Оцените этот текст:


   ------------------------------------------
   Friedrich Durrenmatt. Die Panne (Eine noch mogliche Geschichte).
   Пер. с нем. - Н.Бунин.
   OCR Anatoly Eydelzon http://members.telocity.com/anatolyey/
   ------------------------------------------

   (Почти правдоподобная история)




   Существуют ли еще правдоподобные истории, истории для  писателей?  Если
писатель не желает рассказать о себе, возвышенно, поэтически обобщить свое
"я", если не испытывает потребности вполне  откровенно  поделиться  своими
надеждами и разочарованиями, рассказать, например, как он ласкает  женщин,
причем рассказать так, чтобы откровенность  привела  к  обобщениям,  а  не
увела в область физиологии или - в лучшем случае  -  психологии;  если  он
этого не желает, а,  напротив,  сохраняя  личное  для  себя,  предпочитает
творить, подобно  скульптору,  и  в  процессе  созидания  саморазвиваться,
причем, подражая  классикам,  не  впадает  сразу  в  отчаяние,  когда  уже
невозможно отрицать явную нелепицу, бьющую  в  глаза,  то  в  этом  случае
писателя охватывает чувство одиночества, писать становится труднее,  да  и
бессмысленнее, ведь  дело  не  в  хорошей  оценке,  выставленной  историей
литературы (кому только не выставляли хорошие оценки, какие только поделки
не  превозносились),  -  дело  в  требованиях  дня.  Но  здесь  опять-таки
встречаешься с какой-нибудь дилеммой и  с  неблагоприятным  положением  на
рынке. Ибо жизнь предлагает одни только развлечения: вечером  -  кино,  на
последней  полосе  ежедневной  газеты  -  стихи;  за  большую  плату  (для
социальной справедливости, начиная с одного франка)  требуется  уже  душа,
признания, откровенность, надо поставлять более высокие ценности - мораль,
полезные сентенции,  что-то  надо  преодолевать  либо  утверждать,  скажем
христианство или модное отчаяние, - одним словом, литература.  Ну  а  если
писатель все  настойчивее  и  упорнее  отказывается  производить  подобный
товар, ясно понимая, что источник его творчества заключается в нем  самом,
в его сознании и подсознании (соотнесенных в зависимости от того или иного
случая), в его вере и сомнениях, и если он при том  полагает,  что  именно
это совершенно не предназначено для публики, ибо с нее довольно того,  что
он описывает, изображает, очерчивает, эффективно скользя по поверхности, и
только по ней, не болтая об остальном и не  давая  излишних  комментариев?
Придя к такому выводу, писатель становится в тупик,  начинает  колебаться,
его охватывает растерянность, и это почти неизбежно.  Возникает  ощущение,
что рассказывать больше не о чем, всерьез задумываешься -  не  бросить  ли
все и не уйти ли на покой; может быть, попытку-другую еще и  сделаешь,  но
затем неминуемо свернешь в биологию, чтобы хоть мыслью охватить извержение
человечества, эти грядущие миллиарды людей и беспрерывно  поставляющие  их
чрева, или же в физику и астрономию, чтобы дать себе отчет, порядка  ради,
о  той  клетке,  в  которой  мы  снуем,  как  молекулы.  Остальное  -  для
иллюстрированных  журналов  типа  "Лайф",  "Матч",  "Квик",  "Она  и  он":
президент  в  кислородной  палатке,  принцесса  со  своим  личным  пилотом
(отчаянным   парнем),    кинозвезды    и    разбогатевшие    выскочки    -
взаимозаменяемые, выходящие из моды, едва о них заговорили. А рядом с этим
будничная жизнь, в моем случае - западноевропейская, точнее,  швейцарская,
скверная погода и  неважная  конъюнктура,  заботы  и  тревоги,  потрясения
личного плана, не связанные с мировыми  событиями,  с  ходом  вещей  более
существенных и менее существенных, с разматыванием клубка  необходимостей.
Судьба покинула авансцену, где происходит действие,  чтобы  подкарауливать
за кулисами, вне общепринятой драматургии; на  передний  план  выдвигаются
несчастные  случаи,  болезни,  кризисы.  Даже  война  зависит   от   того,
предскажут ли ее рентабельность электронные  мозги,  хотя,  как  известно,
такого  никогда  не  случится,  пока  счетные  машины  будут   действовать
исправно; математически можно предсказать только поражения; но горе,  если
произойдет   фальсификация   вследствие   запрещенного   вмешательства   в
искусственные мозги, хотя и это менее  страшно,  чем  другая  вероятность:
расшатается какой-нибудь винтик, испортится  какая-либо  катушка,  неверно
сработает какая-то клавиша - и  конец  света  из-за  ошибочного  контакта,
короткого замыкания. Итак, больше не угрожают ни Бог, ни праведный суд, ни
фатум,  как  в  Пятой  симфонии,  а   только   лишь   дорожно-транспортные
происшествия, прорывы плотин из-за ошибки  в  конструкции,  взрыв  фабрики
атомных бомб по вине  рассеянного  лаборанта,  неотрегулированные  ядерные
реакторы. В этот мир аварий ведет наш путь, на пыльной  обочине  которого,
кроме щитов, рекламирующих  обувь  "Балли",  "студебекеры",  мороженое,  и
мемориальных досок жертвам автомобильных катастроф, встречаются еще  почти
правдоподобные истории, когда в заурядном человеке неожиданно проглядывает
человечество, личная беда  невольно  становится  всеобщей,  обнаруживаются
правосудие и справедливость, порой даже милосердие, мимолетное, отраженное
в монокле пьяного.





   Несчастный случай, безобидный правда, но все-таки авария, произошел  на
сей раз. Альфредо Трапс, так  зовут  нашего  современника,  -  текстильный
коммивояжер,  сорок  пять  лет,  далеко  еще  не  располневший,   приятная
наружность, приличные манеры, за которыми  угадывалась  известная  выучка,
что-то этакое примитивное, как у лоточника,  -  ехал  в  "студебекере"  по
шоссе, надеясь через час добраться  до  места  своего  жительства  (одного
крупного города), когда мотор вдруг отказал. Дальше машина просто-напросто
не шла. Блестя красным лаком, она беспомощно стояла у подножия  небольшого
холма, через который пролегало шоссе. На севере повисло кучевое облако, на
западе солнце стояло  еще  высоко,  почти  как  пополудни.  Трапс  выкурил
сигарету и попытался сделать все возможное. Автомеханик, который  в  конце
концов отбуксировал "студебекер" к себе в гараж, заявил, что  раньше  утра
повреждение исправить не удастся: засорился бензопровод. Проверять, так ли
это, было бесполезно, да и не стоило пытаться. Автомеханикам, как  некогда
рыцарям-разбойникам, а еще раньше - древним божествам и духам,  приходится
безоговорочно повиноваться. Трапс мог бы при желании дойти за  полчаса  до
ближайшей железнодорожной станции и несколько сложным, но довольно кратким
путем вернуться домой, к жене и четверым детям  (все  четверо  мальчишки),
однако сделать это поленился и решил заночевать. Было шесть часов  вечера,
жарко, день почти самый длинный в году; деревня,  на  краю  которой  стоял
гараж, живописно раскинулась вдоль лесистых холмов, на  пригорке  церковь,
пасторский дом и древний могучий дуб, укрепленный подпорками  и  огромными
железными обручами, - все прочно, надежно;  опрятно  выглядит  даже  навоз
перед крестьянскими домами, старательно сложенный в аккуратные кучи.  Чуть
в  стороне  был  небольшой  заводик,  было  здесь  несколько  трактиров  и
постоялых дворов; Трапс вспомнил, что  один  из  них  многие  хвалили,  но
оказалось, что все номера в нем заняты участниками  съезда  скотоводов,  и
нового приезжего направили на виллу,  где  иногда  принимали  постояльцев.
Трапс колебался. Еще не поздно было возвратиться домой поездом, однако  он
прельстился надеждой  на  какое-нибудь  приключение,  бывают  же  в  селах
девушки,  умеющие  (как,  например,  недавно  в  Гросбиштрингене)   ценить
текстильных вояжеров. Приободрившись, он отправился  на  виллу.  В  церкви
звонили. Навстречу шло мычащее стадо коров.
   Двухэтажная вилла была расположена в большом саду;  ослепительно  белые
стены, плоская крыша, зеленые жалюзи, дом наполовину скрыт кустами, буками
и елями, перед фасадом цветы, главным  образом  розы,  среди  них  пожилой
человечек в  кожаном  фартуке  (по-видимому,  хозяин  дома),  занимающийся
несложной садовой работой.
   Трапс представился и попросил приюта.
   - Ваша профессия? - спросил старичок, подойдя к ограде. Он курил сигару
и ростом едва превышал калитку.
   - Я по текстильной части.
   Старичок внимательно оглядел Трапса поверх маленьких очков без  оправы,
как это делают дальнозоркие.
   - Конечно, господин может здесь переночевать.
   Трапс спросил о цене.
   Хозяин сказал, что обычно он за это не берет ничего; живет он один (сын
в Америке), за хозяйством смотрит экономка, мадемуазель Симона, поэтому он
даже бывает рад приютить гостя.
   Трапс поблагодарил, тронутый гостеприимством, и отметил, что в  деревне
добрые нравы и обычаи предков еще не перевелись.
   Калитка отворилась. Войдя, Трапс огляделся. Посыпанные гравием дорожки,
газоны, обширные тенистые уголки и солнечные полянки.
   Вечером у  него  будут  гости,  сказал  старик,  когда  они  подошли  к
цветнику, и принялся тщательно подрезать розовый  куст.  Придут  несколько
друзей, таких же пенсионеров, как  и  он,  все  живут  поблизости  (кто  в
деревне, кто на окраине, у  холмов);  когда-то  они  переехали  сюда  ради
мягкого климата и еще потому, что здесь не чувствуешь фона, все  одинокие,
вдовцы, любят поговорить, услышать что-нибудь новенькое,  свежее,  поэтому
он с  удовольствием  приглашает  господина  Трапса  поужинать  и  провести
вечерок в мужской компании.
   Текстильный вояжер  смутился.  Он,  собственно,  намеревался  поесть  в
деревне, в знаменитом на всю округу трактире,  но  отклонить  приглашение,
чувствуя  себя  должником,  было  неловко.  Ведь  он  принял   предложение
бесплатно переночевать. Ему не хотелось  показаться  невежей  горожанином.
Трапс сделал вид,  что  польщен.  Хозяин  проводил  его  наверх.  Приятная
комната: умывальник, широкая  кровать,  стол,  удобное  кресло,  на  стене
Ходлер [Ходлер Фердинанд (1853-1918) - швейцарский  живописец;  тяготел  к
повышенной   экспрессивности   стиля    модерн,    отдавал    предпочтение
монументальным картинам на  исторические  сюжеты],  на  этажерке  книги  в
старинных кожаных переплетах.  Трапс  открыл  саквояж,  умылся,  побрился,
опрыскал себя одеколоном, подошел к окну, закурил. Солнечный диск, скользя
за холмами, озарял буковую рощу. Трапс припомнил  события  минувшего  дня:
заказ акционерного общества (недурно), загвоздка с Вильдхольцем  -  нахал,
подумать только, потребовал пять процентов, ну и ну... ничего, он еще  его
проучит. Потом  всплыло  беспорядочное,  каждодневное:  адюльтер  в  отеле
"Туринг",  вопрос,   покупать   ли   младшему   сыну   (самому   любимому)
электрическую железную дорогу; да, надо еще позвонить жене, это не  просто
вежливость, а долг - предупредить ее  о  непредвиденной  задержке.  Но  он
пренебрег своим долгом. Как уже не раз. Жена привыкла, да и все  равно  не
поверит. Трапс зевнул и позволил себе еще одну сигарету.  Тут  он  увидел,
как по дорожке к дому прошли три старых господина, впереди двое бок о бок,
а позади лысый толстяк.  Приветствия,  рукопожатия,  объятия,  разговор  о
розах. Трапс отошел от окна и приблизился к этажерке.  Судя  по  заглавиям
книг, предстоял скучный вечер:  "Преступное  убийство  и  смертная  казнь"
Хотцендорфа, "Современное римское право"  Савиньи  [Савиньи  Фридрих  Карл
(1779-1861) - немецкий юрист,  ведущий  представитель  исторической  школы
права в Германии 1-й половины XIX в],  "Практика  допроса"  Эрнста  Давида
Холле [Хотцендорф и Эрнст Давид Хелле - немецкие юристы,  авторы  книг  по
вопросам правоведения]. Его  хозяин,  по-видимому,  юрист,  скорее  всего,
бывший адвокат. Трапс приготовился к длинным рассуждениям - что еще  можно
ждать от такого сухаря, в настоящей жизни он ничего не смыслит,  потому  и
увяз в законах. Следует также опасаться, что зайдет разговор об  искусстве
или о чем-нибудь в этом роде, тогда недолго и осрамиться. Что ж,  если  бы
не заедала работа, он тоже был бы в  курсе  всяких  высоких  материй.  Без
особой охоты он спустился вниз, на открытую, освещенную  солнцем  веранду,
где собрались гости; в столовой экономка, дюжая особа, накрывала на  стол.
Трапс все же смутился, увидев ожидавшее его общество,  и  был  рад,  когда
хозяин поднялся ему навстречу. Сейчас он выглядел почти  франтом  в  своем
слишком просторном сюртуке с тщательно  зализанными  редкими  волосами.  В
адрес Трапса  прозвучало  короткое  приветствие.  Преодолев  смущение,  он
пробормотал, что счастлив оказанной честью и прочее,  поклонился  холодно,
сдержанно, разыгрывая роль светского дельца, и с грустью подумал, что ведь
он остался в этой деревне, чтобы раздобыть какую-нибудь девчонку. Увы,  не
получилось. Он оглядел трех  старцев,  которые,  казалось,  ни  в  чем  не
уступали чудаковатому хозяину. На этой светлой веранде с плетеной  мебелью
и  прозрачными  гардинами  они  напоминали  чудовищных  воронов:  дряхлые,
грязные, беспризорные, однако сюртуки у всех (это он установил  сразу  же)
были из первосортной материи, исключая, пожалуй, лысого  (Пиле,  семьдесят
семь лет, как сообщил  хозяин  дома,  представляя  Трапсу  своих  друзей),
который с достоинством восседал на неудобном табурете,  хотя  вокруг  были
удобные стулья, в сверхкорректной позе - при белой гвоздике в петлице -  и
непрерывно  поглаживал  свои  густые  черные  крашеные  усы;   несомненно,
пенсионер, возможно, бывший дьячок,  разбогатевший  благодаря  счастливому
случаю, или трубочист, а может быть, и машинист. Еще  более  опустившимися
казались двое  других.  Один  (господин  Куммер,  восемьдесят  два  года),
необъятных размеров, толще Пиле, будто сложенный весь из окороков, сидел в
качалке - багровое лицо, внушительный нос пьяницы,  за  стеклами  золотого
пенсне веселые  глазки  навыкате,  под  черным  сюртуком  ночная  рубашка,
надетая, очевидно, по рассеянности, в карманах напиханы газеты  и  бумаги.
Другой (господин Цорн, восемьдесят шесть лет) худой  и  длинный,  в  левом
глазу монокль, на лице шрамы, горбатый  нос,  белоснежная  львиная  грива,
запавший рот, а в довершение криво застегнутый жилет и разные  носки  -  в
общем и целом позавчерашний день.
   - Кампари? - предложил хозяин.
   - С удовольствием, спасибо, - ответил Трапс и опустился  на  стул,  меж
тем как Длинный разглядывал его в монокль.
   - Господин Трапс, вероятно, примет участие в нашей забаве?
   - Конечно. Позабавиться  я  не  прочь.  Старые  господа  заулыбались  и
закивали.
   - Наша забава может показаться вам несколько странной, - чуть помедлив,
осторожно пояснил хозяин. - Она заключается в том, что мы вечерами  играем
в свои бывшие профессии.
   Старцы улыбнулись опять, вежливо, тактично.
   Трапс удивился. Как это понимать?
   - Дело в том, что я был когда-то судьей, - сказал  хозяин.  -  Господин
Цорн - прокурором, а господин Куммер - адвокатом.  Вот  мы  и  разыгрываем
судебные процессы.
   - Ах так! - Трапсу эта идея понравилась. Может быть, вечер  все  же  не
будет потерян.
   Хозяин торжественно взирал на текстильного вояжера.
   - Собственно говоря, мы заново пересматриваем  знаменитые  процессы,  -
мягко начал он объяснение, - процесс  Сократа  [древнегреческого  философа
Сократа (ок. 470-399 до н.э.) за смелость  в  поисках  истины  обвинили  в
"развращении молодежи" и приговорили к смерти], суд  над  Иисусом  Христом
[как явствует из дошедших до нас источников,  данный  суд,  продиктованный
корыстными интересами определенных социальных групп и  трусостью  римского
наместника Понтия Пилата, тоже был неправым], Жанной  д'Арк  [Жанна  д'Арк
(Орлеанская дева) (1412-1431) - французская девушка,  во  время  Столетней
войны  возглавившая  национальное  движение  за  освобождение  Франции  от
англичан, обвиненная церковью в колдовстве и сожженная на костре;  в  1456
г.  провозглашена  национальной  героиней],  Дрейфусом  [Дрейфус   Альфред
(1858-1935) - офицер французского генерального штаба,  по  ложному  доносу
обвинен в государственной измене и приговорен к  пожизненному  заключению;
против  явно  сфабрикованного  шовинистическими  силами  "дела   Дрейфуса"
выступили многие известные деятели науки и культуры, среди них Эмиль Золя,
и в 1906 г. Дрейфус был реабилитирован], недавно разбирали дело о  поджоге
рейхстага [во всех этих случаях,  в  том  числе  и  в  знаменитом  деле  о
провокационном поджоге рейхстага в 1933 г., речь идет о попытках нарушения
законности и последующем (чаще  всего  запоздалом)  исправлении  судебного
произвола], а однажды признали невменяемым Фридриха Великого.
   Трапс удивился.
   - И так вы играете каждый вечер? Судья кивнул.
   - Но, разумеется, лучше всего, - продолжал он, - когда  имеешь  дело  с
живым материалом,  это  часто  приводит  к  весьма  любопытным  ситуациям.
Кажется, позавчера один член парламента, который выступал здесь в  деревне
с предвыборной речью и  опоздал  на  последний  поезд,  был  приговорен  к
четырнадцати годам тюремного заключения за шантаж и взяточничество.
   - Строго судите, - весело заметил Трапс.
   - Дело чести, - просияли старцы.
   Какую же роль он сможет получить?
   Снова улыбки, чуть ли не смех.
   Судья,  прокурор  и  защитник  уже  есть,  заметил  хозяин,  ведь   это
должности, которые требуют знания сути и правил игры, вакантно лишь  место
подсудимого, однако - он хотел бы это  еще  раз  подчеркнуть  -  господина
Трапса никоим образом не принуждают участвовать в игре.
   Затея стариков развеселила текстильного вояжера. Вечер спасен. Поучений
и скуки не предвидится, пожалуй, будет  даже  весело.  Трапс  был  простым
человеком, не наделенным силой ума и не склонным к глубоким  размышлениям,
он был дельцом, проявлял, когда нужно, хитрость, умел идти на риск,  любил
хорошо поесть и выпить и не чуждался острых шуток.  Он  примет  участие  в
забаве, сказал Трапс, и сочтет для себя честью  занять  осиротевшее  место
подсудимого.
   - Браво, - прокаркал  прокурор  и  захлопал  в  ладоши,  -  браво,  это
по-мужски, это называется смелостью.
   Текстильный вояжер с любопытством осведомился,  какое  же  преступление
будет ему вменено.
   -  Несущественный  пункт,  -  ответил  прокурор,  протирая  монокль,  -
преступление всегда найдется. Все засмеялись. Господни Куммер поднялся.
   - Идемте, господин Трапс, - сказал он почти отеческим тоном,  -  выпьем
портвейна, которым здесь угощают. Это  выдержанное  вино,  вы  должны  его
отведать.
   Он повел Трапса в столовую. Большой круглый стол был накрыт как  нельзя
более  празднично.  Старинные  стулья  с  высокими  спинками,  потемневшие
картины  на  стенах,  все  старомодное,  солидное;  с  веранды  доносилась
болтовня старцев, смеркалось, через открытые окна  было  слышно  щебетание
птиц, на отдельном столике и на камине стояли бутылки с вином, бордо  было
в плетенках.
   Защитник чуть дрожащей рукой бережно налил в  две  маленькие  рюмки  до
краев  старого  портвейна  и,  пожелав  здоровья   текстильному   вояжеру,
чокнулся, еле коснувшись его рюмки, наполненной драгоценной влагой.
   Трапс пригубил.
   - Бесподобно, - похвалил он.
   - Я ваш защитник, господин Трапс, - сказал ему господин Куммер,  -  так
пусть же нас отныне связывают дружеские узы!
   - За дружеские узы!
   - Лучше всего, - заметил адвокат, приблизив к Трапсу свое багровое лицо
с  носом  пьяницы  и  пенсне  так,  что  его  гигантское  брюхо  коснулось
подзащитного (неприятная мягкая масса), - лучше всего, если  вы,  господин
Трапс, сразу же сознаетесь мне  в  своем  преступлении.  Тогда  я  мог  бы
гарантировать, что на суде все обойдется. Хотя  положение  не  угрожающее,
недооценивать его не стоит. Длинного худого прокурора, который до сих  пор
еще полон энергии, следует опасаться, да и хозяин дома - увы! - склонен  к
строгости и, пожалуй, к педантизму, что в старости  -  а  ему  восемьдесят
семь - еще более усилилось. Тем не менее мне, защитнику, удалось  выиграть
большинство дел или по крайней мере  смягчить  не  один  приговор.  Только
однажды, в случае убийства с ограблением, действительно ничего нельзя было
спасти. Правда, судя по моему впечатлению о господине Трапсе,  убийство  с
ограблением, пожалуй, исключается или?..
   - Увы, я не совершал никакого  преступления,  -  засмеялся  текстильный
вояжер. - Ваше здоровье!
   - Доверьтесь мне, - внушал ему защитник. - Вам нечего меня  стесняться.
Я знаю жизнь и ничему больше не удивляюсь. Предо  мной  проходили  судьбы,
господин Трапс, разверзались бездны, можете мне поверить.
   - Сожалею, - усмехнулся текстильный вояжер, - в самом деле  получается,
что я обвиняемый без преступления. Впрочем, это задача прокурора  -  найти
таковое, он сам это сказал. Придется поймать его на слове. Игра есть игра.
Интересно, что из этого получится. Будет настоящий допрос?
   - Надо полагать!
   - Это меня радует.
   На лице защитника отразилось сомнение.
   - Вы чувствуете себя невиновным,  господин  Трапс?  Текстильный  вояжер
рассмеялся.
   - Абсолютно.
   Разговор показался ему необычайно забавным.
   Защитник протер пенсне.
   - Запомните, молодой человек: невиновность невиновностью, главное же  в
нашем деле - тактика! Надеяться доказать нашему суду свою  невиновность  -
это, мягко выражаясь, головоломная затея. Разумнее всего  сразу  оговорить
себя в каком-нибудь правонарушении,  например  для  коммерсантов  наиболее
подходящее -  подлог,  мошенничество.  А  при  допросе  всегда  есть  шанс
выяснить, что обвиняемый преувеличивает, что, собственно, имеет  место  не
подлог, а, скажем, безобидное приукрашивание фактов ради рекламы, как  это
часто практикуется в торговле. Путь от вины к невиновности хотя и  труден,
однако не невозможен, а вот стремление  сохранить  невиновность  сплошь  и
рядом  оказывается  безнадежным  и  результат  -  весьма   плачевным.   Вы
проиграете, когда могли бы выиграть, и, кроме того, вы  уже  не  выбираете
вину сами, а вам ее навязывают.
   Текстильный вояжер, смеясь, пожал плечами: он сожалеет,  что  ничем  не
может услужить, он, право же, не  знает  за  собой  ни  одного  проступка,
который привел бы его к конфликту с законом, в этом он совершенно уверен.
   Защитник снова нацепил пенсне. С Трапсом, видимо, придется  повозиться,
подумал он, орешек твердый.
   - Главное, -  завершил  он  беседу,  -  обдумывайте  каждое  слово,  не
болтайте просто так, иначе вы  и  глазом  моргнуть  не  успеете,  как  вас
приговорят к длительному заключению, а там уж ничем не поможешь.
   В столовую вошли  остальные.  Расселись  за  круглым  столом.  Приятная
компания, шутки. Сначала подали различные закуски, холодное  мясо,  крутые
яйца,  устрицы,  черепаховый  суп.  Настроение  было   отменным,   все   с
удовольствием орудовали вилками  и  ложками  и  без  стеснения  хлебали  и
чавкали.
   - Ну-с, обвиняемый, чем вы можете нас порадовать, надеюсь,  хорошеньким
убийством? - проскрипел прокурор. Защитник выразил протест.
   -  Мой  клиент  -  обвиняемый  без  преступления,  редчайший  случай  в
судопроизводстве, так сказать. Утверждает, что невиновен.
   - Невиновен? - удивился прокурор.
   Шрамы на его лице побагровели, монокль чуть не попал в тарелку,  повис,
болтаясь на черном шнурке. Коротышка судья, крошивший в суп ломтик  хлеба,
замер, укоризненно  посмотрел  на  Трапса  и  покачал  головой,  а  лысый,
молчаливый Пиле с белой гвоздикой в петлице удивленно уставился  на  него.
Наступила зловещая тишина. Прекратился стук вилок и ложек, смолкло сопение
и чавканье. Только Симона в углу комнаты чуть слышно хихикала.
   - Придется расследовать, - опомнился наконец прокурор. - Чего  быть  не
может, того не бывает.
   - Валяйте, - рассмеялся Трапс. - Я в вашем распоряжении! К рыбе  подали
вино, легкий игристый "невшатель".
   - Ну что ж, - сказал прокурор, занявшись форелью, - посмотрим. Женаты?
   - Одиннадцать лет.
   - Детишки?
   - Четверо.
   - Профессия?
   - По текстильной части.
   - Иными словами, коммивояжер, дорогой господин Трапс?
   - Генеральный представитель.
   - Хорошо. Попали в аварию?
   - Случайно. В этом году впервые.
   - Так. А в прошлом году?
   - Ну, тогда я ездил еще на старой машине, "ситроен" образца 1939-го,  -
пояснил Трапс, - а теперь у меня "студебекер", красный лак, спецмодель.
   -  "Студебекер",  и  совсем  недавно?  Так-так,  интересно.  До  этого,
наверно, не были генеральным представителем?
   - Был обыкновенным, простым вояжером.
   - Конъюнктура, - понимающе  кивнул  прокурор.  Рядом  с  Трапсом  сидел
защитник.
   - Будьте внимательны, - шепнул он.
   Текстильный вояжер, точнее, генеральный представитель, как мы теперь по
праву можем называть его, беспечно приступил к бифштексу:  выжал  на  него
ломтик лимона, добавил чуть коньяку, перцу (собственный рецепт),  посолил.
Так отменно он еще никогда не закусывал, сияя, признался Трапс, до сих пор
он полагал, что самое приятное из развлечений, существующих для людей  его
круга, - это вечера в  клубе  "Шлараффия"  [Шлараффия  -  сказочная  земля
обетованная, страна молочных рек  и  кисельных  берегов;  легенда  о  крае
сонных лентяев, которым прямо в рот падают жареные голуби,  была  известна
еще в  глубокой  древности,  но  широкое  распространение  получила  после
одноименного шванка немецкого мейстерзингера Ганса Сакса], но  сегодняшнее
общество доставляет ему неизмеримо большее удовольствие.
   - Ага, - констатировал прокурор, - значит, вы член  "Шлараффии".  Какое
же там у вас прозвище?
   -  Маркиз  де  Казанова  [имеется  в  виду  Казанова  Джованни  Джакомо
(1725-1798), итальянский писатель, авантюрист и сердцеед, автор написанных
на французском языке "Мемуаров", в которых запечатлены его  многочисленные
проделки и любовные приключения].
   - Отлично, - каркнул, обрадовавшись, прокурор, словно  добился  важного
показания, и вставил монокль. - Нам всем приятно это  слышать.  Можно  ли,
судя по этому прозвищу, сделать вывод о вашей личной жизни, милейший?
   - Берегитесь, - прошипел защитник.
   - Только условно, дорогой господин прокурор, - ответил Трапс. - Если  у
меня что-нибудь и приключается с женщинами на стороне, то лишь случайно  и
без честолюбивых претензий.
   -  Не  будет  ли  господин  Трапс  столь  любезен  вкратце   рассказать
собравшимся о  своей  жизни?  -  спросил  судья,  доливая  "невшатель".  -
Поскольку  решено  устроить  суд  над  дорогим  гостем  и   грешником   и,
разумеется,  упечь  его  на  долгие  годы,  надлежало  бы  узнать  о   нем
поподробнее, что-нибудь личное, интимное, ну, скажем любовные  похождения,
только по возможности с перцем и солью.
   -  Рассказывайте,  рассказывайте!  -  хихикая,   требовали   старцы   у
генерального представителя. Однажды  они  судили  сутенера,  он  рассказал
увлекательнейшие и пикантнейшие истории,  связанные  с  его  ремеслом,  и,
между прочим, отделался всего-навсего четырьмя годами тюрьмы.
   - Что вы, - засмеялся Трапс, - мне, право, нечего рассказывать. Я  веду
обычную  жизнь,  господа,  признаюсь  откровенно,  самую   что   ни   есть
заурядную... Выпьем!
   - Выпьем!
   Генеральный  представитель  поднял  бокал,  растроганно  посмотрел   на
четырех стариков, впившихся в него неподвижными совиными  глазами,  словно
он был особенно лакомым куском. Все чокнулись.
   Солнце наконец зашло, и птичий гвалт стих; ландшафт был все  еще  виден
как днем - сады и красные крыши среди деревьев, лесистые холмы, а вдали  -
предгорья и глетчеры; кругом царила  умиротворенность,  деревенская  тишь,
праздничное ощущение счастья, Божьей благодати и всемирной гармонии.
   Трудное детство было у него, рассказывал  Трапс,  меж  тем  как  Симона
меняла тарелки и водружала на стол огромное дымящееся блюдо - шампиньоны в
сметане с вином. Его отец был фабричный рабочий,  пролетарий,  поддавшийся
идеям Маркса и Энгельса, озлобленный, мрачный человек, который никогда  не
заботился о своем единственном ребенке; мать-прачка рано состарилась.
   - Учиться мне пришлось только в восьмилетке, только в ней,  -  горестно
поведал он со слезами на глазах, жалея себя за невезучее прошлое, и поднял
бокал, в который было уже налито "резерв де марешо".
   - Оригинально, - молвил прокурор, -  оригинально.  Только  восьмилетка.
Значит, пробились собственными силами, уважаемый?
   - Вот именно, - воодушевился  Трапс,  подогретый  "марешо",  окрыленный
дружеским вниманием и очарованный зрелищем мира Божьего за окнами.  -  Вот
именно. Еще десять лет назад я торговал вразнос и таскался с чемоданом  из
дома в дом. Тяжкая работа, ходишь как бродяга, ночуешь где-нибудь в  копне
сена или в сомнительной ночлежке. С самых низов пришлось начинать, с самых
низов. А теперь... если б вы видели мой текущий счет в банке, господа!  Не
хочу хвалиться, но есть ли у кого-нибудь из вас "студебекер"?
   - Будьте осторожнее, - шепнул обеспокоенно защитник.
   - Как же это вам удалось? - поинтересовался прокурор.
   - Будьте внимательнее и меньше болтайте, - напомнил защитник.
   - Я сейчас единственный полномочный представитель  фирмы  "Гефестон"  в
Европе, - заявил Трапс и  обвел  всех  торжествующим  взглядом.  -  Только
Испания и Балканы в других руках.
   - Гефест - греческий бог, - хихикнул коротышка судья,  накладывая  себе
на тарелку шампиньонов, - великий мастер кузнечного дела,  который  поймал
богиню любви и ее любовника, бога войны Ареса, в столь искусно  сплетенную
невидимую сеть, что остальные боги не могли нарадоваться этому  улову,  но
"Гефестон",  чьим  единственным  и  полномочным  представителем   является
уважаемый господин Трапс, звучит для меня завуалированно.
   - И все же вы близки к разгадке, уважаемый хозяин и судья, -  засмеялся
Трапс. - Вы сами сказали "завуалированно",  а  неизвестный  мне  греческий
бог, имя которого почти одинаково с названием моего товара, сплел  тонкую,
как вуаль, прозрачную сеть. Если уже существуют нейлон, перлон и мирлон  -
искусственные ткани, о которых высокий суд, несомненно, слыхал,  -  почему
бы  не  существовать  и  гефестону?  Эта  ткань  -   королева   синтетики,
нервущаяся, прозрачная (между прочим, для ревматиков  сущая  благодать)  -
применяется как в технике, так и в модной одежде, как для  военных  целей,
так и в мирной жизни. Идеальный материал для парашютов - и в то  же  время
пикантнейшая ткань для ночных сорочек прекрасных дам, знаю по собственному
опыту.
   - Слушайте, слушайте, - заквакали старцы.  -  Собственный  опыт  -  это
интересно!
   Симона опять сменила тарелки и принесла жаркое из телячьей вырезки.
   - Праздничный пир! - восхитился генеральный представитель.
   - Рад, что  вы  способны  оценить  это,  и  по  достоинству!  -  сказал
прокурор. - Нам подается лучший товар и в достаточном количестве, меню как
в прошлом веке, когда люди знали толк в еде. Хвала Симоне!  Хвала  хозяину
дома!  Ведь  он  сам  все  закупает,  старый  гном  и  gourmet   [человек,
разбирающийся в тонкостях изысканной пищи (франц.)]; а что  касается  вин,
то о них заботится Пиле, трактирщик из соседней деревушки. Хвала  ему!  Но
вернемся,  однако,  к  вашему  делу,  мой   усердный   вояжер!   Продолжим
расследование. Вашу биографию мы теперь знаем, было приятно получить о вас
некоторое представление, в целом  совершенно  ясна  и  ваша  деятельность.
Остается выяснить лишь один незначительный пунктик: как вы сумели добиться
такого доходного места? Одним прилежанием и железной энергией?
   - Будьте начеку! - прошипел защитник. - Здесь подвох.
   - Это было не так легко, - ответил Трапс, глядя с жадностью, как хозяин
разрезает жаркое, - сначала пришлось одолеть Гигакса, а это  была  трудная
задача.
   - Ага, еще и господин Гигакс! Кто же он такой?
   - Мой бывший начальник.
   - Вы хотите сказать, что его нужно было вытеснить?
   - Его нужно было убрать, как принято выражаться среди  моих  коллег,  -
ответил Трапс и  подлил  себе  соусу.  -  Господа,  вы  простите  меня  за
откровенность. Деловая жизнь жестока:  каков  привет,  таков  и  ответ,  а
хочешь  быть  джентльменом  -  пожалуйста,  только  тебе  несдобровать.  Я
загребаю уйму денег, но я и работаю  как  лошадь,  каждый  день  мотаю  на
спидометр  по  шестьсот  километров.  Конечно,  я  вел  себя   не   совсем
по-джентльменски, когда пришлось взять за горло старого  Гигакса,  мне  же
надо было продвигаться. Что делать - бизнес есть бизнес.
   Прокурор оторвался от жаркого и с любопытством поглядел на генерального
представителя.
   - "Убрать", "взять за горло", -  все  это  весьма  свирепые  выражения,
дорогой Трапс.
   Генеральный представитель засмеялся.
   - Их, разумеется, следует понимать в переносном смысле.
   - Надеюсь, господин Гигакс в добром здравии, почтеннейший?
   - Умер в прошлом году.
   - Вы с ума сошли! - прошипел защитник. - Что вы делаете?
   - В прошлом году, - сочувственно произнес прокурор. - Жаль, очень жаль.
Сколько ж ему было лет?
   - Пятьдесят два.
   - Совсем молодой. И отчего он скончался?
   - От какой-то болезни.
   - После того как вы получили его место?
   - Незадолго до этого.
   - Отлично, у меня пока  вопросов  больше  нет,  -  сказал  прокурор.  -
Повезло. Нам повезло. Нашелся покойник, а это в конце концов главное.
   Все засмеялись. Даже лысый Пиле,  который,  сосредоточенно  склонившись
над тарелкой, педантично и невозмутимо поглощал  огромные  порции,  поднял
голову.
   - Вот это да, - сказал он, погладил черные усы и снова принялся за еду.
   Прокурор торжественно поднял бокал.
   -  Господа,  -  сказал  он,  -  за  эту   находку   предлагаю   распить
"пишонлонгвилль" 1933 года. Хорошая игра стоит доброго бордо!
   Все чокнулись и выпили.
   - Черт возьми, господа! - поразился генеральный  представитель,  осушив
одним глотком "пишон" и протягивая пустой  бокал  судье.  -  Какой  букет!
Грандиозно!
   Стемнело, лица собравшихся  были  едва  различимы.  На  небе  появились
первые звезды. Экономка зажгла свечи  в  трех  массивных  канделябрах;  на
стене появилась тень от  сидящей  группы,  похожая  на  чашечку  какого-то
фантастического цветка. Дружеская, интимная обстановка, взаимная симпатия,
непринужденность.
   - Как в сказке, - дивился Трапс. Защитник вытер салфеткой лоб.
   - Сказка - это вы, дорогой Трапс, - сказал он. - Ни разу  в  жизни  мне
еще не встречался обвиняемый, который  с  таким  благодушием  допускал  бы
столь неосторожные высказывания.
   Трапс засмеялся.
   - Не беспокойтесь, дорогой сосед! Вот когда начнется допрос, тогда уж я
буду начеку.
   Снова, как уже однажды, воцарилась  мертвая  тишина.  Ни  чмоканья,  ни
чавканья.
   - Несчастный! -  простонал  защитник.  -  Что  значит  "когда  начнется
допрос"?
   - А разве он уже начался? - беспечно спросил генеральный представитель,
накладывая себе на тарелку салат.
   Старцы ухмыльнулись, глаза их лукаво  заблестели,  и  они  заблеяли  от
удовольствия.
   Молчавший до сих пор Лысый хихикнул:
   - А он и не заметил, а он и не заметил!
   Трапс опешил, сбитый с толку озорной веселостью стариков, ему стало  не
по себе, но это ощущение быстро исчезло, и он рассмеялся.
   - Прошу прощения, господа, - сказал он. - Я представлял себе  эту  игру
более торжественной, солидной, официальной, как в зале суда.
   - Милейший господин Трапс, - обратился к нему судья,  -  ваше  смущение
нам дороже любой награды. Я вижу, наш метод судопроизводства  кажется  вам
странным и слишком веселым. Но, дорогой мой, все мы четверо давно вышли  в
отставку и избавили себя от  ненужной  писанины,  бесконечных  протоколов,
статей, юридических  формул  и  тому  подобного  хлама,  которым  завалены
судебные залы. Мы судим без оглядки  на  ветхие  своды  законов  и  жалкие
параграфы .
   - Смело, - промолвил Трапс, ворочая языком уже с некоторым  усилием,  -
смело. Господа, мне это импонирует. Без параграфов - это дерзкая идея.
   Защитник церемонно поднялся. Ему хочется подышать воздухом, объявил он,
прежде чем подадут цыплят и прочее, небольшая прогулочка  для  здоровья  и
сигарета сейчас весьма кстати, он приглашает господина Трапса разделить  с
ним компанию.
   Спустившись с веранды, они окунулись в наступившую наконец ночь, теплую
и величественную. Золотые полосы света из окон столовой протянулись  через
газоны до розовых кустов. Небо было  звездное,  безлунное,  темной  массой
стояли деревья, дорожки между ними  едва  угадывались.  Трапс  и  защитник
пошли рука об руку по одной из них.  Отяжелев  от  вина,  оба  то  и  дело
спотыкались и пошатывались, но старались держаться прямо и курили сигареты
"Паризьен", светившиеся в темноте красными точками.
   - Боже мой, - вздохнул Трапс, - ну и потеха была там. - Он  показал  на
освещенные окна, в которых только что мелькнул широкий силуэт экономки.  -
До чего же занятно.
   - Дорогой друг, - сказал защитник и, покачнувшись, оперся на Трапса,  -
прежде чем мы приступим к цыплятам,  я  хотел  бы,  с  вашего  позволения,
поговорить с вами и  надеюсь,  вы  отнесетесь  к  моим  словам  с  должным
вниманием. Вы мне симпатичны, молодой человек, я питаю к  вам  нежность  и
хочу по-отечески предупредить вас: если так пойдет и  дальше,  мы  начисто
проиграем процесс.
   - Это плохо, - согласился генеральный представитель и  осторожно  повел
защитника по дорожке вокруг массивного черного полушария кустарника.
   Они вышли к пруду и,  нащупав  скамейку,  уселись.  В  воде  отражались
звезды, тянуло прохладой. Из деревни доносились звуки гармоники  и  пение,
затем послышался альпийский рожок - союз скотоводов отмечал свой праздник.
   - Вы должны взять себя в руки, - внушал защитник, - противник  захватил
важные укрепления; мертвый Гигакс, который выплыл - и совершенно  напрасно
- благодаря вашей безудержной болтовне, является  серьезной  угрозой,  все
это крайне неприятно, неопытный адвокат  уже  сложил  бы  оружие,  но  при
настойчивости, при использовании всех шансов и прежде всего при величайшей
осторожности и дисциплине с вашей стороны я смогу еще спасти главное.
   Трапс засмеялся. Это очень  забавная  игра,  сказал  он,  на  ближайшем
заседании "Шлараффии" он непременно предложит ввести ее.
   - Не правда ли? - обрадовался  защитник.  -  Просто  оживаешь.  Знаете,
милый Трапс, после того как я  вышел  в  отставку  и  оказался  вдруг  без
привычного дела, без всяких занятий и в этой деревушке, где мне предстояло
наслаждаться старостью, я совсем зачах. Да  и  что  тут  привлекательного?
Разве что не чувствуешь фона, вот и все. Здоровый климат? Без  духовной-то
пищи? Смешно. Прокурор был при смерти, у нашего  хозяина  подозревали  рак
желудка, Пиле страдал диабетом, меня мучила гипертония.  Таков  был  итог.
Собачья  жизнь.  Иногда  соберемся  вместе  и  с  тоской  вспоминаем  свои
профессии и былые успехи - это была единственная  отрада.  И  вот  однажды
прокурор  придумал  эту  игру.  Судья  предоставил  дом,  я  свою  чековую
книжку... что ж, я холостяк,  а  когда  работаешь  десятки  лет  адвокатом
высших слоев общества, то отложишь про черный день  приличную  сумму.  Да,
мой милый, вы не поверите, каким щедрым бывает  оправданный  разбойник  из
финансовых тузов, щедрость на грани расточительства... И  эта  игра  стала
нашим целебным источником.  Гормоны,  желудки,  давление  снова  пришли  в
норму, скука исчезла, появилась энергия, моложавость,  гибкость,  аппетит.
Вот полюбуйтесь-ка. - И он, несмотря на  свой  живот,  проделал  несколько
гимнастических упражнений, что Трапс смутно разглядел в темноте, -  Обычно
мы играем  с  гостями  судьи,  которые  и  бывают  нашими  обвиняемыми,  -
продолжал защитник, усевшись, - Тут и коммивояжеры, и  туристы,  а  месяца
два назад мы посмели приговорить  к  двадцати  годам  тюрьмы  даже  одного
немецкого генерала, он был здесь проездом с супругой. Только мое искусство
спасло его от виселицы.
   - Потрясающе, - дивился Трапс, - у вас налаженное производство!  Только
вот с виселицей неладно, здесь вы малость перехватили, уважаемый  господин
адвокат. Смертная казнь отменена.
   - В государственном правосудии, - уточнил защитник. - Но у нас  частное
судопроизводство, и мы ввели ее снова: как раз возможность смертной  казни
и придает нашей игре увлекательность и оригинальность.
   - Палач у вас наверняка тоже есть, а? - засмеялся Трапс.
   - Конечно, есть, - с гордостью подтвердил защитник. - Пиле.
   - Пиле?
   - Что, удивлены?
   Трапс несколько раз глотнул.
   - Но ведь он... поставщик вин, которыми нас здесь угощают...
   - Трактирщиком он был всю жизнь, - добродушно усмехнулся защитник. -  А
государственная деятельность - это лишь его побочное занятие. Чуть  ли  не
почетная должность. Считался одним из опытнейших мастеров  своего  дела  в
соседней стране, вот уже двадцать лет как на пенсии, но не  забыл  старого
ремесла.
   По улице проехала  машина,  и  фары  осветили  собеседников.  Трапс  на
мгновение увидел табачный  дым,  плывущий  в  воздухе,  необъятную  фигуру
защитника в замызганном сюртуке, его жирное, довольное, добродушное  лицо.
Трапса охватила дрожь, лоб покрылся холодным потом.
   - Пиле...
   - Что с вами, дорогой Трапс? - удивился  защитник.  -  Я  чувствую,  вы
дрожите. Вам нездоровится?
   Мысленно Трапс видел перед  собой  Лысого,  тупо  пережевывающего  пищу
(отталкивающее зрелище). Сидеть с такой личностью за одним  столом  -  нет
уж, увольте! Но, с другой стороны, чем  он  виноват  -  профессия!  Нежная
летняя ночь и еще более нежное вино пробуждали в душе  Трапса  гуманность,
терпимость и непредубежденность; в конце концов,  он  был  человек,  много
повидавший и знающий жизнь, не  ханжа  и  не  мошенник,  нет,  он  крупный
текстильный специалист. Трапсу даже показалось, что игра без  палача  была
бы менее  веселой  и  забавной,  и  он  уже  предвкушал,  как  распишет  в
"Шлараффии" здешнее приключение, а палача можно будет наверняка пригласить
туда за небольшой гонорар плюс накладные расходы. Трапс развеселился:
   - Ваша взяла, согласен! Сначала я трусил, а теперь вошел в азарт!
   - Доверие за доверие,  -  сказал  защитник,  когда  они  рука  об  руку
двинулись к дому, жмурясь от света, бившего в глаза  из  окон.  -  Как  вы
прикончили Гигакса?
   - Прикончил? Я?
   - Ну да, он же мертв.
   - Я его не убивал. Защитник остановился.
   - Мой дорогой юный друг, -  сказал  он  участливо,  -  я  понимаю  ваши
опасения. Из всех преступлений неприятнее всего  сознаваться  в  убийстве.
Обвиняемый  сгорает  со  стыда,  отрицает  содеянное,  хочет  забыть  его,
вытеснить из памяти, с предубеждением копается в своем прошлом,  отягощает
себя преувеличенным комплексом вины и не доверяет никому,  даже  человеку,
который относится к нему  как  отец,  -  своему  защитнику.  Это  в  корне
неправильно, ибо настоящий защитник  любит  убийство,  ликует,  когда  ему
поручают такое дело. Ну, смелее, дорогой Трапс,  говорите!  Я  лишь  тогда
чувствую себя превосходно, когда вижу перед собой настоящую задачу, словно
альпинист - трудный "четырехтысячник". (Смею  утверждать  это  как  старый
скалолаз.) Вот тут-то мозг начинает  соображать  и  придумывать,  крутятся
колесики, нажимаются пружинки, мысли скачут с такой  быстротой,  что  душа
радуется. Не доверяясь мне, вы совершаете огромную, я  бы  даже  сказал  -
решающую ошибку. Ну-ка, сознавайтесь, старина!
   Но ему не в чем сознаваться, заверял генеральный представитель.
   Защитник удивился. Ярко освещенный  светом  из  окна,  за  которым  все
задорнее звучал смех и звон бокалов, он вытаращил глаза на Трапса.
   - Ай-яй-яй, - пробурчал он неодобрительно,  -  ну  что  это  опять?  Вы
упорно придерживаетесь своей ошибочной тактики  и  все  еще  притворяетесь
невиновным? Неужели до вас так ничего и не дошло? Надо сознаваться, хотите
вы или нет. А сознаваться всегда  есть  в  чем,  давно  бы  пора  вам  это
смекнуть! Давайте-ка, мой милый, без церемоний и оттяжек, выкладывайте все
начистоту. Как вы прикончили Гигакса? В состоянии аффекта, да?  Тогда  нам
надо приготовиться к обвинению в убийстве. Держу пари, что прокурор  целит
именно на это. Предчувствую. Уж я-то знаю этого молодчика.
   Трапс покачал головой.
   -  Мой   дорогой   господин   защитник,   -   сказал   он,   -   особая
привлекательность вашей игры заключается в том - если позволите  высказать
скромное мнение новичка, - что одному из ее участников становится  страшно
и жутко. Игра грозит превратиться в действительность. Невольно спрашиваешь
себя, преступник ты или нет, может быть, ты все-таки убил старика Гигакса?
Когда я вас слушал, мне чуть не стало дурно. И потому доверие за  доверие:
я не виновен в смерти старого гангстера. В самом деле.
   Они вошли в столовую, где уже подали цыплят и в бокалах искрилось "шато
пави" 1921 года. Трапс  подошел  к  серьезному,  молчаливому  Лысому  и  с
чувством пожал ему руку.
   Со слов защитника, сказал Трапс, он знает  о  его  бывшей  профессии  и
хочет подчеркнуть, что нет ничего приятнее, чем сидеть за одним  столом  с
таким славным  малым.  У  него,  Трапса,  нет  в  этом  отношении  никаких
предрассудков, напротив.
   Пиле,  поглаживая  крашеные  усы,   пробормотал,   покраснев   и   чуть
смутившись, на ужасном диалекте:
   - Рад, очень рад, постараюсь.
   После этого трогательного братания цыплята показались еще вкуснее.  Они
были приготовлены по особому, держащемуся в секрете  рецепту  Симоны,  как
объявил судья. Все чавкали, ели руками, хвалили Симонин  шедевр,  пили  за
здоровье всех и каждого, обсасывали перемазанные соусом  пальцы,  и  среди
всеобщего благодушия процесс двинулся своим чередом.
   Прокурор,  повязав  салфетку,  с  чавканьем  поедал  нежное  мясо.   Он
надеялся, что к этому блюду ему подадут признание обвиняемого.
   - Милейший и почтеннейший  обвиняемый,  -  пустил  он  пробный  шар,  -
Гигакса вы, конечно, отравили.
   - Нет, - засмеялся Трапс, - ничего подобного.
   - Ну, допустим, застрелили.
   - Тоже нет.
   - Подстроили автомобильную катастрофу? Все  расхохотались,  а  защитник
прошипел:
   - Внимание, ловушка!
   - Мимо, господин прокурор, - задорно воскликнул Трапс, - все пули мимо!
Гигакс умер от инфаркта, причем не первого. Первый случился несколько  лет
назад, ему пришлось соблюдать режим, и, хотя он  внешне  пытался  казаться
здоровым, при любом волнении все могло повториться, я это точно знаю.
   - Гм! И от кого же?
   - От его супруги, господин прокурор.
   - От его супруги?
   - Ради Бога, осторожнее, - шепнул защитник. "Шато пави"  превзошло  все
ожидания. Трапс осушал уже четвертый бокал, и Симона поставила  перед  ним
отдельную бутылку.
   Это удивит прокурора, сказал генеральный представитель  и  чокнулся  со
старым господином, но пусть высокий суд не думает, что он что-то скрывает,
нет, он скажет правду, и только правду, даже если  защитник  прошипит  ему
все уши своим "осторожнее". С госпожой Гигакс у него кое-что было, что  ж,
старый гангстер часто  бывал  в  отъезде  и  варварски  пренебрегал  своей
стройной и аппетитной женушкой, и  вот  ему,  Трапсу,  приходилось  подчас
выступать в роли утешителя, на канапе в гостиной, а после и в  супружеской
постели Гигаксов, в общем, все как полагается и как это бывает в жизни.
   Старики, выслушав Трапса, оцепенели, но потом все разом вдруг завизжали
от удовольствия, а молчавший Лысый воскликнул, подбросив вверх свою  белую
гвоздику:
   - Сознался, сознался!
   Только защитник в отчаянии барабанил себя кулаками по голове.
   - Какое безрассудство! - воскликнул он. Его клиент сошел с ума,  и  вся
эта история не заслуживает доверия, в ответ на что Трапс под одобрительные
возгласы остальных собеседников с возмущением запротестовал. Это  положило
начало прениям сторон, долгой дискуссии  между  защитником  и  прокурором,
словесной перепалке, полушутливой, полусерьезной, смысла которой Трапс  не
понял. Разговор вертелся вокруг слова dolus [злой умысел  (лат.)],  однако
Трапс не знал, что оно означает. Дискуссия становилась все  более  бурной,
громкой и непонятной, вмешался судья, но вскоре сам разгорячился,  и  если
поначалу Трапс старался вслушиваться, пытаясь уловить суть спора, то потом
махнул рукой (dolus так dolus) и с облегчением  вздохнул,  когда  экономка
подала  сыры:  камамбер,  бри,  эмментальский,  грюйерский,   тет-де-муан,
вашрэн, лимбургский, горгонцола, - чокнулся с Лысым, единственным, который
молчал и, казалось, тоже ничего не понимал, и принялся за еду,  как  вдруг
прокурор обратился к нему.
   -  Господин  Трапс,  -  спросил  он   (всклокоченная   львиная   грива,
побагровевшее лицо, монокль в левой руке), - вы все еще близки с  госпожой
Гигакс?
   Все уставились на Трапса, безмятежно жевавшего  кусок  белого  хлеба  с
камамбером. Дожевав, он отпил глоток "шато пави".
   Где-то тикали часы, из деревни опять донеслись звуки гармоники, мужские
голоса пели песенку о кабачке "Швейцарская шпага".
   После смерти Гигакса, заявил Трапс, у этой бабенки он больше не  бывал.
В конце концов, ему не хочется портить репутацию доброй вдове.
   Его слова  опять  вызвали  какую-то  непонятную  жутковатую  веселость.
Старики еще больше расшалились,  прокурор  воскликнул:  "Dolo  malo,  dolo
malo!", начал выкрикивать греческие и латинские стихи, цитировать  Шиллера
и Гете. Коротышка судья задул все свечи, кроме одной, и с ее помощью стал,
громко блея и  фыркая,  показывать  на  стене  самые  причудливые  теневые
силуэты - коз, летучих мышей, чертей и леших, а Пиле в это время барабанил
по столу так, что подпрыгивали бокалы, тарелки, блюдца:
   - Будет смертный приговор, будет смертный приговор! Только защитник  не
участвовал в общем веселье. Он пододвинул Трапсу блюдо и сказал:
   - Давайте полакомимся сыром, больше пока делать нечего.
   Подали  "шато  марго",  и  снова  воцарилось  спокойствие.  Все   взоры
обратились на  судью,  который  начал  осторожно  откупоривать  запыленную
бутылку  (год  1914-й)  каким-то  чудным,  старомодным   штопором;   судья
ухитрился вытащить пробку, не вынимая бутылки  из  плетенки.  Все  затаили
дыхание: пробку надо было по  возможности  не  повредить,  ведь  она  была
единственным доказательством того,  что  вино  действительно  урожая  1914
года, ибо четырех  десятилетий  этикетка  не  пережила.  Пробка  вышла  не
целиком, остаток ее пришлось осторожно извлечь, но цифры  на  ней  все  же
удалось прочитать; ее передавали из рук в руки,  нюхали,  изумлялись  и  в
конце концов торжественно вручили генеральному представителю "на память  о
замечательном вечере", как сказал  судья.  Он  первым  дегустировал  вино,
почмокал, затем наполнил бокалы, после чего все стали нюхать, причмокивать
и громко восторгаться, восхваляя щедрого хозяина. Блюда с сыром  совершили
круг по столу, и судья предложил прокурору начать обвинительную  "речугу".
Тот потребовал, чтобы сначала зажгли новые свечи: обстановка  должна  быть
торжественной,  необходимы  сосредоточенность,   внутренняя   собранность.
Симона принесла свечи. Все сидели  в  напряженном  ожидании,  генеральному
представителю стало жутковато, его познабливало,  но  в  то  же  время  он
воспринимал случившееся с ним как чудо и ни за что на свете  не  отказался
бы от него. Правда, защитник, кажется, был не очень доволен.
   - Что ж, Трапс, - сказал  он,  -  послушаем  обвинительную  речь.  Сами
увидите, что  вы  натворили  своими  опрометчивыми  ответами  и  ошибочной
тактикой. Положение было аховое, а  сейчас  -  просто  катастрофическое...
Ничего, смелее,  я  вам  помогу  выпутаться,  только  не  теряйте  голову.
Выберетесь целым и невредимым, но нервы вам потреплют.
   Пора. Все прокашлялись, чокнулись еще раз, и  прокурор  под  ухмылки  и
похихикивание начал свою речь.
   - Наш сегодняшний вечер,  -  сказал  он,  поднимая  бокал  и  продолжая
сидеть, - принес нам удачу. Мы напали на  след  убийства,  задуманного  со
столь  изощренной  тонкостью,  что  оно,  естественно,  блестящим  образом
ускользнуло от ока государственного правосудия.
   Изумленный Трапс вдруг возмутился:
   - Я совершил убийство? - запротестовал он. - Ну,  знаете,  это  заходит
слишком далеко, защитник уже приставал ко мне с этим глупым  наговором!  -
Но тут он опомнился и начал хохотать, да так, что еле успокоился. Как  они
здорово  подшутили,  теперь-то  он  понимает,  что  ему  хотят   "пришить"
преступление, умора, ну просто умора.
   Прокурор с важностью взглянул в сторону Трапса, вынул  монокль,  протер
его и снова вставил.
   -  Обвиняемый,  -  сказал  он,  -  сомневается  в   своей   виновности.
По-человечески понятно. Да и кто из нас знает самого себя, кто  признается
себе в содеянных преступлениях и злодейских умыслах? Но уже теперь, прежде
чем разгорятся страсти, можно с уверенностью сказать одно: в случае,  если
Трапс убийца, как я  утверждаю  и  как  искренне  надеюсь,  нам  предстоит
пережить необычайно торжественные минуты, И по праву. Раскрытие убийства -
всегда радостное событие,  оно  заставляет  сильнее  биться  наши  сердца,
ставит нас перед  новыми  задачами,  обязанностями  и  решениями,  поэтому
позвольте мне прежде  всего  поздравить  нашего  дорогого  предполагаемого
виновника, ибо без виновного, как известно, нельзя ни  раскрыть  убийства,
ни свершить правосудия. Да здравствует наш  друг,  наш  скромный  Альфреда
Трапс, которого прозорливый благоприятный случай привел в наш круг!
   Разразилась буря восторга, все вскакивали с мест  и  пили  за  здоровье
генерального представителя,  который  со  слезами  на  глазах  благодарил,
заверяя, что это лучший вечер в его жизни.
   Прокурор тоже прослезился:
   - Это лучший вечер в его жизни, сказал наш уважаемый гость. Потрясающее
слово, потрясающее! Вспомним то время, когда мы, на службе у  государства,
занимались унылым ремеслом. Обвиняемый стоял тогда перед нами не как друг,
а как враг. И мы, которые прежде отталкивали его  от  себя,  теперь  можем
прижать к сердцу. Приди же в мои объятия!
   С этими словами он вскочил и стиснул Трапса в объятиях.
   - Прокурор, мой дорогой, - лепетал генеральный представитель.
   - Обвиняемый, мой милый Трапс, - всхлипывал прокурор, - Давай  перейдем
на "ты". Меня зовут Курт. Будь здоров, Альфредо!
   - Будь здоров, Курт!
   Они  лобызали,  прижимали,  гладили  друг  друга,  чокались   бокалами,
умилялись, растроганные чувством расцветающей дружбы.
   - Как сразу все переменилось, - ликовал прокурор. - Если  мы  когда-то,
слушая дело, расследуя преступление, вынося приговор, травили обвиняемого,
то  теперь  мы  мотивируем,  аргументируем,   дискутируем,   обсуждаем   и
возражаем, не  торопясь,  доброжелательно,  приветливо,  учимся  ценить  и
любить обвиняемого. Это  порождает  в  нем  ответную  симпатию,  возникает
братское взаимопонимание. А как только оно  установилось,  все  дальнейшее
уже легко,  преступление  более  не  тяготит,  приговор  воспринимается  с
радостью. Так позвольте же мне выразить слова  признательности  по  случаю
совершенного убийства...
   Трапс (по-прежнему в великолепнейшем настроении):
   - Доказательства, Куртхен, доказательства!
   - ... и с полным на  то  основанием,  ибо  речь  идет  о  красивом,  об
искусном убийстве. Наш любезнейший обвиняемый может, конечно, усмотреть  в
этом циничную развязность - нет ничего мне более чуждого.  "Красивым"  его
преступление я бы назвал в двояком смысле: как  в  философском,  так  и  в
техническом.  Дело  в  том,  что  наша  тесная  компания,  уважаемый  друг
Альфредо,  отказалась   от   предрассудка   усматривать   в   преступлении
исключительно (лишь некрасивое, ужасное и, напротив того, в  правосудии  -
только прекрасное, хотя в этом прекрасном, возможно, больше ужасного. Нет,
мы и в преступлении признаем  красоту  как  необходимую  предпосылку,  без
которой правосудие не может вершиться. Такова философская сторона.  Теперь
оценим  техническую  красоту  содеянного.  Оценим.  Я  думаю,  что   нашел
подходящее слово, ведь цель моей обвинительной речи отнюдь не  устрашение,
что могло бы обеспокоить нашего друга, сбить его с  толку,  а  всего  лишь
оценка,  которая  покажет,  раскроет  перед  ним  во  всей   красоте   его
преступление, поможет ему понять, что только  на  пьедестале  познания,  и
только на нем, можно воздвигнуть прочный монумент Справедливости.
   Восьмидесятишестилетний прокурор в изнеможении умолк. Несмотря на  свои
годы, он вещал громким скрипучим  голосом,  энергично  жестикулировал,  не
забывая при этом поглощать вина и закуски. Испачканной салфеткой он  вытер
мокрый лоб и морщинистую шею. Трапс был растроган. Он лениво развалился на
стуле, разморенный обильным ужином. Он был сыт, но тем не менее  не  желал
отставать от старцев, хотя  и  признался  себе,  что  за  их  колоссальным
аппетитом и неутомимой жаждой угнаться было  трудно.  Трапс  был  неплохим
едоком, однако такой прожорливости ему  еще  не  случалось  встречать.  Он
обалдело глазел через  стол  на  прокурора,  польщенный  сердечностью  его
обхождения. Он слышал, как часы на церкви торжественно пробили двенадцать,
а потом в ночной тишине раскатисто загремел хор  скотоводов:  "Наша  жизнь
что путь далекий..."
   - Как в сказке, - изумленно повторял генеральный представитель, - как в
сказке... Я совершил убийство? В самом деле? Меня удивляет  только,  каким
образом.
   Судья тем временем откупорил вторую бутылку "шато марго" 1914  года,  и
прокурор, снова свежий и бодрый, продолжил свою речь.
   - Что же произошло? - сказал он. - Как я пришел к выводу, что наш милый
друг прославил себя убийством, и не каким-нибудь обычным  убийством,  нет,
виртуозным, совершенным без кровопролития,  без  таких  средств,  как  яд,
пистолет и тому подобное?..
   Он откашлялся. Трапс, застыв с куском вашрэна во рту, не сводил с  него
глаз.
   - ...Как специалист, я  должен  безусловно  исходить  из  положения,  -
развивал свою мысль прокурор, - что преступление может скрываться в каждом
происшествии, а преступник - в каждой личности. Догадка о том, что в  лице
господина  Трапса  мы  встретили  человека,  протежированного  судьбой   и
экипированного преступлением, впервые возникла у нас, когда  мы  услышали,
что текстильный вояжер еще год назад  ездил  в  стареньком  "ситроене",  а
теперь щеголяет в "студебекере". Я, разумеется, понимаю, что  мы  живем  в
период высокой конъюнктуры, и потому смутная поначалу догадка была  скорее
предчувствием, ожиданием какого-то радостного события, а именно  раскрытия
убийства. То, что наш любезный приятель занял место своего  шефа,  что  он
вытеснил его и, наконец, что шеф умер, - все эти  факты  еще  не  являлись
доказательствами, они лишь  оправдывали,  фундировали  наше  предчувствие.
Логически обоснованное подозрение начало складываться, когда мы узнали, от
чего умер пресловутый шеф: от  инфаркта  миокарда.  И  вот  тут-то  настал
момент  сопоставить  факты  и,  проявляя  интуицию   и   проницательность,
тактично, шаг  за  шагом,  подкрасться  к  истине,  в  обычном  распознать
необычайное, в неопределенном разглядеть определенное, в тумане  различить
контуры. Надо было поверить в убийство именно  потому,  что  оно  казалось
абсурдным,  и  допустить  факт  убийства.  Рассмотрим  имеющиеся   данные.
Набросаем портрет умершего. Мы знаем о нем мало, знаем лишь со слов нашего
симпатичного гостя. Господин Гигакс был генеральным  представителем  фирмы
"Гефестон", выпускающей синтетическую  ткань,  во  все  приятные  качества
каковой, упомянутые нашим милейшим Альфредо,  мы  охотно  верим.  Это  был
человек, смеем заключить, который шел напролом, беспощадно  эксплуатировал
своих подчиненных, умел обделывать свои дела, хотя часто  пользовался  при
этом средствами более чем сомнительными.
   - Точно, -  воскликнул  восхищенный  Трапс,  -  вылитый  портрет  этого
мошенника!
   - Далее мы можем предположить, - продолжал прокурор,  -  что  он  любил
изображать  из  себя  этакого  здоровяка,  преуспевающего  дельца,  всегда
стоящего на высоте положения, прошедшего огонь и воду. Вот почему Гигакс -
здесь мы опять цитируем Альфредо  -  скрывал  тщательнейшим  образом  свою
тяжелую сердечную болезнь.  Ведь  эта  болезнь,  как  нам  представляется,
приводила его чуть ли не в бешенство,  она,  так  сказать,  подрывала  его
личный авторитет.
   -  Поразительно,  -  изумился  генеральный   представитель,   -   прямо
колдовство какое-то, готов держать пари, что Курт был знаком с покойным.
   - Замолчите, - прошипел защитник.
   - Следует добавить, если мы хотим завершить портрет господина  Гигакса,
- продолжал прокурор, - что покойный пренебрегал своей женой, которая  нам
представляется  стройной  и   аппетитной   дамочкой,   по   крайней   мере
приблизительно так изволил выразиться наш друг. Для Гигакса имел  значение
лишь успех дела, была важна видимость,  фасад,  и  мы  можем  с  известной
вероятностью допустить, что он был убежден в верности своей жены, полагая,
будто   представляет    собой    настолько    незаурядную    личность    и
экстраординарного мужчину, что у его жены не может возникнуть  и  мысли  о
прелюбодеянии. Поэтому для него было бы жестоким ударом узнать,  что  жена
изменила ему с нашим Казановой из "Шлараффии".
   Все засмеялись, а Трапс хлопнул себя по ляжкам.
   - Так оно и было! - сияя, подтвердил он догадку прокурора.  -  Это  его
доконало, когда он узнал.
   - Вы спятили, - простонал защитник. Прокурор поднялся и  осчастливленно
посмотрел на Трапса, который ковырял ножом кусок тет-де-муана.
   - Интересно, как же узнал об этом старый греховодник? - спросил  он.  -
Созналась аппетитная женушка?
   - Для этого она была слишком труслива,  господин  прокурор,  -  ответил
Трапс. - Она жутко боялась старого гангстера.
   - Гигакс сам догадался?
   - Для этого он был слишком высокого мнения о себе.
   - Может, ты сам признался, мой дорогой донжуан? Трапс покраснел.
   - Что ты, Курт, - сказал он, - как ты мог подумать!  Это  один  из  его
добропорядочных корреспондентов взял да и раскрыл старому мошеннику глаза.
   - С какой стати?
   - По злобе. Он всегда враждебно относился ко мне.
   - Ну и люди! - удивился прокурор. - А как же этот  джентльмен  узнал  о
твоей связи?
   - Я сам рассказал.
   - Сам?
   - Ну да, за рюмкой вина. Чего только не расскажешь по пьянке.
   - Допустим, - кивнул прокурор. - Но ты ведь только что сказал, что этот
корреспондент Гигакса относился к тебе враждебно. Не  было  ли  у  тебя  с
самого начала уверенности, что старый мошенник должен обо всем узнать?
   Тут энергично вмешался защитник  и  даже  встал.  Он  обливался  потом,
воротник его сюртука намок.
   - Я хотел бы обратить внимание Трапса, -  заявил  он,  -  что  на  этот
вопрос ему отвечать не следует. Трапс был иного мнения.
   - Почему же? - сказал он, - Вопрос абсолютно  невинный  Мне  ведь  было
безразлично, узнает Гигакс или нет. Старый гангстер поступал по  отношению
ко мне столь бесцеремонно, что мне вовсе незачем было церемониться с ним.
   И снова в комнате  на  мгновение  воцарилась  тишина,  мертвая  тишина,
сменившаяся озорным гвалтом, гомерическим хохотом, бурей  восторга.  Лысый
молчун обнял Трапса и облобызал его, защитник от смеха потерял пенсне  (ну
как можно сердиться на такого обвиняемого!), судья и прокурор кружились  в
танце по комнате, гулко натыкаясь на  стены,  пожимали  друг  другу  руки,
залезали с ногами  на  стулья,  били  бутылки,  выделывали  самые  нелепые
фортели,
   - Обвиняемый снова сознался! - гаркнул  прокурор,  восседая  на  спинке
стула,  -  Милейший  гость  выше  всякой  похвалы,  он  играет  свою  роль
превосходнейше. Дело ясно, последнее доказательство получено - Его  фигура
на  шатающемся  стуле  напоминала  причудливый  обветшалый   памятник.   -
Обратимся к нашему дорогому, обожаемому Альфредо! Итак, закабаленный  этим
гангстером-шефом, он разъезжал на своем "ситроене", Еще год назад! Он  мог
бы вполне гордиться этим, наш друг, отец четырех ребятишек, сын фабричного
рабочего. Во время войны он  был  торговцем  вразнос,  даже  без  патента,
бродягой, незаконно торгующим текстильными товарами,  мелким  спекулянтом,
кочующим из деревни в деревню то поездом, то пешком, вышагивая километр за
километром проселками, через дремучие леса к отдаленным хуторам, с грязным
кожаным мешком за плечами,  а  то  и  с  корзинкой  или  полуразвалившимся
чемоданом в руке. Но вот дела его пошли лучше,  он  пристроился  к  фирме,
стал членом либеральной партии в отличие от своего отца-марксиста. Ну кому
охота, взобравшись наконец на сук, почивать на нем, если повыше, выражаясь
поэтически,  виднеются  плоды  сочнее  и   краше?   Правда,   он   неплохо
зарабатывал, носился в своем "ситроене" от  одной  текстильной  фабрики  к
другой, машина приличная, но наш милый Альфредо видел на дорогах и здесь и
там новые роскошные модели,  они  мчались  ему  навстречу,  обгоняли  его.
Благосостояние в стране росло, кому же хотелось отставать?
   - Именно так и было, Курт, - просиял Трапс. - В точности.
   Прокурор почувствовал себя  в  родной  стихии,  он  был  счастлив,  как
ребенок, заваленный подарками.
   - Но задумать было легче, чем исполнить, - продолжал он, все  еще  сидя
на спинке стула. - Шеф не давал ему продвинуться,  он  цепко  держал  его,
использовал не щадя и, обнадеживая  новыми  перспективами,  все  крепче  и
безжалостнее опутывал его!
   - Совершенно верно! - возмущенно воскликнул генеральный  представитель.
- Вы не представляете себе, господа, как меня зажимал старый гангстер!
   - Оставалось только идти ва-банк, - сказал прокурор.
   - Еще бы! - подтвердил Трапс.
   Реплики обвиняемого подхлестнули прокурора, теперь он стоял на стуле во
весь рост, размахивая, словно флагом, салфеткой,  забрызганной  вином,  на
жилете - салат, томатный соус, кусочки мяса.
   - Наш любезный друг стал действовать сначала по деловой линии,  и  тоже
не совсем честно, как он сам признает. Вероятно, это происходило следующим
образом. Он тайно связался с поставщиками своего шефа,  прозондировал  их,
обещал им лучшие условия, сеял смуту, вел переговоры с другими  вояжерами,
заключал союзы  и  одновременно  контрсоюзы.  А  потом  ему  пришла  мысль
испробовать еще один путь.
   - Еще один? - удивился Трапс. Прокурор кивнул.
   - Этот путь, господа, вел через канапе в гостиной Гигакса прямо  в  его
супружескую постель. Все засмеялись, и особенно весело Трапс.
   - Да, - подтвердил он, - я действительно сыграл  со  старым  гангстером
злую шутку. Забавная была ситуация, как помню. По правде  говоря,  мне  до
сих пор стыдно в этом признаться - кому охота заглядывать  самому  себе  в
душу, идеально чистого белья ведь ни у кого  не  бывает,  но  среди  таких
чутких, понятливых друзей стыдиться как-то смешно, да и не нужно. Странное
дело. Я чувствую, что меня понимают, и начинаю  сам  себя  тоже  понимать,
словно знакомлюсь сам с собой, то есть с человеком, которого я прежде знал
только случайно, как генерального представителя, имеющего  "студебекер"  и
еще где-то там жену и детей.
   - Мы с удовольствием констатируем, - молвил на это прокурор с  теплотой
и сердечностью в голосе, - что наш друг начинает  прозревать.  Да  засияет
пред ним ясный день откровения. Проследим  за  мотивами  его  поступков  с
усердием веселых  археологов,  и  мы  раскопаем  сокровищницу  погребенных
преступлений. Он вступил в любовную  связь  с  госпожой  Гигакс.  Как  это
началось? Увидел аппетитную бабенку, нетрудно  вообразить.  Вероятно,  это
случилось вечером, может быть, зимой, часов в шесть.
   Трапс:
   - В семь, Куртхен, в семь!
   -  Вечерний  город,  золотистые   фонари,   залитые   светом   витрины,
кинотеатры,  повсюду  сверкающие  рекламы  -  зеленые,  желтые,  все   так
привлекательно, заманчиво, сладострастно. Он скользил на своем  "ситроене"
по глянцевым улицам, направляясь в район вилл, где жил его шеф.
   Трапс (вдохновенно):
   - Да, да, в район вилл!
   - Под мышкой папка, заказы, образцы тканей, надо было решить неотложный
вопрос. Однако лимузина Гигакса не оказалось на обычном месте, у тротуара.
Тем не менее наш приятель прошел по темной  аллее  к  подъезду,  позвонил,
дверь открыла госпожа Гигакс, ее супруга сегодня не будет дома, а служанка
ушла. На госпоже Гигакс вечернее платье, нет, скорее купальный халат.  Она
сожалеет, но, может быть, господин Трапс выпьет аперитив.  Приглашение  от
всей души, и вот они наедине в гостиной.
   Трапс изумился:
   - Откуда ты все знаешь, Куртхен? Ну просто колдовство какое-то!
   - Практика,  -  коротко  пояснил  прокурор.  -  Все  романы  начинаются
одинаково... Это даже не было обольщением ни  со  стороны  Трапса,  ни  со
стороны дамы, просто удобный случай, которым он воспользовался.  Она  была
одна, скучала, ни о чем таком особенно не думала, была рада  с  кем-нибудь
поболтать, в гостиной тепло, уютно, а под  купальным  халатом  с  пестрыми
цветами только ночная сорочка. И вот, сидя рядом с женщиной, видя ее белую
шейку, глубокий вырез на груди,  слушая,  как  она  болтает,  сердится  на
своего мужа, разочарованная (что наш друг, наверное, почувствовал),  Трапс
вдруг сообразил: вот где надо действовать, хотя действие, собственно,  уже
началось. Вскоре он узнал о  Гигаксе  все:  его  возраст,  и  как  скверно
обстоит у него со  здоровьем,  и  что  любое  сильное  волнение  для  него
смертельно, узнал, как он грубо и дурно обращается со своей  женой  и  как
непоколебимо убежден в ее верности, - от женщины, которая хочет  отомстить
своему мужу, можно узнать все. Так он начал эту связь и продолжал ее уже с
умыслом: во что бы то ни было, любыми  средствами  разорить  шефа.  И  вот
настал день, когда у него в руках оказалось все:  компаньоны,  поставщики,
нежная белотелая женщина  по  ночам.  Тогда  он  затянул  петлю  и  вызвал
скандал. Умышленно. Обстановка представляется нам вполне  конкретно:  был,
наверно, предвечерний час, опять те же располагающие к  задушевной  беседе
сумерки. Нашего друга мы находим в одном из погребков Старого города,  там
немного душновато, но зато все  добротно,  патриотично,  солидно,  включая
цены, маленькие круглые окошки, представительный хозяин...
   - В погребке ратуши, Куртхен!
   - ...то есть дородная  хозяйка,  прошу  прощения,  на  стенах  портреты
покойных завсегдатаев погребка. Заглянул продавец  газет,  прошелся  между
столиками,  вышел.  Затем  вторглась  Армия  спасения  и  спела  "Впустите
солнышко сюда" - несколько студентов, профессор. На  столе  два  бокала  и
добрая бутылка - пришлось немного потратиться, - наконец, в углу  бледный,
жирный, вспотевший, с растегнутым воротничком, парализованный, как жертва,
над  которой  занесен  меч,  тот  самый   добропорядочный   корреспондент,
недоумевающий, что все это значит, с чего это вдруг Трапс  пригласил  его,
он внимательно слушает, узнает из уст Трапса о прелюбодеянии, чтобы потом,
несколькими часами позже (как иначе и быть не могло и как это предусмотрел
наш Альфредо), поспешить к шефу из чувства долга,  дружбы,  приличия  и  с
прискорбием поведать об измене.
   - Каков подлец! - воскликнул Трапс, не спускавший  сияющих  округленных
глаз с прокурора, завороженно слушавший его, счастливый, что узнал правду,
свою гордую, смелую, единственную правду.
   - Так наступил роковой, точно рассчитанный миг, - продолжал прокурор, -
Гигакс все узнал. Старый гангстер еще нашел в себе силы сесть  за  руль  и
поехать домой. Можно вообразить, как он взбешен, уже в машине ему делается
плохо, обильный пот,  боли  в  области  сердца,  дрожащие  руки,  конечно,
свистки раздраженных полицейских (ему не  до  соблюдения  правил  уличного
движения), из последних сил бредет он от гаража к дверям дома и падает без
сознания, вероятно, в прихожей,  на  глазах  у  выбежавшей  ему  навстречу
супруги, хорошенькой аппетитной бабенки. Долго это не  продолжалось,  врач
сделал укол морфия, но уже поздно, все,  конец,  еще  один  незначительный
хрип, два-три всхлипывания супруги. Трапс дома,  в  кругу  родных  снимает
телефонную трубку:  замешательство,  внутреннее  ликование  (наконец-то!),
подъем настроения, три месяца спустя - "студебекер".
   Снова раздался смех. Добрый Трапс, которого то и дело сбивали с  толку,
тоже засмеялся, смущенно почесал затылок и одобрительно кивнул  прокурору,
отнюдь не чувствуя себя несчастным. У него было даже хорошее настроение, и
он находил, что вечер удался на славу; правда, он был  несколько  озадачен
тем, что его считали способным на убийство, и впал в задумчивость, но  это
состояние, однако, нравилось  ему,  ведь  перед  ним  открылся  мир  таких
высоких понятий, как  Справедливость,  вина,  покаяние,  и  поверг  его  в
изумление. Он, правда, не забыл чувства страха,  которое  охватило  его  в
саду и возникало вновь при вспышках веселья за столом, однако сейчас  этот
страх  казался  ему  неосновательным  и  смешным.  Все  было   так   мило,
по-человечески. Он с нетерпением ждал развития событий.
   Общество в полном составе, включая спотыкающегося  защитника,  шатаясь,
побрело в  гостиную,  перегруженную  фарфоровыми  безделушками  и  вазами.
Подали черный кофе. На стенах огромные гравюры: виды городов, исторические
события - клятва на Рютли [по преданию, на горной  лужайке  Рютли,  что  и
кантоне  Ури,  в  1291   г.   был   заключен   "клятвенный   союз"   между
"первоначальными" кантонами Швиц, Ури и  Унтервальден,  положивший  начало
Швейцарской конфедерации], битва при Лаупене [Лаупен - городок  в  кантоне
Берн; в битве при Лаупене (21 июня 1339 г.) бернцы, руководимые  Рудольфом
из Эрлаха, разгромили  угрожавшие  их  независимости  объединенные  войска
города Фрибурга и бургундского  дворянства],  гибель  швейцарской  гвардии
[швейцарские наемники, считавшиеся лучшими  в  Европе  солдатами,  издавна
привлекались для охраны властителей; во время  Французской  революции  они
стояли до  последнего,  защищая  короля;  в  настоящее  время  швейцарская
гвардия охраняет Ватикан и собор св.Петра  в  Риме],  отряд  семи  стойких
["Отряд семи стойких" (др.перевод: "Отряд семерых  отважных")  -  название
новеллы Готфрида Келлера, включенной в сборник "Цюрихские новеллы" (1877);
в данном случае речь  идет  о  картине  на  сюжет  келлеровской  новеллы];
оштукатуренный потолок, в углу рояль, удобные кресла, низкие,  просторные,
на спинках  вышивки  с  благочестивыми  сентенциями:  "Счастлив  тот,  кто
праведным путем идет", "Совесть чиста -  спокойна  душа".  Через  открытые
окна виднелось, вернее, угадывалось шоссе, казавшееся в темноте сказочным,
словно погруженным в пучину, с мерцающими огоньками стоп-сигналов и лучами
фар изредка (было уже около двух часов ночи) проезжавших автомашин.
   Ничего более завлекательного, чем речь  дорогуши  Куртхена,  он  еще  в
жизни не  слыхал,  сказал  Трапс.  По  существу,  добавить  почти  нечего,
кое-какие мелкие  поправки,  конечно,  можно  было  бы  внести.  Например,
добропорядочный корреспондент, друг шефа, был низеньким, худощавым, ничуть
не  вспотевшим  и  с  туго  накрахмаленным  воротничком;  госпожа   Гигакс
принимала его не в купальном халате, а в кимоно с  большим  декольте,  так
что ее приглашение от всей души имело и фигуральный смысл - это была  одна
из  острот  генерального  представителя,  образчик  его  скромного  юмора;
заслуженный инфаркт у обер-гангстера случился не дома, а на одном  складе,
во время сильного фона, его еще успели  отправить  в  больницу,  а  там  -
разрыв сердца и конец; но это,  как  он  повторяет,  несущественно,  верно
главное, то, что справедливо отметил его  закадычный  друг,  прокурор:  он
действительно связался с госпожой Гигакс только для того,  чтобы  погубить
старого мошенника, да, теперь он ясно вспоминает, как, лежа в его кровати,
с его женой, он, Трапс,  смотрел  мимо  нее  на  его  фотографию,  на  это
несимпатичное толстое лицо с вытаращенными глазами в роговых очках, и  как
его, Трапса, охватила буйная радость при мысли, что тем, чем он  сейчас  с
таким усердием и наслаждением занимается, он, собственно, доконает  своего
шефа, окончательно разделается с ним.
   Пока Трапс разглагольствовал, все, усевшись в мягких креслах,  расшитых
нравоучительными изречениями, держали горячие чашечки с кофе, помешивая  в
них ложечками, и смаковали из больших пузатых рюмок коньяк 1893 года марки
"Роффиньяк".
   Итак,  осталось  определить  меру  наказания,  объявил  прокурор,  сидя
поперек громадного вольтеровского кресла и задрав на  подлокотник  ноги  в
разных  носках  (серо-черный  в  клетку  и  зеленый).   Дорогой   Альфредо
действовал не dolo indirecto, как если бы смерть последовала  случайно,  a
dolo malo, то есть со злостным умыслом, на что указывают  факты:  с  одной
стороны,  он  сам  спровоцировал  скандал,  а  с  другой  -  после  смерти
обер-гангстера больше не посещал его аппетитную женушку, из чего неизбежно
вытекает, что супруга служила лишь орудием в  осуществлении  его  кровавых
планов, в некотором роде любовным смертоносным оружием и что, стало  быть,
налицо факт убийства, совершенного психологическим способом,  причем  так,
что, кроме супружеской измены, ничего противозаконного  не  случилось,  но
это, разумеется, только видимость, иллюзия,  а  поскольку  она  развеялась
после того, как дорогой обвиняемый любезнейшим образом  сам  сознался,  то
он, прокурор, завершая на этом свою речь, имеет удовольствие потребовать у
высокочтимого судьи смертной казни для Альфредо Трапса в качестве  награды
за преступление, которое заслуживает  удивления,  восхищения,  уважения  и
может по праву считаться одним из самых выдающихся преступлений века.
   Раздался смех, аплодисменты, и все набросились на торт, который  в  эту
минуту внесла Симона. Для увенчания  ужина,  как  она  сказала.  За  окном
взошла, словно для декорации, поздняя луна, узкий  серп.  Мерно  шелестела
листва на  деревьях,  изредка  проезжала  по  шоссе  машина  да  слышались
неуверенные   шаги   какого-нибудь   запоздалого    гуляки.    Генеральный
представитель чувствовал себя в безопасности, он сидел  рядом  с  Пиле  на
мягком, располагающем к беседе канапе, украшенном изречением: "Будь чаще в
кругу родных", обняв Молчуна (который лишь время от времени  с  присвистом
выдыхал изумленное "Зз-дорово!") и  прижимаясь  к  флегматично-элегантному
палачу. С нежностью. Душевно. Щека к щеке. Отяжелев от вина  и  миролюбиво
настроившись, Трапс наслаждался обществом, где его понимали,  где  он  мог
быть искренним, самим собой, ничего не скрывать, ибо в этом  уже  не  было
нужды, где его уважали, ценили, относились с сочувствием и любовью; он все
больше и больше уверялся в том, что совершил убийство, чувствовал, что оно
изменило,  преобразило  его  жизнь,   сделало   ее   сложнее,   героичнее,
драгоценнее. Он был просто в восторге  от  самого  себя.  Как  ему  теперь
представлялось, он задумал и совершил убийство, чтобы добиться успеха,  но
не какого-нибудь там финансового или в служебной карьере и уж отнюдь не из
желания приобрести "студебекер", нет, а чтобы стать более  значительным  и
(вот-вот, именно это!) более глубоким человеком, как ему  мнилось  сейчас,
на пределе его  мыслительных  способностей,  достойным  уважения  и  любви
образованных, ученых людей, казавшихся ему  сейчас  (даже  Пиле)  древними
волшебниками,  о  которых  он  когда-то  вычитал  в   "Ридерз   дайджест",
познавшими не только тайны звезд, но и более  того  -  тайны  юстиции  (он
упивался этим словом), о коей он в своей текстильно-вояжерской  жизни  был
наслышан лишь как о каком-то абстрактном крючкотворстве и  которая  теперь
взошла над его ограниченным  горизонтом,  словно  гигантское  непостижимое
светило, словно не до конца разгаданная идея, и это приводило  его  в  еще
больший трепет и содрогание; и вот, прихлебывая  темно-золотистый  коньяк,
он - поначалу с глубоким удивлением, а потом все более и более  возмущаясь
-   слушал   рассуждения   толстого   защитника,    усердно    пытавшегося
реконструировать  его  проступок   в   нечто   заурядное,   обывательское,
будничное.
   Он с удовольствием слушал  изобретательную  речь  господина  прокурора,
сказал господин Куммер, сняв пенсне с красных,  набухших  мясистых  бугров
под  глазами  и   включив   изящную,   геометрически   четкую   лекторскую
жестикуляцию. Верно, старый гангстер мертв,  подзащитный  немало  от  него
настрадался, буквально ожесточился против него, пытался его свалить -  кто
это оспаривает, где  это  не  случается,  -  однако  отождествлять  смерть
сердечнобольного коммерсанта с убийством - это фантазия...
   -  Но  ведь  я  убил!   -   запротестовал   огорошенный   Трапс.   ...В
противоположность прокурору он, защитник, считает обвиняемого  невиновным,
даже не способным на преступление... Трапс (уже с раздражением):
   - Но ведь я виновен!
   ...Генеральный представитель фирмы синтетического  волокна  "Гефестон",
продолжал защитник, весьма типичная фигура. Если он считает своего клиента
не способным на преступление, то вовсе не утверждает этим, что подзащитный
невинный человек, напротив, Трапс запутался во всевозможных провинностях -
он пошаливает с чужими женами, жульничает, порой не без дурного умысла, но
нельзя же утверждать, что его жизнь  сплошь  состоит  из  прелюбодеяний  и
надувательств, нет, нет, у него есть и положительные стороны и безусловные
добродетели. Дорогой  Альфредо  старателен,  настойчив,  верный,  надежный
друг, делает все возможное, чтобы  создать  лучшее  будущее  своим  детям,
политически благонадежен - таков его облик, если рассматривать в общем и в
целом, он лишь чуть подпорчен, тронут грибком неблагопристойности, как это
бывает и должно быть у заурядных людей, но вот именно поэтому он-то  и  не
способен на большой, цельный,  вдохновенный  деликт,  на  решительное,  на
явное преступление...
   - Клевета, сущая клевета! - вскрикнул Трапс.
   ...Он не преступник, а жертва эпохи, Запада, цивилизации, которая, увы,
все больше и больше утрачивает веру (теряющую свою чистоту),  христианский
дух, общий смысл и переходит в хаос, где человек остается  без  путеводной
звезды; в итоге - смятение, одичание, кулачное право и отсутствие истинной
нравственности. Что же произошло здесь? Этот  заурядный  человек  попал  в
руки искушенного прокурора,  совершенно  к  тому  не  подготовленный.  Его
инстинктивное хозяйничание в текстильном  деле,  его  частную  жизнь,  все
перипетии его бытия, слагавшегося  из  деловых  поездок,  борьбы  за  хлеб
насущный и из более или менее безобидных развлечений, - все это  подвергли
просвечиванию, тщательному исследованию и  селекции;  не  связанные  между
собой факты связали вместе, контрабандно нанизав на  логический  стержень,
случайные происшествия изобразили как причины действий, которые с таким же
успехом могли  развернуться  в  ином  направлении,  казус  перелицевали  в
умысел, необдуманность - в преднамерение, так  что  в  результате  допроса
перед нами неизбежно возник убийца, как кролик из цилиндра фокусника...
   - Неправда! - возразил Трапс.
   ...Если рассмотреть случай с Гигаксом трезво, объективно, не поддаваясь
мистификации прокурора, то приходишь к  заключению,  что  старый  гангстер
обязан своей смертью в основном самому себе, своему беспорядочному  образу
жизни, своей природной конституции. Что такое "менеджерская болезнь", всем
хорошо  известно:  беспокойство,  шум,  суматоха,  расстроенный   брак   и
расшатанные нервы, однако собственно виновником инфаркта был сильный  фон,
о  котором  упоминал  Трапс,  а  роль  фона  при  сердечных   заболеваниях
немаловажна...
   - Смешно! - снова возразил Трапс.
   ...Так что мы явно имеем дело не с чем иным, как с несчастным  случаем.
Конечно,  подзащитный  поступил  бесцеремонно,  но  ведь  он  всего   лишь
подчинялся законам деловой жизни, как  он  сам  неоднократно  подчеркивал.
Конечно, ему не раз хотелось убить своего шефа - чего только не подумаешь,
чего только не сотворишь в мыслях, но именно  в  мыслях,  а  не  на  деле,
фактического  же  правонарушения  нет  и  не   может   быть   установлено.
Предполагать это - абсурд, но еще абсурднее  то,  что  мой  клиент  внушил
себе, будто совершил убийство. Вдобавок к автомобильной аварии он потерпел
еще вторую аварию, душевную, и  поэтому  он  предлагает  вынести  Альфредо
Трапсу оправдательный приговор.
   Генерального  представителя  все   более   и   более   раздражал   этот
благожелательный туман, которым окутывали его  изящное  преступление  и  в
котором оно искажалось, растворялось, становилось нереальным,  призрачным,
функцией барометрического давления. Он почувствовал себя униженным и,  как
только адвокат умолк,  начал  вновь  горячо  протестовать.  Поднявшись  (в
правой руке тарелка с куском торта, в левой - рюмка  "Роффиньяка"),  он  с
возмущением заявил, что хотел бы, прежде чем дело дойдет до приговора, еще
раз категорически заявить, что согласен с речью прокурора - тут на  глазах
у него выступили слезы, - это было убийство, сознательное убийство, теперь
ему ясно, но вот речь защитника, напротив, глубоко разочаровала его,  даже
привела в  ужас,  ведь  именно  у  защитника  он  ожидал,  смел  надеяться
встретить понимание, и потому он просит приговора, более того - наказания,
не из раболепства, а из вдохновения, ибо этой ночью он впервые понял,  что
значит  жить  настоящей  жизнью  (здесь  наш  добрый   и   славный   Трапс
заговорился), ведь для этого нужны высокие  идей  Справедливости,  вины  и
искупления, как нужны химические элементы и соединения, из которых состоит
его синтетическая ткань, если взять пример  из  текстильного  дела:  поняв
это, он как бы вновь родился, во всяком случае (запас слов, не связанных с
его профессией, у него скудный) - пусть его извинят, он не умеет  выразить
то, что думает, - во всяком случае, "родился вновь" кажется  ему  наиболее
подходящим  выражением  того  счастья,  которое  как  ураган   подхватило,
приподняло и закружило его.
   Наконец дошло  и  до  приговора!  Под  смех,  крики,  радостные  вопли,
улюлюканье и попытки петь на тирольский  манер  (господин  Пиле)  порядком
захмелевший коротышка судья  огласил  его  с  невероятными  затруднениями,
во-первых, потому, что влез на рояль, вернее, в рояль, так как  крышку  он
поднял еще раньше, а во-вторых, потому, что судье никак не  давалась  сама
речь. Он запинался, коверкал и обрубал слова, начинал фразы, с которыми не
мог совладать  до  конца,  приплетал  к  ним  другие,  забывая  смысл  уже
произнесенных,  но  нить  рассуждений  его  в  общем  и   целом   все   же
улавливалась. Судья исходил из вопроса: кто прав - прокурор или  защитник,
совершил Трапс одно из  самых  выдающихся  преступлений  века  или  же  он
невиновен. Ни с одним из этих мнений  он  не  мог  согласиться  целиком  и
полностью.  Допрос  прокурора  действительно,  как   справедливо   считает
защитник, оказался не по силам Трапсу, и поэтому подсудимый  признался  во
многом, дело фактически  протекало  не  в  такой  форме,  но  убить-то  он
все-таки убил, разумеется, не с дьявольским умыслом, нет, а только лишь по
бездумности,  присущей  тому  миру,  в  котором  ему  довелось  жить   как
генеральному представителю фирмы  синтетической  ткани  "Гефестон".  Трапс
убил потому, что в  этом  мире  он  считает  вполне  естественным  прижать
кого-нибудь к стенке, действовать, не считаясь ни с чем, а  там  будь  что
будет. В мире, в котором он носится на  своем  "студебекере",  с  милейшим
Альфредо ничего бы не случилось и не могло бы случиться, но вот он любезно
заглянул к ним, в их тихую белую виллу (тут судья  наконец  растрогался  и
дальше уже не мог говорить без умиленных всхлипов,  перемежающихся  мощным
прочувствованным чиханием,  причем  его  маленькая  голова  погружалась  в
широченный носовой платок, что всякий раз вызывало у присутствующих  взрыв
хохота), заглянул к четырем старичкам, и они посветили в  глубь  его  мира
ярким лучом правосудия; правда, у Фемиды странная внешность  -  он  знает,
знает, знает это, - Фемида ухмыляется четырьмя  сморщенными  физиономиями,
подмигивает моноклем престарелого прокурора, отражается в пенсне  толстяка
защитника, хихикает и лепечет беззубым ртом пьяного судьи, вспыхивает алым
румянцем на лысине отставного палача...
   (Остальные, нетерпеливо прерывая его лирическое отступление:
   - Приговор, приговор!)
   ...это правосудие - гротеск, старая карга, пенсионерка,  но  даже  и  в
таком виде оно есть как раз то... (Остальные, скандируя:
   - При-го-вор, при-го-вор!)
   ...именем которого он приговаривает их милейшего, дражайшего Альфредо к
смерти...
   (Прокурор, защитник, палач и Симона:
   - Йю-хо! Йю-хо! Ур-ра!
   Трапс, всхлипывая от умиления:
   - Спасибо, дорогой судья, спасибо!)
   ...хотя юридически приговор основан  всего-навсего  лишь  на  том,  что
осужденный сам признал себя виновным. Это, в конце концов, главное.  И  он
рад,  что  вынес  приговор,  который  беспрекословно   принят   осужденным
(человеческому достоинству не требуется жалости), так пусть их  уважаемый,
дорогой гость с  той  же  радостью  встретит  увенчание  своего  поступка,
которое,  как  он,  судья,  надеется,  последует  при  не  менее  приятных
обстоятельствах, чем само убийство. То,  что  у  обывателя,  у  заурядного
человека проявляется случайно,  при  каком-нибудь  несчастье  или  в  силу
природной  неизбежности,  как  болезнь,  закупорка   кровеносного   сосуда
эмболом,  злокачественная  опухоль,   здесь   выступает   как   неизбежный
нравственный итог,
   только здесь логически,  подобно  произведению  искусства,  завершается
жизнь, только здесь человеческая  трагедия  становится  зримой,  озаряется
яркой вспышкой, принимает безупречные формы, завершается... (Возгласы:
   - Хватит! Кончайте!)
   ...да, можно сказать со  спокойной  душой:  только  в  акте  объявления
приговора,  который  превращает  обвиняемого   в   осужденного,   воплощен
рыцарский обряд правосудия.  Нет  ничего  более  возвышенного,  чем  когда
человека приговаривают к смерти! И вот это случилось. Трапс,  пожалуй,  не
совсем законный счастливчик - ведь, в сущности, допускается лишь  условная
смертная казнь, однако он, судья,  отказывается  от  условности,  дабы  не
разочаровывать их милейшего приятеля, короче,  Альфредо  своей  мастерской
игрой заслужил, чтобы его как равного и достойного партнера приняли  в  их
коллегию и т.д.
   (Остальные:
   - Шампанского!)
   Пирушка  достигла  зенита!  Пенилось  шампанское,  ничто  не   омрачало
веселого, безоблачного настроения и взаимной  братской  симпатии,  которой
проникся даже защитник. Свечи догорали, некоторые уже  погасли.  На  улице
чуть забрезжило, где-то далеко всходило  еще  невидимое  солнце,  поблекли
звезды,  повеяло  свежестью  и   росой.   Разомлевший,   умиленный   Трапс
почувствовал усталость и попросил, чтобы  его  проводили  в  его  комнату;
шатаясь, он валился в объятия то к одному, то к другому, все  были  пьяны,
языки  заплетались,  в  гостиной  стоял  гвалт,  произносились  бессвязные
монологи, так как никто никого не слушал. От всех пахло  красным  вином  и
сыром. Генеральный представитель стоял, как  ребенок  в  кругу  дедушек  и
дядюшек," и его, счастливого, полусонного, гладили по головке, обнимали  и
целовали.  Лысый  молчун  повел  его  наверх.  С   огромным   трудом,   на
четвереньках они начали подъем по лестнице, но на середине марша застряли,
запутавшись друг в друге,  и  повалились,  будучи  не  в  силах  двигаться
дальше. Сверху, из окна, падал серокаменный свет,  сумерки  смешивались  с
белизной стен, в дом проникали первые звуки наступающего дня,  с  далекого
вокзальчика донеслись свистки и прочий станционный шум, смутно напомнивший
Трапсу о доме, куда он мог вернуться еще вчера. Он был счастлив, он ничего
больше не желал, что еще ни разу не бывало с ним в его заурядной жизни.  В
сознании всплывали неясные картины: лицо мальчика (наверное, его младшего,
самого любимого), потом окраина  деревни,  куда  он  попал  из-за  аварии,
светлая лента шоссе,  перекинувшаяся  через  небольшой  холм,  церковь  на
пригорке, могучий дуб с подпорками и железными обручами, лесистые холмы, а
над ними, вокруг, везде, без конца - необъятное  сияющее  небо.  Тут  Пиле
обессиленно пробормотал: "Хочу  спать,  спать,  устал,  устал"  -  и,  уже
засыпая, расслышал только, что Трапс пополз дальше наверх.
   Через некоторое время, когда  раздался  грохот  упавшего  стула,  Лысый
очнулся - на секунду, не более, - весь во власти  снов  и  воспоминаний  о
чем-то страшном, кошмарном, и тут же опять забылся,  не  заметив  путаницы
ног над собой - остальные коллеги перелезали  через  него,  поднимаясь  по
лестнице. Перед  этим  они,  кряхтя  и  повизгивая,  нацарапали  на  листе
пергамента смертный приговор, составленный в необычайном хвалебном тоне, с
остроумными оборотами, учеными фразами (латынь и древненемецкий), а  затем
решили отправиться к спящему генеральному представителю  и  положить  свое
творение ему на кровать в качестве сувенира о грандиозной  попойке,  чтобы
гость, проснувшись, отдался приятным воспоминаниям. Наступило раннее утро,
звонко и нетерпеливо защебетали птицы.
   Итак, все трое перебрались через спящего Пиле. Держась друг  за  друга,
они  преодолевали  ступеньку  за  ступенькой;  лестничный   поворот,   где
неизбежно образовался затор, им удалось преодолеть с  нескольких  попыток:
разбег, бросок, отход и снова бросок. Наконец они очутились перед комнатой
гостя. Судья открыл дверь, и вся торжественная делегация - прокурор так  и
не  снял  еще  салфетки  -  застыла  на  пороге:  в  оконной  нише  темным
неподвижным силуэтом на тусклом серебре неба, в густом запахе  роз,  висел
Трапс, так окончательно и бесспорно,  что  прокурор,  в  монокле  которого
отражался стремительно наступающий день, судорожно глотнул воздух,  прежде
чем в смятении и скорби о потерянном друге с болью вскричал:
   - Альфредо, мой добрый Альфредо! Да что же ты натворил Господи! Ведь ты
испортил нам лучший вечер!

Last-modified: Sun, 09 Jun 2002 17:14:26 GMT

Оцените этот текст: