я не влюблена в Дэвида. - Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут. - Не думай, что я не знаю, кто выжил его. - У него хватило ума понять, что он стал бесполезен. - Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как бы я хотела взять Клару и уехать отсюда! - Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В конце концов, ведь ты вдова. Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в темной комнате. - Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой... "Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это. - Мне кажется, - говорит Кристина, - всем нам жаль, что он уехал. Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем темно, но она не зажигает лампы. - Мне не жаль. - Дэвид хороший человек, - говорит Кристина мягко. - И тебе жаль. - Он сеял смуту. Мне не жаль. - Он хороший человек... - Кристина думает о Стэне о последних его словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_. Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво: - Хорошие люди нас покидают. 4. ГОРОД Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем: - Это Сопи Тун, старшина клуба! Он раньше, говорят, был громила, а теперь стал анархистом. Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла, в рубашке из грубой яркой ткани, без галстука, заложив руки в карманы, прогуливался взад и вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше полутораста франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили деньги за удовольствие сидеть на жесткой скамье и выслушивать оскорбления... адресованные буржуазии вообще... от какого-нибудь поэта или прозаика, специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен. - Ну-с, друзья мои, - заговорил он, и слова, как пузыри, стали слетать с его губ. - Мы сегодня услышим неистового поэта, Мигеля Ларраха. Его принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны, не то еще из какого-то испанского городишка. Это было всего три года назад, и он не знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде - от нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной и работал помощником официанта в захудалых ресторанчиках. Потом получил место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину: работать невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, - Мигель, я для краткости буду называть вас Майк, - выбрали главарем шайки. Но Майк решил, что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал поэтом. - Тун глубже засунул руки в карманы. - Ну-с, Майк, - сказал он, обращаясь к первому ряду, - пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще что-нибудь о вас расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря! Юноша лет двадцати двух взбежал на эстраду и спокойно стоял, своим обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос поднималась над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в руках, и расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию. - "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма в прозе. В сущности, это... - его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно произносившего английские слова. - Может быть, некоторые из вас не поймут без объяснения, что это название относится к американской цивилизации, рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства. Я буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в них, с точки зрения художника, заклейменного страшнейшим из проклятий: иметь глаза и жить с вами в вашей тьме. В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша, но ему трудно было следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных: имен поэтов или местных знаменитостей, названий современных теорий. Его мысли унеслись далеко... - Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле я увижу Элен. Она, моя жена, проехала тысячу миль, чтобы поговорить со мной в чужом городе. В чужом... в чужом. Клирден. Канзас. Вот теперь Чикаго... - Взгляните на Чикаго! - ворвался в его раздумья голос поэта, и Маркэнд прислушался. - Видите ли вы, что построили в вашей прерии? Кучи ржавого железа, груды кирпича, нагромождение дерева. Грязь и отбросы, мгла, смрад и вой. Разве вы не видите, что такое - ваш город? Он - изнанка вашего сознания! Он - сущность вашей души! Вот что такое Чикаго. Вот что такое ад. Толпа была в восторге. Что-то великодушное и безумное было в этой толпе господ и дам, восторгавшихся бичевавшими их словами поэта. - Почему мы, художники... дважды проклятые, оттого что наши глаза видят проклятую тьму вашего ада... почему взываем мы к вам? Потому что мы хотим и вас заставить видеть. Потому что нам нужно, чтоб вы поняли то, что видим мы. Поняли нас. Только это может спасти нас. Только это может _вас_ спасти. - Он опустил свою рукопись и пристально вгляделся в толпу. - Но не это беспокоит меня. Все это я говорю лишь для того, чтобы лучше убедить вас, потому что я хочу спастись, - спастись, чтобы жить. Я - это все поэты Америки, все поэты целого мира. Никто из нас не сможет жить - ни поэты Европы, ни поэты России или Китая, - если современный ад, где промышленный Чикаго - последний круг, не даст нам жизни. Вы нужны нам, чтобы мы могли жить, а мы нужны вам, чтобы вы могли услышать наш призыв к жизни, иначе вы вечно будете гнить здесь, в самом аду. Снова став надменным и строгим, поэт спрятал в карман рукопись и быстро исчез с эстрады, словно желая избежать оскорбительных похвал стада свиней, перед которыми он только что метал бисер. (Он должен был получить за свое выступление пятнадцать долларов от Туна, которому этот вечер принес не меньше сотни.) Слушатели с облегчением стали подниматься с жестких скамеек, потягиваться, насколько позволено приличиями, улыбаться и болтать. Приятное зрелище. Леймон схватил Маркэнда за локоть: - Вот Макс Торилл, великий поэт. Меня с ним познакомили как-то. Я сейчас представлю вас. Маркэнд пожал руку медленно двигавшемуся гиганту с лицом архангела и нимбом рано поседевших волос вокруг головы. Он очутился в центре небольшой группы. Обменялся рукопожатием с неприятного вида светловолосым евреем с курчавой шевелюрой и четкими, как на плакате, чертами лица. - Лесли Лег ("Печатается во всех журналах высоколобых", - шепнул Сидней). - Он поклонился, почувствовав ответный холодок, человеку, массивная голова которого казалась выточенной из дерева, а лицо - изъеденным кислотой отчаяния. - Дэниел Докерти ("Известный адвокат и поэт"). - Средних лет дамы в ярких платьях увивались вокруг юношей, явно не принадлежавших к их классу. Представители свободных профессий... врачи, писатели... нервно оправляли накидки на плечах девушек с застывшей улыбкой и блуждающим взглядом. В стороне держались несколько мускулистых молодцов с пустыми лицами - личные друзья Туна; кое-кого из них он представил почтенным, разнаряженным вдовам, которые смутно чувствовали, что соприкоснулись с врагами Закона и Порядка - доступная, но не вполне удовлетворительная замена адюльтерам, которые - увы! - остались в прошлом. Тун для каждого находил несколько слов, не переставая улыбаться одними губами: лицо его оставалось непроницаемым, кроме тех моментов, когда он останавливал взгляд на какой-нибудь девушке или обозревал ее спутников. Маркэнд оказался в окружении группы Торилла. Молодая женщина, укутанная до горла в зеленую пелерину, с черными волосами, низко спускавшимися на лоб и щеки, увидела его, и он ей поправился. Маркэнд почувствовал на себе ее взгляд и обернулся; она слушала Докерти и смотрела на Маркэнда. Ее кожа была иссиня-бледной в неверном свете ламп. Едва заметным движением она коснулась руки Торилла. - Я не расслышал вашего имени, друг мой, - склонил свою крупную фигуру поэт. - Маркэнд. - Прошу вас познакомиться: миссис Ленк. - Поедемте с нами, - сказала она. - У меня в доме маленький вечер. Маркэнд колебался, думая о Леймоне. - Вы не один? - Я здесь с... одним молодым поэтом из Канзаса. - Чудесно! Разыщите его - и едем! - В ее мягко звучавшем голосе была резкая нота; она придавала ему чувственный оттенок. В машине Маркэнд сидел рядом с этой женщиной. Другую женщину, слева, он не замечал. Ночь пахла сажей и зеленью; очертания домов расплывались; даже паровозное депо - грохот стали и рев пламени - казалось легким и прозрачным в этой разгульной апрельской ночи - все как-то изменилось из-за женщины рядом с Маркэндом, касавшейся его своим телом. Миссис Ленк побежала наверх, оставив их в холле. Молодой человек в визитке, белокурый и приветливый, завладел Маркэндом и Леймоном (в машине Леймон сидел возле шофера). - Я - Лейтон Ленк. - Мое имя - Дэвид Маркэнд. А это - Сидней Леймон. - Очень рад вас видеть в нашем доме. Пройдемте наверх. Дом был старый, просторное и уютнее особняков Манхэттена (дома Антони Дина, например). Выстланная ковром лестница с изящно изогнутыми перилами вела в увешанный портретами верхний холл. В салоне человек десять гостей стоя пили из высоких бокалов и закусывали сандвичами. Ленк снова подошел к Маркэнду: - Откровенно сказать, вы меня поставили в тупик, сэр. Вы не похожи на всю эту публику из банды Тед. Тед - это моя жена. Все больше, знаете, художники, и писатели, и анархисты-профессора. Вы как-то не похожи на них. И не похожи на жителя Нью-Йорка. Маркэнд улыбнулся. - Серьезно, чем вы занимаетесь? - Ленк рассмеялся. - Я, видите ли, юрист, хоть и Ленк. (Теперь Маркэнд догадался, кто хозяин дома: один из владельцев "Ленк и Кo", известной в консервной промышленности чикагской фирмы.) Мне, как юристу, свойственно задавать вопросы. - Я могу сказать вам, чем я занимался, - сказал Маркэнд. - Пятнадцать лет я работал в табачном деле "Дин и Кo"... затем - ОТП. Потом это мне надоело. С тех пор я перепробовал немало занятий: редакция газеты, стойка бара, даже политика, а больше всего - слонялся без дела. - О! - Ленк отшатнулся. - Все-таки, значит, вы сумасшедший, как и вся свита Тед. Торилл, Докерти и Лев рассеянно поклонились Маркэнду и продолжали свою беседу. Среди незнакомой публики был один пожилой человек, ростом не выше пяти футов с небольшим; в его лице семита выражение силы сочеталось с такой печальной нежностью, что Маркэнд не мог отвести от него глаз. Незнакомец поймал взгляд Маркэнда, заметил, что тот стоит совсем один, и подошел к нему. - Моя фамилия Стайн, Оскар Стайн. Я - отец миссис Ленк. Не хотите ли чего-нибудь выпить? Они прошли в дальний угол длинной комнаты, где дворецкий и горничная прислуживали у переносной стойки. Стайн взял минеральной воды. Маркэнд попросил пива. - Вы давно знакомы с моей дочерью? - Да, - сказал Маркэнд. Пиво было превосходно: настоящее пльзенское. - Ах, так вы старые друзья? Странно, что я никогда вас не видел. - Я сам не знаю, почему я сказал "да", мистер Стайн. Думал о чем-то другом. С вашей дочерью я познакомился только сегодня. Докерти подошел за очередной порцией виски. - Хелло, Стайн! - сказал он, и что-то в его голосе внушало мысль о жестокости. - Хелло, мистер Докерти! Говорят, вы становитесь прославленным поэтом. - Да, собственно, пора бы. Я пишу стихи уже двадцать лет. Но я что-то не замечаю своей славы. - Но-но! Я видел ваш портрет и целую страницу, посвященную вам, в воскресном выпуске "Трибюн". И потом, Теодора читала мне вслух одну из ваших поэм. - Стайн содрогнулся. - Должно быть, она очень хороша; это было что-то ужасное. К стойке упругой поступью приблизился грузный человек в мешковатом пиджаке и взял из рук горничной стакан неразбавленного виски. - Что ж, Стайн, - сказал он, - поэзия должна быть правдива, не так ли? А правда всегда ужасна. - Логично, во всяком случае, - засмеялся Стайн. - Познакомьтесь с мистером Маркэндом из Нью-Йорка, Мэт. Мистер Мэтью Корнер. Маркэнд спросил: - Вы - адвокат Мэтью Корнер? - Он самый, сэр. - Мэт - величайший пессимист в мире, - сказал Стайн. - И до чего же ему хорошо жить на свете, не ожидая от жизни ничего хорошего! - Идемте, - сказал знаменитый друг рабочего движения и любитель безнадежных процессов, беря Маркэнда под руку. - Вернемся к остальным. Сядем в кружок и побеседуем на эту тему. Девушка! - обернулся он к франтоватой горничной. - Вы и ваш друг, следите за тем, чтобы стаканы у нас были полны. Мы здесь долго просидим. И смотрите, не смешивайте напитки. Кто начал с пива, пусть пиво и пьет, кто взялся за виски, пусть уж не отступается от виски. Вот в чем секрет успеха и счастья: в постоянстве. Невелика разница, к чему вы привержены от природы - к горькому ли пиву, к крепким ли напиткам, к сладкому ли лимонаду, - лишь бы вы не меняли своего вкуса. - Он удобно развалился в кресле, и к нему прильнула золотоволосая девушка, глаза которой открыто говорили всем о том, что она его обожает; по другую сторону устроилась у его ног средних лет валькирия викторианской эпохи и эффектно раскинула ни полу свое пышное платье, позвякивая украшенными камнями серебряными побрякушками; это была Джейн Ладлоу, чьи романы расходились десятками тысяч экземпляров. - Не согласен, - сказал Лесли Лев. - Постоянство скучно, а скука - величайшая из неудач. Однообразие в пище свойственно животным. Какая-нибудь корова или овца изо дня в день ест одно и то же. Немало людей - и мужчин и женщин - живут точно так же. Человек исключительный постоянно нарушает свои привычки или никогда их не приобретает. То, что он делает сегодня, всегда противоречит тому, что он делал вчера; и если он пьет, то смешивает различные напитки. - А кто вам сказал, черт подери, - загремел Корнер, - что исключительный человек - это тот, кто счастлив или удачлив? В этом мире мудрые скрываются в толпе и прячутся за нее. - Вы оба правы, - проворковал Торилл своим виолончельным голосом. - Вы, Мэт Корнер, человек исключительный и поэтому проповедуете, что для счастья нужно быть банальным. Вы, Лесли, - он благожелательно улыбнулся Леву, чьи холодные зрачки сузились в предвидении мягкого, но убийственного удара, - весьма банальный человечек - и поэтому разыгрываете и превозносите исключительную личность. Все засмеялись, и все были довольны, разумеется, кроме Лева, который смеялся громче всех. - Ну а вы сами? - овладев собой, обратился Лев к Ториллу. - Я? - поэт улыбался. - Мне еще пока не удалось установить, Лев, на кого я больше похож - на вас или на Корнера. Я ведь довольно медлителен, так что сам за собой не поспеваю. Но я иду по горячему следу. Давайте мне побольше вот такой "Явы", - он пил кофе, - чтобы я не спал по ночам, и с годами вы это узнаете. - Я вам могу сказать сейчас, - сказал Лев. - Вы мягки, сентиментальны и старомодны, поэтому вы в громких словах воспеваете город стали и дыма. Вошла Теодора Ленк, в сером, прямая и тонкая, как стрела, с изумрудным ожерельем, от которого ее черные волосы казались синими. Она села рядом с отцом. - О чем речь? - спросила она. У старика губы растянулись в улыбке, глаза с набрякшими под ними мешками заиграли, когда дочь взяла его за руку. - Все как всегда, - сказала Джейн Ладлоу. - Мужчины напевают каждый свою песенку и останавливаются только для того, чтобы плюнуть в лицо друг другу. - Неважно, сколько времени у них отнимают ссоры, - сказал Стайн. - Они так изощряют при этом свое остроумие! - Конечно, мы остроумны! - вскричал Лев. - Погодите, скоро Нью-Йорк нас заметит: настоящая литературная столица Штатов - здесь, если угодно знать Нью-Йорку. - Вы сами себя опровергаете, - проворчал Корнер. - Какого черта вы беспокоитесь о том, чтобы Нью-Йорк вас заметил, если литературная столица здесь? Раз Чикаго суждено стать литературной столицей страны, ему достаточно сказать "я есмь" - и стать ею. - Вспомните Иегову, - сказал Докерти. - "Я есмь бог", - глаголет господь. Поэтому он и стал богом. - Это ваши слова! - закричал Лев. - Мы все говорим то же! Да будет так! За литературную столицу США! - Он высоко поднял бокал. - За Чикаго! - Чикаго! - ворковал Торилл. - И все, что стекается в Чикаго, и все, что вытекает из него. Прерии. Упитанные свиньи и упитанные фермеры. Сталь. Дым. Большой город, где под дождем копоти на окраинах вырастают фиалки. - Вы так говорите, Макс, потому что вы сами - такая фиалка. - Джейн Ладлоу прижала к своей могучей груди унизанную побрякушками руку. - У нас все есть, - сказала лилейно-белая золотоволосая девушка у ног Мэтью Корнера, подняв глаза к его грубо вытесанному лицу. - Не совсем, - огрызнулся Докерти, ненавидевший девушку за то, что она обожала знаменитого адвоката, который не хотел ее, в то время как Докерти сам с удовольствием спал бы с ней, но она этого не хотела. - У нас есть небо, - ворковал Торилл. - Небо, полное солнца, и дыма, и запахов жизни... У нас есть прерия... прерия, полная рождения и смертей. - У нас есть люди, - подхватил Лев, - страстные женщины... воры, бандиты, поэты. - У нас есть сооружения. Не забывайте о сооружениях, - сказал Корнер. - Люди ничего не могли бы написать, если б они не сооружали... дороги, плотины, храмы. Слова приходят после сооружении. - У нас есть все, - сказала Джейн Ладлоу. - Не совсем, - снова огрызнулся Докерти. - Одного у нас нет... - Чего же? - спросил Лев, как будто он был готов тут же восполнить недостаток. - Любви, - сказал Докерти. - Да, любви нам не хватает. - Теодора Ленк пронзила его взглядом. Корнер взглянул на Теодору, и его суровое лицо смягчилось. Все молчали. - Какая чушь! - вскричал Лев, нарушая молчание своим надорванным голосом. И все же даже после его слов молчание не рассеялось. - Докерти, я всегда знал это! При всех ваших социалистических воззрениях вы настоящий романтик восемнадцатого века. Любовь! Нужны нам воловьи упряжки? Нет: у нас есть паровозы и авто. Нужны нам храмы? Нет: у нас есть небоскребы. Нужны нам легконогие афинские вестники? Нет: у нас есть телефон и радио. Нужна нам любовь? У нас есть страсть... половое влечение. Возвращайтесь к пиндаровым одам, вы, старый слюнтяй. У нас тут, в Чикаго, будет новый Ренессанс, только лучший - без любви. - Лев, вы дурак, - сказал Докерти спокойно и серьезно. - Вы не понимаете, что едите одни плевелы. Все ваши остроумные рассказы, полные полового влечения, и все мои стихи, полные тоски о несуществующей любви, - все это ничто. Что бы мы ни писали, все это будет ничто... хвалебные гимны, прославляющие Ничто... пока не придет к нам любовь. - Любовь - к кому? - спросила Теодора Ленк, положив свою руку на волосатую лапу отца. - Любить можно только бога, - сказал Корнер и посмотрел на миссис Ленк. - И бога можно любить только в женщине. - Он отвел глаза. - Бог умер. - Он не умер, - сказал Торилл. - Он умер лишь в церквах. Но - не умер в детях, в молодой траве прерии. - Да, бог умер, - сказал Докерти. - То, что вы слышите, есть лишь эхо его голоса, которое еще звучит, хоть его уже нет. И вместе с богом умерла любовь. Вот почему Лев пишет о половом влечении, а вы, старый плакса, вздыхаете над кошевками среди грохота сталелитейных заводов. - Старый бог... - Стайн заговорил неожиданно, с усилием, как будто не хотел, но не мог не говорить. - Старый бог... может быть, и умер. Но есть новый бог, и это... это... - Что, папа? - спросила миссис Ленк. - ...это любовь! - Лицо Стайна побагровело. Все засмеялись, кроме Маркэнда и дочери Стайна. Стайн поднял глаза; общий взрыв смеха взбодрил его, и он перестал краснеть. Торилл встал и подошел к роялю. Нерешительной лаской его пальцы притронулись к клавишам; голос, низкий и светлый, затянул негритянский гимн. Все стали слушать; песня кончилась, и Торилл, лаская клавиши, искал новую. Опять от одного собеседника к другому, скачками, заметался разговор. Маркэнд слышал только Торилла и видел, что Теодора тоже слушает только его. Юноша Леймон был ослеплен блеском речей; он не услышал, как возникла новая песня Торилла. Вдруг Маркэнд увидел самого себя (удобно и спокойно "усевшись, никем не принуждаемый к разговору, полуслушая, полудремля, он пил стакан за стаканом) в чужом доме, среди чужих людей; увидел себя, плывущего по темному городу; увидел Элен, в поезде, мчащуюся на Запад по его зову. Их свидание стало казаться ему случайной встречей двух обломков, выброшенных в море. А он здесь, во власти какой-то незримой силы, которая еще больше отдалит его от Элен. - Я должен встретить ее! Я должен сейчас же уйти, чтобы встретить ее! "Завтра" еще не наступило. Но я должен уйти отсюда сейчас же, чтобы быть уверенным, что встречу ее. Маркэнд поднялся. Лев, стоя, кричит на Мэтью Корнера, который, улыбаясь, гладит по голове золотоволосую девушку. Ленк сидит напряженно, стараясь чувствовать себя хозяином в своем доме, который жена отняла у него. Торилл поет. Стайн - грозовая туча, облако нежности... Маркэнд направляется к двери, и Теодора идет за ним; Торилл поет; песня и Элен наполняют Маркэнда, все остальное нереально, и все вне его. Она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней. - Мне нужно идти, - сказал Маркэнд тихо, потому что голос Торилла, точно луч, проникал через дверь. - Я решил, что удобнее будет выскользнуть незаметно. - Почему вы убегаете? - спросила она. - Разве я убегаю? - Да. Вы убегаете. Он видит, как дом, качаясь, плывет в темном воздухе; видит, как Элен мчится на Запад. Он заставляет себя смотреть на эту женщину. Прямые волосы, стянутые на висках, сзади спускаются на шею; острый подбородок и слишком подвижный, слишком красный рот; худощавые руки, синеватые на сгибе локтя; груди, подчеркнутые обтянутым платьем. Извне она вторгается в его стремление к Элен. Он испытывает к ней неприязнь. Он не слушает ее слов. - Благодарю вас за гостеприимство, оказанное чужому. - Разве вы чужой? Он не слушает ее слов; она все еще стоит, прислонившись к двери, и он следит за ней, точно боится, что она может напасть на него. Она чужда и безобразна; он испытывает к ней неприязнь. - До свидания, - говорит он. - Спасибо. Одно мгновенье ее глаза вглядываются в него, и Маркэнд видит, что она тоже не понимает и боится. Потом - быстрым движением - она поворачивается, открывает дверь и исчезает за ней. Песня Горилла замирает. Маркэнд один спускается с лестницы. Земля завершает свой круг, когда Маркэнд медленным шагом уходит от крыльца дома Ленков в городской туман. А в это время... Лоис Поллард усаживается в своем кресле пятого ряда между Чарли, ее мужем, и высоким мужчиной, который хочет стать ее любовником. Сорок девушек на сцене выбрасывают ноги, до бедер затянутые в телесного цвета шелк. Вокруг ног кружит, плещется музыка; подпрыгивают хористы; картонные деревья с кружевной листвой у задней кулисы изысканно мертвы; ноги - единственное, что живет в этом мире. Сорок пар ног, выброшенные вперед, окутанные ритмом танца, влекут глаза мужчин вслед за их мыслями к невидимым изгибам тела, туда, где скрыто наслаждение. - Я его не люблю. Ну и что ж с того? Чем он хуже других? Он большой и сильный. Мне тридцать два года. Каждая девушка в этой шеренге по крайней мере на десять лет моложе меня. Может быть, их счастье в том, что они _должны_ делать это ради денег: при таком разнообразии когда-нибудь должно же повезти. Необходимость... мать радости. Кое-что уже исчезает к тридцати двум годам. Неумолимо меняется тело: уже не тот цвет, не тот запах. Невозможно бороться с годами. А зачем бороться, Лоис, когда годы все уносят с собой?.. Все обращается в ничто. Как будто едешь в поезде - о, как быстро! - и в жалкой попытке удержаться на месте бежишь по вагонам назад, против движения. Год с тех пор, как Дэвид... - Лоис видит его. Крупную голову Дэвида, круглый лоб, странный взгляд... мальчишеские глаза... куда-то поверх тебя, мягкое и сильное прикосновение его рук и его голоса. Она чувствует человека, который сидит рядом с нею. - Он похож на Дэвида, по крайней мере телом он похож на Дэвида. - Рука Лоис движется в темноте, пока девушки танцуют, но не к мужу. А в это время... Солнце ушло из окон кухни Двеллингов в Канзасе; Фил и Эстер, Ингерсолл, Кристина и Клара сидят за ужином. Эстер срезает тесто с яблока. - Такие же яблоки в тесте он ел, когда Филип предложил ему остаться у нас и работать в "Звезде". - Эстер оглядывает с отвращением свою семью, собравшуюся за столом. Все поглощены едой. Кристина помогает Кларе справиться со своей порцией... так серьезно, столько усилий. Ингерсолл жадно пожирает свою, для него в этом целый мир желаний и наслаждения. - Для меня этот мир закрыт. - Фил ест спокойно, не торопясь. Как будто ему так и положено! Эстер отодвигает свою тарелку. Все в жизни скучно и серо. Кристина видит, как она отодвинула тарелку; Эстер знает, что Кристина поняла почему. - Ненавижу ее! Она нищая, вдова. Я ненавижу ее так, как будто она сильна. Почему ее короткое прощание с Маркэндом согрело ее так, как я никогда не была согрета?.. - Взгляд Эстер становится напряженным, и губы сжимаются; она с трудом удерживается от слез или злобных выпадов против Кристины; рот некрасиво кривится; что-то застилает глаза. А в это время... В маленькую комнату на холме в Сан-Франциско ударяет с моря позднее солнце. Комната очень тесна и завалена дешевыми китайскими безделушками. Солнце играет на металлическом столбике кровати и в белокурых блестящих волосах женщины, которая полусидит в подушках. Ее лицо с необыкновенно светлыми глазами кажется совсем белым; на шелковой сорочке под грудью расползается все шире кровавое пятно. У стены напротив, в тени, прижался человек. Его медная кожа обнажена, в руке у него нож. - Айрин! - шепчет он. - Айрин! Ты умираешь? Я не хотел этого. Ты ничего не чувствовала... Я не мог вынести, Айрин!.. Айрин не больно, она не ощущает ничего. Когда вонзился нож, она услышала над собой крик - он разбудил ее; но ей хочется спать, и она должна уснуть еще! Уже надвигается сон. Она слышит, что говорит этот маленький мексиканец. Дурак! Вместо того чтобы просто взять ее, как все, он влюбился в нее... Тот, другой дурак, в Канзасе, тоже рассердился на нее из-за того, что она ничего не чувствовала. - Зачем ты жмешься там, у стены? Уходи и дай мне спать. - Она слишком устала, чтоб прогнать его. Все равно... пусть только он сидит смирно и не будит ее больше. - Он меня больше не разбудит. - Глаза ее закрываются, солнце гаснет на ее волосах, и голова бессильно никнет на подушку. А в это время... Дебора Гор на кухне играет с сыном в шашки. Теплый свет лампы на столе превращает дымчатые пряди ее волос в золото. Гарольд опять проигрывает, уже второй раз. Нехорошо Гарольду проигрывать - он не из тех, кому проигрыши на пользу. Мать хмурит брови, притворно озабоченная, и с рассчитанной медлительностью делает ошибочный ход. Гарольд берет две ее шашки, и его лицо проясняется. Этот мальчик не из тех, кто проигрывает, чтобы победить, чтобы через проигрыш возродиться! Она чувствует присутствие Дэвида. Вдалеке замерли крики толпы, ломающей мебель в его доме, и вдвоем они ощупью бредут по темной тропинке, уводящей от Клирдена на большую дорогу. Отстраняясь от ветки, уже иссушенной осенью, она своим телом касается его тела. Тут, во мраке, им ничто не грозит. Тучи полны тьмы и ветра, в просветах мелькают и гаснут звезды. Свобода вихрем мчится по миру и уносит их с собою. Тут можно изведать экстаз, и темная тропинка все скроет. Тело ее почти падает на него. Она остановилась, и он остановился тоже. Вот миг, когда он может обнять ее. Она чувствует, как его рука сжимает ей плечо... и это все. Больше ничего не будет. Она проиграла. Но она идет дальше. И в проигрыше есть луч света, есть свой экстаз, неведомый победителю... Гарольд выиграл партию. Он счастлив. - Ну что, мама, хочешь еще одну? А в это время... Томас Реннард отодвинул в сторонку тяжелое кресло, все его тщедушное тело напряглось при этом усилии. Хорошо защищенный от посторонних взглядов, он усаживается и вытаскивает из кармана пачку бумаг. Это отчет компании "Бриджпорт-Стил", помеченный: "Секретно". Реннард изучает длинные столбцы цифр: золотым карандашиком, на цепочке свисающим из жилетного кармана, он набрасывает рядом другие цифры. За высокой спинкой его кресла появляется человеческая фигура. - Вот вы куда забрались! Трудно было предположить, что я найду вас здесь. - Ведь вот нашли же. - Но как вы могли рассчитывать, что мне удастся это сделать? - Даже мы, неверующие, - говорит Реннард, - не сомневаемся во всемогуществе Хью Коннинджа. - Он встал и придвинул еще одно кресло вплотную к своему. Теперь оба сидят вполоборота друг к другу в этом уединенном уголке, вдали от любопытных ушей и от шума длинного клубного зала. - Итак, вы приходите в "Вампум", чтобы спрятаться и быть в одиночестве? - А что? - спрашивает Реннард. - Мне нравится оставаться невидимкой в толпе шумных политиканов Таммани-холла. - Бьюсь об заклад, что вы слышите немало любопытного... - Конниндж, дорогой мой! Вы - англичанин, но разве вы не достаточно прожили в нашей стране, чтобы узнать, что у нью-йоркских судей, сенаторов, членов законодательных органов и местной администрации не бывает тайн? У них все так же открыто и безупречно, как у английской охотничьей своры. Вы, европейцы, никак не хотите понять, что мы люди простые и искренние... - В политике? - Особенно в политике. К уловкам, мой дорогой Конниндж, люди прибегают, лишь когда в этом есть необходимость. А наши избиратели не настолько умны, чтобы у наших политических деятелей возникала такая необходимость. Все, что от них требуется, - это знать наизусть с полдюжины лозунгов и помнить название своей партии. - Если все это так просто, - улыбается Конниндж, - почему же вы тут сидите? - А вот именно поэтому, - улыбается Реннард. Лицо его стало серьезным, свернутыми в трубку бумагами он притрагивается к колену священника. - Итак, сэр, я готов приступить к докладу. Это безусловно выгодное помещение капитала. Чрезвычайно выгодное. Компания молодая, богатая, малоизвестная и жаждет расширения. Если мы дадим им то, чего они хотят, мы будем вознаграждены за это. Вознаграждены в современном духе. Основы компании не новы. Две частные, но весьма солидные фирмы - одна в Бриджпорте, Коннектикут, другая в Истоне, Пенсильвания, - соединились как бы брачными узами для того, чтобы образовать ее. Никаких долговых обязательств, никаких срочных платежей. Пока что это еще дело семейное и находится под контролем Ральфа Энгуса; это очень деловой человек, один из тех, кто уже не может удовлетвориться двумя-тремя миллионами, как его отец. Вчера я имел с ним продолжительную беседу. - Но почему оружие, друг мой? Чего ради в лето от рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое они так настаивают на том, чтобы орала перековать на мечи? Почему именно это вы считаете надежным помещением денег? - Дорогой мой Конниндж, Англия хочет мира, и того же хотим мы. Никакими силами нельзя было бы втянуть в войну лорда Грея и президента Вильсона. Англия и Америка - это избранный народ, избранный извлечь выгоду из идиотизма, свойственного вашему проклятому континенту. Да, Европа обречена в буквальном смысле слова. Через пять или десять лет, сэр, будет война. Франция, Россия, Германия, Австрия немногим отличаются от Балкан... разве только тем, что во сто раз больше закупают оружия. Только мирные люди, подобные вам, сэр, об этом не знают. И эта молодая компания (образовавшаяся из старых и умудренных опытом фирм, но молодая и поэтому готовая предложить щедрые условия своим кредиторам) сумеет извлечь из этого выгоду. "Бриджпорт-Стил" имеет все, что нужно: отличный завод в Истоне, вполне современное предприятие в Бриджпорте, который, как вам известно, стоит на море, и право приобретения одного из заводов в Гулле, в Англии. Вот здесь все цифры. - Он снова хлопает по колену доктора Хью Коннинджа бумагами. Достопочтенный доктор кивнул в ответ, и Реннард продолжал: - Я собираюсь вложить в это дело порядочный куш из своего личного капитала. И предоставить эту возможность некоторым... очень немногим... из моих друзей. Скажу вам больше. Мне поручено состояние одного старого друга, который уехал на неопределенный срок, и благополучие его семьи, таким образом, в моих руках. Мои полномочия не ограничены доверителем. Мне не нужно говорить вам, что в подобном случае юристу приходится действовать с предельной осторожностью. Так вот: значительная часть этого состояния будет вложена в "Бриджпорт-Стил". Доктор Хью Конниндж постукивает пальцем по колену в том месте, где Реннард притронулся своими бумагами. - Вы меня убедили. - Времени терять нельзя. - Завтра я доложу совету, и через день вы получите точные цифры, определяющие наше участие. - Великолепно. - Лично у меня нет ни гроша, но один или двое моих друзей... - Давайте их сюда! Вы, кстати, знаете человека, о котором я говорил. Или, вернее, вы знаете его жену. Миссис Дэвид Маркэнд. - Я так и думал. Конниндж погружается в размышления. - Элен Маркэнд принадлежит мне и через меня - церкви. Если этот человек распоряжается ее состоянием, частица того, что принадлежит мне, находится в его власти. Хочу ли я этого? - Он знает о все растущем влиянии Томаса Реннарда в Таммани-холле, в католических кругах Нью-Йорка. - Элен Маркэнд он тоже покорил? Не слишком ли много сразу? Придется присмотреться к нему поближе. - Кстати, - говорит он с улыбкой, - почему вы никогда не заедете ко мне? Пообедали бы вдвоем. - С радостью. - Давайте на той неделе. Скажем, во вторник?.. Оставшись один, Реннард глубже забирается в кресло. Хриплые пронзительные голоса в облаках дыма и винных паров... Реннард презирает этих людей, и настроение его портится. Давая возможность Коннинджу и его присным "приложить руку к выгодному делу", он главным образом искал случая сообщить ему, что он, Реннард, распоряжается состоянием Маркэнда. Он хотел дать понять достопочтенному доктору, что благодаря ему, Реннарду, Элен Маркэнд будет богатой и что она находится в его власти. Ему известно, какое горячее участие доктор принимает в Элен Маркэнд; и теперь, после его сообщения, доктор будет более склонен поддерживать связь с Реннардом... чтобы быть в курсе его дел. Реннард рассчитал, что, став ближе к нему (из-за Элен Маркэнд), Конниндж тем самым даст ему, Реннарду, желанную возможность стать ближе к Коннинджу. Из этой близости Реннард с его партийными и клерикальными связями сумеет извлечь пользу. Что ж, расчет оправдался: вот уже получено приглашение на обед. Потому Реннард и пришел в скверное настроение. Его ненависть к миру особенно сильна после каждой одержанной над миром победы. Он совсем уходит в свое кожаное кресло и сердито хмурится. Как осторожно старый Конниндж станет приближаться к нему, чтобы следить за ним, и как ясно Реннард увидит все, что ему надо видеть, услышит все, что ему надо слышать от Коннинджа. Он ненавидит этих грубых людей, что шумят в глубине комнаты. Он ненавидит Коннинджа и церковь, оправдывающую жадность и плутовство... в интересах церкви. Он ненавидит себя самого - за то, что так ловко умеет действовать в этом мире. И он уже намечает план на будущий вторник. Сегодня с утра он напряженно работал. Воздух в клубном зале загажен дымом и выкриками пьяниц. Реннард закрывает глаза, голова у него болит... а он ненавидит физическую боль. Вдруг рядом с собой он видит Маркэнда. Они сидят на полу в студии Корнелии, в старой ее студии близ Стюйвезант-сквер. Реннард говорит: "Я вас сделаю богатым. Богатым!" Маркэнд смотрит на него невыносимо снисходительными глазами. Это глаза Корнелии! Корнелия умерла. Она сделала прыжок в другой мир, где недостижима для него. - Что, если и Дэвид... в ином мире, где он недостижим для меня? - Реннард вцепляется в ручки кресла, он позабыл о хриплых голосах вокруг. - Ты должен вернуться! Я сделаю тебя богатым. Я завалю тебя, я задушу тебя деньгами. Быть бедным слишком легко для тебя. Деньги!.. - А в это время... Теодора Ленк - Тед для друзей, за исключенном Докерти, потому что он не друг, - лежит в ванне. Муж ее обедает внизу один. Он пришел домой усталый после работы. - Бедный Лейтон! Он не стал настоящим мясником, как все прочие Ленки, он вообще ничем не стал. Немудрено, что бойни утомляют его. - Пришел домой, надеясь уютно пообедать с женой, одно присутствие которой действует на него живительнее вина. Но Тед возвратилась после свидания с Докерти в дурном настроении и просила не ждать ее к обеду. Она лежит в ванне, а когда ей надоест, она уйдет из дому, не удосужившись поздороваться с супругом. Сейчас он особенно раздражал бы ее; она раздражена с самого утра; она ненавидит Дэна Докерти - единственного, кто зовет ее торжественно: Теодора. Сегодня в ней никакого трепета не возбудил поэт, чей озлобленный и страстный ум когда-то сильно действовал на нее... Только плоть она увидела в нем сегодня, длинное сухощавое тело, сосредоточенный взгляд, который в минуты объятий воспламеняется стремленьем предугадать ее желания. Преграда отделяла сегодня от нее его ум, и она осталась глуха, она не позволила ему даже поцелуя. Сейчас она оглядывает свое тело, лежащее в ванне, и жалеет бедного, обездоленного Дэна. Прелестная Теодора в полумгле, в полусне, в голубом фаянсе ванны, в одеколонных парах. Она видит себя и любуется собой. Ее стройность - точно одна из модернистских поэм, где ни одно слово не сказано впустую... Она думает об этом человеке, который убежал, о Маркэнде. Она ощущает все свое тело, от горла до ног, в душистой пелене воды. И касаясь рукой в воде упругой массы, которая есть - она, она чувствует Маркэнда... его ускользающее тело... А в это время... В гостиной чикагского отеля, куда она приехала на зов своего мужа, Элен Маркэнд ждет его. Сознание ее, переполненное минувшим годом, не воспринимает ничего; инерция улегшихся переживаний; трехмесячная крошка, спящая в соседней комнате (Элен кормит ее грудью и не могла оставить дома); Тони; ее возмущенный отец, запрещающий ей ехать: "Какая наглость! Пусть он приедет к тебе! Почему это ты должна ехать в Чикаго?"; слова священника: "Да, дочь моя, ступайте к нему. Вы не можете знать, какие причины не позволяют ему вернуться. Оскорбляющим нас, не забывайте, мы обязаны более всего, ибо, оскорбив нас, они доказали, как велика их нужда". Она не может увидеть Дэвида, не может почувствовать его приближения к этим дверям. Потому что ее способность чувствовать есть ее тело, и вот что она видит: себя, согнувшуюся в кресле, платье из серого бархата (ни визитное, ни домашнее), поднимающееся к шее голландским желтоватым кружевом воротника, который соединяет полутраур ее костюма с пышным узлом волос на затылке. Она шепчет короткую молитву: "Господи, дай мне силы" - и становится сильнее. Руки ее лежат неподвижно. В дверь стучат, и входит Маркэнд. ...Еще выше, еще худее, еще крепче. В глазах на обветренном лице новый блеск!.. Барбара, Тони, Марта, к которым весь этот год был прикован ее взгляд, исчезают. Перед ее глазами стоит мужчина, и она знает, что любит его. Она встает и чувствует его крепкие руки вокруг своего тела, его твердую щеку рядом со своей. Он не целует ее, но его рука прикасается к ее волосам. Он отступает назад, и они оба садятся. - Ты очень добра, Элен, что приехала. Ты здорова, я вижу. - Да, Дэвид. Мы все здоровы. Он вспоминает: - А малютка?