торонам. Ничего, ровно ничего, ни малейшего беспорядка ни в холле, ни в столовой. Какая-то галлюцинация запаха - обманчивая, мучительная, нелепая! В серебряной корзине оказались визитные карточки: две - мистера и миссис Полгет Том и одна - мистера Полгет Тома; она понюхала их, но они издавали строгий пресный запах. "Я просто устала, - подумала она, - пойду прилягу". Гостиная наверху тонула в полутьме, дожидаясь, чтобы чья-нибудь рука зажгла в ней вечерний свет; Уинифрид прошла к себе в спальню. Здесь тоже шторы были полуопущены, и царила полумгла, так как было уже шесть часов. Уинифрид сбросила жакет - опять этот запах! И вдруг остановилась, точно ее пригвоздили к спинке кровати. Что-то темное приподнялось с кушетки в дальнем углу. Слово, всегда выражавшее ужас у них в семье, сорвалось с ее губ: "Боже!" - Это я - Монти, - послышался голос. Ухватившись за спинку кровати, Уинифрид потянулась и повернула выключатель над туалетом. Фигура Дарти выступила на самом краю светового круга, отчетливо выделяясь от нижней половины груди, где отсутствовала цепочка от часов, до изящных темно-коричневых ботинок - одного с разорванным носком. Плечи и лицо были в тени. Он очень похудел - или это игра света? Он сделал несколько шагов вперед, освещенный теперь от кончиков ботинок до темной шевелюры, слегка поседевшей, несомненно. Лицо у него потемнело, пожелтело. Черные усы утратили свой задорный вид и мрачно висели; на лице появились морщинки, которых она раньше не замечала. В галстуке не было булавки. Его костюм - ах, да, она узнает его, но какой измятый, потертый! Она опять перевела глаза на носок его ботинка. Что-то огромное, жесткое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило, выпотрошило. И она стояла молча, не двигаясь, глядя на трещину на его ботинке. - Ну вот! - сказал он. - Я получил постановление суда. Я вернулся. Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу, пробудившаяся от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой она никогда еще не испытывала. Вот он стоит здесь - темная и точно загнанная тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая сила сделала это с ним - выжала его, как апельсин, до самой корки! Эта женщина! - Я вернулся, - сказал он. - Мне было очень скверно, клянусь богом! На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот этого чемодана. - А у кого же остальное? - вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из оцепенения. - Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода тебе послали этот приказ. Не трогай меня! Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет они спали вместе. Много раз - да, много раз - ей хотелось, чтобы он вернулся. Но теперь, когда он вернулся, она чувствовала только холодную, смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, бывало, раньше, а просто потянул вниз. - Господи! - сказал он. - Если бы ты только знала, что я перенес! - Рада, что не знаю. - Дети здоровы? Уинифрид кивнула. - Как ты вошел? - У меня был ключ. - Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти. У него вырвался горький смешок. - А где же? - Где угодно. - Но ты только посмотри на меня. Эта... эта проклятая... - Если ты только скажешь слово о нем, - вскричала Уинифрид, - я сейчас же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой! И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную для него, что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он сказал: "Хорошо. Я умер для всего света". - Ты можешь остаться переночевать, - сказала она. - Твои вещи все еще здесь. Дома только одна Имоджин. Он прислонился к спинке кровати. - Ну что ж, все в твоих руках, - и его собственные руки судорожно сжались. - Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди. Услышав ласкательное имя, которым он не называл ее много лет, Уинифрид вздрогнула. "Что мне делать с ним? - подумала она. - Господи, что мне с ним делать?" - У тебя есть папироска? Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону ее натуры. - Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе белье и костюм в твоей комнате. Мы можем поговорить потом. Он кивнул и поднял на нее глаза - какой-то полумертвый взгляд, или это только казалось оттого, что веки у него словно набухли? "Он совсем не такой, как прежде, - подумала она. - Он никогда не будет таким, как был! Но какой же он будет?" - Хорошо, - сказал он и пошел к двери. Он даже двигался иначе - как человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще двигаться. Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верхней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем. Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нерешительности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс - у себя в клубе или на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс все время боялся этого, а она - надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него - сущий клоун - появляется: "А вот и мы!" И всех оставляет в дураках: и суд, и Сомса, и ее самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта угроза не висит больше над ней, над ее детьми! Какое счастье! Ах, но как примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из него пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Ее себялюбивого, самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала, растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно! Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добивалась - этого, суд может теперь заставить ее! Ведь он все еще ее муж, как прежде, - она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеется, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах, этот запах! "В конце концов я же ведь не старуха, - подумала она, - ведь не старуха же я!" Но эта девка, которая довела его до таких слов: "Я столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!" Уинифрид подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими ее противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотступно внушал ей, что как бы там ни было, он все же ее собственность, которую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на нее. В таком состоянии она вошла в дом Джемса. - Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что я здесь. - Брат ее переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и завязывал черный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его концы. - Алло! - сказал он, увидев ее в зеркало. - Что случилось? - Монти, - каменным голосом сказала Уинифрид. Сомс круто повернулся. - Что? - Вернулся! - Попались на свою же удочку! - пробормотал Сомс. - Ах, черт, почему ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал, что это страшно рискованно! - Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать? Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом. - Ну, что же? - нетерпеливо сказала Уинифрид. - Что он говорит в свое оправдание? - Ничего. У него один башмак рваный. Сомс молча уставился на нее. - А, - сказал он, - ну конечно! Промотал все, что мог. Теперь все опять начнется сначала! Это просто прикончит отца. - Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него? - Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, - и Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шелковые подтяжки. - Нужно найти какойнибудь юридический способ его обезвредить. - Нет! - вскричала Уинифрид. - Я больше не желаю разыгрывать из себя дуру. Я скорей уж примирюсь с ним. Они стояли и смотрели друг на друга - у обоих чувства били через край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты. - Где ты его оставила? - В ванне. - У Уинифрид вырвался горький смешок. - Единственное, что он привез с собой, это лавандовую воду. - Успокойся, - сказал Сомс, - ты на себя не похожа. Я поеду с тобой. - Какой в этом прок? - Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие... - Условие! Ах, все опять пойдет по-старому, стоит ему только прийти в себя: карты, лошади, пьянство и... Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжегся мальчик, обжегся! Кто знает... - Прийти в себя? - переспросил Сомс. - Он что, болен? - Нет, сгорел; вот и все. Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал: - Не везет нам. И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей свое глубокое горе. - Я бы хотела повидаться с мамой, - сказала она. - Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я позову ее. Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький темный кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто; слишком сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и прекрасное собрание отчетов о судебных процессах, не раскрывавшееся много лет. Она стала спиной к плотно задернутым портьерам каштанового цвета и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом за ней Сомс... - Ах, бедняжка моя, - сказала Эмили, - какой у тебя ужасный вид. Нет, в самом деле, как это возмутительно с его стороны! В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни было интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти и обнять дочь. Но от ее мягкого голоса, от ее все еще полных плеч, сквозивших из-под дорогого черного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым непринужденным тоном: - Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего. - Не понимаю, - сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, - почему Уинифрид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не удалится? Он взял ее жемчуг, и если он не привез его назад, этого уже достаточно. Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположения, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто - ничего. Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою собственность, все сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захочет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей. - Ну что ж, - сказала Эмили, - идемте как можно спокойней в столовую, ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я сама скажу папе. И, когда Уинифрид направилась к двери, Эмили выключила свет. Тут только они заметили, какая беда их ждет в коридоре. Там, привлеченный светом, пробивавшимся из комнаты, которая никогда не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью шаль песочного цвета, из которой он не мог высвободить рук, так что казалось, словно между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить ее. - Что все это означает? - сказал он. - "Скажу папе"? Вы мне никогда ничего не говорите. Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, положив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала: - Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой. Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому, что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинными седыми бакенбардами. Затем он твердо, почти с достоинством, произнес: - Он меня сведет в могилу. Я знал, чем это кончится. - Не нужно расстраиваться, папа, - сказала Уинифрид спокойно. - Я заставлю его вести себя прилично. - Ах! - сказал Джемс. - Снимите с меня это, мне жарко. Они размотали шаль. Он повернулся и твердой поступью направился в столовую. - Я не хочу супу, - сказал он Уормсону и опустился в свое кресло. Все тоже сели - Уинифрид все еще в шляпе, - в то время как Уормсон ставил четвертый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал: - Что он привез с собой? - Ничего, папа. Джемс устремил взгляд на свое собственное отражение в ложке. - Развод! - бормотал он. - Вздор! О чем я думал? Мне нужно было предложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и предложи ему это. Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама удивилась, когда сказала: - Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто вести себя прилично - вот и все. Все посмотрели на нее. Всем было известно, что Уинифрид мужественная женщина. - Там ведь, - не совсем вразумительно начал Джемс, - кто знает, что за бандиты! Поищи и отними у него револьвер! И не ложись спать без этого. Тебе нужно взять с собой Уормсона, чтобы он у вас ночевал. А завтра я с ним сам поговорю. Все были растроганы этим заявлением, и Эмили сказала ласково: - Правильно, Джемс, мы не потерпим никаких глупостей. - Ах! - мрачно пробормотал Джемс. - Я ничего не могу сказать. Вошел Уормсон с рыбой, и разговор перешел на другую тему. Когда Уинифрид сразу после обеда подошла к отцу поцеловать его и пожелать ему спокойной ночи, он поднял на нее такие вопрошающие, такие тревожные глаза, что она постаралась собрать все свое мужество, чтобы сказать как можно непринужденнее: - Все благополучно, папа милый, не беспокойтесь, пожалуйста; мне никого не нужно, он совсем смирный. Я только расстроюсь, если вы будете волноваться. Спокойной ночи, спасибо, папа! Джемс повторил ее слова: "Спасибо, папа!" - словно он не совсем понимал, что это значит, и проводил ее глазами до двери. Она вернулась домой около девяти часов и прошла прямо наверх. Дарти лежал на кровати в своей комнате, переодетый с ног до головы, в синем костюме и в бальных туфлях. Руки его были закинуты за голову, потухшая папироса торчала изо рта. Уинифрид почему-то вспомнились цветы на окне в ящиках после знойного летнего дня - как они лежат, или, вернее, стоят, обессиленные от жары, но все же чутьчуть оправившиеся после захода солнца. Казалось, словно на ее опаленного супруга уже брызнуло немножко росы. Он вяло сказал: - Ты, наверное, была на Парк-Лейн? Ну, как старик? Уинифрид не могла удержаться и желчно ответила: - Не умер еще. Он вздрогнул, совершенно определенно вздрогнул. - Пойми одно, Монти, - сказала она, - я не допущу, чтобы его кто-нибудь чем-нибудь расстраивал. Если ты не будешь вести себя прилично, уезжай туда, откуда приехал, или куда угодно. Ты обедал? - Нет. - Хочешь есть? Он пожал плечами. - Имоджин предлагала мне, я не стал. Имоджин! Уинифрид в своем смятении позабыла о ней. - Значит ты видел ее? Что же она тебе сказала? - Поп, целовала меня. Уинифрид с чувством горькой обиды увидела, как его хмурое, желчное лицо прояснилось. "Да, - подумала она, - он любит ее, а меня ни капли". Глаза Дарти блуждали по сторонам. - Она знает про меня? - спросил он. И Уинифрид вдруг осенило: вот оружие, которым она может воспользоваться. Он боится, как бы они не узнали! - Нет, Вал знает. А больше никто; они знают только, что ты уезжал. Она услышала вздох облегчения. - Но они узнают, - твердо сказала она, - если ты только дашь мне повод. - Ну что же, - пробормотал он. - Добивай меня! Я уже и так уничтожен. Уинифрид подошла к кровати. - Послушай, Монти, - сказала она. - Я вовсе не хочу добивать тебя. И не хочу делать тебе больно. Я ни о чем не буду вспоминать. И не буду терзать тебя. Какой от этого толк? - она секунду помолчала. - Но, я так больше не могу и не буду так жить. И лучше, если ты это поймешь. Я много страдала из-за тебя. Но я тебя любила, Ради этого... Опущенный взгляд ее зелено-серых глаз встретился со взглядом его карих глаз, глядевших из-под тяжелых век; она вдруг дотронулась до его руки, повернулась и вышла. У себя в спальне она долго сидела перед зеркалом, вертя машинально свои кольца, думая об этом смуглом, присмиревшем, почти незнакомом ей человеке, который лежал на кровати в другой комнате; она решительно не позволяла себе "терзаться", но ее грызла ревность к тому, что он пережил, а минутами сердце ее сжималось от жалости. XIV. ДИКОВИННАЯ НОЧЬ Сомс упорно дожидался весны - занятие нелегкое для человека, который сознает, что время бежит, что дело ни на волос не подвигается и что по-прежнему нет выхода из паутины. Мистер Полтид не сообщал ничего нового, кроме того, что слежка продолжается и на нее, разумеется, уходит масса денег. Вэл и его троюродный брат уехали на фронт, откуда последнее время поступали утешительные известия; Дарти пока что держал себя прилично; Джемс не хворал; дела процветали как-то даже почти невероятно, И у Сомса не было, в сущности, никаких оснований тревожиться, кроме того только, что он чувствовал себя "связанным" и не мог сделать ни шагу ни в одном направлении. Правда, он не совсем избегал Сохо: он не мог допустить, чтобы там подумали, что он "отстал", как сказал бы Джемс, - ведь ему в любую минуту может понадобиться снова "пристать". Но ему приходилось вести себя так сдержанно, гак осторожно, что он часто только проходил мимо ресторана "Бретань", даже не заглядывая туда, и сейчас же спешил выбраться из пределов этого квартала, который всегда вызывал у него ощущение, что он допустил какуюто ошибку в обращении со своей собственностью. Так, возвращаясь однажды оттуда майским вечером, он вышел на Риджент-стрит и попал в толпу, которая произвела на него впечатление чего-то совершенно невероятного - орущая, свистящая, пляшущая, мятущаяся, неистово ликующая толпа, с фальшивыми носами, с дудками, с грошовыми свистульками, с какими-то длинными перьями и всяческими атрибутами полного идиотизма. Мейфкинг! Ну да, конечно, Мейфкинг отбит у буров. Но боже! Разве это может служить оправданием? Что это за люди, откуда они, как они попали в Вест-Энд? Его задевали по лицу, свистели в уши, какие-то девчонки кричали: "Чего шарахаешься, ай ты, штукатурка!" Какой-то малый сшиб с него цилиндр, так что он еле водрузил его на место. Хлопушки разрывались у него под самым носом, под ногами. Он был потрясен, возмущен до глубины души, он чувствовал себя оскорбленным. Этот людской поток несся со всех сторон, словно открылись какие-то шлюзы и хлынули подземные воды, о существовании которых он, может быть, когда-нибудь и слышал, но никогда этому не верил. Так это вот и есть народ, эта бесчисленная масса, живое отрицание аристократии и форсайтизма! И это, о боже, демократия! Она воняла, вопила, она внушала отвращение! В Ист-Энде или хотя бы даже в Сохо - но здесь, на Риджент-стрит, на Пикадилли! Что смотрит полиция? Дожив до 1900 года, Сомс со всеми своими форсайтскими тысячами ни разу не видел этого котла с поднятой крышкой и теперь, заглянув в него, едва мог поверить своим обожженным паром глазам. Все это просто невообразимо! У этих людей нет никаких сдерживающих центров, и они, кажется, смеются над ним, эта орава, грубая, исступленная, хохочущая, - и каким хохотом! Для них нет ничего священного! Он не удивился бы, если бы они начали бить стекла. По Пэл-Мэл, мимо величественных зданий, за право входа в которые люди платят по шестьдесят фунтов неслась эта орущая, свистящая, На Пэл-Мэл расположены фешенебельные закрытые клубы, беснующаяся, как дервиш, толпа. Из окон клубов люди его класса со сдержанным любопытством разглядывали ее. Они не понимают! Ведь это же очень серьезно - это может принять какие угодно формы! Сейчас эта толпа радуется, но когда-нибудь она выйдет и в другом настроении. Он вспомнил бунт в восьмидесятых годах, когда он был в Брайтоне: тогда громили, произносили речи. Но сейчас он испытывал не столько чувство страха, сколько глубокое удивление. Ведь это же какая-то истерика, это что-то совершенно не английское. И все это только из-за того, что отвоевали какой-то маленький городок, не больше Уотфорда, и за шесть тысяч миль отсюда. Сдержанность, умение владеть собой! Эти качества, которые для него были, пожалуй, дороже жизни, эти непременные атрибуты собственности, где они? Нет, это что-то совершенно чуждое, это не англичане! Так размышлял Сомс, продвигаясь вперед. Казалось, он внезапно увидел, как кто-то вырезает договор на право спокойного владения собственностью из законно принадлежащих ему документов; или словно ему показали чудовище, которое подкрадывается, вылезает из будущего, бросая вперед свою тень. Это отсутствие солидности, почтения! Словно он вдруг обнаружил, что девять десятых населения Англии - чужестранцы. А если это так, тогда можно ждать чего угодно! На углу Хайд-парка он столкнулся с Джорджем Форсайтом, сильно загоревшим от постоянного пребывания на ипподроме; Джордж держал в руке фальшивый нос. - Алло, Сомс! - сказал он. - Хочешь нос? Сомс ответил кислой улыбкой. - Я отнял его у одного из этих спортсменов, - продолжал Джордж, который, по-видимому, только что недурно пообедал. - Дал ему здоровую взбучку за то, что он пытался сбить с меня шляпу. Нам еще когда-нибудь придется воевать с этими молодчиками: они что-то здорово обнаглели - все радикалы, социалисты. Им не дает покоя наше добро. Расскажи-ка это дяде Джемсу, это ему поможет от бессонницы! "In vino veritas" [29], - подумал Сомс, но только кивнул и пошел дальше по Гамильтон-Плейс. На Парк-Лейн попадались уже только редкие кучки гуляк, не очень шумные. Глядя на высокие дома, Сомс думал: "Мы, как-никак, все же оплот страны; Не так-то легко нас опрокинуть. Собственность диктует законы". Но когда он закрыл за собой дверь отцовского дома" весь этот невероятный, чудовищный уличный кошмар рассеялся бесследно, как если бы он видел его во сне и проснулся утром в своей теплой, чистой, уютной кровати с пружинным матрацем. Дойдя до середины громадной пустой гостиной, он остановился. Жена! С кем можно было бы обо всем поговорить! Ведь имеет же он право на это, черт возьми, имеет право!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I. СОМС В ПАРИЖЕ Сомс мало путешествовал. Когда ему было девятнадцать лет, он с отцом, матерью и Уинифрид совершил "малый круг": Брюссель, Рейн, Швейцария и обратно домой через Париж. В двадцать семь лет, когда он только что начал интересоваться живописью, он провел пять лихорадочных недель в Италии, сосредоточив свое внимание на Ренессансе, в котором он, однако, нашел меньше, чем ожидал, и на обратном пути две недели в Париже, сосредоточив свое внимание на самом себе, как и подобает Форсайту, окруженному столь самовлюбленным и чуждым народом, как французы. Его знакомство с их языком, приобретенное в школе, было весьма ограниченно: он не понимал того, что они говорят. Молчание казалось ему лучше и для себя и для других - по крайней мере не строишь из себя дурака. Ему не нравилась ни их манера одеваться, ни эти закрытые кареты, ни театры, похожие на пчелиные ульи, ни музеи, в которых пахло пчелиным воском. Он был слишком осторожен и застенчив, чтобы исследовать ту сторону Парижа, которая, как предполагают Форсайты, и является его тайной приманкой; что же касалось его коллекционерских сделок, он не заключил ни одной. Французы, как, вероятно, сказал бы Николае, - прирожденные захватчики. Сомс вернулся домой недовольный и сказал, что Париж вовсе не так хорош, как говорят. Таким образом, когда в июне 1900 года он отправился в Париж, это было его третье покушение на центр цивилизации. На этот раз, однако, гора пришла к Магомету, ибо он чувствовал себя теперь значительно более цивилизованным, чем этот Париж, и, может быть, оно так и было на самом деле. Кроме того, он ехал с определенной целью. Это уже было не какое-то там стояние на коленях в храме Безнравственности и Вкуса, но ходатайство по его собственным законным делам. Он ехал потому, что, в самом деле, все это давно уже вышло за пределы шутки. Слежка все продолжалась, но ничего, ровно ничего! Джолион в Париж не возвращался, и никого больше не было на подозрении. Занятый сейчас новыми и весьма конфиденциальными делами, Сомс более, чем когда-либо, сознавал всю важность безупречной репутации для поверенного. Но ночью и в часы досуга ему не давала покоя мысль, что время бежит, деньги текут к нему, а будущность его все в той же петле, что и прежде. После той мейфкингской ночи он случайно узнал, что около Аннет увивается какой-то юный балбес доктор. Он дважды заставал его у них: веселый молодой идиот лет тридцати, не больше. Ничто так не раздражало Сомса, как веселость - неприличное и какое-то экстравагантное свойство, вне всякой связи с действительностью. Одним словом, вся эта смесь желаний и надежд становилась для него настоящей пыткой; а кроме того, последнее время у него мелькала мысль, не догадалась ли Ирэн, что за ней следят. Это-то в конце концов и заставило его решиться поехать и посмотреть самому; прийти к ней, попробовать еще раз сломить ее сопротивление, ее нежелание выйти с ним на ровную дорогу и создать себе и ему относительно сносное существование. Если это ему опять не удастся - ну что же, он, во всяком случае, узнает, как она на самом деле живет. Он остановился в отеле на улице Комартен - в отеле, весьма рекомендуемом Форсайтам, где почти не говорили по-французски. У него не было никакого плана. Он не хотел застать ее врасплох; нужно было только что-то придумать, чтобы помешать ей уклониться от свидания и обратиться в бегство. И на следующее же утро, в хороший, ясный день, он пустился в путь. Париж казался каким-то ликующим, словно над звездообразным городом стояло сияние, которое почти раздражало Сомса. Он шел медленно, поглядывая по сторонам с явным любопытством. Ему хотелось теперь понять сущность французов. Ведь Аннет француженка! Можно многое извлечь из этой поездки, если он только сумеет сделать это. В таком похвальном настроении он три раза чуть было не угодил под колеса на площади Согласия. Он оказался на Кур-ля-Рэн, где находился отель, в котором жила Ирэн, как-то почти неожиданно для самого себя, ибо он еще не решил, как ему поступить. Выйдя на набережную, он увидел белое приветливое здание с зелеными маркизами, выглядывающее сквозь густую листву платанов. И решив, что, пожалуй, гораздо лучше встретиться с Ирэн на улице, якобы случайно, чем рисковать заходить к ней, он уселся на скамью, откуда можно было наблюдать за входом в отель. Еще не было одиннадцати часов, так что вряд ли она уже успела выйти. Несколько голубей чинно расхаживали и чистили перышки на солнечных дорожках, протянувшихся в тени платанов. Какой-то рабочий в синей блузе прошел и вытряхнул им крошки из бумаги, в которую был завернут его завтрак. Нянька в чепце с лентами вывела гулять двух маленьких девочек с косичками и в панталончиках с гофрированными оборками. Мимо проехал экипаж, им правил кучер в синем долгополом сюртуке и черной блестящей шляпе. Сомсу казалось, что все это отдает бутафорией, какая-то преувеличенная живописность, которая совсем не современна. Театральный народ эти французы! Он закурил папиросу, что позволял себе только в редких случаях; он испытывал чувство горькой обиды, что судьба закинула его в какие-то чужеземные края. Он ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ирэн нравится эта чужеземная жизнь: она никогда не была истинной англичанкой, даже по внешности. И он начал гадать, какие из этих окон под зелеными маркизами ее окна. Сумеет ли он найти слова для того, что ему надо сказать ей, чтобы пробить броню ее гордого упрямства? Он бросил окурок в голубя и подумал: "Не могу же я вечно сидеть здесь и гадать на пальцах. Пожалуй, лучше уйти, а попозже днем зайти к ней в отель". Но он все же продолжал сидеть, слышал, как пробило двенадцать, половина первого. "Подожду до часу, - подумал он, - раз уж я просидел столько". И в ту же минуту он вскочил и, отпрянув, снова опустился на скамью. Из отеля вышла женщина в платье кремового цвета, под палевым зонтиком, и направилась в противоположную сторону. Ирэн! Он подождал, пока она не отошла настолько, что не могла бы узнать его, и последовал за ней. Она шла медленно, по-видимому, без всякого дела, направляясь, если он не ошибался, к Булонскому лесу. Полчаса по крайней мере он шел за ней, держась на значительном расстоянии, пока она не вошла в самый лес. Может быть, она все же идет на свидание с кем-нибудь? С кем-нибудь из этих дурацких французов, каким-нибудь таким Bel Ami [30], которым нечего и делать больше, как бегать за женщинами, - Сомс прочел эту книгу с трудом, но в то же время с какимто брезгливым любопытством. Он упорно шел за ней по тенистой аллее, иногда теряя ее из виду, когда дорожка заворачивала. И вспоминал, как однажды, давно когда-то, вечером в Хайд-парке он крался от дерева к дереву, от стула к стулу в безумной, слепой, яростной ревности, выслеживая ее с Боснии. Дорожка круто завернула, и он, прибавив шагу, очутился лицом к лицу с Ирэн, сидевшей перед маленьким фонтаном - миниатюрной зеленовато-бронзовой Ниобеей с распущенными волосами, окутывающими ее до стройных бедер, которая смотрела на наплаканный ею прудок. Он так внезапно налетел на Ирэн, что даже прошел мимо и лишь потом повернулся и снял шляпу, чтобы поклониться ей. Она не шевельнулась, не вздрогнула. Она всегда отличалась большим самообладанием - одно из ее качеств, которым он больше всего восхищался и которое в то же время больше всего огорчало его, так как он никогда не мог понять, что она думает. Может быть, она заметила, что он шел за ней? Ее самообладание разозлило его, и, не прибегая ни к каким объяснениям, которые могли бы оправдать его присутствие, он кивнул на заплаканную Ниобею и сказал: - Недурная статуя! И тут он заметил, что она делает усилие над собой, чтобы сохранить спокойствие. - Я не хотел испугать вас. Это что, одно из ваших излюбленных мест? - Да. - Не слишком ли уединенно? В это время проходившая мимо дама остановилась посмотреть на фонтан, затем прошла дальше. Ирэн проводила ее взглядом. - Нет, - сказала она, чертя по земле зонтиком. - У человека всегда есть спутник - его тень. Сомс понял и, мрачно взглянув на нее, воскликнул: - Что же, вы сами виноваты. Вы можете освободиться от этого в любой момент. Ирэн, вернитесь ко мне, и вы будете свободны. Ирэн засмеялась. - Не смейтесь! - вскричал Сомс, топнув ногой. - Это бесчеловечно! Выслушайте меня. Существует ли какое-нибудь условие, на котором вы могли бы согласиться вернуться ко мне? Если я обещаю вам отдельный дом и только иногда буду приходить к вам... Ирэн вскочила. В ее лице, во всей фигуре появилось что-то исступленное. - Нет, нет, нет! Вы можете преследовать меня до могилы. Я не вернусь к вам. Оскорбленный, едва сдерживая себя, Сомс отступил. - Не устраивайте сцен! - сказал он резко. И они продолжали стоять неподвижно, глядя на маленькую Ниобею, зеленоватое тело которой сверкало на солнце. - Итак, это последнее ваше слово, - пробормотал Сомс, сжимая кулаки. - Вы обрекаете нас обоих. Ирэн опустила голову. - Я не могу вернуться. Прощайте. Сомс задыхался от чувства чудовищной несправедливости. - Стойте, - сказал он, - выслушайте меня еще минуту. Вы дали мне священный обет, вы пришли ко мне нищая. Вы имели все, что я мог дать вам. Вы без всякого повода с моей стороны нарушили этот обет; вы сделали меня посмешищем, лишили меня ребенка; вы связали меня по рукам и по ногам, и вы - вы все еще держите меня так, что я не могу без вас, не могу. Скажите, что вы после всего этого думаете о себе? Ирэн обернулась, лицо ее было смертельно бледно, темные глаза горели. - Бог сделал меня такой, какая я, есть, - сказала она, - порочной, может быть, если вам так хочется думать, но не настолько, чтобы второй раз отдаться мужчине, которого я ненавижу. Солнце заиграло в ее волосах, когда она пошла, и, словно лаская, заскользило по всему плотно облегающему ее кремовому платью. Сомс не мог выговорить ни слова, не мог двинуться с места. От этого слова "ненавижу", такого грубого, такого примитивного, Форсайт в нем весь содрогнулся. С глухим проклятием он сорвался с этого места, откуда она только что исчезла, и чуть не попал в объятия дамы, возвращавшейся обратно. Идиотка, идиотка-сыщица! Обливаясь потом, он шел вперед, углубляясь в самую гущу леса. "Хорошо же! - думал он. - Я могу теперь не церемониться с ней, она со мной ни капли не считается. Я ей сегодня же покажу, что она все еще моя жена!" Но, повернув обратно домой, он должен был признаться себе, что сам не знает, что он хотел этим сказать. Нельзя же устроить публичную сцену, а, кроме публичной сцены, что он может сделать? Он готов был проклинать свою щепетильность. Ее, конечно, можно бы не щадить, но себя - увы! себя он должен пощадить! И, сидя в холле отеля, где мимо него ежеминутно проходили туристы с Бедекером в руках, забыв заказать завтрак, он предавался мрачным размышлениям. В петле! Вся его жизнь, со всеми естественными инстинктами и разумными стремлениями, затянута петлей, задавлена, а все потому, что судьба толкнула его семнадцать лет назад увлечься этой женщиной так слепо, без оглядки, что даже и теперь у него не лежит сердце ни к кому, кроме нее. Проклятье дню, когда он встретил ее, и его глазам за то, что они что-то увидели в ней, когда на самом деле она только жестокая Венера - и ничего больше. И, снова видя ее перед собой в залитом солнечным светом, плотно облегающем шелковом платье, он застонал так, что проходивший мимо турист подумал: "Вот скрутило человека! Гм, что это мы ели за завтраком?" Попозже, сидя в открытом кафе недалеко от Оперы, за стаканом холодного чая с лимоном и опущенной в стакан соломинкой, он с каким-то злорадством решил пойти пообедать в ее отель. Если она окажется там, он поговорит с ней, если нет, он оставит ей записку. Он тщательно оделся и написал следующее: "Ваша идиллия с этим субъектом Джолионом Форсайтом, во всяком случае, известна мне. Если Вы будете продолжать ее, имейте в виду, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сделать его положение невыносимым. С. Ф." Он запечатал записку, но оставил без адреса: ему не хотелось ни писать девичью фамилию Ирэн, к которой она так бесстыдно вернулась, ни ставить на конверте имя Форсайт, из опасения, как бы она не разорвала письмо не читая. Затем он вышел и зашагал по ярко освещенным улицам, запруженным вечерней толпой, жаждущей развлечений и зрелищ. Войдя в ее отель, он занял столик в дальнем углу ресторана, откуда ему были видны все двери. Ее не было. Он ел мало, торопливо, держась все время настороже. Она не шла. Он выжидал, томясь над своим кофе, выпил две рюмки ликера. Но она все не шла. Он подошел к доске, на которой висели ключи, и стал читать фамилии. Номер двенадцатый, бельэтаж! И Сомс решил, что сам пойдет и отнесет записку. Он поднялся по покрытой красным ковром лестнице, мимо маленькой гостиной: восьмой - десятый - двенадцатый! Постучать, подсунуть записку под дверь или... Он быстро огляделся по сторонам и нажал ручку. Дверь отворилась, но за ней в темном закоулке оказалась другая дверь; он постучал - ответа не было. Дверь была заперта. Она очень плотно прилегала к полу - подсунуть записку было нельзя. Он положил ее обратно в карман и минуту постоял, прислушиваясь. Почему-то он был уверен, что ее там нет. Внезапно он повернулся и пошел обратно, мимо маленькой гостиной, вниз по лестнице. Он остановился у конторки и сказал: - Не будете ли вы так добры передать миссис Эрон эту записку. - Мадам Эрон уехала сегодня, мсье, совершенно неожиданно, так часов около трех дня. У нее кто-то заболел в семье. Сомс поджал губы. - О! - сказал он. - Вы не знаете адреса? - Нет, мсье! Кажется. Англия. Сомс снова сунул записку в карман и вышел. Он окликнул проезжавший мимо экипаж: - Везите меня куда-нибудь! Кучер, который, по-видимому, не понял его, улыбнулся и взмахнул кнутом. И маленькая с желтыми колесами виктория покатила Сомса по всему звездообразному Парижу, останавливаясь иногда, когда кучер спрашивал: "C'est paf ici, monsieur?" [31] - "Нет, поезжайте дальше", - пока тот, наконец отчаявшись, перестал спрашивать, и коляска с желтыми колесами Помчалась, не останавливаясь, мимо высоких плоских домов с закрытыми ставнями и проспектов, обсаженных платанами, - не коляска, а маленький Летучий голландец! "Точно моя жизнь, - думал Сомс, - вперед и вперед без всякой цели!" II. В ПАУТИНЕ Сомс вернулся в Англию на следующий день, а на третий день утром к нему явился мистер Полтид с цветком в петличке и в коричневом котелке. Сомс указал ему на кресло. - Вести с войны, кажется, не так уж плохи? - сказал мистер Полтид. Надеюсь, вы в добром здоровье, сэр? - Благодарю вас... Вполне. Мистер Полтид наклонился вперед, улыбнулся, повернул руку ладонью кверху, посмотрел на нее и сказал мягко: - Кажется, мы наконец уладили ваше дело, сэр. - Что? - воскликнул Сомс. - "Девятнадцать" совершенно неожиданно сообщила нечто, что мы, как мне кажется, вполне основательно можем назвать бесспорной уликой. И мистер Полтид сделал паузу. - Да? Так что же именно? - Десятого сего месяца, после того как она днем была очевидицей свидания между 17 и неким лицом, 19 - она готова подтвердить это клятвенно - видела этого человека выходящим из спальни 17 около десяти часов вечера. При известном умении представить факты этого будет вполне достаточно, тем более что 17 покинула Париж несомненно с вышеупомянутым лицом. Они, в сущности, оба исчезли, и мы еще не напали на их след, но мы их разыщем, разыщем. "Девятнадцать" очень усердно работала и при очень трудных обстоятельствах, и я рад, что она наконец добилась успеха. Мистер Полтид вынул папиросу, постучал ею по столу, посмотрел на Сомса и положил ее обратно. Выражение лица его клиента было далеко не ободряющее. - Кто же это новое лицо? - спросил Сомс отрывисто. - Этого мы не знаем. Она может клятвенно подтвердить самые факты, и она дает точное описание его наружности. Мистер Полтид достал письмо и начал читать: - "Средних лет, среднего роста, днем в синем костюме, вечером во фраке, бледный, волосы темные", маленькие темные усики, впалые щеки, выдающийся подбородок, глаза серые, маленькие ноги, виноватый вид..." Сомс встал и отошел к окну. Он стоял, охваченный бешеной злобой. Идиот, форменный идиот, запутавшийся в собственной паутине! В течение семи месяцев платить по пятнадцати фунтов в неделю, чтобы быть выслеженным в качестве любовника собственной жены! Виноватый вил! Он распахнул окно. - Жарко здесь! - сказал он и вернулся на свое место. Закинув ногу на ногу, он смерил мистера Полтида спокойно-презрительным взглядом. - Я сомневаюсь, чтобы этого было вполне достаточно, - сказал он, растягивая слова, - ни имени, ни адреса. Мне кажется, вы можете оставить эту леди в покое на время, а заняться нашим др