мамонтов" {"Мамонты", "гиппопотамы", "скорпионы", "гиены", "носороги" и т.д. - прозвища, которые в кругах реформистов давались членам консервативного крыла партии; в свою очередь реформистов называли "крысами", "попугаями", "навозными мухами", "гнидами" и т.д. - Примеч. историка.}, как сказал бы ты, и поэтому я против развода и вообще всяких нарушений морали. Думаю, если бы Старший Брат был жив, он бы со мной согласился, хотя я знаю, что тебя это совершенно не интересует. Но теперь я обращаюсь к тебе с просьбой пойти со мной в отдел разводов. У меня есть на это причины. Ты, считающий себя хранителем и опекуном новой, "прогрессивной" эпохи, должен знать, что люди - рабы предрассудков. Например, известно, что я замужем за знаменитым Уинстоном Смитом. Поэтому люди думают, что я - женщина, воспитанная на моральных принципах ангсоца, во всем следую за своим мужем. Когда Уинстон Смит в кафе "Под каштаном" обливает грязью прошлое нашей партии, считается само собой разумеющимся, что эти "прогрессивные" взгляды разделяю и я. Когда Уинстон Смит подстрекает к мятежу против системы Старшего Брата - хотя он всем обязан этой системе, потому что партия сделала из него человека, - люди думают, что к этой кучке мятежников присоединилась и я. А когда Уинстон Смит каждую ночь спит с новым "товарищем", люди могут сделать легкомысленное заключение, что и я, Кэтрин, - всего лишь похотливая сучка. Вот почему я предпочитаю пройти через отвратительную процедуру развода, хотя и знаю, что сам этот глупый порядок появился в результате твоей коварной агитации. Кроме того, есть одно-единственное извинение твоему поведению, которое я могу допустить, - то, что ты всего лишь пешка. Настоящие предатели сидят в партийном руководстве и в полиции мыслей. Все они - платные агенты полиции мыслей Евразии. Но они понесут за это наказание! Дух Старшего Брата еще жив! И что бы ни случилось, он восстанет на развалинах этого государства и этой партии. Кэтрин 22. Смит - о работе редакции "ЛПТ" ---------------------------------- Первые номера "ЛПТ" выходили тиражом 5000 экземпляров. Что значила эта цифра для империи с более чем стомиллионным населением! Правда, пролы почти не умели читать {В данном случае речь идет не о неграмотности в обычном смысле, а об отсутствии привычки к чтению из-за неумеренного пользования телекранами, через посредство которых государство предоставляло населению всю необходимую информацию значительное число пролов, по-видимому, умело читать, поскольку они были регулярными потребителями порнокомиксов и должны были так или иначе разбирать подписи к ним - Примеч. историка.}, но тем не менее каждую пятницу только в Лондоне свежий номер "ЛГТТ" спрашивали полтора миллиона взрослых читателей. Удвоить тираж нам запретил О'Брайен. - Истина - не ширпотреб, - презрительно сказал он, когда я пришел к нему поговорить о газете. - Предметы роскоши не должны поступать в продажу в неограниченном количестве. Хотя формально "ЛПТ" была приложением к газете "Таймс", выходившей миллионными тиражами, мы почти никогда не имели даже бесплатных экземпляров для авторов и сотрудников редакции. Но кое-чего мне все же удалось добиться от О'Брайена. Мы получили возможность платить гонорар некоторым авторам - в первую очередь поэтам и художникам. За стихотворение или рисунок они могли купить в магазине внутренней партии плитку шоколада или бутылку пива. В столь примитивном способе издания газеты было нечто волнующее. Правда понемногу одерживала верх. Каждая новая тема - будь то запущенность лондонских улиц, или проблемы полового воспитания, или трудности в снабжении продуктами - одновременно означала расширение границ свободы. Естественно, нам приходилось избегать некоторых тем (например, подробностей военного разгрома или деталей революционного прошлого Старшего Брата), но как велика была разница между такой осторожностью и полной закостенелостью недавних лет! Да, не обо всем "ЛПТ" могло писать, но в конечном счете не кто иной, как мы сами решали, что может быть напечатано. Этим мы добились немыслимого раньше положения - мы сами смогли быть собственными цензорами. О правильности наших решений свидетельствовало то, что главный цензор министерства правды, которому я каждую среду после обеда должен был представлять копии всех статей, почти никогда не делал никаких поправок и заявлял, что читать "ЛПТ" куда приятнее, чем "Таймс", где ему вечно приходится исправлять опечатки, искажающие смысл. Редакционные совещания проходили по вторникам. В этот день кафе "Под каштаном" было закрыто, так что мы занимали бильярдную и там составляли номер. Из десяти полос "ЛПТ" мы на первых порах располагали только двумя, позже - четырьмя и в конце концов - шестью. Остальное, как и в других газетах Океании, занимали официальные сообщения и перепечатки из "Таймс". Конечно, публика начинала читать "ЛПТ" с "наших" полос. В создании лица газеты решающую роль играла в то время Джулия. Правда, формально она не входила в штат редакции, но постоянно вносила конструктивные предложения. Например, она изобрела метод двусторонней самоцензуры, который предусматривал и смягчение, и заострение трактовок. Когда автор разрабатывал официально разрешенную тему слишком осторожно, мы усиливали его чересчур мягкие формулировки. Но если нам казалось, что он выходит за рамки допустимого, тон статьи слегка смягчали. Заострение материалов было поручено Уайтерсу, который отличался склонностью к компромиссам, а за смягчение чересчур острых статей отвечал я, известный своими радикальными взглядами. Только однажды дело дошло до того, что редакции пришлось снять целый материал. Это была моя статья "Картины морали 30-х годов". Где-то в середине апреля я повстречал на улице старого рабочего, с которым познакомился год назад в одной пивной в квартале пролов. Я привел его в бильярдную кафе "Под каштаном" и за бутылкой джина "Победа" расспросил о том, какой была повседневная жизнь до революции. Джин развязал ему язык, и он рассказал, как венчался во взятом напрокат цилиндре, как летними вечерами пил пиво и играл в карты. Он говорил, что в те дни прямо на улицах повсюду торговали апельсинами и бананами, и во всех подробностях припомнил благотворительный бал в Сохо. О забастовках же и классовой борьбе он тогда и слышать не хотел. Я никогда не считал себя хорошим журналистом, но эта статья мне удалась. Тем не менее редакцию она не удовлетворила. Выступила против нее и Джулия. - Суть статьи, - возмущенно говорила она, - сводится к тому, что один-единственный серенький день 30-х годов куда веселее, чем весь послереволюционный период! Сайм заметил, что, по всей вероятности, так оно и было, но именно поэтому статью не пропустит цензор. - Подожди еще месяц-другой, - дружески посоветовал он мне. - Будущее работает на прошлое. Уайтерс высказался за то, чтобы вложить в уста старика хотя бы одну фразу об угнетении и эксплуатации в те времена, иначе материал будет воспринят как "абсолютно неправдоподобный". Парсонс ничего не сказал - как всегда в напряженной ситуации, он только нервно закашлялся. В конце концов я сам решил воздержаться от публикации статьи. Наши отношения с Джулией ухудшились. У меня время от времени случались любовные связи. Джулия же, разойдясь с Дэвидом, перешла к Уайтерсу, а потом к Сайму. Была и другая причина ее отдаления от "ЛПТ" и от "Понедельничного клуба". Теперь она посвящала всю свою энергию и изобретательность организации театра, готовившего постановку шекспировского "Гамлета". Последней великой заслугой Джулии была кампания против обязательной телевизионной физзарядки. Ей удалось привлечь на свою сторону одного тупоголового чиновника из министерства правды - некоего Тиллотсона. Он согласился подписать статью, хотя из-за его полной бездарности написать все пришлось Уайтерсу. 23. "Поговорим о телевизионной физзарядке" ------------------------------------------ Как прекрасно чувствует себя человек, когда, рано встав и выпрыгнув из кровати, он разминает свои вялые члены! Раз-два, левой-правой - эти команды следуют ритму нашего сердца. Наш организм, как и наше сознание, нуждается в этих движениях. Природа требует свое. Именно из этого исходила партия, обязав каждого партийца делать утреннюю физзарядку. Телекран, это великое достижение нашего времени, сделал возможным централизованное выполнение столь полезных для здоровья движений. К несчастью, эта в сущности своей разумная мысль, как и многие другие, подверглась деформации в ходе ее исполнения {Здесь Сайм для "заострения" статьи предложил вставить: "Идеи всегда беззащитны перед их реализацией". Однако редакция отвергла эту формулировку. - Примеч. историка.}. Рабочие робко стоят перед экраном, с которого неизвестная товарищ женщина кричит на них воинственным, грубым, нередко даже оскорбительным тоном. Упражнения, которых она требует, для многих слишком утомительны. Это отнимает рождаемое приятным предвкушением предстоящего труда ощущение телесной радости, которое есть цель утренней физзарядки. Не лучше ли было бы, скромно предлагаем мы, довериться инстинкту граждан и предоставить им самим выбирать время дня и характер упражнений, которые они хотели бы выполнять по велению долга? По моему мнению, подобная реформа не противоречила бы ни железным законам ангсоца, ни практике нашего общества {Эта реформа была частично осуществлена уже в мае. Согласно новому закону о здоровье, рабочие могли выбирать один из трех видов телевизионной физзарядки - "жесткий", "щадящий" или "минимальный" комплекс упражнений. Последний состоял только в шевелении пальцами. - Примеч. историка.}. Э.Тиллотсон, член партии, заслуженный спортсмен 24. Джулия о редакции "ЛПТ" В марте все мы были еще почти одинаковыми. Различия начали постепенно появляться позже. Сначала они не затрагивали наших взглядов: было очевидно, что все мы стремимся бороться с наследием Старшего Брата. Каждый в своей области делал одно и то же - мы понемногу расширяли брешь, которую приоткрыла перед нами власть. Но вскоре характер и темперамент каждого из нас начали меняться - или, может быть, они и раньше были разными, только мы это не сразу заметили? Веселый Уайтерс и всегда сонный Парсонс, саркастически настроенный Сайм и тщеславный Амплфорт прекрасно дополняли друг друга. Мне казалось, что и моя осмотрительность очень полезна рядом с безоглядным радикализмом Смита. Со временем различия становились все более очевидными. Например, Парсонс в самые решительные моменты наших редакционных совещаний вставал и уходил. Он оправдывался тем, что должен ложиться спать не позже одиннадцати, иначе не помогает снотворное. Я думаю, что причиной этих уходов была деспотичность его жены. Как однажды сухо заметил Сайм, для контроля за Парсонсом не нужна никакая полиция мыслей: он и без нее находится под постоянным надзором. Кроме того, мы никогда не знали, где и как Парсонс пожинает плоды поклонения, которое он заслужил среди восторженных молодых девушек своим оригинальным историческим мышлением. В таких делах Парсонс был очень застенчив. "Вы, кроме этого, больше ни о чем не думаете", - отшучивался он, краснея. Особый такт приходилось проявлять по отношению к Амплфорту. В отличие от Парсонса, он всегда докладывал о всех своих успехах у женщин, хотя на самом деле любил только себя самого. На наших редакционных заседаниях он иногда не желал говорить ни о чем, кроме своих стихов. Пространно, во всех подробностях он разъяснял скрытую внутреннюю красоту своей поэзии, считая, что без этого мы, дилетанты, ее не оценим. "Знаешь, Дэвид, - сказал ему как-то Сайм, - твои комментарии куда разнообразнее и интереснее, чем твои стихи". На следующее заседание Дэвид не явился. Позже мы все отправились в его маленькую однокомнатную квартирку, стены которой были оклеены фотографиями и его стихами, напечатанными в "ЛПТ". - Найдите себе поэта получше! - крикнул он пронзительно, приоткрыв дверь. Впустил он нас только после того, как мы передали ему в знак глубокого раскаяния бутылку виски со складов внутренней партии. Больше всего Дэвид боялся, что следующие поколения будут знать его только как поэта "ЛПТ". Он не любил, когда мы говорили о политических достоинствах его стихов, и глубоко завидовал тем своим коллегам-поэтам, кто при первом дуновении свободы отвернулся от политики и целиком посвятил себя так называемой "чистой поэзии". Особенно задевали его ядовитые замечания кое-кого из этих поэтов, будто его политическая агитация - всего лишь своеобразная компенсация за недостаток поэтического таланта. Он обижался и на Сайма, который хоть и был его другом, но предпочитал стихи Суинберна и Элиота. - Я не желаю жертвовать своим талантом ради какой-то сомнительной политической славы, - заявлял он. Но отойти от политики, которой он был обязан своей популярностью, он не мог. Так он и жил в постоянных метаниях между поэзией и политикой, между преувеличенной самоуверенностью и чрезмерным слабодушием. Наверное, только мне удавалось немного успокоить его страхи. В сущности, он был несчастный человек. Нашего старшего коллегу Уайтерса не волновали ни любовь, ни слава. Теперь, когда этого выдающегося человека и экономиста нет в живых, я, вероятно, могу сказать, не оскорбляя его памяти, что главной его страстью была еда. Прежние коллеги по партии регулярно присылали ему (а значит, и нам тоже) пакеты с пищей и одеждой. Благодаря им заседания редакции иногда заканчивались настоящим пиром, в котором Уайтерс принимал участие с большим воодушевлением. За едой он всегда надевал те очки, которыми обычно пользовался для чтения. - Люблю видеть, что я ем, особенно если есть на что поглядеть, - говорил он. С таким аппетитом он запихивал в рот копченые гусиные ножки и импортные бананы из Остазии, что старый циник Сайм как-то заметил: "В один прекрасный день, Уайтерс, тебя подкупят гусиной ножкой. Но прежде чем окончательно перейти на сторону врага, ты потребуешь заключить специальный контракт, где будет оговорено твое ежедневное меню". Сайм всегда отличался легкомыслием. Изо рта у него вечно торчала сигара "Победа" самого низшего сорта. "Это сегодня единственное, что еще связывает меня со Старшим Братом", - говорил он, намекая на то, что покойного диктатора на портретах часто изображали с сигарой "Победа" во рту (хотя вкус, а значит, и сорт табака у того наверняка были получше). Любимым и постоянным развлечением Сайма было нас пугать. В один прекрасный день, предсказывал он, в "Таймс" появится официальное заявление, что вся эта либеральная эпоха была всего лишь розыгрышем, что Старший Брат не умер, а просто хотел таким способом проверить, много ли у него в Океании подлинных приверженцев и кто окажется предателем. Сценарий такого "дня гнева" Сайм разрабатывал во всех подробностях, включая описание того, как члены внешней партии будут соперничать в оплевывании самих себя. Мы чуть не помирали со смеху, за исключением Парсонса, который не находил в пророчествах Сайма ничего остроумного и упрашивал его прекратить эти скверные шутки. - Да тебе нечего бояться, - безжалостно отвечал ему лингвист. - Когда нас примутся пытать, мы дадим показания, что ты всегда уходил в половине одиннадцатого, а все самое важное начиналось позже. Так что тебе ничего не грозит; в худшем случае отрежут левую руку и правую ногу. Не щадил Сайм и Уинстона. - Слушай, конспиратор, - говорил он ему, изображая офицера полиции мыслей. - Отрицать бесполезно. У всех женщин, с которыми ты имел дело, подмышкой были установлены микрофоны, а ты не перестаешь говорить о политике, даже когда совокупляешься, так что мы слышали все, как по центральному радио. Жаль, что телевидение у нас еще несовершенно, а то мы могли бы и увидеть кое-что интересное {Сайм ошибался. Секретные фотографии сцен из интимной жизни редакторов "ЛПТ" позже, в 90-х годах, были вмонтированы в секс-фильмы, поскольку актерам все еще было запрещено сниматься обнаженными - Примеч. историка.}. Так вот, мы знаем, что ты, в сущности, неплохой человек, если бы не постоянное желание вернуться в материнскую утробу. Его ты и пытаешься замаскировать своими дикими высказываниями. Это саркастическое замечание Сайма было не лишено смысла. Смит действительно отличался сентиментальностью. Например, он всегда преклонялся перед пролами, хотя не был знаком ни с одним из них. Конечно, это и помогало ему сохранять энтузиазм. Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь погладил его по головке за работу в "ЛПТ". Кроме того, он требовал нежности в обращении - настаивал, например, чтобы участники движения, независимо от пола, целовались при встрече и прощании. - Нет ничего стыдного в том, что мы не бесчувственные люди, - говорил он. Многие любили его, восхищались его энтузиазмом и рвением в вербовке новых и новых сторонников нашего дела. Но многие ему завидовали, а кое-кто осуждал его агрессивную мягкость. Когда он слышал, что кому-то не нравится, он мрачнел. Во всем он старался видеть только хорошее - даже в полиции мыслей. Один из самых больших радикалов в политике, духовный отец самых острых нападок на противников, он вдруг становился нерешительным и даже податливым, когда приходилось защищать свои взгляды. Однажды он признался мне, что по-человечески ему всего труднее дается постоянная агрессивность, которую навязывает политика. - Как хорошо было бы, - сказал он, - если бы можно было бороться только в письменном виде! Это прозвучало как глубокий печальный вздох, как мягкий, бессильный протест против политики, которая становится второй, худшей натурой всякого, кто занимается ею долго и всерьез. 25. Официальное заявление по поводу премьеры пьесы -------------------------------------------------- "Гамлет, принц датский" ----------------------- В недалеком будущем театр "Победа" покажет пьесу староанглийского писателя Уильяма Шекспира. "Гамлет" был в свое время знаменитой драмой. В нем разоблачались злоупотребления властью, типичные для средневекового датского общества. Этим объясняется популярность пьесы среди английских рабочих той эпохи. Герой пьесы - буржуазный интеллигент, являвшийся в то время, в сравнении с его феодальным окружением, прогрессивным мыслителем. Шекспир, естественно, не видел выхода из кризиса своей эпохи, так как жил за несколько столетий до появления ангсоца. Партия всегда относилась с уважением к Шекспиру и его творчеству {Это не совсем соответствует действительности. Партия критиковала "Гамлета" еще в 1960 году. Резерфорд, впоследствии казненный, в своей статье "Шекспир и мы" признавал выдающееся значение творчества английского драматурга, но заявлял при этом: "Гамлет" принадлежит к числу слабейших произведений Шекспира. Его крайний индивидуализм, бездумное осуждение любой тирании и абстрактный гуманизм отрицательно сказывается на всей структуре пьесы. Текст ее монотонен, характеры одноплановы и нежизненны. Некоторые части пьесы просто примитивны - например, появление духа отца. Декадентская психология более поздних столетий как будто зарождается здесь в отношениях между Гамлетом и его матерью. Эпизод же с умственным расстройством Офелии просто безвкусен". Прекрасно знакомый с английским театральным и литературным миром своего времени, Резерфорд, правда, добавляет: "Это вовсе не означает, что после своей победы революция намерена изгнать Шекспира с подмостков. Нет, ставить "Гамлета" можно и даже нужно. Мы, может быть, только выбросим из пьесы наиболее неудачные места. Новое поколение должно учиться на достижениях и неудачах буржуазной культуры" (Резерфорд. Революционный реализм. Лондон, 1960). Через два года после победы революции "Гамлет" по указанию Резерфорда был исключен из репертуара английского театра, и это решение не было отменено даже после казни Резерфорда - Примеч. историка}. Однако очень долгое время интриги Старшей Сестры препятствовали исполнению этого интересного и не лишенного известной ценности произведения. Мы надеемся, что сегодняшний зритель отнесется к нему с энтузиазмом и одновременно с должной критичностью. 26. Джулия - о премьере "Гамлета" --------------------------------- Роль Клавдия мы поручили актеру, который раньше играл Старшего Брата в прославлявших его фильмах и пьесах о революции. Хотя грим был очень удачным, зрители сразу его узнали и встретили громом аплодисментов. Такой прием заранее предопределил настроение, царившее в зале на протяжении всей пьесы. Позже противники Движения за реформу обвиняли нас в том, что Полоний нарочно был сделан похожим на сотрудника полиции мыслей и что Гильденстерн и Розенкранц подражали жестам ответственных работников внутренней партии. Кое-кто даже узнал в тени отца Гамлета Эммануэля Голдстейна. Мы же, со своей стороны, приложили все усилия, чтобы представить пьесу как историческую драму, и для этого восстановили спектакль, шедший в 30-е годы. Однако нужно сказать, что пьесу просто нельзя было играть перед этой публикой, не вызывая ассоциаций с текущими событиями. Как мудро заметил Сайм, бывают такие исторические периоды, когда ни сказка о Золушке, да что я говорю, ни даже лондонский телефонный справочник за 1958 год не могут быть поставлены на сцене иначе как в современной интерпретации. Старый лондонский Национальный театр был набит битком. В ложах теснились сотрудники полиции мыслей - многим из них пришлось стоять, потому что всем мест не хватило. Партер заполнили служащие министерства и их семьи, а верхние ярусы были забиты студентами Университета аэронавтики - единственного высшего учебного заведения Океании. Аплодисменты неизменно начинались на галерке; публика в партере подхватывала их - вначале осторожно, но чем дальше, тем с большим воодушевлением. В ложах стояли или сидели, держа руки за спиной, - вероятно, полиции мыслей было запрещено аплодировать и вообще как бы то ни было обнаруживать свои чувства. Первая буря аплодисментов разразилась во время большого монолога Гамлета, когда он жалуется на "гнет сильного" и "заносчивость властей". Кто-то из студентов крикнул: "Ай да Уильям! Молодец старик!" Это так развеселило публику, что даже актер, игравший Гамлета, засмеялся, сложил пальцы правой руки в виде буквы "V" и показал зрителям. Это было неописуемое ощущение! Кто-то из сотрудников полиции мыслей завопил: "Это мыслепреступление!" Ответом было улюлюканье с галерки. А во время сцены, когда нанятые Гамлетом бродячие актеры разыгрывают перед Клавдием убийство отца Гамлета, произошла настоящая демонстрация. Король, борясь с уколами собственной совести, в ярости кричит: "Дайте сюда огня!" Несколько полицейских подхватили: "Дайте свет!" И тут разразилась буря. Студенты начали скандировать: "Клавдий, думаешь ты зря, что нет убийц страшней тебя". Потом послышалось: "Аронсон, Джонс, Резерфорд - ими каждый в сердце горд". Лишь с большим трудом удалось продолжить спектакль. В последней сцене, где Фортинбрас отдает приказ похоронить Гамлета "как воина", публика вскочила и потребовала торжественных похорон трех революционеров. На этот раз партер выступил заодно с галеркой. Сотрудники полиции мыслей смотрели на это грандиозное проявление протеста бледные, дрожа от ненависти или страха. В зале как будто встретились два театра: слабая копия прежнего Королевского Шекспировского (хотя постановка была довольно примитивной) и театр повседневной жизни, неподвластный никакому режиссеру и питаемый спонтанным вдохновением своих актеров. 27. Смит - о том же ------------------- На площади Победы, перед театром, выстроилось не меньше двух тысяч сотрудников полиции мыслей в черных мундирах и касках. На краю площади истерический голос кричал из динамика, стоявшего на крыше грузовика: "Их всех арестуют!" Поэтому большая часть публики устремилась назад, в опустевший было театр. Происходившее снаружи как будто удивило даже сотрудников полиции мыслей, выходивших из лож. Только предводитель студентов, бородатый юноша в очках, услышав, что театр оцеплен, сохранил присутствие духа. - Товарищи! - крикнул он. - Неужели мы дадим забрать себя поодиночке? Нет! Им придется дорого за это заплатить! Прорвемся на площадь! Вперед! Будем защищаться! Бей гадов! Студенты набросились на полицейских. В несколько секунд оцепление было прорвано, и часть разбегавшейся публики смогла спастись. На некоторое время полиция мыслей оказалась бессильной. Впервые в истории Океании она встретила серьезное сопротивление. Это было совсем иное дело, чем орудовать в своих застенках, имея под рукой изощренные орудия пыток. Напрасно метался во все стороны луч прожектора, установленного на крыше большого дома напротив. Две противостоящие толпы безнадежно перемешались. Нельзя было даже открыть огонь: в свалке полицейские действовали только резиновыми дубинками и ножами. В первый момент я решил сражаться плечом к плечу со студентами с твердым намерением убить хоть одного полицейского. Меня охватил страшный гнев, желание отомстить за все - за прошлогодние пытки, за десятилетия страха. Когда луч прожектора на мгновение осветил деревья, окаймлявшие площадь, я тут же подумал, сколько полицейских можно повесить на одном дереве. Но, разглядев их тоненькие стволы, я с грустью отказался от этой мысли. Во всей Океании не осталось столько деревьев, чтобы хватило на всех. И тут я ощутил прилив стыда за то, что мне, культурному человеку, могут приходить в голову такие садистские планы. Я вспомнил о Джулии. Охваченный чувством бесконечной нежности, я понял, что она для меня - все. Я представил себе, как она, с ее хрупкой фигуркой, пробивается сквозь толпу полицейских, как зубами и ногтями отбивается от попыток ее схватить, как, наконец, ее за волосы волокут через улицу. Я бросился назад, в театр, взбежал на сцену и побежал за кулисы. Там Джулии уже не было: весь персонал театра был арестован. Подошли пятеро сотрудников полиции мыслей, надели на меня наручники и заперли меня в шкафу. Полчаса спустя дверца шкафа открылась - передо мной стоял О'Брайен. - Ну, вы и придумали штуку, - прошипел он с ненавистью. - Где Джулия? - крикнул я. - Заткнись! - рявкнул он в ответ, но в голосе его я не услышал прежней уверенности. - Послушайте, - сказал он чуть спокойнее, - я предлагаю вам пойти домой и лечь спать. Обещаю, что с вашей подругой ничего не случится. Пока не случится, - добавил он угрожающе. - Это был последний раз! Он приказал полицейским освободить меня. Я запротестовал и потребовал, чтобы меня тоже арестовали. Они силой сняли с меня наручники и отвели к дому "Победа". Полицейские всю дорогу мрачно молчали, как если бы тот факт, что они не могут расправиться со мной на месте, преисполнял их чувством неминуемой опасности. 28. О'Брайен - о сакулисной стороне "Гамлетовского путча" --------------------------------------------------------- За неделю до состоявшейся в театре "Победа" (бывшем Национальном) премьеры "Гамлета" партийное руководство резко снизило ежедневную норму выдачи кофе и шоколада сотрудникам полиции мыслей. Это было необходимо, как нам сказали, для уменьшения социального неравенства. В действительности готовилась тщательно продуманная провокация: им было прекрасно известно, что наша замечательная полиция мыслей ни в коем случае не стерпит, чтобы установление социальной справедливости начиналось с нее. Некоторые высокопоставленные офицеры полиции мыслей решили, что, прежде чем умереть от голода (хотя такая опасность им непосредственно еще не грозила), они рассчитаются со своими врагами. Их план выглядел так: арестовать актеров и публику на премьере "Гамлета", потом окружить руководство внутренней партии и схватить его умеренную часть. Эти действия были согласованы с алюминистами внутри партии. Но хотя все было подготовлено, путч провалился. В последний момент алюминисты испугались последствий. В это время в Лондоне находилась тайная делегация Евразии, которая вела предварительные переговоры о мире - на них партия должна была предстать единой. Да и вообще алюминисты были одержимы идеей единства. Поэтому они раскрыли план переворота клочкистам. Определенную роль в неудаче путча сыграло и неожиданное сопротивление студентов. С военной точки зрения оно не представляло никакой опасности, но лишило полицию мыслей пяти очень важных минут. А внутренняя партия воспользовалась этими пятью минутами, чтобы мобилизовать против мятежных полицейских армию. Возвращаясь в свои казармы, полицейские были встречены огнем океанийской морской пехоты. Попытка путча в конце мая, известная в истории как "Гамлетовский путч", или "Операция Эльсинор", была бессмысленным актом отчаяния и окончилась плохо. Среди жертв - казненных сотрудников полиции мыслей - оказались мои хорошие друзья, которые могли бы принести нам пользу в борьбе с анархией. Я вполне сознательно не принял участия в этом безрассудном предприятии . Точнее, я ограничился тем, что поставил в известность о готовившемся вмешательстве полицию мыслей. После премьеры "Гамлета" меня по телефону вызвали к театру "Победа". От того, что я там увидел, я пришел в ужас. Из пятидесяти трупов, валявшихся на площади, тридцать принадлежали офицерам полиции мыслей! Но в тот момент я не позволил себе руководствоваться чувством мести и последовал трезвому голосу разума. Я отдал приказ не трогать арестованных, в том числе Джулию Миллер. Этим я спас жизнь женщине, которой предстояло стать министром культуры Океании. Не могу сказать, что с ее стороны чувствовалась признательность... Благодаря моему вмешательству не был растерзан моими разъяренными товарищами и Уинстон Смит. На следующий день состоялось заседание партийного руководства, длившееся восемь часов. Ввиду предстоящих мирных переговоров, которые находились в стадии подготовки, все тщательно соблюдали видимость единства. Поэтому был выработан компромисс. Из полицейских, участвовавших в попытке переворота, были приговорены к смертной казни только те, кто уже и так погиб накануне вечером, остальных же выпустили на свободу. Отпустили также исполнителей и зрителей "Гамлета". Полиция мыслей, вопреки требованиям клочкистов, не была распущена, но была поставлена в прямое подчинение партии. На следующий день в "Таймс" было напечатано сообщение об ошибках Старшего Брата - наряду, естественно, с его заслугами. Достигнутое таким способом единство было лоскутным и ненадежным. Противоборствующие группы в структуре государственной власти удерживал вместе лишь страх, хотя оснований для паники в то время еще не было: с мятежниками из внешней партии и студентами можно было справиться одной волной арестов. Я предложил эту меру руководству {Это предложение О'Брайена выглядит несколько странно, так как он в это время намеревался - в случае успеха путча - сколотить правительство из умеренных во внутренней партии и руководства мятежников во внешней партии с армией в качестве главной опоры. Но он отказался от этой комбинации, опасаясь, что руководство Евразии не сочтет ораторов из "Понедельничного клуба" и редакторов "ЛПТ" способными сформировать правительство. - Примеч. историка.}, но не встретил поддержки, хотя это был последний шанс стабилизировать ситуацию, пока не осознала свое существование и мощь та великая сила, которой партия преступно пренебрегала десятилетиями, - пролетариат Океании. 29. Официальное разъяснение по поводу предварительных мирных ------------------------------------------------------------ переговоров между Океанией и Евразией ------------------------------------- Агентство новостей Океании АНО уполномочено компетентными органами сделать следующее заявление. Некоторые средства информации Остазии высказывают мнение, будто делегация филателистов Евразии, недавно посетившая Лондон и принятая партийным руководством, доставила секретное послание, касающееся предполагаемых мирных переговоров между обеими странами. Это мнение лишено каких бы то ни было оснований. В то же время правительство Океании придает большое значение связям между филателистами обеих стран, - связям, которые, независимо от взаимоотношений между обоими правительствами, в настоящий момент не вполне определенных, могут означать начало весьма плодотворного сотрудничества {Мы не располагаем никакими данными о том, что между этими двумя странами имел место обмен хоть одной-единственной маркой. - Примеч. историка.}. ЛЕТО <> 30. Официальное сообщение об отношении к политике Старшего Брата ---------------------------------------------------------------- {См. "Океания в цифрах" (Лондон, 1988). Впервые опубликовано в "Таймс" 3 июня 1985 года. - Примеч. историка.} Годы Ошибки, % Заслуги, % Прочее, % 1965 0 100 0 1970 15 * 80 5 1975 37 ** 40 23 *** 1980 45 **** нет сведений нет сведений 1984 49,999 ***** нет сведений нет сведений * Здесь статистики, возможно, имели в виду чересчур поспешную национализацию после победы революции. - Примеч. историка. ** Высокий индекс ошибок, без сомнения, объясняется казнью трех старых революционеров - Джонса, Аронсона и Резерфорда. - Примеч. историка. *** За пятилетку 1970 - 1975 годов Старший Брат сократил производство риса в стране, вызвав тем самым продовольственный кризис. Впоследствии, однако, выяснилось, что возделывание риса на английских почвах в любом случае нецелесообразно, так что трудно решить, следует ли считать эту меру Старшего Брата ошибкой или заслугой. - Примеч. историка. **** Рост индекса ошибок втрое по сравнению с 1970 годом имел несколько причин. Среди них - арест и публичная казнь тогдашних профсоюзных лидеров (2,5%), чересчур строгая интерпретация основных принципов материалистической философии (3,8%) и землетрясение 1978 года (1,6%). - Примеч. историка. ***** В официальном статистическом источнике, из которого перепечатываются эти сведения, здесь добавлено примечание; "С марта по октябрь". Эта манипуляция, возможно представляет собой попытку скрыть ответственность Старшего Брата за разгром Военно-воздушных сил Океании. Согласно более поздним евразийским оценкам, один этот фактор мог бы увеличить индекс ошибок 1984 года до 63,5% - но этого партия, исходя из внутреннего баланса политических сил, допустить не могла. - Примеч. историка. 31. О'Брайен - о последствиях критики Старшего Брата ---------------------------------------------------- Как невероятно трудно построить хорошо функционирующую диктатуру! Нередко на это уходят десятилетия умственных и физических усилий. Но эта же диктатура может развалиться за какие-нибудь месяцы или даже недели, если ее вожди проявят неуверенность, углубятся в неуместное морализирование или вступят в борьбу друг с другом вместо того, чтобы сомкнуть ряды против общей опасности. Когда партия разгромила алюминистское крыло полиции мыслей, это было равносильно тому, чтобы отрезать себе правую руку, пытаясь избавиться от гнойной язвы. Какой бы полуразложившейся рука ни была, она все еще оставалась необходимой для жизнедеятельности всего организма. Печально было видеть, как этот могучий организм - правящая партия Океании - наносит удары сам себе, страдает от них и в конце концов впадает в предсмертную агонию. На том партийном совещании в начале июня недалекие товарищи алюминисты отчаянно бились за каждую единицу в этой статистике. Они требовали увеличения процента заслуг и снижения индекса ошибок. Как будто это могло что-то изменить! Авторитет, которым пользовался Старший Брат, был абсолютным, и, стоило ему теперь потерять хоть полпроцента, это означало падение власти. Вера членов внутренней партии и даже полиции мыслей в непогрешимость системы была разрушена. Последовали безобразные сцены на партсобраниях. Товарищи обвиняли друг друга в прошлых преступлениях - действительно совершенных в порядке выполнения служебного долга, другие обвиняли сами себя, кое-кто покончил жизнь самоубийством. Отвратительнее всех, однако, были те, кто на этих бурных собраниях утверждал, будто еще до 1985 года им было все ясно, - больше того, будто они своевременно обращали внимание партии на ее ошибки. Как человек, занимавший высокий пост в полиции мыслей, могу с уверенностью сказать, что таких людей не было. Если у кого-то появлялся хоть намек на сомнения, мы получали об этом информацию и немедленно принимали меры, необходимые для того, чтобы этот человек уже никогда не смог обратить ни на что ничье внимание. Теперь на собраниях все толпились у председательских столов и угрожали друг другу публикацией "цифры" {Имеется в виду число людей, убитых в Океании за 1960 - 1984 годы. На этот счет существуют только приблизительные оценки. По мнению евразийских авторов, за этот период в Океании было казнено в общей сложности 8 650 234 человека ("Кровавая диктатура Старшего Брата". Иркутск, 1993. На англ. яз.). Однако эта оценка относится только к тем, кто был осужден за шпионаж в пользу Евразии; тех же, кого осудили как остазийских шпионов, эти авторы в число невинных жертв не включают. Остазийская статистика приводит за тот же период цифру 5 496 085 человек, но в нее не входят осужденные за шпионаж в пользу Евразии, а также женщины, поскольку в Океании они не рассматриваются как субъект права ("О-тя-нъен 1984". Пекин, 1997. На кит. яз.). Сосланные политические деятели Океании говорят о 300 миллионах невинных жертв, включая сюда погибших на войне, в автомобильных катастрофах и от стихийных бедствий ("Ужасные годы". Браззавиль, 2005. На нем. яз.). - Примеч. историка.}. К счастью, все этого так боялись, что "цифра" и по сей день остается абсолютной тайной и будет ею всегда. 32. Джулия - о смерти Парсонса ------------------------------ Бедный Парсонс! Еще в конце марта он жаловался, что чувствует себя отравленным свободой. "Мы получили слишком много свободы, - говорил он время от времени. - Никто не давал нам права иметь столько свободы". Он часто вспоминал сцену из староанглийского романа {Чарлз Диккенс. Оливер Твист. Изд-во "Пингвин Букс", Гонконг, 2003. - Примеч. историка.}, который недавно прочел. Героем романа был маленький мальчик, живший в приюте для подкидышей. Детей там держали впроголодь и жестоко наказывали. Однажды в приют приехала на обследование высокая комиссия. Учителя раздавали детям хлеб и масло с больших подносов, и каждый брал по кусочку. Но юный герой книги был так голоден, что в присутствии комиссии взял вторую порцию. Когда комиссия уехала, мальчик был строго наказан за свой безрассудный поступок. - Боюсь, что нас тоже накажут за чрезмерную свободу, - часто говорил Парсонс. После публикации в "ЛПТ" какой-нибудь смелой статьи он почти мечтательно вздыхал: - Как было бы хорошо, если бы пришла полиция мыслей и всех нас тут же расстреляла! Рано или поздно всему приходит конец, - печально добавлял он.