И сразу возникал некий управляемый хаос -- общее волнение, замена поврежденного паруса, распоряжения шкипера, указания тактика, а члены экипажа двигались при этом подобно танцовщикам на сцене, подверженной боковой и килевой качке. Гудзон Маккормик не мог толком объяснить все это, он просто любил парусный спорт. Он не знал, отчего ему так хорошо в море, но какое это имело значение. Счастье не анализируют, счастьем живут. Он понимал, что на яхте он счастлив, и этого ему было достаточно. Он волновался по поводу предстоящей регаты. "Гран-Мистраль" -- своего рода предвестие соревнований на кубок Луи Вюиттона, которые обычно проводятся в конце года. Здесь появлялась возможность открыть и перемешать все карты. Экипажи и суда, участвуя в "Гран-Мистрале", проверяли на практике готовность каждого из них, знакомились с новинками проектировщиков. Тут делались сравнения и выкладывались суммы. И оставалось достаточно времени, чтобы внести необходимые изменения к той регате, которую все признавали бесспорной королевой, самой главной, самой престижной. На "Гран-Мистрале", соберутся все. Прославленные экипажи и новички, только-только начинающие, вроде новой итальянской лодки "Маскальцоне Латино"[77]. Единственная из престижных яхт, которая будет отсутствовать, это "Луна Росса"[78], лодка, которую содержит "Прада", -- они решили продолжать тренировки в Пунта Ала. А их яхта "Try for the Sun"[79] находилась сейчас в большом прибрежном ангаре, который арендовали недалеко от Кап-Флери, в нескольких километрах от Фонтвьей. Там, в довольно спартанской обстановке размещались обслуживающий персонал и рабочие, и самое главное -- там яхта круглосуточно оставалось под надзором, дабы нескромные глаза не увидели некоторых деталей, какие необходимо держать в секрете. В парусном спорте, как и в автомобильном, иная революционная позволяла сразу шагнуть от поражения к победе. А новые идеи обладают одним существенным недостатком -- их легко повторить, и поэтому каждый старался как можно лучше прятать свои новшества. Конечно, у яхт, в сравнении "Формулой-1", было то преимущество, что их аэродинамические обводы, скрываемые от посторонних глаз, прятались под водой. Однако люди -- это люди. Существовали акваланги, имелись подводные фотокамеры, и всегда находились негодяи. Кто-нибудь более легкомысленный мог бы принять мелкие опасения за чрезмерную осторожность. Тем не менее подобное могло происходить в кругу яхтсменов, где, помимо почестей, немалую роль играли и довольно серьезные экономические интересы. Не случайно каждая вспомогательная лодка или шлюпка имела на борту аппараты, позволявшие дышать кислородом, а не воздухом, -- из тех, что изобрели во время Второй мировой войны для морских диверсантов. Такой аппарат позволял приближаться к судам, не обнаруживая своего присутствия пузырьками воздуха, поднимавшимися на поверхность... Давно не стало деревянных ног, крюков или черных повязок на глазу. Флаги с черепом и костями давно уже не развеваются на высоких мачтах, но пираты никуда не делись. Их потомки живы и бороздят моря. Не стало королей и королев, рассылавших каравеллы по всему свету, но появились спонсоры, распределявшие миллионы долларов. Другие люди, другие суда, но цели остались те же. Изощренная система прогнозов погоды заменила послюнявленный палец, позволявший определить направление ветра. Экипаж "Try for the Sun", в котором состоял Гудзон Маккормик, разместился на внушительной яхте, выкрашенной в те же цвета, что сверкали на эмблеме спонсора, и стоявшей в порту Фонтвьей. Так было решено из представительских соображений. Спонсор соревнования -- транснациональная табачная корпорация -- намеревался получить максимум отдачи от рекламы. И Гудзон полагал, что затраченные суммы давали ему на это полное право. Портреты членов экипажа уже публиковались во всех самых важных еженедельниках Лазурного берега. Не было журнала о парусном спорте или яхтах, где не встречался бы какой-нибудь материал об их судне или интервью с членами экипажа, известными по участию в предыдущей регате. В связи с их прибытием сюда были приобретены рекламные полосы в самых крупных газетах Монте-Карло, стоившие, наверное, целое состояние. Гудзон не без некоторого удовлетворения отметил, что фотографии, даже напечатанные на простой газетной бумаге, отдавали им должное и сильно отличались от полицейских снимков, сделанных после облавы на наркоторговцев. Сам он, в частности, получился просто замечательно. На газетной странице он увидел собственное лицо с открытой, искренней улыбкой, а не с тем пустым взглядом, как на свадебных фотографиях. С другой стороны его лицо и улыбка и вправду не оставляли женщин равнодушными. Праздничный вечер, с которого он возвращался, стал тому блистательным подтверждением. В Спортивном клубе "Летний", состоялось официальное представление яхты и экипажа. Участники регаты явились в своей яркой красочной форме, затмившей смокинги и вечерние платья гостей. В какой-то момент ведущий вечера попросил внимания: искусная игра света, эффектный барабанный бой в оркестре -- и они выбежали с двух сторон на сцену и выстроились перед публикой, а на огромном экране за их спиной сменялись изображения "Try for the Sun" на тренировке, и фоном звучала аранжировка песни "We Are the Champions"[80] в исполнении группы "Queen" для струнных, и звуки скрипок напоминали о ветре в парусах. Их представили по очереди, одного за другим, и каждый получил свою порцию аплодисментов, когда звучало его имя. Сильные, ловкие, опытные и коварные мужчины. Лучшие, каких только можно найти среди яхтсменов. Во всяком случае, так их представили, и было приятно в такое верить. После ужина все перешли в дискотеку, в "Джиммиз". Они были спортсменами и вели себя соответственно. Их мысли и привычки согласовались с поговоркой: "Кто рано ложится, рано встает". На следующий день они не планировали выходить в море, и руководители решили, что экипажу не помешает немного повеселиться -- пусть поднимется настроение... Гудзон пристегнул мотороллер на цепь. Толстая цепь в прозрачном пластике красного цвета, как и кузов мотороллера. Его все уверяли, будто в Монте-Карло можно не опасаться воровства, но привычка была сильнее. Он всю жизнь провел в Нью-Йорке, где находились умельцы, способные снять с тебя трусы, даже не прикоснувшись к брюкам. Осторожность сидела в нем на генетическом уровне. Гудзон стоял на пристани возле яхты. Каюты освещались редкими дежурными огнями, не было заметно никакого движения. Он закурил сигарету и улыбнулся. Интересно, что сказал бы босс транснациональной кампании, вкладывавший деньги в их команду, если б увидел, что он курит сигареты конкурирующей фирмы. Гудзон немного отошел от яхты, чтобы спокойно покурить. Та, кого он ожидал, появится не раньше чем через полчаса, ну, в лучшем случае минут через двадцать -- если он разбирается в женщинах. Он весь вечер провел с Сереной, девушкой из Новой Зеландии, с случайно познакомившись с ней на этом празднике. Он не совсем понял, что ее интересует в Монте-Карло, если не считать регаты. Она не входила ни в одну из команд, которые обычно, помимо основного экипажа, имеют еще резервный, а также целый ряд специалистов разных профессий -- техников, проектировщиков, пресс-атташе, тренеров и массажистов. Кое-кто брал с собой даже психолога. Обычно так поступали те, кто не особенно рассчитывал на успех в соревновании, и роль психолога заключалась не столько в том, чтобы воодушевлять ребят до регаты, сколько в том, чтобы утешать их после... Возможно, Серена была всего лишь богатой девушкой, из тех, что катаются по свету на родительские деньги, притворяясь, будто чем-то интересуются. В данном случае -- парусным спортом. Знаешь, ветер треплет волосы, нос яхты рассекает волну, и это чувство свободы, которое... В таком духе, короче. Гудзон вообще-то не слишком поддавался женскому обаянию. Да нет же, не то, чтобы он совсем не любил женщин. Он был, что называется, в расцвете сил. И любая красивая девушка всегда могла стать для него отличным поводом хорошо провести время. Особенно, если обладала той богом данной искрой, благодаря которой мужчина перестает походить на животное. У него бывали в Нью-Йорке разные любовные приключения, приятные связи без всяких обязательств, по обоюдному молчаливому согласию. Но ничего такого, что помешало бы ему в любой момент отправиться на регату, не вдаваясь ни в какие объяснения, не видя слез и платочка, которым машет с пристани убитая горем девушка, словно говоря: "Зачем ты так со мной?" Конечно, он любил женщин, но не считал себя сексуально озабоченным типом, только и помышляющим о новых победах. Этот вечер однако был особенным. Яркие огни, публика, аплодисменты, некоторая доза вполне объяснимого самолюбования, если угодно... Ради занятия, которое он любил больше всего нас свете, Гудзон находился в одном из прекраснейших уголков мира. Здесь было чем восхищаться. Маккормик признавался самому себе, что он, американец до мозга костей, не мог устоять перед очарованием этого неповторимого Монте-Карло. Красота, своеобразие побережья, к тому же все эти истории про князей и принцесс... Кроме того глаза Серены не были лишены того самого shining[81], а из-под легкого вечернего платья великолепные груди будто манили ручкой "Чао, чао!". Вернее даже, не ручкой, а сосками. Было повод улыбаться жизни. Они немного поболтали о том, о сем. Сначала о яхтах, of course.[82] Обычные разговоры, какие ведутся на пристани: кто есть кто и кто что делает. Потом разговор зашел о другом -- о чем Гудзон слышал немного краем уха -- об этом убийце, что бродит по Княжеству Монако, обезображивая людей. Девушка крайне взволновалась. Эта история буквально отодвинула интерес к регате на второй план. Преступник убил уже девять или десять человек, точно не известно. И сейчас он еще на свободе, вот почему в городе столько полиции. Гудзон невольно подумал о цепи на своем мотороллере. В городе, где нечего опасаться ограбления... По мере их беседы во взгляде Серены появилось зовущее, библейское выражение: "Стучите, и вам откроют". И Гудзон между одним бокалом шампанского и другим постучал, четко ориентируясь на Библию. Уже через несколько минут девушка поинтересовалась, а что, собственно, они тут забыли среди всех этих посторонних людей, которым нет до них совершенно никакого дела. Вот почему Гудзон и прогуливался на пристани в Фонтвьей в этот ночной час. Они покинули дискотеку сразу же, как только обнаружили, что их судьба больше никак не связана с нею. Решили, что он отправится в порт и оставит там свой мотороллер, а она приедет за ним попозже. Серена заявила, что у нее кабриолет и предложила прогуляться по ночному побережью. Короче, нечто вроде ночной регаты: свободные и счастливые, ветер треплет волосы... Хотя, сказал он себе, если он знает мужчин, а не только женщин, их поездка закончится, и не начавшись, в номере ее гостиницы. Не то чтобы это очень огорчало его, напротив... Он бросил сигарету в воду и подошел к яхте. Поднялся в полной тишине на борт, услышав только как скрипнули под ногами сходни из тика и алюминия. Никого нигде не было видно. Моряки уже крепко спали. Он спустился в свою каюту, по соседству с каютой шкипера Джека Сандстрома. Обе соседние с ним каюты разыгрывались по жребию, и они с Джоном Сикорским проиграли. Джек был чудным парнем, но имел ужасный недостаток: храпел так, что казалось, звучит сигнал к началу соревнований по картингу. Кто оказывался с ним в одной каюте или в соседней, вынужден был затыкать уши. Сейчас оттуда не доносилось никаких звуков -- значит, Сандстром либо оставался на празднике, либо еще не спал. Гудзон снял форменный пиджак. Ему хотелось переодеться, надеть что-нибудь не такое броское. Одно дело праздничный вечер и другое -- прогулка в яркой, словно экзотическая рыбка, одежде. Он надел синие полотняные брюки и белую рубашку, подчеркивавшую загар. Решил, что парусиновые туфли можно не менять, они очень удобны, а ковбойские сапоги -- не такой уж обязательный атрибут истинного американца. Маккормик слегка подушился и сказал себе, глядя в зеркало, что самолюбование закончено, но некоторая доза здорового мужского тщеславия только придаст вечеру пикантности. Он покинул яхту, стараясь не делать лишнего шума. Настоящие моряки, из тех, кто действительно трудится и видит в яхтсменах изнеженных развратников, обычно сильно обижались, когда те нарушали их заслуженный отдых. Гудзон опять оказался на пристани один. Серена решила, наверно, заглянуть в гостиницу и тоже переодеться. Вечернее платье и высокие каблуки не совсем годятся для продолжения вечера, чем бы он ни закончился. Возможно, некоторая доза здорового женского тщеславия требовала больше времени, чтобы удовлетворить его. Он взглянул на часы и пожал плечами. Решил, что нет никакого смысла думать о времени. Завтра у него свободный день, и это располагало к лености. В известной мере... Гудзон Маккормик снова закурил. Его пребывание в Монте-Карло было связано и с некоторыми поручениями, не имевшими никакого отношения к регате. Иными словами, он собирался поймать сразу двух зайцев. Ему нужно было переговорить с директорами банков и повидаться еще с двумя людьми, имевшими свои причины для пребывания в Европе. Людьми, очень и очень важными для его будущего. Он потрогал подбородок, еще гладкий после тщательного бритья по случаю светского раута. Гудзон Маккормик превосходно понимал, на какой риск идет. Кто видел в обычного, здорового американского парня, крепкого атлета, увлекающегося спортом, допускал грубейшую ошибку. За привлекательным обликом скрывался блестящий и чрезвычайно практичный ум. Самое главное вот это: чрезвычайно практичный. Он прекрасно сознавал, что у него нет задатков выдающегося юриста. Не потому, что не хватало способностей, а просто потому, что ему не хотелось ждать. Не хотелось тратить жизнь на то, чтобы мучиться, стараясь вытащить из тюрьмы преступников, имевших все основания там сидеть. Он давно подозревал, что получил образование по специальности, нисколько не отвечающей его характеру, и поэтому не был намерен всю жизнь разгребать дерьмо и возиться с отбросами общества, какого бы ранга они ни были. Ему не хотелось ждать до семидесяти пяти лет, чтобы играть в гольф с одуревшими богатыми стариками, стараясь не уронить зубной протез в зеленую траву. Он хотел иметь нужное ему сейчас, в свои тридцать три года, именно сейчас, когда молодость требовала удовлетворить все желания. У Гудзона Маккормика имелась своя стрела в колчане его жизненной философии. Он не был жадным. Его не интересовали ни виллы, ни вертолеты, ни безмерные деньги, ни власть. Более того, для него все это представлялось синонимом скорее каторги, нежели успеха. Самые знаменитые менеджеры, те, что спят по два часа в сутки и целыми днями покупают и продают по телефону акции, вызывали у него глубокое сожаление. Почти все они оказывались в реанимации после инфаркта, не понимая, как туда попали, и спрашивая себя, отчего же это при всем своем могуществе и всех своих деньгах они не в силах приобрести еще немножко времени. Молодому адвокату Гудзону Маккормику не доставало никакого удовлетворения вершить судьбы других: ему хотелось распоряжаться только собственной судьбой. И парусная лодка представлялась ему жизненным идеалом. Она действительно сулила ему и ветер, треплющий волосы, и нос яхты, рассекающий волну, и свободный выбор любого курса, какой только он пожелает... Он снова швырнул сигарету в море и в тишине услышал легкое шипение окурка, гаснущего в воде. Для задуманного ему требовались деньги. Много денег. Не какое-то огромное количество, а просто весьма внушительная сумма. И существовал только один способ быстро добыть ее: обойти закон. Легкий софизм: не нарушать закон, а обойти его. Двигаться по проволоке, по самому краю, с тем, чтобы можно было обернуться на оклик, показать свое славное, открытое лицо и ответить с наивным удивлением: "Кто, я?". Риск был. Гудзон не мог не признавать этого, но он всесторонне оценил его. Он изучил проблему вдоль и поперек, снизу доверху и по диагонали: в общем риск приемлемый. Конечно, поскольку речь шла о наркотиках, тут уже не до шуток. И все-таки это был особый случай, весьма особый, как, когда препятствием становились горы или горы денег. Все прекрасно знали, где производятся наркотики, где они очищаются и для чего нужны. Целые страны строят свою экономику на порошках, которые на месте их происхождения стоят дешевле талька, а в местах потребления продаются с прибылью в пять или шесть тысяч процентов. За передвижение наркотиков -- за трафик -- велась тайная война -- не менее жестокая, не менее искусная, чем война явная. Здесь тоже были свои солдаты, офицеры, генералы и стратеги, действовавшие в тени, но столь же умело и решительно. И связными между различными армиями становились люди, сделавшие отмывание денег своей профессией. Деловой мир отнюдь не был настолько глуп, чтобы отворачиваться от человека, являвшегося к нему с тремя или четырьмя миллиардами долларов в руках, если не больше. Самолеты с обозначениями регулярных армий летали, оплаченные наркотиками. Некоторые военные морские суда оплачивали топливо для своих торпедных установок, благодаря той же системе. Каждой пуле, выпущенной из "калашникова" солдатом более или менее регулярной армии где-то на другом конце света соответствовало отверстие от укола на руке наркомана. Того же самого света. Гудзон Маккормик был не настолько лицемерным, чтобы прятать голову, как страус. Он понимал, что поступая так, он бесповоротно причисляет себя к сволочам, которые уничтожают планету. Констатируя этот неумолимый факт, он вовсе не оправдывал себя, а только тщательно взвешивал. То, чего ему хотелось в данный момент, лежало на одной чаше и весило больше любого довода, какой он мог положить на другую чашу. Он тщательно оценил ситуацию, долгими вечерами в своей квартире трезво, с холодным расчетом анализируя факты, как изучают обычной бюджет фирмы. Он полагал, что предусмотрел и учел все. Допускал и некоторое количество непредвиденных обстоятельств. Каких именно, знать было не дано. Не даром они называются непредвиденными. При благоприятном исходе он получит яхту, какую ему хотелось, и сможет кружить по свету в свое удовольствие, свободный, как ветер. Сравнение, нисколько не казавшееся ему банальным, подходило как нельзя лучше. В случае провала -- думая об этом, он усердно стучал по дереву -- последствия были бы все же приемлемыми. Во всяком случае не настолько губительными, чтобы совсем испортить ему жизнь. Благодаря придуманным уловкам риск оставался умеренным, насколько вообще может быть умеренным риск. Гудзон знал ему цену: он не был настолько алчным и развращенным, чтобы поднять ее до непосильного уровня. Он управлял нитями игры, которая вскоре принесет на его счет, открытый на Каймановых островах, немалую сумму в дополнение к уже выплаченной. Он подумал о человеке, перечислившем эти деньги, о своем клиенте Осмонде Ларкине, сидевшем сейчас в американской тюрьме. Этот человек был ему глубоко отвратителен. При каждой их официальной встрече Гудзон чувствовал, как отвращение возрастает. Глядя в жестокие, свинячьи глаза Ларкина, считавшего себя хитрее всех и полагавшего, будто весь мир у него в долгу, слыша наглый тон этого человека, Гудзон чувствовал тошноту. Но этот ловкач был еще и дураком. И как все дураки, не мог не чваниться своей ловкостью, что и стало причиной его пребывания за решеткой. Гудзон с удовольствием выложил бы все это Ларкину прямо в лицо в комнате для переговоров, встал бы из-за стола и ушел. И если бы до конца последовал своим побуждениям, то даже нарушил бы профессиональную тайну и сам рассказал бы следователям все, что их интересует. Но этого нельзя было делать. Не говоря уже о личном риске, он не мог подвергать опасности людей, которые помогли ему войти в этот круг. Это означало бы взять в руки пульт и выключить телевизор, на экране которого сияет чудесная картинка -- изумительная яхта, рассекающая волны, и статный юноша у руля... Нет, ничего не поделаешь, при всей неприязни к Ларкину с чем-то так или иначе приходилось мириться, если он хотел получить желаемое. Не все, повторил он себе, но много и сразу. Гудзон подошел к яхте спонсора. Лодки, стоявшие вплотную друг к другу, еле просматривались в полумраке. На одних горело слабое дежурное освещение, другие окутывала тьма, и они лишь слегка бликовали от света соседних лодок. Он осмотрелся. На пристани ни души. Бар закрыт, пластиковые стулья поставлены друг на друга. Шторы подняты. Он нашел это странным. Хотя время и позднее, но ведь летними ночами всегда находится немало людей, которым не спится. Особенно здесь, на Лазурном берегу. Ему вспомнилась история про серийного убийцу, о котором рассказала Серена. Может, поэтому он сейчас здесь один? Может, никто не решается гулять в одиночку во избежание малоприятных встреч. Когда люди чего-то опасаются, они обычно стараются держаться вместе, теша себя иллюзией, будто смогут защитить друг друга. В этом смысле Гудзон был настоящим ньюйоркцем. В городе, где он жил, если думать о подобных вещах, вообще никогда не выйдешь из дома. Он услышал шум подъехавшей машины и улыбнулся. Наконец-то появилась Серена. Представил, как мнет пальцами ее соски и ощутил приятное тепло где-то возле солнечного сплетения, тотчас отдавшееся внизу, под брючной молнией. Он подумал, что под каким-нибудь предлогом постарается сам сесть за руль и живо представил весьма заманчивую картинку: он медленно ведет кабриолет по верхнему шоссе, погруженному в ночную темноту, ветер ворошит волосы, доносится терпкий запах сосен, и симпатичная девушка из Новой Зеландии, наклонив голову к его коленям, держит во рту его петушок. Он посмотрел в другой конец пристани, собираясь пойти навстречу девушке. Он не услышал шагов человека, быстро подошедшего сзади, только потому, что тот был порождением самой тишины. Рука, обвившая шею Гудзона, однако, оказалась железной, а ладонь, зажавшая рот, похоже, была из того же металла. Удар ножа сверху вниз оказался точным и убийственным, как и много раз прежде. Убийца рассек Гудзону сердце, и атлетическая фигура внезапно обмякла в его руках, без труда удержавших тело. Гудзон Маккормик умер, глядя на тюрьму "Рокка", так и не удовлетворив свое скромное последнее желание. Он никогда не узнал, что его белая рубашка хорошо оттеняла не только загар, но и алый цвет крови. 53 С балкона дома Елена помахала рукой и улыбнулась в ответ на приветливый жест сына, выходившего за ограду вместе с Натаном Паркером и Райаном Моссом. Створки ворот закрылись с сухим щелчком, и дом опустел. После нескольких дней ее впервые оставляли одну, и она немало удивилась такому событию. Она догадывалась -- отец что-то задумал, но не понимала, что именно. Недавно Натан и его бандит прервали свой разговор при ее появлении. С тех пор, как стало известно о ее отношениях с Фрэнком, в ее присутствии они умолкали. Генерал ни на мгновение не оставлял ее наедине со Стюартом. И сейчас она оказалась дома со своей единственной подругой -- своей печалью. Перед уходом отец приказал Райану Моссу отключить все телефоны, и тот запер их на ключ в комнате на первом этаже. У Елены не было мобильника. Натан Паркер обратился к ней, как всегда, коротко и тоном, не терпящим возражений. -- Мы уходим. Остаешься здесь. Одна. Надо что-то добавлять? Ее молчание он воспринял как согласие. -- Хорошо. Напомню на всякий случай. Жизнь этого человека, Фрэнка, зависит от тебя. Если тебе не дорог твой сын, полагаю, хотя бы это удержит тебя от необдуманных действий. Пока отец выговаривал ей, стоя в дверях, Елена смотрела на Стюарта и Мосса, ожидавших его у ворот. -- Скоро уедем. Как только закончу все свои дела. Нам нужно отвезти домой тело твоей сестры, до которой, похоже, тебе нет никакого дела. Когда вернемся в Америку, твоя жизнь изменится, пройдет и глупое увлечение этим ничтожеством... После его возвращения из Парижа она нашла мужество бросить отцу вызов, рассказав о них с Фрэнком. Натан Паркер словно обезумел. Это не была, конечно, вполне понятная отцовская ревность к своей дочери. Это не объяснялось и низменным влечением мужчины к своей любовнице, поскольку, -- как она сказала Фрэнку, отец уже многие годы не принуждал ее к близости. То время, слава богу, похоже, кануло в прошлое. Но и сейчас, спустя много лет, стоило хоть на мгновение вспомнить, как прикасался к ней этот человек, ее тотчас охватывало сильнейше отвращение и хотелось немедленно вымыться. Он перестал оказывать ей внимание сразу же после рождения ребенка. Даже раньше, когда она в слезах призналась, что беременна. Она помнила взгляд своего отца, когда сообщила ему о своем состоянии и сказала, что намерена сделать аборт. -- Что ты намерена сделать? -- переспросил Натан Паркер, не веря своим ушам, словно отвратительно было именно ее желание, а не сама беременность. -- Я не хочу этого ребенка. Ты не можешь заставить меня родить. -- Ты не смеешь указывать мне, что я могу, а чего не могу. Я сам решаю это. И ты ничего не сделаешь. Ясно? Ни-че-го! -- отчеканил он, вплотную приблизив к ней свое лицо. И вынес приговор. -- Ты родишь этого ребенка. Елена готова была вспороть себе живот и собственными руками вырвать плод. Наверное ее отец, проклятый отец ее ребенка, догадался об этой мысли. Возможно, понял по ее лицу. Факт тот, что с этого момента она ни на минуту не оставалась одна. Желая оправдать в глазах окружающих ее беременность и рождение Стюарта, Натан Паркер придумал эту нелепую историю с замужеством. Паркер был могущественным человеком, очень могущественным. Когда дело не касалось национальной безопасности, ему было позволено практически все. Она не раз спрашивала себя: неужели никто из тех, кто бывал у ее отца, так и не догадывался об истинном характере его помешательства? А ведь это были важные люди, сенаторы, высокопоставленные военные, даже президенты Соединенных Штатов. Возможно ли, чтобы никто из них, слушая разговоры генерала Натана Паркера, героя войны, не заподозрил, что его слова рождаются в голове безумца? Объяснение, правда, напрашивалось, причем очень простое: банальное do ut des.[83] Если бы даже в Пентагоне или Белом доме знали о безнравственности генерала, пока все улаживалось в семейном кругу семьи, на это закрывали бы глаза в обмен на услуги, какие Паркер оказывал нации. После рождения Стюарта, мальчика -- наконец-то! -- ее отец стал относиться к ним обоим с таким чувством собственности, далеко превосходившим его маниакальные наклонности и неестественную любовь. Мать и сын не были людьми, а являли собой его частную собственность. Он считал их целиком и полностью своим вещами. Он уничтожил бы любого, кому пришло бы в голову изменить сложившуюся ситуацию, и считал ее в своем полнейшем безумии совершенно законной. Вот почему он возненавидел Фрэнка. Тот встал на его пути, проявив себя как столь же сильная личность. Несмотря на историю, какую пережил Фрэнк, Паркер понимал, что его сила была не больной, а здоровой, почерпнутой не из ада, а из земной жизни. Именно поэтому Фрэнк осмелился противостоять ему, отказался помочь, когда генерал искал его поддержки, и нанес удар, когда должен был бы держаться подальше. И самое главное, Фрэнк не боялся его. Доказательство невиновности Мосса, его освобождение из тюрьмы, вынужденное публичное признание агента ФБР Фрэнка Оттобре в своей ошибке, -- все это Натан Паркер рассматривал как личный успех. Теперь оставалось только поймать убийцу Эриджейн, чтобы заявить о своей полной победе. И Елена не сомневалась, что Паркеру это удастся. Во всяком случае он приложит для этого все силы. Елена подумала о несчастной Эриджейн. Жизнь сводной сестры оказалась ненамного счастливее ее собственной. Они были сводными сестрами. Мать Елены, которую та почти не знала, умерла от лейкемии, когда девочке было три года. В те времена лечить эту болезнь еще не умели, и несмотря на финансовые возможности, какими располагал Паркер, мать Елены быстро скончалась. Сохранились ее фотографии и несколько эпизодов на восьмимиллиметровой пленке -- слегка дергающиеся кадры, на которых видна стройная светловолосая женщина с милым лицом, она улыбается, держа на руках маленькую девочку, рядом с мужем-хозяином в военной форме. До сих пор Натан Паркер все еще говорил о ее смерти, как об оскорблении, нанесенном ему судьбой. Елене казалось, что если бы отцу пришлось как-то охарактеризовать свое отношение к кончине жены, то он употребил бы только одно единственное слово: недопустимо. Елена росла в окружении толпы гувернанток, сменявших друг друга все чаще по мере того, как взрослела. Она была ребенком и не подозревала, что эти женщины, едва только понимали, какая в доме царит атмосфера, как только обнаруживали, кто такой в действительности генерал Паркер и чего можно от него ожидать, с облегчением захлопывали за собой дверь и уходили, несмотря на более чем хорошую зарплату. После длительного пребывания в Европе Натан Паркер вернулся Америку в качестве командующего какого-то подразделения НАТО, привезя с собой в виде сувенира новую жену Ханнеке, темноволосую немку с массивной фигурой и зелеными, холодными, как лед, глазами. Он представил Елене эту чужую женщину с гладкой и бледной кожей как ее новую мать. Так и осталось навсегда: не мать, а совершенно чужой человек. Вскоре родилась Эриджейн. Занятый своей стремительной карьерой, генерал предоставил семью заботам Ханнеке. Холод, исходивший от новой жены Паркера, казалось, сковал все в доме. Отношения между девочками были едва ли не враждебными. Эриджейн стала для Елены еще одним маленьким чужим человеком, жившим в одном с ней доме, а не подругой, с которой они могли бы расти вместе. Недаром дом наводнили гувернантки, воспитатели и частные педагоги. Позже, когда Елена вступила в чудесную пору юности, произошла та история с Андре, сыном Брайана Жефферо, садовника, ухаживавшего за парком, что окружал огромный паркеровский особняк. Летом, во время каникул, Андре трудился вместе с рабочими, чтобы "поднабраться опыта", как с гордостью говорил его отец Натану Паркеру. Генерал соглашался с ним и не раз называл Андре "славным мальчиком". Андре был робким юношей, настороженно смотревшим из-под козырька своей бейсбольной шапочки, увозя в кузове пикапа срезанные ветки. Елена заметила его неловкие попытки познакомиться -- робкие взгляды и смущенные улыбки. Она приняла их, никак не отвечая, но в душе у нее что-то затеплилось. Андре был не из тех, про кого говорят "красивый парень". Он был самым обыкновенным -- не красавцем, не уродом. Иногда в ее присутствии он вдруг становился неловким и бестолковым. Елене в нем нравилось только одно: он был единственным юношей, которого она видела. И впервые в жизни она влюбилась. Андре улыбался ей, краснея, и она тоже улыбалась ему, краснея. И все. Однажды Андре набрался мужества и оставил Елене записку, спрятав ее в листьях магнолии и привязав к ветке зеленой проволочкой. Она достала записку и сунула в карман брюк для верховой езды. Вечером, ложась спать, развернула и прочитала -- сердце колотилось неистово. Теперь, спустя столько лет, она уже не помнит те слова, какими Андре Жефферо объяснился ей в любви, вспоминает только нежность, какую испытала, глядя на его неровный почерк. Это были невинные слова семнадцатилетнего юноши, влюбленного в ту, что представлялась ему принцессой большого дома... Ханнеке, ее мачеха, жившая не по тем правилам, какие сама же устанавливала, вошла в комнату неожиданно, без стука. Елена слишком поспешно спрятала записку под оделяло, чтобы можно было не заметить ее желания что-то скрыть. Мачеха подошла к постели и протянула руку. -- Дай мне то, что прячешь под одеялом. -- Но я... Женщина посмотрела на нее, лишь чуть пошире приоткрыв глаза. Щеки Елены вспыхнули. -- Елена Паркер, кажется, я только что приказала тебе. Елена достала записку и отдала. Ханнеке прочитала, не проявив никаких эмоций, сложила и опустила записку в карман своего жакета. -- Хорошо, думаю, это должно остаться нашим маленьким секретом, если мы не хотим огорчать твоего отца... Таков был ее комментарий. Елена почувствовала великое облегчение и поэтому, наверное, даже не поняла, что женщина лжет причем лишь потому, что это забавляет ее. На другой день она увидела Андре. Они оказались одни в конюшне, куда Елена заходила каждый день позаботиться о Мистере Марлине, своем коне. Андре, красный как мак, подошел к ней. Елена раньше не замечала, что на лице у него столько веснушек. Он заговорил с ней так взволнованно, что ей почему-то пришло на ум: "веснушчатый голос". -- Прочитала записку? Они впервые говорили друг с другом. -- Да, прочитала. -- И что ты думаешь? Елена не знала, что сказать. -- Это... это красиво. Без предупреждения, собрав все свое мужество, Андре наклонился к ней и поцеловал в щеку. Елена повернула голову и почувствовала, что умирает. Ее отец стоял в дверях конюшни, заслоняя свет, и видел, что произошло -- только то, что произошло. Юноша, сверстник его дочери, поцеловал ее в щеку. Паркер фурией набросился на беднягу и так сильно отхлестал его по щекам, что у того потекла кровь из носа и изо рта. Потом схватил парня и швырнул, словно ветку, в дверь бокса Мистера Марлина, отчего конь попятился, испуганно заржав. У Андре кровь лилась на рубашку, когда генерал схватил его за шиворот и поставил на ноги. -- Идем со мной, жалкий ублюдок. Он протащил Андре к самому дому и швырнул его, словно пустой мешок, к ногам Брайана Жефферо, стоявшего с секатором в руках и открывшего от изумления рот. -- Держи, Брайан, забирай своего маньяка и -- вон из моего дома! Немедленно. И благодари, что легко отделался, а не пошел под суд за изнасилование! Бешенство Натана Паркера исключало какие бы то ни было объяснения, и Жефферо слишком хорошо знал это. Он молча обнял сына, позвал своих людей, забрал инструменты и удалился. Елена никогда больше не видела Андре Жефферо. Вскоре Натан Паркер начал оказывать ей внимание. Елена прошла по спальне. Падавший с балкона луч солнца словно разделил кровать пополам. Елена сочла хорошим знаком, что солнечной оказалась как раз та сторона, где спал Фрэнк, единственный в мире человек, которому она, собрав все мужество, смогла признаться в своем позоре. Она вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Радостной мысли о коротких счастливых встречах с Фрэнком было недостаточно, чтобы стереть ее воспоминания, такие давние, но все еще столь яркие и мучительные, будто все произошло накануне. Немного на свете девушек, которые могут рассказать, что лишились девственности стараниями собственного отца, сказала она себе. Хотелось бы думать, что немного. Надеюсь из любви к миру, что я единственная, хотя и уверена: это не так... В мире хватает натанов паркеров, она знала это наверняка. И немало таких же, как она, запуганных девушек, залитых слезами от унижения и отвращения в постели, простыни которой испачканы кровью и тем же семенем, что породило их. Ее ненависть не имела пределов. К отцу и к себе самой из-за того, что не смогла восстать в нужный момент. Теперь у нее было оправдание -- сын Стюарт. Елена любила его так же сильно, как отчаянно ненавидела отца. Раньше она отдала бы что угодно, лишь бы избавиться от ребенка, а теперь безумно боялась его потерять. При всем желании она все же не могла найти никакого оправдания своей беспомощности перед насилием собственного отца. Иногда задумывалась: а не таится ли в ней, подобно раковой опухоли в мозгу, такое же болезненное чувство, какое питал к ней Натан Паркер? Может, она испытывала эти муки, потому что была его дочерью? В ее венах текла та же кровь -- так, может, и ей свойственны те же извращенные желания, что ему? Она не раз задавалась этим вопросом. Как ни странно, но от сумасшествия ее спасло только одно -- сознание, что никогда, ни разу ей не доставило ей удовольствия то, что она вынуждена была терпеть. Ханнеке что-то, видимо, заподозрила. Правда, Елена так никогда и не узнала точно. Возможно, дальнейшие события были вызваны пламенем, таившимся за ледяной внешностью мачехи, пламенем, которого никто, наверное даже она сама, не замечал. Самым банальным и прозаическим образом, оставив письмо, о чем Елена узнала лишь много лет спустя, Ханнеке сбежала с учителем верховой езды, бывавшим у них в доме, без сожаления оставив мужа и дочерей. Так же просто, как вишенку с торта, она прихватила с собой значительную сумму денег. В этой истории генерал Натан Паркер оценил только одно: сдержанность. Ханнеке могла быть проституткой, пусть и дорогой, но не была дурой. Если б она публично унизила мужа, последствия были бы чудовищными. Генерал преследовал бы ее до конца жизни и до конца света, пока не отомстил бы. Письмо, которое Елена никогда не читала, имело, вероятно, именно эту цель: женщина знала или догадывалась, как ее муж относится к Елене, и предложила сделку. Ее свобода и ее молчание в обмен на такую же свободу и такое же молчание. Условие было принято без обсуждения. Тем временем с помощью адвокатов подоспел и благоразумный развод, все расставивший по местам. Никто, как говорится, не пострадал. Ни Натан Паркер, разумеется, в последнее время совершенно равнодушный к жене. Ни, разумеется, Ханнеке, купавшаяся теперь в деньгах и разъезжавшая с любовниками по свету. Остались две девочки, заложницы судьбы. Им и предстояло платить за все ошибки, которых они не совершали. Эриджейн, как только стала совершеннолетней, ушла из дома и, поскитавшись по миру, обосновалась в Бостоне. Конфликты с отцом возрастали в геометрической прогрессии по мере того как она взрослела. Елена очень опасалась, что с сестрой случится такая же беда. Иногда наблюдала за отцом, когда он разговаривал с Эриджейн, пытаясь понять по его глазам, загорается ли в них тот страшный огонь, какой она уже научилась распознавать и бояться. Но в то же время -- и пусть она будет проклята за это! -- Елена молила, чтобы беда случилась, -- тогда она не услышит больше шагов отца, подходящего к ее комнате среди ночи, не почувствует, как его рука откидывает простыню, не ощутит тяжесть его тела в постели, не почувствует... Она закрыла глаза и вздрогнула. Теперь, когда она узнала Фрэнка и поняла, что на самом деле содержит послание, которым люди обменивается во время физической близости, она еще сильнее ощутила ужас и отвращение, пережитые в те годы. Фрэнк оказался вторым мужчиной в ее жизни, в ее постели, и первым, с кем она занималась любовью. Нижний этаж дома был залит солнцем. Больше нигде в мире не было такого солнца. Ведь оно освещало здесь Фрэнка и, может быть, он тоже испытывал сейчас такое же ощущение пустоты -- как если бы какая-то машина высасывает из тебя воздух, и кожа мучительно притягивается к костям в неестественной попытке лопнуть. И происходило такое как раз в тот момент, когда в Елене бушевала совершенно противоположн