просто испугаться. На поломанных статуях,
склоненных над высохшим водоемом, было даже развешано белье, местами в саду
виднелись капустные гряды, кое-где в беспорядке были посажены простые цветы,
которые заглушал высокий дикий бурьян, а в нем извивались пестрые ящерицы.
Сквозь старые могучие деревья просвечивала даль -- пустынный ландшафт,
необозримая, непрерывная цепь гор.
Погуляв на рассвете в этой дикой местности, я вдруг заприметил на
нижней террасе высокого бледнолицего юношу: он был очень худ и одет в
длинный коричневый плащ с капюшоном; скрестив на груди руки, он расхаживал
большими шагами взад и вперед. Он притворился, будто не видит меня, вскоре
уселся на каменную скамью, достал из кармана книгу и принялся громко читать
вслух, словно произнося проповедь; при этом он возводил очи к небу и затем
меланхолически склонял голову на правую руку. Я долго наблюдал за ним,
наконец меня взяло любопытство, к чему он, собственно, так чудно кривляется,
и я решительным шагом приблизился к нему. Он только что глубоко вздохнул и
испуганно вскочил, заметив меня. Он был очень смущен, я тоже, мы оба не
знали, что сказать, и все раскланивались друг перед другом, пока он не удрал
в кусты. Тем временем взошло солнце, я вскочил на скамью и от удовольствия
заиграл на скрипке, и песня моя далеко разносилась по тихим долинам. Старуха
со связкой ключей, с тревогой разыскивавшая меня, чтобы позвать завтракать,
показалась на верхней террасе и немало изумилась, услыхав, как я славно
играю на скрипке. Угрюмый старик из замка очутился тут же и точно так же был
удивлен; под конец сбежались служанки, и все остановились наверху как
вкопанные, а я перебирал и взмахивал смычком все искуснее и проворнее и
разыгрывал каденции и вариации, пока наконец не устал.
А в замке было очень странно! Никто и не думал о том, что надо ехать
дальше. Замок не был гостиницей, а принадлежал, как мне удалось выведать у
служанки, богатому графу. Но лишь только я спрашивал у старухи имя графа,
она усмехалась, как в первый вечер, что я прибыл сюда, и так лукаво щурила
при этом глаза и подмигивала мне, что можно было подумать, будто она не в
своем уме. Стоило мне в знойный день выпить целую бутылку вина -- как
девушки хихикали, принося другую, а когда меня разок потянуло выкурить
трубку, и я знаками описал, чего я хочу, то они разразились неудержимым и
безрассудным смехом. Но самым удивительным были серенады, которые часто
раздавались под моими окнами, особенно же в самые темные ночи. Кто-то тихо
наигрывал на гитаре нежную мелодию. Однажды мне послышался снизу шепот:
"Пет, пет". Я соскочил с постели и высунулся в окно. "Эй, кто здесь,
откликайся!" - крикнул я сверху. Но ответа не последовало, я только услыхал
шорох -- кто-то поспешно скрывался в кустах. Большой дворовый пес раза два
залаял на мой шум, потом все сразу стихло, а серенады с той поры не было
слышно.
А вообще жилось мне так, что лучшего и не оставалось желать. Добрый
швейцар! Он знал, что говорит, когда рассказывал, будто в Италии изюм сам
лезет в рот. Я жил в пустынном замке, словно заколдованный принц. Куда бы я
ни пришел, повсюду меня встречали с почетом, хотя все давно знали, что у
меня нет ни гроша. Мне словно досталась скатерть-самобранка, и стоило мне
сказать слово, как тотчас на столе появлялись роскошные блюда -- рис, вино,
дыни и пармезан. Я ел за обе щеки, спал в прекрасной постели под балдахином,
прогуливался в саду, играл на скрипке, а когда приходила охота -- работал в
саду. Нередко лежал я часами в высокой траве, а худой юноша в длинном плаще
(то был ученик и родственник старухи, он находился здесь на время вакаций)
описывал большие круги и что-то шептал, как колдун, уткнувшись в книгу, и я
всякий раз от этого задремывал. Так проходил день за днем, и наконец --
верно, от сытной еды -- я порядком загрустил. От вечного безделья я даже не
мог всласть потянуться, и порой мне казалось, будто я от лени совсем
развалюсь.
В ту пору я однажды, в знойный полдень, сидел на верхушке высокого
дерева над обрывом и покачивался на ветвях, глядя вниз на тихую долину. Надо
мной в листве гудели пчелы, кругом все словно вымерло, в горах не было ни
души, внизу, в тишине лесных луговин, в высокой траве мирно паслись стада.
Издалека доносился почтовый рожок, то еле слышно, то звонче и явственнее.
Мне пришла на ум старая песня, которую я слыхал от странствующего
подмастерья, когда еще жил дома, на отцовской мельнице, и я запел:
Кто вдаль уходит из дому,
Тот должен с любимой идти.
В стране чужой, незнакомой
Ему взгрустнется в пути.
Вершины в дубраве черной,
Что знаете вы о былом?
Ах, за дальнею цепью горной
Остался родимый дом!
Люблю я звездочек очи,
Меня провожавшие к ней,
Соловушку в тихие ночи,
Что пел у ее дверей.
Но радостней в летнюю пору
Встречать румяный рассвет.
Я всхожу на высокую гору,
Шлю Германии свой привет!
Казалось, будто почтовый рожок издали вторит моей песне. Пока я пел,
звуки рожка все приближались со стороны гор, и наконец они раздались на
замковом дворе. Я соскочил с дереза. Навстречу мне из замка шла старуха,
держа раскрытый сверток. "Тут и вам кое-что прислали", -- проговорила она и
вынула из свертка изящное письмецо. Надписи не было, я быстро распечатал
его. Но тут я весь покраснел, словно пион, и сердце у меня забилось так
сильно, что старуха это заметила, ибо письмецо было -- от моей прекрасной
дамы, чьи записочки мне не раз доводилось видеть у господина управляющего.
Она писала совсем кратко: "Все снова хорошо, все препятствия устранены. Я
тайно воспользовалась оказией и первая хотела сообщить вам эту радостную
весть. Возвращайтесь, спешите. Здесь так пустынно, жизнь для меня
невыносима, с тех пор как вы нас покинули. Аврелия".
От восторга, страха и несказанной радости на глазах у меня выступили
слезы. Мне стало стыдно старухи, которая снова усмехнулась своей
отвратительной усмешкой, и я стрелой пустился бежать в самую отдаленную
часть сада. Здесь я бросился в траву под кустами орешника и перечитал
письмецо еще раз, затвердил все слова наизусть и потом снова и снова
принялся перечитывать, а солнечные лучи, падая сквозь листву, плясали на
буквах, которые извивались перед моим взором, подобно золотым,
светло-зеленым и алым цветам. "Да, может быть, она вовсе и не замужем? --
думал я.-- Быть может, чужой офицер, которого я видел,--ее брат, или же он
умер, или я сошел с ума, или... Это все равно! -- воскликнул я наконец и
вскочил. -- Ведь теперь все ясно, она меня любит, да, она меня любит!"
Когда я выбрался из кустарника, солнце уже склонялось к закату. Небо
заалело, птицы весело распевали в дубравах, по долинам струился свет, но в
сердце моем было еще во сто крат лучше и радостнее!
Я крикнул, чтобы мне сегодня накрыли ужинать в саду. Старуха, угрюмый
старик, прислуга -- все должны были сесть вместе со мной за стол под
деревом. Я принес скрипку и в промежутках между едой и питьем играл на ней.
Все повеселели, у старика разгладились угрюмые морщины, и он залпом выпивал
один стакан за другим; старуха без умолку несла бог весть какую чепуху;
служанки принялись танцевать друг с другом на газоне. Под конец явился и
бледнолицый студент -- посмотреть, что происходит; он окинул нас
презрительным взглядом и хотел было с достоинством удалиться. Но я не
поленился, живо вскочил, и не успел он оглянуться, как я поймал его за его
длинные фалды и пустился с ним в пляс. Он силился танцевать изящно и
по-новомодному и усердно и искусно семенил ногами, так что с него градом лил
пот, а длинные полы его сюртука разлетались вокруг нас. При этом он
взглядывал на меня, вращая глазами так чудно, что мне не на шутку стало
страшно, и я вдруг отпустил его.
Старухе смерть как хотелось узнать, что, собственно, было в письме и
почему я именно сегодня так весел. Но пришлось бы слишком много ей
объяснять. Я только указал ей на двух журавлей, паривших над нами в воздухе,
и проговорил: "И мне бы так лететь и лететь, далеко-. далеко!" Она широко
раскрыла выцветшие глаза, посматривая, словно василиск, то на меня, то на
старика. Потом я заметил, как оба, стоило мне только отвернуться,
придвигались друг к другу и о чем-то оживленно шептались, косясь на меня.
Это показалось мне странным. Я все думал: что у них, собственно, может
быть на уме? Я решил держать себя потише, а так как солнце давно закаталось,
то я, пожелав всем доброй ночи, в раздумье направился в свою спальню.
На душе у меня было радостно и вместе с тем тревожно, и я долго еще
расхаживал по комнате. На дворе поднялся ветер, тяжелые черные тучи неслись
над башней, в густом мраке невозможно было различить ближайшие горные цепи.
Вдруг мне послышались в саду голоса, я задул свечу и стал у окна. Голоса
приближались, но беседа шла вполголоса. И тут небольшой фонарь, который один
из идущих держал под плащом, отбросил узкую полосу света. Я узнал угрюмого
управителя и старуху. Свет упал на ее лицо (никогда еще оно не- казалось мне
столь отвратительным), а в руке у нее блеснул длинный нож. При этом я
заметил, что оба они смотрят на мое окошко. Затем управитель снова закутался
в плащ, и вскоре опять все стало темно и тихо.
"Чего им надо в такой поздний час в саду?" -- подумал я. Мне стало
жутко, я припомнил всевозможные жуткие рассказы, какие мне доводилось
когда-либо слышать, про ведьм и про разбойников, которые убивают людей,
вынимают сердца и пожирают их. Пока я размышлял, послышались глухие шаги,
сперва по лестнице, затем по длинной галерее, затем кто-то украдкой подошел
к моей двери, порой слышался сдавленный шепот. Я быстро отскочил в другой
конец комнаты, спрятался за большой стол и решил, чуть что зашевелится,
поднять его и изо всех сил броситься с ним на дверь. Но в темноте я
опрокинул со страшным грохотом стул. И тут все сразу стихло. Я продолжал
стоять за столом, ежеминутно поглядывая на дверь, как если бы я хотел
пронзить ее взором, так что глаза у меня на лоб лезли. Некоторое время я
стоял притаившись -- было так тихо, что я мог бы услыхать, как муха ползет
по стене; и вдруг снаружи тихонько всунули ключ в замочную скважину. Я
только собрался ринуться вместе со столом, как кто-то медленно повернул ключ
трижды, осторожно вынул его и еле слышно прокрался по галерее на лестницу.
Я глубоко вздохнул. "Вот как,-- подумал я,--теперь они заперли молодца,
чтобы действовать без помех, как только я крепко усну". Я поспешно осмотрел
дверь. Истинная правда, она была заперта, равно как и другая дверь, за
которой спала хорошенькая, бледнолицая служанка. За все мое пребывание в
замке это случилось впервые.
Итак, я очутился в плену на чужбине! Прекрасная дама, верно, стоит
теперь у окна и глядит сквозь ветви сада на большую дорогу, не появлюсь ли я
со скрипкой у сторожки. Облака несутся по небу, время летит, а я не могу
уйти отсюда! Ах, на душе у меня было так тяжело, я совсем не знал, что мне
делать. Подчас, когда на дворе шумела листва или где-нибудь в углу скреблась
крыса, мне чудилось, будто старуха незаметно вошла через потайную дверь и
подстерегает меня, неслышно пробираясь по комнате с длинным ножом в руке.
Озабоченный сидел я на кровати; вдруг после долгого времени снова
раздалась под моими окнами серенада. При первых звуках гитары показалось
мне, будто луч солнца проник в мою душу. Я распахнул окно и тихо проговорил,
что не сплю. "Тише, тише!" -- послышалось в ответ. Не долго думая, перелез я
через подоконник, захватив с собой письмецо и скрипку, и спустился по
старой, потрескавшейся стене, цепляясь руками за кусты, росшие в расселинах.
Однако несколько ветхих кирпичей подались, я начал скользить все быстрее и
быстрее и наконец плюхнулся обеими ногами на землю, так что в голове у меня
затрещало.
Не успел я таким манером достигнуть сада, как кто-то заключил меня в
объятия с такой силой, что я громко вскрикнул. Но добрый друг живо приложил
мне палец к губам, взял за руку и вывел из заросли на простор. И тут я с
удивлением узнал милого долговязого студента; на шее у него висела гитара на
широкой шелковой ленте. Я рассказал ему, не теряя ни минуты, что хочу
выбраться из сада. Казалось, он давно это сам знает, а потому он повел меня
разными окольными путями к нижним воротам высокой садовой ограды. Но и те
ворота были наглухо заперты. Однако студент предусмотрел и это, он вынул
большой ключ и осторожно их отпер.
Едва мы вышли в лес, я спросил его, как добраться кратчайшим путем до
соседнего города; тогда он внезапно опустился передо мной на одно колено и
поднял руку, разражаясь возгласами отчаяния и любви. Слушать его было
ужасно: я совсем не знал, чего он хочет, я только все слышал: Iddio, да
cuore, да аmorе, да furore! /Бог... сердце... любовь... ярость... (итал.)/
Но когда он, стоя на коленях, начал быстро приближаться ко мне, я испугался
не на шутку, ибо понял, что студент сошел с ума; я бросился бежать без
оглядки в самую чащу леса.
Я слышал, как студент кинулся вслед за мной, крича словно одержимый.
Через некоторое время, как бы вторя ему, со стороны замка послышался другой,
грубый голос. "Наверное, они пустятся за мной в погоню",-- подумал я. Дороги
я не знал, ночь была темная, я легко мог снова попасться им в руки. Поэтому
я взобрался на вершину высокой ели и решил там переждать.
Отсюда мне было слышно, как в замке люди пробуждались один за другим.
Наверху замелькали огни, бросая зловещий красный отсвет на старые стены
замка и с гор<ы далеко в темную ночь. Я поручил судьбу всевышнему, так
как шум приближался и становился все явственнее. Наконец студент с факелом в
руках промчался мимо моего дерева; полы его сюртука далеко развевались по
ветру. Потом все, видимо, устремились по другому склону горы, голоса стихли,
и ветер снова зашумел в пустынном лесу. Тогда я поспешно слез с дерева и, не
переводя духа, побежал долиной во мрак ночи.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я шел без роздыха день и ночь. В ушах у меня звенело, мне все еще
чудилась погоня из замка, с криками, факелами и длинными ножами. По дороге я
узнал, что нахожусь всего в нескольких милях от Рима. Я даже испугался от
радости. О прекрасном Риме слыхал я еще дома в детстве много чудесного;
часто, лежа в воскресный день в траве возле мельницы, когда вокруг было так
тихо, воображал я себе Рим наподобие облаков, плывущих надо мной, с
причудливыми горами и уступами у синего моря, с золотыми воротами и высокими
сверкающими башнями, на которых пели ангелы в золотых одеяниях. Давно уже
стемнело, месяц ярко светил, когда я наконец выбрался из леса на холм, с
которого вдалеке увидел город. Где-то мерцало море, в необозримом небе
блистали и переливались неисчислимые звезды, а внизу покоился священный
город, -- его можно было различить по узкой полосе тумана; он походил на
спящего льва посреди безмолвной равнины, а кругом высились горы, подобно
темным исполинам, охраняющим его.
Сперва я шел безлюдными обширными полями, где было мрачно и тихо,
словно в гробнице. Лишь кое-где виднелись древние разрушенные стены или
темнел высохший куст, ветви которого затейливо сплетались; временами надо
мной проносились ночные птицы, и моя собственная тень, длинная и темная,
одиноко сопутствовала мне. Говорят, будто и здесь был когда-то город, в нем
погребена госпожа Венера и язычники иногда в безмолвии ночи встают из могил,
бродят по равнине и сбивают с пути странников. Но я все шел напрямик, не
смущаясь этими рассказами.
Город все явственнее и чудеснее вставал передо мной, а высокие
твердыни; и ворота, и золотые купола так дивно сверкали при свете луны,
будто и вправду ангелы в золоченых одеяниях стояли наверху и голоса их
сладостно пели в ночной тишине.
Так миновал я сперва лачуги предместья, затем, пройдя великолепные
ворота, вошел в славный город Рим. Луна освещала дворцы, как будто на дворе
стоял солнечный день, но на улицах было уже пустынно, и лишь кое-где на
мраморных ступенях валялся оборванец, точно мертвый, и спал, овеянный теплым
ночным воздухом.
Фонтаны журчали на безлюдных площадях, им вторил шорох садов,
наполнявших воздух живительным благоуханием.
В то время, как я шел, не помня себя от удовольствия, от луны и
ароматов, не зная, куда мне глядеть, я вдруг услыхал из глубины какого-то
сада струны гитары. "Боже мой,--подумал я,--верно, меня настиг безумный
студент в длиннополом сюртуке!" Но тут в саду послышалось пение -- я услыхал
прелестный женский голос. Я остановился как вкопанный-- то был голос моей
прекрасной госпожи, и она пела ту самую итальянскую песенку, которую не раз
певала у себя дома у раскрытого окна.
Я вспомнил добрые старые времена, и мне вдруг стало так больно, что я
готов был заплакать горькими слезами; вспомнилось мне все: тихий сад перед
замком в час рассвета, и мое блаженство там, за кустами, и дурацкая муха,
влетевшая мне прямо в нос. Я не в силах был удержаться. Я взобрался по
золоченым украшениям, перекинулся через решетчатые ворота и прыгнул в сад,
откуда доносилось пение. Тут я заметил в отдаленье за тополем стройную белую
фигуру; она сначала смотрела с удивлением, как я карабкался по железной
решетке, а затем опрометью кинулась по темному саду прямо к дому, так что в
лунном свете только мелькали ее ноги. "Это она сама!" -- воскликнул я, и
сердце мое затрепетало от радости, ибо я сразу узнал ее по ее маленьким
проворным ножкам. Одно было плохо: когда я перебирался через решетку, я
оступился на правую ногу, и мне пришлось поразмяться, прежде чем броситься
ей вдогонку. Тем временем в доме наглухо заперли все двери и окна. Я робко
постучался, стал прислушиваться, потом постучал снова. Было ясно, в комнате
тихонько шептались и хихикали, и мне даже показалось, как чьи-то светлые
глаза сверкнули .в лунном свете из-под спущенных ставень. Потом все смолкло.
"Она не знает, что это я", -- подумал я, достал скрипку, с которой не
расставался, и, расхаживая перед домом, принялся играть и петь песню о
прекрасной госпоже; от радости я сыграл подряд все песни, какие я игрывал
тогда дивными летними ночами в замковом саду или на скамье у сторожки, когда
песня моя неслась к самым окнам замка. Но все было напрасно, в доме никто не
шелохнулся. Тогда я печально убрал скрипку и прилег на пороге, потому что
очень устал от долгой ходьбы. Ночь была теплая, куртины возле дома
благоухали, поодаль, несколько ниже, слышался плеск водомета. Мне грезились
небесно-голубые цветы, роскошные темно-зеленые одинокие долины, в которых
бьют ключи и шумят ручейки и пестрые птицы так удивительно поют, и наконец я
погрузился в глубокий сон.
Когда я проснулся, утренний холодок пронизывал меня. Птицы уже
щебетали, сидя на деревьях, как будто поддразнивали меня. Я вскочил и стал
осматриваться. Водомет в саду продолжал шуметь, однако в доме не было слышно
ни звука. Я заглянул сквозь зеленые ставни в одну из комнат. Там находилась
софа и большой круглый стол, накрытый серым полотном, стулья стояли вдоль
стен в большом порядке; но на всех окнах снаружи были спущены ставни, и дом
казался необитаемым уже много лет. Тут меня охватил страх перед пустынным
домом и садом, а также перед вчерашним белым видением. Без оглядки побежал я
мимо уединенных беседок, по аллеям и быстро взобрался на садовые ворота. Но
наверху я застыл, словно очарованный, взглянув с высоты ограды на пышный
город: утреннее солнце играло на крышах домов и пронизывало длинные тихие
улицы, -- я громко вскрикнул от восторга и соскочил на землю.
Но куда идти в большом, незнакомом городе? Кроме того, из головы не
выходила странная ночь и итальянская песня прекрасной дамы. Наконец на одной
пустынной площади я сел на каменные ступени фонтана, умылся студеной водой и
запел:
Ах, быть бы птичкой мне--
Пропел бы я песенок много!
Ах, быть бы птичкой мне --
Нашел бы я к милой дорогу!
"Эй ты, веселый молодец, ведь ты поешь, словно жаворонок ранним утром!"
-- обратился вдруг ко мне молодой человек, подошедший к фонтану, пока я пел.
Когда я услыхал так неожиданно немецкую речь, мне почудилось, будто мой
родной сельский колокол звонит к обедне в воскресный день. "Привет вам,
любезнейший сударь земляк!" -- воскликнул я радостно, соскочив с каменного
водомета. Молодой человек улыбнулся и оглядел меня с головы до ног. "Однако
что вы, собственно, поделываете здесь, в Риме?" -- спросил он наконец. Я
сразу не нашелся, как ответить, ибо мне совсем не хотелось говорить, что я
повсюду разыскиваю прекрасную госпожу. "Что я здесь поделываю? -- возразил
я.--Так, скитаюсь по белу свету да разглядываю все кругом".-- "Вот как! --
молвил молодой человек и звонко засмеялся. -- Значит, мы с вами товарищи,
одним и тем же занимаемся. Я, знаете ли, тоже разглядываю все кругом, да
вдобавок еще рисую, что вижу". -- "Значит, вы художник?" -- радостно
воскликнул я и тут же припомнил господина Леонгарда и Гвидо. Однако господин
не дал мне договорить. "Надеюсь, -- сказал он,-- ты отправишься ко мне, и мы
вместе закусим, а там я тебя нарисую на славу!" Я охотно согласился, и мы
вместе с художником пустились по безлюдным улицам, где только что
открывались лавки, и в утренней свежести из окон то тут, то там
просовывались белые руки или выглядывало заспанное личико.
Он долго вел меня по запутанным, узким и темным улочкам, пока мы
наконец не юркнули в ворота старого, закоптелого дома. Мы поднялись по
темной лестнице, потом по другой, словно хотели взобраться на небо. Наконец
мы остановились у двери под самой крышей, и художник начал с большой
поспешностью выворачивать карманы. Но он сегодня утром позабыл запереть
комнату, а ключ оставил в двери. По дороге он рассказал мне, что отправился
за город еще до рассвета полюбоваться окрестностью на восходе солнца. Теперь
он только покачал головой и ногой распахнул дверь.
Мы вошли в длинную-предлинную горницу, такую длинную, что в ней можно
бы танцевать, если бы на полу не было навалено столько всякой всячины. Там
лежали башмаки, бумага, платье, опрокинутые банки из-под красок, все
вперемешку; посреди горницы высились большие подставки, такие, как
употребляют у нас, когда надо снимать груши с деревьев; у стен повсюду
стояли прислоненные большие картины. На длинном деревянном столе я увидел
блюдо, на котором, рядом с мазком краски, лежали хлеб и масло. Тут же
припасена была бутылка вина.
"А теперь первым делом ешьте и пейте, земляк!" -- обратился ко мне
художник. Я тотчас же хотел намазать себе два-три бутерброда, но поблизости
не оказалось ножа; мы долго шарили на столе среди бумаг и наконец нашли
ножик под большим свертком. Затем художник распахнул окно, и свежий утренний
воздух радостно ворвался в комнату. Из окна открывался роскошный вид на весь
город и на горы, где утреннее солнце весело освещало белые домики и
виноградники. "Да здравствует наша прохладная, зеленая Германия там, за
горами!" -- воскликнул художник и отпил прямо из бутылки, передав ее потом
мне. Я вежливо промолвил: "За ваше здоровье", а в душе вновь и вновь посылал
привет моей прекрасной далекой родине.
Тем временем художник придвинул деревянную подставку, на которой был
натянут огромный лист бумаги, поближе к окну. На бумаге, одними черными
крупными штрихами, весьма искусно была нарисована старая лачуга. В лачуге
сидела пресвятая дева; лицо ее, красоты необычайной, было и радостным и
вместе с тем печальным. У ног ее лежал, в яслях на соломе, младенец; он
приветливо улыбался, но глаза были широко раскрыты и смотрели задумчиво. У
распахнутых дверей стояли на коленях два пастушка, с посохом и сумой.
"Видишь ли,-- сказал художник,-- вот тому пастушку мне хочется приставить
твою голову, и тогда на лицо твое поглядят люди и, даст бог, будут глядеть
на него много лет спустя, когда нас с тобой давным-давно не будет на свете,
и оба мы склонимся так же блаженно и радостно перед богоматерью и ее сыном,
как эти счастливые мальчики здесь, на картине!" -- С этими словами он взял
старый стул, но, когда он его поднимал, часть спинки отвалилась и осталась у
художника в руках. Он тотчас снова собрал его, поставил против себя, я сел и
повернулся немного боком к художнику. Так я просидел, не двигаясь, несколько
времени, но, не знаю отчего, я не мог долее выдержать -- то тут, то там у
меня начинало чесаться. На грех, как раз против меня, висел осколок зеркала,
и я беспрестанно смотрелся в него и от скуки, пока художник рисовал, строил
рожи. Тот, заметив это, расхохотался и сделал знак рукой, чтобы я встал. К
тому же рисунок был готов, и лицо пастушка было так хорошо, что я сам себе
весьма понравился.
Художник продолжал усердно работать, напевая песенку и глядя порою на
роскошный вид из раскрытого окна, в которое тянуло утренней прохладой. Я же
тем временем отрезал себе еще кусок хлеба и, намазав его маслом, стал
прохаживаться по комнате, рассматривая картины, прислоненные к стене. Из них
особенно мне понравились две. "Это тоже вы написали?" -- спросил я
художника. "Как бы не так! --ответил он.--Они принадлежат кисти знаменитых
мастеров Леонардо да Винчи и Гвидо Рени -- но ведь ты об них все равно
ничего не знаешь!" Мне стало досадно на такие слова. "О, -- возразил я как
нельзя спокойнее, -- этих двух художников я знаю как свои пять пальцев". Он
изумленно посмотрел на меня. "Как так?" -- поспешно спросил он. "Ну да,--
промолвил я, -- ведь с ними же я путешествовал день и ночь напролет, и
верхом, и пешком, и в карете, так что только ветер свистел в уши, а потом я
их обоих потерял из виду в одной гостинице и поехал дальше в их карете на
курьерских, и эта чертова карета летела во весь опор на двух колесах по
отчаянным камням и..." -- "Охо! охо! -- прервал мой рассказ художник и
уставился на меня так, как будто я сошел с ума. Вслед за тем он разразился
громким смехом. -- Ах, -- воскликнул он,--теперь я понимаю, ты странствовал
с двумя художниками, которых авали Гвидо и Леокгард?" Я подтвердил это,
тогда он вскочил и снова оглядел меня с головы до пят еще пристальнее. "Уж
не играешь ли ты на скрипке? -- спросил он. Я хлопнул по камзолу, и
послышался отзвук струн. -- Ну, да, -- промолвил художник, -- тут была одна
немецкая графиня, так она справлялась во всех закоулках Рима о двух
художниках и молодом скрипаче". -- "Молодая немецкая графиня? -- в восторге
вскрикнул я.-- А швейцар тоже с ней?" -- "Ну, этого я уже не могу знать,--
отвечал художник,--а видел ее всего несколько раз у одной ее знакомой дамы,
которая, впрочем, живет за городом. Узнаешь?" -- сказал он, приподнимая
внезапно уголок полотна, скрывавшего большую картину. При этом мне
показалось, будто в темной комнате открыли ставни и лучи солнца ослепили
меня, то была сама прекрасная, госпожа! Она стояла в саду, одетая в черное
бархатное платье; одной- рукой она приподнимала вуаль и смотрела тихим и
приветливым взором на живописную местность, далеко расстилающуюся перед ней.
Чем больше я всматривался, тем яснее узнавал сад перед замком; ветер колыхал
цветы и ветви, а там внизу мне мерещилась моя сторожка, и дальше в зелени
большая дорога, Дунай и далекие синие горы.
"Она, она!" -- воскликнул я наконец, схватил шляпу и, выбежав за дверь,
сломя голову помчался по лестнице и только слышал, как изумленный художник
кричал мне вдогонку, чтобы я приходил под вечер, к тому времени, быть может,
удастся еще кое-что разузнать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Я пустился бежать через весь город, чтобы поскорее явиться перед
прекрасной дамой в беседке, где она вчера вечером пела. Улицы стали
оживленнее, кавалеры и дамы в пестрых нарядах прогуливались по солнечной
стороне, раскланивались и кивали друг другу, по улицам катились великолепные
кареты, а со всех колоколен гудел праздничный звон, радостно и чудесно
разносясь над толпой в ясном воздухе. Я словно охмелел от счастья, а также
от городской суетни; я бежал куда глаза глядят, совсем не помня себя, и под
конец уже не знал, где нахожусь. Все было точно заколдовано, и мне казалось,
будто тихая площадь с фонтаном, и сад, и дом были только сновидением и что
при дневном свете они исчезли с лица земли.
Спросить я никого не мог, ибо не звал, как называется площадь. Кроме
того, становилось очень жарко, солнечные лучи отвесно падали на мостовую,
как палящие стрелы, люди попрятались по домам, повсюду опустились деревянные
ставни, и улицы сразу точно вымерли. Тогда я в полном отчаянии лег на
крыльце большого богатого дома с балконом и колоннами, отбрасывающими
широкую тень; я глядел то на вымерший безлюдный город, который теперь в
знойный полуденный час показался мне довольно страшным, то на темно-лазурное
небо без единого облачка и наконец от усталости даже задремал. И приснилось
мне, будто я в своем родном селе лежу на укромной зеленой лужайке, идет
теплый летний дождь, сверкая на солнце, которое вот-вот скроется за горами,
капли падают на траву, и то уже не капли, а чудные пестрые цветы, и я весь
осыпан ими.
Но каково было мое удивление, когда, проснувшись, я увидел, что в самом
деле во!фуг меня и на моей груди лежит множество прекрасных, свежих цветов.
Я вскочил, но не приметил ничего особенного; только в доме наверху, прямо
надо мной было распахнуто окно, а на окне стояли благоухающие растения и
цветы, а за ними не переставая болтал и кричал попугай. Я собрал
разбросанные цветы, связал их и засунул букет в петлицу. Потом я завел
небольшую беседу с попугаем: мне нравилось, как он прыгает взад и вперед по
своей золоченой клетке, проделывая всевозможные штуки и неуклюже приседая и
топчась на одной лапе. Но не успел я опомниться, как он обозвал меня
"furfante" /мошенник (итал.)./. Хоть то и была неразумная птица, все же мне
стало очень обидно. Я его обругал в свою очередь, оба мы разгорячились, чем
больше я бранился по-немецки, тем шибче он лопотал по-итальянски, злясь на
меня.
Вдруг я услыхал, как позади меня кто-то хохочет. Я живо обернулся. То
был мой сегодняшний художник. "Что ты опять дурака строишь? -- проговорил
он.--Я жду тебя добрых полчаса. Сейчас стало прохладнее, мы отправимся за
город, в сад, там ты найдешь еще земляков и, быть может, узнаешь поболее о
немецкой графине!"
Я несказанно обрадовался, и мы тотчас пустились в путь, а попутай еще
долго продолжал выкрикивать мне вслед бранные слова.
Выйдя за город, мы сначала долгое время подымались по узким каменистым
тропинкам между виллами и виноградниками, пока не пришли наконец в большой
сад, расположенный на холме; там, под зеленой сенью, за круглым столом,
сидело несколько молодых людей и девиц. Как только мы вошли, нам подали
знак, чтобы мы не шумели, указав при этом на другой угол сада, где в
просторной, густо заросшей беседке, за столом, друг против друга сидели две
прекрасные дамы. Одна из них пела, а другая сопровождала ее пение игрой на
гитаре. Между ними у стола стоял человек с приветливым лицом; он иногда
отбивал такт маленькой палочкой. Заходящее солнце поблескивало сквозь
виноградные листья, бросая отсвет то на вина и фрукты, которыми был уставлен
стол, то на полные, ослепительно-белые плечи дамы, игравшей на гитаре.
Другая, словно исступленная, пела по-итальянски весьма искусно, и при этом
жилы у нее на шее так и вздувались.
Воздев очи к небу, она выдерживала длительную каденцию, а господин
рядом с ней ожидал, подняв палочку, когда она начнет следующий куплет; все
затаили дыхание; в это время садовая калитка широко распахнулась, и в сад
вбежали, ссорясь и бранясь, разгоряченная девушка, а за ней бледный молодой
человек с тонкими чертами лица. Испуганный маэстро застыл с поднятой
палочкой, словно волшебник, сам превращенный в. камень, а певица сразу
оборвала длинную трель и гневно поднялась. Прочие яростно зашипели на
вбежавших. "Варвар! -- закричал один из сидевших за круглым столом. -- Ты
своим появлением только расстроил глубоко содержательную живую картину,
которую покойный Гофман описал на странице триста сорок седьмой "Женского
альманаха за тысяча восемьсот шестнадцатый год" на основании чудеснейшего
полотна Гуммеля, выставленного на берлинской художественной выставке осенью
тысяча восемьсот четырнадцатого года!" Но ничто не помогло. "Ну вас совсем,
с вашими картинами картин! -- проговорил юноша. -- По мне, так: мое творение
-- для других, а моя девушка -- для меня одного! На том стою. Ах ты,
неверная, ах ты, изменница! -- продолжал он, обрушиваясь на бедную девушку.
-- Ах ты, рассудочная душа, которая ищет в искусстве лишь блеск серебра, а в
поэзии -- одну золотую нить, для тебя нет ничего дорогого, а есть только
одни драгоценности. Желаю тебе отныне вместо честного дуралея-художника
старого герцога; пусть у него на носу помещается целая алмазная россыпь,
голая лысина отливает серебром, а последний пучок волос на макушке -- самым
что ни на есть золотом, как обрез у роскошного издания. Однако отдашь ли ты
наконец эту треклятую записку, которую ты от меня спрятала? Чего ты там
опять наплела? От кого эта писулька и кому она предназначена?"
Но девушка упорно сопротивлялась, и чем теснее гости обступали
разгневанного юношу, шумно успокаивая и утешая его, тем больше он
бесновался; надо сказать, что и девушка не умела держать язычок за зубами;
под конец она, плача, вырвалась из круга и бросилась ко мне на грудь, словно
прося у меня защиты. Я не замедлил стать в должную позу, но, так как все
остальные в общей суматохе не обращали на нас внимания, девушка вдруг
подняла головку и уже совсем спокойно скороговоркой прошептала мне на ухо:
"Ах ты, противный смотритель! Через тебя я должна страдать. На, спрячь-ка
поскорее злополучную записку, там сказано, где мы живем. Значит, в
условленный час ты будешь у ворот? Помни, когда пойдешь по безлюдной улице,
держись все время правой стороны".
От удивления я не мог вымолвить ни слова; я пристально посмотрел на
девушку и сразу признал ее: это была бойкая горничная из замка, та, что мне
в тот чудесный праздничный вечер принесла бутылку вина. Никогда еще не
казалась она мне столь миловидной: лицо ее разгорелось, она прижалась ко
мне, и черные кудри ее рассыпались по моим рукам. "Однако, многоуважаемая
барышня,-- промолвил я изумленно,-- как вы сюда..." -- "Ради бога, молчите,
молчите хоть сейчас!" -- ответила она, и не успел я опомниться, как она
отпрыгнула от меня на другой край сада.
Тем временем остальные почти позабыли о первоначальном разговоре; они
довольно весело продолжали перебраниваться, доказывая молодому человеку, что
он, в сущности, пьян и что это совсем не годится для уважающего себя
художника. Округлый проворный человек, тот, что дирижировал в беседке,
оказавшийся, как я позже узнал, большим знатоком и покровителем искусств и
из любви к наукам принимавший участие решительно во всем, -- этот человек
тоже забросил свою палочку и усердно расхаживал посреди спорящих; его жирное
лицо лоснилось от удовольствия, ему хотелось все уладить и всех успокоить, а
кроме того, он то и дело сожалел о длинной каденции и прекрасной живой
картине, которую он с таким трудом наладил.
А у меня на душе звезды сияли, как тогда, в тот блаженный субботний
вечер, когда я просидел до поздней ночи у открытого окошка за бутылкой вина,
играя на скрипке. Суматоха все не кончалась, и я решил достать свою скрипку
и, не долго думая, принялся играть итальянский танец, который танцуют в
горах и которому я научился, живя в старом пустынном замке.
Все прислушались. "Браво, брависсимо, вот удачная мысль!" -- воскликнул
веселый ценитель искусств и стал подбегать то к одному, то к другому, желая,
как он выразился, устроить сельское развлечение. Сам он положил начало,
предложив руку даме, той. что играла в беседке на гитаре. Вслед за этим он
начал необычайно искусно танцевать, выделывая на траве всевозможные фигуры,
отменно семенил ногами, словно отбивая трель, а порой даже совсем недурно
подпрыгивал. Однако скоро ему это надоело, он был малость тучен. Прыжки его
становились все короче и нескладнее, наконец он вышел из круга, сильно
закашлялся и принялся вытирать пот белоснежным платком. Тем временем молодой
человек, кстати сказать, совсем остепенившийся, принес из соседней гостиницы
кастаньеты, и не успел я оглянуться, как все заплясали под деревьями. Еще
алели отблески заходящего солнца между тенями ветвей, на дряхлеющих стенах и
на замшелых, обвитых плющом колоннах; по другую сторону, за склонами
виноградников раскинулся Рим, утопавший в вечернем сиянии. Любо было
смотреть, как они пляшут тихим, ясным вечером в густой зелени: сердце у меня
ликовало при виде того, как стройные девушки, среди них горничная, кружатся
на лужайке, подняв руки, словно языческие нимфы, всякий раз весело
пощелкивая кастаньетами. Я не утерпел, кинулся к ним и, продолжая играть на
скрипке, принялся отплясывать в лад со всеми.
Так я вертелся и прыгал довольно долго и совсем не заметил, что
остальные, утомившись, мало-помалу исчезли с лужайки. Тут кто-то сильно
дернул меня за фалды. Передо мной стояла горничная девушка. "Не валяй
дурака! -- прошептала она. -- Что ты скачешь, словно козел! Прочитай-ка
хорошенько записку да приходи вскоре -- молодая прекрасная графиня ждет
тебя". Сказав это, она украдкой проскользнула в садовую калитку и затем
скрылась за виноградниками в дымке наступившего вечера.
Сердце у меня билось, я готов был тотчас же броситься за девушкой. К
счастью, слуга зажег большой фонарь у калитки, так как стало совсем темно. Я
подошел к свету и достал записку. В ней довольно неразборчиво описывались
ворота и улица, о которых мне сообщила горничная. В конце я прочел слова: "В
одиннадцать у маленькой калитки".
Оставалось ждать еще два-три долгих часа! Невзирая на это, я решил
немедля отправиться в путь, ибо дольше не знал покоя; но тут на меня
напустился художник, приведший меня сюда. "Ты говорил с девушкой? -- спросил
он. -- Я ее нигде не вижу; это камеристка немецкой графини". -- "Тише, тише!
-- умолял я. -- Графиня еще в Риме". -- "Тем лучше, -- возразил художник,--
пойдем к нам и выпьем за ее здоровье!" И он потащил меня, несмотря на мое
сопротивление, обратно в сад.
Кругом все опустело. Развеселившиеся гости разошлись по домам: каждый,
взяв под руку свою милую, направился обратно в город; голоса их и смех еще
долго раздавались в вечерней тишине среди виноградников и постепенно замерли
в долине, теряясь в шуме деревьев и реки. Я остался один со своим художником
и с господином Экбрехтом -- так звали другого молодого художника, того,
который давеча так бранился. Между высоких черных деревьев светил месяц, на
столе, колеблемая ветром, горела свеча, бросая зыбкий отсвет на пролитое
вино. Я присел, и художник стал расспрашивать меня о том о сем, откуда я
родом, о моем путешествии и на-
мерениях. Господин Экбрехт посадил к себе на колени хорошенькую
служанку, которая подавала вино, дал ей гитар/у и стал учить ее наигрывать
какую-то песенку. Она довольно скоро освоилась и стала перебирать струны
маленькими руками, и они вдвоем затянули итальянскую песню поочередно, один
куплет -- он, другой -- девушка; все это было как нельзя более согласно с
дивным, тихим вечером. Вскоре девушку кликнули, и господин Экбрехт,
откинувшись на спинку скамьи и положив ноги на стул, стоявший перед ним,
начал под аккомпанемент гитары петь уже для себя: он спел много прекрасных
песен, итальянских и немецких, не обращая на нас уже ни малейшего внимания.
В ясном небе сверкали звезды, вся окрестность казалась посеребренной от
лунного света, я думал о своей прекрасной даме, далекой родине и совсем
позабыл о художнике, сидевшем тут же подле. Господину Экбре