснить трехлетней крошке, что означает самовольная отлучка из части, но как объяснить ей, _какой_ части? На это я не способен. Процесс "делания человека" начинается лишь тогда, когда ты отлучаешься из всех частей, какие только есть; этот вывод я без обиняков советую усвоить грядущим поколениям. (Но будьте осторожны, если опять начнется стрельба, всегда найдутся кретины, которые будут целиться и попадать в цель!) В беседах с внучкой я ограничиваюсь вариантом в стиле мещанских картин Шпитцвега: хорошенькая молодая женщина выглядывает из своей мансарды - она поливает из желтой лейки герань в ящике за окном; на заднем плане в кухонном шкафчике виднеются "Идиот" Достоевского, "Пальма Кункель", сказки братьев Гримм и "Михаэль Кольхаас", а по бокам две фарфоровые банки с надписями "Рис", "Сахар", около шкафчика детская коляска с барахтающимся младенцем, которому кто-то (это был я; в припадке раскаяния бью себя в грудь кулаками) смастерил погремушку из веревки и ременных пряжек. На пряжках вооруженный биноклем шпик без труда различил бы лопату в обрамлении колосьев. ("И это была моя мама?" - "Да".) А если я выбираю другое место для прогулки - не пристань Лея и не Франконскую верфь, а дровяной рынок и Байенштрассе, да еще даю себя увлечь на бульвар у Небирринга, то тут внучка с детской настойчивостью и неумолимостью тащит меня на улицу, название которой я однажды выболтал, местоположение которой однажды выдал. ("Где стоял этот дом?" - "Вон там". - "Где была ваша комната?" - "Приблизительно тут". - "А как же бомба не попала в маму?" - "Она была у бабушки". - "Ты хочешь сказать: у прабабушки?" - "Да".) Я торжественно обещаю - и намерен выполнить это обещание - прочесть ей вслух "Идиота", "Михаэля Кольхааса" и "Пальму Кункель". Сказки братьев Гримм мы с ней уже читали. Прогулки в сторону Байенштрассе обычно заканчиваются визитом к прабабушке. Там пьют кофе (я не пью), едят пироги (бабу, которую в других городах именуют кексом и которую я не ем), курят (я не курю), молятся (я не молюсь). Заложив руки за спину, я подхожу к окну и смотрю на Северинстор. Когда над городом появляются самолеты - или, как изящно пишут в газетах: "стрелой проносятся самолеты", - у меня начинается то внезапное, почти эпилептическое подергивание, которое наводит на мысль, что со здоровьем у меня неблагополучно, - и здесь уж каждый читатель догадается, о чем давно догадался читатель искушенный, я - психопат. Иногда припадки длятся долго: на обратном пути я волочу ноги, руки у меня трясутся. Недавно одна мамаша, указав на меня пальцем, громко и внятно сказала своему сыну, парню лет пятнадцати: - Погляди-ка на него, типичный случай болезни Паркинсона. Что, впрочем, не соответствует действительности. При виде экскаваторов я иногда также начинаю подергиваться и шепчу про себя: "Труд дает свободу". Это обстоятельство побудило на днях одного молодого человека, шедшего позади меня, воскликнуть: "Знакомый тип!" К тому же я заикаюсь - последствие черепного ранения; только песни беспрепятственно слетают с моих уст, а что может спеть человек моего поколения, кроме как: "Немецкие женщины, немецкая верность, немецкое вино и немецкая песня"? Так что замечания вроде: "Знакомый тип!" - мне приходится выслушивать часто. Я к ним привык. Добавьте к этому, что, несмотря на чистые руки, под ногтями у меня вечно грязь, что я не ходатайствовал о пенсии по инвалидности, хотя являюсь инвалидом войны, и что тем самым лишил себя официального документа, в котором объяснялось бы происхождение моих явных физических изъянов, - и вы поймете, как трудно людям удержаться от замечаний: "Знакомый тип", но я упрямо пропускаю эти замечания мимо ушей. Чего можно ожидать от людей со здравым рассудком? Советы я приемлю только от тещи. "Почему ты не бреешься? Надо больше интересоваться делами фирмы. Не расстраивайся из-за этого Бертена, очень жаль, что твоя дочь вышла за него замуж. Неужели некому пришить тебе пуговицу? Поди-ка сюда!" Что правда, то правда: шить я не умею; поэтому с удовольствием изображу в альбоме "Раскрась сам" много-много пуговиц, потерянных мною за те долгие годы, которые прошли со дня, когда мне минуло двадцать один, и до сего дня, когда мне уже стукнуло сорок восемь, - пуговицы будут круглые и овальные. И круглые и овальные пуговицы читатель может видоизменить и раскрасить по собственному усмотрению. Если ему захочется, пусть превратит круглые пуговицы в маргаритки или в ромашки; можно также сделать из них монеты, часы, луны или же сахарницы и электрические розетки - вид сверху; предоставляю полную свободу фантазии читателя: мои пуговицы он может превратить во что угодно - лишь бы оно было круглое, хоть в значки нацистской партии или в медали за спасение утопающих. Пуговицы овальные - их обычно пришивают, и притом довольно-таки слабо, к курткам и сходным одеяниям - легко могут быть превращены в шоколадные конфеты с ромом, в полумесяцы, в ванильные рожки и в запятые, а также в елочные украшения и серпы. С каждого года, вплоть до 1949-го, читатель может получить по дюжине, а после сорок девятого по полдюжине пуговиц - круглых и овальных, не считая нескольких сломанных "молний", весьма пригодных для превращения их в заросли терновника или же в колючую проволоку. Ну, а что касается крошечных пуговок от рубашек - к сожалению, они бывают только круглые, - то мы просто насыплем их полными пригоршнями на страницы альбома, как сахарную пудру на готовый пирог. Могу предоставить также богатый выбор дырок разных фасонов - дырки в носках, дырки в рубашках, так называемые прорехи; дырки - особенно ценный материал для любителей раскопок, ведь каждому ребенку известно (я повторяю это для взрослых, у которых вообще короткая память), что для археологии нет ничего более важного, нежели дыра. А вдовец, который, подобно мне, упорно не желал освоить портняжное искусство и столь же упорно не хотел надраивать себе башмаки, может предоставить сколько угодно дырок. На днях один профессиональный чистильщик сапог - их теперь днем с огнем не сыщешь - сказал мне тоном упрека: - Видно, вы даже не представляете себе, что значит следить за обувью. Уверен, что во времена оны он был фельдфебелем, а стремление воспитывать у каждого немца в крови. Зато теща меня не воспитывает, она просто старается привести меня в божеский вид: то снимет пушинку с пальто, то "поправит" плечи - два ватных валика, вшитые в пиджак и в пальто, то нагнется, чтобы покрепче затянуть (а не развязать) шнурки и засунуть их в ботинки. Она особым образом нахлобучивает мне шляпу со словами: "нельзя отставать от моды" (под этим она разумеет то, что считалось модой в двадцатых годах), а потом вдруг разражается слезами, обнимает меня, целует в обе щеки и говорит, что я всегда был ей настоящим сыном, больше, чем ее родные сыновья, за исключением, конечно, Ангела, но тот был для нее "даже больше чем сын". Своего сына Иоганна она запросто именует "вонючкой", своих невесток - "лишним балластом", а своего мужа - "пролетарским выскочкой"; с тех пор как старик завел себе пуделя (желтый ошейник, желтый поводок), он для нее вообще не существует. "Жизнь нас так развела, как не разведет ни один суд". И когда теща говорит мне: "Ты все еще в самовольной отлучке", я знаю, что она имеет в виду. Время от времени я приглашаю ее в ресторан, а потом катаю на такси по Кельну: хочу, чтобы она уяснила себе, до какой степени можно разрушить разрушенный город. Я требую счет за обед (на аппетит она, слава богу, не жалуется, любит "вкусно покушать") и за поездку на такси, а потом пишу на счетах: "Деловая беседа между поставщиками фирмы". И каждый раз после этого у моего щепетильного и дотошного поверенного слегка разливается желчь: во-первых, нельзя писать _между_ поставщиками, надо писать "с..."; во-вторых, потому что это вообще "некорректно". Недавно, сидя в такси, теща посмотрела на меня своими темными глазами, вернее - бросила взгляд под названием "я тебя вижу насквозь", и сказала: - Знаешь, чем тебе надо заняться, знаешь, что ты должен делать? - Нет, не знаю, - сказал я с беспокойством. - Тебе надо бы опять приняться за учение. Впервые за последние восемнадцать лет я расхохотался, без преувеличения могу сказать, что это был оглушительный смех. В последний раз я хохотал столь оглушительно, когда один американский лейтенантик назвал меня "focken german nazi" [вонючий немецкий нацист (англ.)]. Вероятно, оба они были правы - и теща, и американский лейтенант. В присутствии лейтенанта я запел вполголоса то, что часто напеваю, уже почти непроизвольно, особенно когда сижу в одиночестве на веранде в кафе Рейхарда. "Немецкие женщины, немецкая верность, немецкое вино и немецкая песня..." Иногда мы сидим в кафе Рейхарда вместе с тещей - она тихонько плачет, и я не требую объяснений, сам ничего не объясняю и тем более не навязываю ей своих утешений; она оплакивает погибших детей и размышляет о том, что никто из них не нашел успокоения на кладбище. И нет могил, чтобы их можно было убрать цветами, нет успокоения и той обманчивой, грустной, украшенной цветами тишины, которая притягивает к кладбищам романтиков (таких, как я) и превращает сии печальные обители чуть ли не в санатории для психопатов (таких, как я), ибо, сидя под сенью кладбищенских деревьев и кустов, они могут созерцать вдовиц, выпалывающих сорную траву на могилах (как ни странно, вдовцы, выпалывающие сорную траву на могилах, редкое явление), и размышлять о бренности человеческого праха. Итак, когда я сижу на веранде кафе Рейхарда, just in front of the cathedral, у меня есть все основания жалеть, что я нахожусь не на базарной площади в Баллахулише и не ожидаю прибытия бродячего цирка, который появится там этак месяцев через восемь. Внучка спрашивает, почему плачет прабабушка, и вопрос этот сближает ее с кельнерами и их клиентами, которых ужасно смущает эта "диковинно одетая плачущая старуха" и отдаляет от нас, низводя меня и прабабушку прямо-таки к неандертальцам. Недаром моя дочь и зять наотрез отказываются появляться с нами в общественных местах. У дочери, правда, хватает почтительности не анализировать причины своего отказа, зато зять не скрывает, что мы для него - "нечто среднее между слабоумными и асоциальным элементом". Только внучка сохранила ту невинность души, которая позволяет ей развлекаться в нашем обществе. Но если бы я захотел ответить на ее вопрос и объяснил, что в каких-нибудь двух-трех метрах от нас расстреляли ее двоюродного дедушку, она вряд ли поверила бы мне; куда легче верить обоим прадедушкам, которые с такой точностью датируют свои археологические находки. И уж вовсе бесполезно объяснять ей, что есть люди, которые плачут на могилах и на местах казней, особенно если один из казненных - их сын; тут, пожалуй, даже наша малышка решит, что такого рода взрывы чувств основаны на "комплексах и старомодной злопамятности". Напрасно я ссылался бы на деву Марию, которая, как говорят, плакала у подножия распятия, - все равно мою тещу не спасешь от всякого рода ярлыков, и все равно мой расстрелянный шурин Антон будет вызывать ассоциации с некоторыми кинофильмами. Да и нашу малышку уже не спасти, и не потому, что она воспитывается католичкой, а скорее вопреки этому. Религия будет для нее тем же, чем для иных женщин духи - ведь некоторые женщины всю жизнь душатся одними и теми же духами; через несколько лет духи моей внучки повысятся в цене, так как станут редкостью. Теща тихо плачет и вытирает слезы чересчур большим платком, внучка лакомится мороженым, а я тем временем придумываю бесспорно бразильские фамилии для нашего счета, который намерен положить на стол своему добросовестному поверенному в качестве документа, поскольку "представительские" расходы не облагаются налогами. Не знаю, на какой фамилии остановиться - на Оливейро или на Эспиньяго? Разумеется, я сделаю их владельцами кофейных плантаций или же крупными оптовиками и в любое время буду готов поручиться, что вел с ними переговоры по делам фирмы. А уж после моей присяги Оливейро или Эспиньяго станут правомочными лицами для всякого рода официальных документов. Очень возможно, что я пристегну к ним еще какую-нибудь донну Маргариту или Хуаниту и опять-таки под присягой засвидетельствую, что послал ей в номер цветы. О моем пристрастии к чаю я уже сообщал. Надо ли после этого объяснять, что значит для меня торговля кофе? Ну конечно же, ровным счетом ничего. С этим кофейным бизнесом меня не связывают никакие духовные узы. Бумаги, которые мне дает поверенный, я подмахиваю не глядя. Но иногда я все же вынужден беседовать с плантаторами или крупными кофейными торговцами - на этот случай у меня в шкафу, разумеется, висит то, что люди называют "черной парой". Заиканье и нервное подергиванье выглядят при деловых свиданиях не только эффектно, но, я сказал бы, даже изысканно. Они придают моей внешности нечто декадентское, и это впечатление еще усугубляется тем, что я демонстративно пью чай. Всякие разговоры, даже в отдаленной степени напоминающие "частные беседы", я пресекаю в корне легким движением руки и гримасой, которую нельзя истолковать иначе чем гримасу отвращения. Я всегда терпеть не мог фамильярности, а так называемое "проявление чуткости" слишком живо напоминает мне полную бесчувственность. Зять, который участвует во всех деловых встречах фирмы, восхищается, с одной стороны, моим стилем, с другой (по вполне понятным причинам) - ненавидит его; иногда он смотрит на меня так, будто я статуя, только что извлеченная из земли и неожиданно начавшая производить какие-то телодвижения. Скоро я окончательно переберусь к теще и, возможно, даже последую ее гениальному совету: "опять примусь за учение". Придется только обождать, пока фирма перейдет в руки зятя и юридически и практически. Он сам предостерег меня, посоветовав внимательно изучить каждый параграф нашего будущего договора и не полагаться на его гуманность, "так как в делах гуманность - пустой звук". Это его признание можно счесть почти гуманным, во всяком случае добросовестным, но я не доверяю добросовестным людям, у которых нет собственного лица; придется поэтому подойти к договору с сугубой осторожностью. Старик Бехтольд уже фактически выехал из своей комнаты, правда, там все еще валяются образчики кож и по-прежнему стоит низкий сапожный стульчик (Бехтольды переезжали пять раз, и он все время таскал его с собой), хотя с того дня, как мы с его сыновьями метали жребий, кому вступить в штурмовики, он не починил ни одной пары башмаков. Комнату нужно заново оклеить и расставить там мою мебель. Анна Бехтольд уже подготовила программу нашего совместного житья - "в самовольной отлучке ты займешься науками". Я обещал ей также спустя двадцать с лишним лет выяснить наконец, что значит тот самый "рейнский гульден", о котором Гильдегард так взволнованно рассуждала вечером накануне смерти, когда она принесла маленькую Гильдегард к бабушке. Ну и конечно, нам предстоят визиты родственников. Замуровать себя в четырех стенах все равно не удастся, продукты покупать надо, хочешь не хочешь. Итак, к нам будут захаживать "вонючка" Иоганн, "лишний балласт" - невестки, внуки, правнуки. Время от времени нам придется лицезреть и моего зятя; хитро посмеиваясь, он даст понять, что ему все равно удалось обвести меня вокруг пальца, но его совесть будет совершенно чиста, ведь он меня предостерег. Я даже готов согласиться с романтическими представлениями тещи о "студенческой каморке". И поскольку у нее есть опыт в обхождении с "квартирантами", могу следовать также ее представлениям о "моде" - у меня лично они совершенно отсутствуют, - хотя эти представления почерпнуты из практики двадцатых годов; до сих пор теща применяла их, лишь нахлобучивая на меня шляпы "по моде". Теща вызвалась даже научиться заваривать чай. Не знаю, сообщил ли я уже, что она, хоть и считается грамотной, пишет с трудом и что мне поэтому придется писать под диктовку ее мемуары - самыми черными чернилами на самой белой бумаге. Если я этого еще не сообщил, то сейчас восполняю пробел. 9 Зять просит меня, чтобы в своих записках я "уделил больше внимания, пусть в отрицательном смысле", ему и его жене, раз уж я все равно выбалтываю все семейные тайны. По отношению к дочери я в трудном положении: в конце войны, когда ей было четыре года, она пережила тысячу тяжелых воздушных налетов (теща не хотела уезжать из Кельна "именно потому, что здесь у меня погибло двое детей")... Как же можно обижаться на то, что дочь охвачена жаждой жизни? Внешне это проявляется в несколько лихорадочной погоне за материальными благами. Даже в самых приятных чертах ее характера - она обычно помалкивает, и у нее широкая натура - есть что-то лихорадочное. Со мной она не очень-то терпелива (по причине уже известных читателю травм я весьма медлителен - медленно раздеваюсь и одеваюсь, медленно ем, а мои припадки вызывают у нее отвращение, которое ей трудно скрыть), но я охотно списываю дочери по десять бестактностей на каждый воздушный налет; таким образом, дочь пользуется у меня почти неограниченным кредитом. К сожалению, она похожа не на Гильдегард, а на меня (факт более прискорбный для дочери, нежели для отца), и это еще повышает ее кредит. Даже в ее набожности чувствуется что-то лихорадочное - пунктуальность, приверженность к догмам; в результате брака с человеком иной религии она впала сейчас в своего рода религиозный транс, который, впрочем, пройдет, как проходит действие любых возбуждающих средств. При встречах мы улыбаемся друг другу, но эта улыбка всего лишь вариант пожимания плечами. Дочь целиком находится под влиянием моего отца и своего мужа и усердно собирает "старинную мебель", которой обставит мои комнаты, как только я выеду; мысленно она уже выбрасывает мою мебель и ставит свою, взглядом специалиста по интерьерам измеряет расстояния, прикидывает различные варианты перестановок, соображает, какие цвета будут эффектней; я не удивлюсь и не обижусь, если, неожиданно войдя к себе в комнату, застану ее там со складным метром в руках. Правда, это маловероятно: из-за моего нервного тика и больной ноги я поднимаюсь по лестнице очень медленно и отнюдь не бесшумно, тем самым я заранее предупреждаю о моем приходе. В связи с моей техникой хождения по лестницам я уже не раз слышал словечко "ползать". Однако о ползанье на брюхе, о "делании человеков" и о чистке нужников пока, как уже сказано выше, еще речи не было. Иногда меня называют "идеалистом", потому что я не ходатайствовал о пенсии как инвалид войны. Но, по моему скромному разумению, это вызвано не идеальными, а вполне материальными причинами, связанными с моей мизофобией, то есть с манией чистоплотности. Мне всегда казалось непорядочным обогащаться на том, что хоть как-то связано с дурацким поведением особей мужского пола в военные годы. Тот факт, что немцы-мужчины оказались в эти годы в дураках, может, на худой конец, вызвать сострадание, но уж никак не уважение... Нет, я не смирюсь - буду и впрямь заниматься науками, что и является, возможно, результатом смирения, и не только для меня одного. ...Кто ищет, тот обрящет: меня всегда можно будет разыскать там, где, не рискуя сломать себе шею, я могу глядеть на Северинстор. ДОПОЛНЕНИЯ Я трижды крещен: как иудей - бранью, как немец - поцелуем, как христианин - церковью. 1. _Важное признание_. Мне так и не удалось изобразить выражение лиц обоих Бехтольдов после того, как я трижды обыграл их в кости, - этакую смесь почтительности и изумления с истерической злобой и унынием; а когда позднее я предложил им как будущий зять заменить одного из