евший мужчина с глазами слегка навыкате по причине базедовой болезни. 13 Полли радостно, но чуточку церемонно поздоровалась с мистером Уонтиджем (по указанию матери он был для нее мистер Уонтидж). Едва войдя в дом, Полли тотчас уселась на краю большого бухарского ковра и принялась ждать, ибо, как всегда, по возвращении домой она желала, чтобы ее немедленно отвезли на санках, запряженных храпящей упряжкой в лице мистера Уонтиджа, прямо на Северный полюс, через все ледяные паркетные просторы большого зала. Ибо теперь в замке Мелтон не существовало больше открытого квадратного двора, по которому даже в дождь сновала туда и сюда мелтонская челядь. Одному из Уэйдеми, жившему уже в Викторианскую эпоху, не понравился такой образ жизни - под открытым небом. Вдохновленный видом лондонских вокзалов и Пэкстоновского Хрустального дворца, он приказал покрыть весь огромный квадрат двора куполом из стекла и стали. Вот каким образом в центре дома образовалось огромное, почти в квадратный акр величиной, устланное паркетом пространство с разбросанными кое-где восточными коврами, заменившими прежние газоны и мощенные плитами дорожки. А в глубине, у подножия каменных ступеней, ведущих в парадные покои и верхние комнаты замка, возле старого каменного столба с кольцом - бывшей коновязи - стоял концертный рояль. Помещение это именовалось ныне бальным залом. Редкий замок в Англии мог похвалиться бальным залом хотя бы вполовину столь внушительных размеров. Семейная легенда гласила, что на одном из празднеств во времена королевы Виктории, на котором присутствовал принц Уэльский с супругой, в зале этом танцевало две тысячи пар. Но свет по-прежнему лился в этот огромный зал со стеклянного неба над головой. Древние каменные стены по-прежнему оставались неоштукатуренными. Окна замка и даже балкончики по-прежнему глядели в зал. И только закованные в латы руки, выступавшие из стен в промежутках между этими окнами и балкончиками, сжимали в своих одетых в железные рукавицы дланях уличные электрические фонари, ибо Мелтон был одним из первых домов в Великобритании, применивших новый вид освещения - электричество, использовав для получения тока собственную водяную мельницу. Хотя Полли и Уонтидж отправились, как мы знаем, искать Северный полюс, нашли они, прибыв в противоположный конец зала, только Минту, служанку. Минта мгновенно подхватила на руки Полли, и Полли спокойно ей подчинилась, потому что она всегда была послушна, когда чувствовала себя счастливой, а сейчас она была переполнена счастьем, переполнена до краев. Как только Минта завладела Полли, а Огастин пошел вымыть руки, Уонтидж обеспокоенно зашагал в столовую. Ему хотелось самолично убедиться в том, что на буфете приготовлено решительно все, что могло потребоваться мистеру Огастину для его одинокого завтрака. Уонтидж давно уже по опыту знал, что, хотя Огастин предпочитает, чтобы ему никто не прислуживал за столом, тем не менее он бывает чрезвычайно недоволен, если ему приходится звонить и просить, чтобы подали что-либо упущенное из виду. Если уж это сейчас, в двадцать три-то года, не раз думал Уонтидж, так что же будет в пятьдесят три? "Всех заставит ходить на цыпочках, поджав хвост, уж будьте покойны!" - предрекла как-то миссис Уинтер. Если не женится, конечно. Уонтидж поправил вилку, которая лежала как будто немного косо: все остальное было вроде бы в порядке. Часы показывали время, положенное для отдыха, и Уонтидж мог бы сейчас дать своим ногам покой. Но надо было еще позаботиться о чемодане мистера Огастина! Проходя через людскую, Уонтидж самым ядовито-ледяным тоном приказал похожему на пасторального пастушка мальчишке-лакею взять из автомобиля чемодан мистера Огастина и отнести его по черной лестнице наверх. Ядовито-ледяной тон ровно ничего не означал: это был просто педагогически правильный способ обращения Старших Слуг к Младшим (по правде говоря, Уонтидж питал даже некоторую слабость к Джимми и надеялся сделать из него со временем вполне приличного помощника дворецкого). Тон этот значил так же мало, как благожелательно-почтительный тон, каким он всегда разговаривал со всеми представителями благородного сословия - по его наблюдениям, они были по большей части либо дураки, либо никчемные, опустившиеся пьяницы. Правда, они умели держать слово, но вели себя, как избалованные дети... Впрочем, далеко _не все_ дети были избалованными - вот уж чего нельзя сказать про нашу маленькую мисс Полли! Ее няня - другое дело, вот она действительно избалованная особа! Эта миссис Холлоран - прямо божеское наказание... И Минта, ее помощница, норовит во всем взять с нее пример. А ведь маленькой сучке едва сравнялось восемнадцать! Ну, что вы скажете! Отшлепать бы ее ночной туфлей по заднице, глядишь, сразу бы поумнела! Миссис Уинтер придерживалась такого же мнения относительно этих двух особ, но в соответствии с правилами детская была автономным, самоуправляющимся государством, для которого даже рескрипты экономки были не указ. Поясница Уонтиджа давала себя знать, однако прежде надо было распаковать этот чемодан, а потом уже можно и отдохнуть. Понятие "свободные часы" теперь, после войны, утратило всякий смысл, так как людей не хватало повсюду. В былое время, помнится, здесь держали четырнадцать лакеев, а теперь - стыдно сказать - в Мелтоне дворецкий сам должен исполнять обязанности лакея при джентльменах, приехавших погостить! У миссис Уинтер вон столько девчонок под началом, а у него один этот бедняга Джимми, так поди попробуй не урони свой авторитет в ее глазах!.. Правда, эти девчонки... Миссис Уинтер, в ее черном шелковом платье, с ключами у пояса, вообще не ставит их ни в грош. Но что поделаешь, если теперь дворянство (настоящее дворянство, а не разбогатевшие за войну выскочки) так низко пало, что всю домашнюю челядь у них заменили _девчонки_. Да что говорить: в некоторых домах - и притом вполне почтенных - теперь даже позволяют женщинам чистить серебро! Горничные в парадных покоях!.. Благодарение богу, Мелтон еще не пал так низко. И вообще какой теперь смысл стоять во главе всех слуг в доме, когда у тебя в подчинении нет ни одного слуги, только служанки? Вот это-то и уязвляло. За стенами дома - там еще есть два лесничих, охранник при водных угодьях, плотник; в саду еще держат шестерых работников и троих - на конюшне (даже не считая изгнанного оттуда Триветта). А домашнюю челядь свели, можно сказать, к нулю, вот что несправедливо. Убожество! Хозяину следовало бы помнить, к чему его обязывает положение сэра Уэйдеми из Мелтон-Чейза... Вставляя запонки в белую вечернюю рубашку Огастина, Уонтидж глубоко вздохнул, вздох перешел в икоту, и в пищеводе появилось противное ощущение изжоги. Одно красивое название - вот к чему свелось все его продвижение по службе, с тех пор как он пошел в услужение к господам. 14 Когда Уонтидж получил наконец возможность отдохнуть, он на этот раз отправился не к себе в буфетную, а в комнату экономки и опустился в удобное глубокое кресло, поближе к растворенному окну. Миссис Уинтер сидела возле камина на твердом стуле с прямой спинкой, накрытом куском цветастого ситца. Она сидела выпрямившись, сложив руки на коленях. Миссис Уинтер никогда не разрешала себе разваливаться на стуле, словно у нее никогда не возникало такого желания, даже если бы ей позволил корсет. Уонтидж внимательно присматривался к ней. Выглядела она так, словно ее отлили когда-то в форму и она навсегда застыла в ней. Разве что форма становилась чуть-чуть тесновата, но до того, чтобы расплыться, дело еще не дошло. И вместе с тем "формы", конечно, уже не те. Трудно даже поверить, что "миссис Уинтер" была когда-то Мэгги, тоненькая, длинноногая младшая горничная, охочая, как все, похихикать и повозиться с парнями. Это было в замке Стамфорт, за много лет до того, как они снова встретились в Мелтон-Чейзе; он сам был тогда еще зеленым юнцом, только начинал служить лакеем. Продолжая вспоминать, Уонтидж облизнул губы. Однажды он позволил себе зайти с ней слишком далеко, черт побери! Оба могли лишиться места, но им повезло, и у Мэгги все обошлось благополучно в конце концов... Он наткнулся на нее совсем случайно наверху, в башне, в кладовой для перин; она сидела на полу, набивая перину и наполовину сама утонув в перьях, из-под которых торчали ее лодыжки. Он увидел ее лодыжки и все ее "формы" в пене нежных белых перышек, и это сразило его. Он не устоял, ну и она, понятно, тоже. Но _потом_! Как он весь в поту от страха, что опоздает явиться к назначенному времени в холл, стряхивал с ливреи пушистые перышки... Их были сотни, этих пушинок... Как он боялся, что какая-нибудь останется на ливрее и это будет замечено... - О чем вы задумались, мистер Уонтидж? - вкрадчиво спросила миссис Уинтер. - О бренности всего земного, Мэгги, - уклончиво отвечал мистер Уонтидж. Впервые за много лет он снова назвал ее "Мэгги"! Миссис Уинтер приподняла с колен свои пухлые белые руки, свела вместе кончики пальцев и в задумчивости уставилась на них. - Да, конечно, времена меняются, - сказала она. Мистер Уонтидж закрыл глаза. Внезапно он открыл их снова: Полли карабкалась к нему на колени. Полли была единственным существом во всем доме - от парадного хода до черной лестницы, - которое осмеливалось так бесцеремонно вторгаться в эту священную обитель. - Я пришла! - без особой нужды заявила она и добавила: - У этого Джимми на голове корона! - Осторожней, цыпленочек, - сказал мистер Уонтидж. - Не забывай про мою больную ногу. - А что с твоей ногой? - спросила Полли. - У нее там внутри кость! - трагически сообщил дворецкий. - А ведь Минта будет тебя искать, - добавил он, и его выпуклые глаза лукаво блеснули. - Ну да, будет! - восторженно подтвердила Полли. - Будет искать всюду-всюду! - Будет рыскать по всему дому! - продолжал мистер Уонтидж. - И кому-то не поздоровится, если она обнаружит тебя здесь! Но мистер Уонтидж знал - и Полли знала тоже, - что в эту святая святых даже Минта никогда не посмеет вломиться. Мысли миссис Уинтер перенеслись к мистеру Огастину: она думала о нем с нежностью. Вот ведь, брат и сестра, а до чего же они разные - он и Хозяйка! И при этом, однако, обожают друг друга. Какая жалость, что он сам обрек себя на такой странный образ жизни - ничего путного из этого не получится, нельзя забывать о своем Положении, это никому не проходит даром... И ведь душа-то у него добрая: сколько он сделал хотя бы для старухи матери Неллиного Гвилима, сколько труда положил, чтобы устроить ее где-то в своих владениях, после того как в тех местах, где она родилась - и до чего ж она о них тосковала, - стали сооружать водонасосную станцию. Мистер Огастин на самом деле лучше, чем старается казаться, бывают такие люди... Но тут у миссис Уинтер заурчало в животе, и она поглядела на часы. И в ту же секунду раздался ожидаемый стук в дверь, она распахнулась, и в комнату ворвался гул молодых голосов, простонародный говор, взрывы заливистого смеха, и на миг в раме дверного проема, как в кадре, возник образ "этого Джимми" с гофрированной бумажной короной от свиного окорока на голове и с длинной, как скипетр, вилкой для гренков в руке, отплясывающего в кругу целого роя "этих девчонок". Лили, пятнадцатилетняя судомойка, разрумянившаяся, с не погасшим еще веселым блеском в глазах, внесла, как было заведено, поднос с чаем, горячие, прямо с пылу с жару, булочки с маслом и вишневый пирог. - Хочешь кусочек сладкого пирога, детка? - спросила миссис Уинтер Полли. Даже глазированные вишни в пироге были из мелтонского сада и собственного, миссис Уинтер, приготовления. Но Полли отрицательно покачала головой. От простуды у нее испортился аппетит. Чтобы вознаградить себя, она начала совать руку во все по очереди карманы мистера Уонтиджа, надеясь обнаружить там что-нибудь интересное. А он стал осторожно разжимать ее пальчики, стараясь высвободить свои очки. Однако она настояла на том, чтобы собственноручно водрузить их ему на нос. Миссис Уинтер тоже надела очки, так как на чайном подносе лежало, как всегда, еженедельное письмо от ее младшей сестры Нелли... Бедняжка Нелли! Самая большая умница в семье, и как жестоко обошлась с ней судьба. Впрочем, у Нелли есть зато крошка Рейчел, ее утешение... Применительно к самой миссис Уинтер слово "миссис" было лишь престижным символом ее профессионального положения, вроде как "доктор" или "преподобный", а Нелли была женщиной замужней. Она вышла замуж очень рано за валлийского паренька, работавшего на рудниках, но готовящегося стать священником. Способный был малый, да только сызмальства какой-то хилый. Нелли обвенчалась с ним, как только ему предложили приход в долине Ронты. Когда началась война, его не призвали, потому что он был священником, и как же Нелли радовалась тогда! Но только и ей пришлось хлебнуть лиха. В пятнадцатом году - третий год они тогда были женаты - у них родился первый ребенок. Уродец с большой головой! Головная водянка... Через полгода он умер, когда Нелли уже снова была в положении. И словно мало было у нее тогда тревог - все думала: каким он родится, второй ребенок? - а тут еще Гвилим (такое у него было чудное имя) подлил масла в огонь. Он вдруг повел себя как-то странно. Решил, что это бог покарал его за какие-то грехи и, значит, надо искупить свой грех, иначе и второй ребенок родится уродом. Негоже ему, видите ли, сидеть на своем тепленьком местечке в долине Ронты и под тиканье церковных часов проповедовать слово божье, в то время как другие умирают на фронте! Вот что он себе в голову вбил. Но армия не нуждалась в лишних священниках, и тогда он сказал, что пойдет санитаром. Носилки-то он сможет носить. Он это, понимаете ли, делал ради будущей маленькой Рейчел и потому не мог даже подождать, пока она родится. Нелли не сумела его удержать. Ничего не могли поделать с ним и его собратья священники, - они все были большими пацифистами и здорово обозлились: что таскать носилки, что стрелять в людей - это все едино, говорили они, и, если он наденет военную форму, такую или этакую, обратного пути в церковь ему уже не будет. И когда он все же пошел на фронт, они выгнали Нелли из пасторского дома. Не желали они, чтобы этот солдатский ублюдок родился там. Когда пришла пора отнять Рейчел от груди, Нелли поступила на работу в приют для военных сирот в Глостере. А Рейчел подрастала - такое маленькое сокровище! Смышленая, как обезьянка, и хорошенькая, как ангелочек. Не удивительно, что мать в ней души не чает! Миссис Уинтер даже пугала порой эта неистовая, яростная привязанность Нелли к ребенку, но, впрочем, и сама она не могла не восхищаться этой чудесной малюткой и тоже души в ней не чаяла. 15 Вот почему для миссис Уинтер Полли не могла стоять на таком высоком пьедестале, как для всех остальных обитателей замка: ведь миссис Уинтер невольно сравнивала Полли с маленькой Рейчел, дочкой Нелли. Полли была славная девчушка, спору нет, но не сказать, чтобы какая-то особенная. Правда, Рейчел была годом старше Полли, но и куда умнее, куда красивее, да и характером куда лучше. Настоящая маленькая фея. А уж фантазии у нее! Послушать только, что она _выдумывает_! Письма Нелли всегда полны были удивительными "высказываниями" маленькой Рейчел, и тетушка не могла удержаться - каждый раз читала их вслух мистеру Уонтиджу. У Полли же никаких таких замечательных высказываний, которые стоило бы записывать в тетрадку, не было. И все-таки, она, подрастая, будет всегда получать от жизни больше... Миссис Уинтер не могла избавиться порой от ревнивого чувства, но старалась подавить его в себе. Полли ведь не виновата, что родилась в сорочке; глупо и несправедливо было бы вымещать это _на ней_. Когда Гвилим возвратился домой с фронта, священники сдержали свое слово: они не пожелали даже видеть его. Ему пришлось взять приход с крошечной миссионерской церковью в Глостере, возле доков. И тут на их семью опять навалились беды. Теперь, через шесть лет после рождения Рейчел, Нелли понесла снова. Ей это совсем было ни к чему, и она никак не могла освоиться с мыслью, что у нее будет еще ребенок. Правду сказать, Нелли так была поглощена своей маленькой Рейчел, что о другом ребенке и думать не хотела! Казалось, она прямо-таки возненавидела его за то, что он вроде как посягал на место в ее сердце, которое по праву должно принадлежать одной Рейчел. А кроме того, у нее была еще и вполне резонная причина считать, что этому ребенку вовсе не следует появляться на свет. Ведь что бы там ни говорили доктора, чахотка, как каждому известно, передается по наследству, а полгода назад Гвилим начал харкать кровью. Сейчас Гвилим лежал в санатории, и Нелли снова предстояло рожать без него, только на это раз она не испытывала к будущему ребенку ничего, кроме ненависти, и была уверена, что он родится чахоточным, если еще не уродом, как первый. Вот почему у миссис Уинтер был такой озабоченный вид, когда она, вскрыв конверт, доставала оттуда аккуратно исписанный листок линованной бумаги. Но вести в общем-то были неплохие. От Гвилима пришло письмо: он поправляется, чувствует себя много лучше, доктора, наверное, скоро отпустят его домой. У Нелли тоже все в порядке, она здорова; со дня на день можно ожидать, что начнутся роды. Что-то на этот раз никаких "высказываний" маленькой Рейчел... Да, конечно же! Ведь Рейчел отправили погостить к бабушке. Доктор настаивал, чтобы Нелли - хотя ей это совсем не по карману - легла рожать в больницу, и она неделю назад отослала ребенка к свекрови. Миссис Уинтер опустила письмо на колени и принялась размышлять. Она была растревожена - но не письмом, а тем, что творилось у нее в душе. Почему, вместо того чтобы попросить у миссис Уэйдеми разрешения привезти сюда ребенка на недельку-другую, она допустила, чтобы Рейчел отправили к бабушке, которая вовсе этого не жаждала? Миссис Уэйдеми охотно дала бы согласие, в этом можно не сомневаться - у нее доброе сердце, и к тому же она была бы только рада, что у Полли появилась подружка. Нет, не это остановило миссис Уинтер, а что-то другое, в чем ей не хотелось признаться даже самой себе. "У каждого своя гордость... Кому приятно чувствовать себя обязанным?.." - старалась она подыскать объяснение всему поступку и понимала в глубине души, что истинная причина кроется в другом... _Миссис Уинтер была непереносима даже мысль о том, чтобы видеть перед собой обеих этих малюток вместе, рядом!_ Мисс Полли, перед которой открыт весь мир, и - Рейчел... Рейчел, которой, верно, лет с четырнадцати придется пойти продавщицей в какой-нибудь магазин, и у нее от постоянного стояния будут опухать лодыжки! Но как только миссис Уинтер докопалась до своих истинных побуждений, она с характерной для нее прямотой тотчас решила, что поступила скверно, что это - чистый эгоизм! Рейчел было бы здесь очень хорошо, это принесло бы ей столько пользы, а для бедной одинокой Полли тоже было бы полезно поиграть с ребенком вместо бессловесных животных. Самих-то детей не могут волновать мысли о том, что ждет каждую из них в будущем. Им будет хорошо вдвоем, и они непременно полюбят друг друга! Рейчел постарше, она, конечно станет верховодить, а Полли сделается ее преданной маленькой рабыней. Итак, миссис Уинтер приняла решение. И сейчас еще не поздно, слава тебе господи: матушка Гвилима будет только рада освободиться от ребенка, и чем скорее, тем лучше; ей теперь стало уже трудно двигаться, писала Нелли, и к тому же, чем дольше ничто не будет стоять между бедным маленьким новорожденным и матерью (понимала миссис Уинтер), тем больше надежды, что в сердце Нелли пробудится наконец любовь, странным образом еще не пробудившаяся до сих пор. Сегодня же вечером она испросит у миссис Уэйдеми разрешения привезти сюда Рейчел, как только бабушка сможет ее отпустить. Ну, хотя бы на недельку, а там видно будет. После чего, как всегда перед сном, она напишет Нелли... - О чем вы задумались, миссис Уинтер? - спросил мистер Уонтидж, делая вид, будто намерен, вытянув ноги, уронить Полли с колен. Миссис Уинтер молча поднялась со стула и наградила Полли таким необычно нежным и звонким поцелуем, что и мистер Уонтидж, и сама Полли посмотрели на нее с удивлением. 16 Сумерки спустились на Мелтон-Чейз: по всему дому разнесся звук задергиваемых штор, и во всех окнах начали зажигаться огни - и в господских покоях, и в людской. Вопреки Триветту Мэри вовремя вернулась домой, чтобы успеть пригласить к обеду Джереми Дибдена - оксфордского приятеля Огастина и их соседа. Обед предполагался втроем, так как заседал парламент и Гилберт, муж Мэри, задерживался в Лондоне. Впрочем, можно было надеяться, что он присоединится к ним позже. Джереми был высок, худ, узкоплеч. "На него, должно быть, чрезвычайно трудно шить, - подумала Мэри (заметив, как тем не менее отлично сидит на нем смокинг), - да еще эта рука..." В детстве Джереми перенес полиомиелит, и правая рука у него была парализована. Когда он помнил про нее, он левой рукой придавал ей нужное положение, в противном же случае она болталась, как обрывок веревки. Мэри была очень похожа на брата - у нее было такое же широкоскулое, умное, открытое лицо, чуть веснушчатое и бронзовое от загара, который очень шел к ее курчавым медно-рыжим волосам. Ее можно было бы принять за мальчишку, если бы не женственные очертания нежного пухлого рта. У Джереми же, наоборот, кожа была розовато-белая, как лепестки шиповника, - типично девичья, впрочем, в чертах его лица не было ничего женственного - скорее, своим совершенством оно напоминало лица греческих статуй. Несмотря на искалеченную руку, облик Джереми всегда возвращал мысли Мэри к "Гермесу" Праксителя - быть может, из-за этой полуулыбки, постоянно блуждавшей на его губах. "И он, мне кажется, сознает это сходство", - думала Мэри; прекрасные белокурые волосы такими безукоризненными завитками обрамляли его лоб, что вполне могли быть изваяны из мрамора. "Все же его лицо никак не назовешь холодным или пресным - в нем столько жизни; просто оно очень, очень юное". Обед подошел к концу. Белую скатерть убрали, огни канделябров играли на хрустале бокалов, отбрасывая блики на красное дерево стола. Теперь, разумеется, полагалось оставить молодых людей за их портвейном (точнее сказать, за старой мадерой, так как портвейн вышел из моды), но, когда Мэри поднялась, разговор только что коснулся смысла человеческого существования. - Зачем же вы уходите, - разочарованно протянул Джереми, - как раз в ту минуту, когда мы заговорили о чем-то не совсем лишенном смысла! Мэри в нерешительности поглядела сначала на брата, потом на его приятеля. - Хорошо, я останусь, - неуверенно проговорила она, без особой охоты снова опускаясь на стул (может быть, последнее время все эти абстрактные рассуждения стали занимать ее чуточку меньше?). - Но только на две-три минуты: миссис Уинтер хотела со мной о чем-то поговорить. - И следовательно, ты должна нас покинуть! Как это похоже на тебя, - воскликнул ее брат. - Согласись, что я поступил правильно, сбежав от всей этой бессмыслицы. - Не забывайте, это же наши Слуги, - укоризненно произнес Джереми с присущим ему умением придать особый смысл любому слову. Он повернулся к Мэри. - Кстати, скажите мне, я уже давно хотел спросить: что заставляет вас подвергать свою жизнь опасности, сажая за руль вашего автомобиля Триветта? - Огастин хмыкнул. - Триветт, - продолжал Джереми, - не умеет даже переключать скорости на ходу: перед каждым подъемом он останавливается как вкопанный и начинает искать рычаг переключения. Ох уж этот ваш Триветт! При звуке его клаксона... - Джереми выдержал эффектную паузу, - ...пожилые женщины пытаются забраться на деревья. Он ухитряется увеличивать скорость только перед поворотами и перекрестками. Я уверен, что если он хоть один-единственный раз сознательно держался левой стороны, так это было, когда вы путешествовали по Франции. Огастин снова хмыкнул, очень довольный. - Когда Гилберт был холост, Триветт, насколько я понимаю, был у него старшим конюхом? Как же это взбрело вам в голову сделать его шофером? Вопрос, казалось, был задан вполне простодушно, но Мэри с подозрением поглядела на Джереми: неужто он в самом деле не понимает, как это произошло? Молодая супруга хотела взять с собой в Мелтон своих конюхов, и, поскольку этот никчемный старик не пожелал добровольно уйти на пенсию, что же еще, спрашивается, _оставалось делать_? Привитые Мэри с детства понятия не позволяли ей даже помыслить о том, чтобы доверить лошадь попечению Триветта. Что говорить, когда Триветт сидит за рулем, она всегда ни жива ни мертва от страха, и в один прекрасный день он наверняка отправит их всех на тот свет. Но несомненно и то, что никто не имеет права поддаваться страху. И в такой же мере, если на то пошло, неприлично в разговоре с друзьями подвергать обсуждению их слуг! На мгновение в глазах Мэри промелькнуло даже сердитое выражение. - Touchee? [здесь: попал в точку? (франц.)] - не без лукавства пробормотал Джереми. - Ну так как же, есть или нет в безумном поведении Огастина некая здравая основа? Огастин снова негромко рассмеялся. Ох уж эти пережитки феодализма! Насколько они фальшивы, эти освященные веками взаимоотношения! И одинаково гибельны - как для слуг, так и для тех, кому слуги служат. Он правильно поступил, освободившись от них. С детства в душе Огастина укоренилось глубокое отвращение к отдаче всякого рода приказов. Любые взаимоотношения, основанные на подчинении одного человеческого существа другому, всегда претили ему. Но сейчас Джереми, совершив неожиданный вольт, атаковал его именно в этом направлении: наиболее опасное предвестие и даже, если на то пошло, первопричина кровавых революций не тот, кто отказывается подчиниться приказу (сказал Джереми), а тот, кто отказывается отдавать приказ. - Кому я могу принести этим вред? - буркнул Огастин. - Вы хотите, чтобы вам позволили оставить людей в покое? - с горячностью вскричал возмущенный Джереми. - Неужели вы не понимаете, что для самих исполнителей приказов совершенно непереносимо, когда правящий класс открещивается от своих прав? Запомни мои слова, ты, деспот, пресытившийся своим деспотизмом! Задолго до того, как фермерские двуколки примчатся в Мелтон, твоя голова покатится к ногам флемтонских вязальщиц. Огастин фыркнул, раздавил грецкий орех и брезгливо посмотрел на его сморщенную потемневшую сердцевину. Чудно, но по внешнему виду скорлупы никогда не угадаешь... 17 - Как ты полагаешь, что бы произошло, - продолжал Джереми, - если бы таких, как ты, нашлось много? Человечество предстало бы голым и беззащитным перед ледяным взором Вольности: оно было бы предательски отдано в руки Свободы - этой извечно угрожающей ему силы, от которой Дух Человеческий неустанно стремится спастись бегством! Post equitem sedet atra Libertas! [За спиной у всадника сидит неумолимая Свобода! (лат.)] Мало ли было на земле революций, которые в конечном счете привели лишь к меньшей свободе? "Бегство _от_ свободы? Какой вздор!" - подумал Огастин. В споре Джереми, по своему обыкновению, на ходу менял систему доказательств, перепрыгивая, как кузнечик, с предмета на предмет. Он говорил догматическим тоном, голос его звучал уверенно (лишь временами от взвинченности срываясь на высоких нотах), а лицо выражало восторженную взволнованность, ибо он по-детски наслаждался самим процессом словоизвержения. Огастин снисходительно улыбался, не столько внимая речам своего друга, сколько любуясь им. Бедняга Джереми! Обидно, что он не способен мыслить молча, поменьше треща языком, - ведь такой одаренный малый... "Бедняга Огастин! - не переставая говорить, думал в это время Джереми. - Он ведь не верит ни одному моему слову! Нет пророка в своем... Впрочем, неважно... На этот раз я, кажется, действительно нащупал кое-что... Бегство от свободы..." Если Джереми правильно прочел знамение времени, он был ближе к истине, чем понимал сам... Носком туфли Мэри начала тихонько, ритмично постукивать по полу. Разглагольствования Джереми заглушали эти негромкие нетерпеливые звуки, но Мэри все равно почти не слушала его. Когда-то Мэри считала, что Джереми ослепительно умен и образован; до некоторой степени она продолжала думать так и сейчас, только теперь порой ей почему-то становилось трудно уследить за ходом его мысли. Человек взрослеет (внезапно подумалось ей) даже после того, как он давно стал взрослым. У Джереми была утомительная способность превращать вполне очевидный здравый смысл в фантастическую бессмыслицу, причем он сам, казалось, уже не в состоянии был отличить одно от другого. И вместе с тем в любую минуту он мог неожиданной фразой осветить край какой-нибудь новой истины, сделать то, чего труженик-тугодум не может добиться, терзай он свои мозги хоть целый месяц. Но сегодня с этой своей идеей "бегства от свободы", он, конечно, хватил через край. Правда, некоторые люди не так оголтело гонятся за свободой, как другие, но разница тут чисто относительная - вопрос темперамента и проворства: никто, разумеется, никогда добровольно не отказывается от свободы - это тираны отнимали ее у людей... Либерализм и демократия, в конце концов, это не просто мода, это извечное стремление, оно заложено в человеческой натуре... Это прогресс... Каким глубоким недоверием исполнен Гилберт ко всем блестящим умникам такого сорта - к Джереми... к Дугласу Моссу... ко всем оксфордским витиям! "Это гончие, которые могут взять след, но не умеют по нему идти, - сказал он как-то раз. - Это пустомели, не знающие удержу в своей болтовне..." Гилберт в общем-то не разделяет ее страсти к охоте (иначе разве стал бы он терпеть Триветта у себя в конюшне), но он любит пользоваться оборотами охотничьего языка: он прибегает к ним в парламенте, чтобы подразнить консерваторов. Огастин, по-видимому, ценит независимость и уединение превыше всего. Но все же та или иная форма взаимоотношений человека с человеком (думала Мэри) - это ведь и есть то, в чем в первую очередь проявляется человеческое в людях. И для гуманиста, не верящего в бога, это должно быть драгоценнее всего. Не может же существовать общение вне... вне _рода людского_, хотя Огастин, видимо, так считает. Но вот мысли Мэри обратились к тому, зачем могло понадобиться миссис Уинтер так безотлагательно поговорить с ней. Надо бы пойти туда... как только Джереми сделает паузу, чтобы перевести дыхание. О чем это он теперь! - Вы, анархисты... - услышала она обращенные к Огастину слова. Но (подумала Мэри) если уничтожить всякую форму правления, как хотят анархисты, тогда даже повелительное наклонение придется изъять из человеческого языка, потому что "правительство" - это не просто нечто, поставленное на верхнюю полку под рубрикой ПОЛИТИКА: управление в том или ином виде пронизывает все отношения людей повседневно и ежечасно. Каждый постоянно управляет и есть управляем. Повелительное наклонение - это основа, на которой выткан священный узор людских взаимоотношений: если вы начнете безответственно раздергивать эту прочную основу, какие-то нити могут порваться, и тогда расползется вся ткань... - Нет! - вскричал Огастин и так стукнул кулаком по столу, что звякнули бокалы. ("Боже милостивый! Она, кажется, произнесла что-то из этой чепухи вслух?") - Ткань не может расползтись, потому что... потому что это всего лишь "новое платье короля"! Нет никакой ткани! Нет никакой основы, нет даже никаких нитей, связующих человека с человеком! Ничего нет! - Понимаю, - радостно подхватил Джереми. - Ты хочешь сказать, что все человеческое общество - как те, что носят шлейф, так и те, кто его за ними носит, - всего лишь шествие разобщенных голых людей, притворяющихся одетыми? "Кого господь разъединил, да не соединятся..." Один из бокалов еще продолжал звенеть, и Мэри, прикоснувшись к нему пальцем, оборвала его грустную жалобу. - Право же, я должна теперь покинуть вас, - сказала она. - Я пообещала миссис Уинтер - она будет ждать меня в девять. Если приедет Гилберт со своими друзьями... - Не уходи! - сказал Огастин. - С этими парламентскими ребятами никогда ничего нельзя знать наверняка - они могут еще и не Приехать. - Как они сюда доберутся? - спросил Джереми. - Ваш драгоценный Триветт будет встречать поезд в Темплкомбе? Вопрос прозвучал вполне невинно, но Мэри уловила в глазах Джереми злорадный блеск и улыбнулась про себя, покидая комнату. Психологическая несовместимость Джереми и Гилберта, проявляясь подобным образом, вызывала в ней меньшее чувство неловкости, чем их затаенная неприязнь. 18 Огастин придержал дверь, когда Мэри уходила, потом затворил ее и снова присел к столу. - Это Гилберт говорит ее устами! - огорченно сказал Джереми. - Прежде она никогда не высказывала таких суждений. - Логически рассуждая, - сказал Огастин, - стоит только начать ставить интересы человечества выше интересов отдельной личности, и от того, что Мэри называет "основой", всего два шага до любой чудовищной бессмыслицы, вроде "священного права монархов". - А для истории, в ее семимильных сапогах, всего один шаг, - сказал Джереми. - Одно глиссе, в сущности... Гегель! Бр-р-р! Затем Фихте! Трейчке! Савиньи! Уф! Огастин не спросил его, зачем он тратит время на чтение всех этих давно забытых немецких метафизиков, понимая, что, возможно, он этого и не делает. В молчании они снова наполнили бокалы. - Политики! - сказал Джереми. - Они полностью отождествляют свои личные интересы с интересами страны. - Довольный своим изречением, он позволил легкой, сардонической усмешке пробежать по его губам. - Наши несгибаемые Гилберты - они столь незапятнанно чисты, столь далеки от фаворитизма, что принесут в жертву друга с такой же легкостью, как и врага... если на карту будет поставлена их карьера. Мне _жаль_ Мэри! В Оксфорде (этой обители юных душ, горящих чистым белым пламенем) все были согласны с тем, что только примитивный ум может стремиться к власти или даже принять ее, если она будет ему навязана. Под "задатками вождя", сказал однажды Дуглас Мосс, всегда скрывается Untermensch [недочеловек (нем.)]. "Честолюбие - главный недуг убогого ума". Ну и так далее. Если даже Огастин сам не пользовался такого рода словарем, то это были именно те суждения, которые находили горячий отклик в его душе. В глазах Огастина даже самые честные государственные деятели и политики были в лучшем случае чем-то вроде коммунальных чернорабочих - вроде, к примеру сказать, ассенизаторов, исполняющих ту мерзкую работу, от которой приличные люди могут быть благодаря им избавлены. И пока система государственного управления не испортится и не начнет смердеть, рядовой гражданин вообще не обязан помнить о ее существовании... А Гилберт был членом парламента! Огастину глубоко претило то, что его сестра так унизила себя этим браком с представителем презренной касты "ассенизаторов". И теперь с естественной неотвратимостью у нее самой начали появляться такие же, как у них, мысли. - Мне жаль Мэри! - повторил Джереми. Затем его внезапно осенила утешительная мысль. - А быть может, это просто признак приближающейся старости? - милосердно предположил он. - Сколько, кстати сказать, ей лет? Огастин вынужден был признаться, что его сестре уже стукнуло двадцать шесть, и Джереми удрученно покачал головой. В конце концов - для обоих молодых людей это было совершенно очевидно - ни один интеллект не может не утратить своей остроты после двадцати четырех - двадцати пяти лет. - Eheu fugaces... [увы, мимолетно... (лат.); начальные слова оды Горация "Увы, мимолетно, Постумий, Постумий, проносятся годы..."] - со вздохом произнес двадцатидвухлетний Джереми. - Пододвинь-ка мне, графин, старина. На некоторое время воцарилось молчание. Оставшись в гостиной одна за чашкой кофе после того, как миссис Уинтер ушла, Мэри начала размышлять. Такие друзья, как Джереми, становятся теперь Огастину уже не по возрасту, если, конечно, Джереми не повзрослеет, в чем она, откровенно говоря, сомневалась. Милый Огастин! Какую странную отшельническую жизнь он для себя избрал... Сейчас, правда, его без дальних разговоров вытащат на люди: следствие, репортеры... А быть может, оно и к лучшему? Мэри была убеждена в незаурядной одаренности брата. Если бы только он нашел применение своим талантам! Мэри вздохнула. Природа так же расточительно плодит впустую многообещающих молодых людей, как икру с ее множеством икринок. И дело не только в том, что их потом убивают на войне. Ведь сколько юных дарований просто сходят на нет в среднем возрасте - больше, чем их уносит война или внезапная смерть. Так что же дает ей право надеяться, что ее обожаемый юный брат, которым она так восхищается, окажется той единственной икринкой из миллиона обреченных, которой суждено выжить и развиться? Мэри поставила на стол недопитую чашку: у кофе был какой-то горький привкус... _Неужели она снова беременна!_ Самое, в сущности, время, если учитывать интересы Полли. Через два-три дня все выяснится... Если это будет мальчик, то все - и сестринское обожание и преклонение - повторится снова... Только на этот раз в лице маленькой Полли. В столовой затянувшееся молчание было наконец нарушено. - А этот ребенок... - несколько неуверенно начал Джереми. - Эта девочка... Она из высшего круга, как тебе показалось? От неожиданности Огастин вздрогнул и побледнел. - Трудно сказать, - отвечал он с запинкой. - Нет, пожалуй, что нет. - Слава богу! - с облегчением произнес Джереми. - Хоть на том спасибо. Кровь прихлынула к лицу Огастина. - Джереми! - сказал он как можно мягче. - Это же _свинство_ так говорить! Джереми тоже бросило в краску - он ужаснулся собственных слов. - Черт побери, ты прав! - честно признался он. Однако мало-помалу обычное самообладание вернулось к нему: - Но ты понимаешь, я просто хотел сказать, что она не нашего, так сказать... рода-племени... и это воспринимается как-то по-другому. Не так, как что-то родное, свое, близкое... И в то же мгновение одна и та же мысль поразила обоих: "А что, если бы это была Полли?" Огастин вскочил и резким движением всадил стеклянную пробку в горлышко графина. - Мы забыли про нашу даму! - жестко сказал он, направляясь к двери. 19 Они нашли Мэри в гостиной: она поджидала их, чтобы напоить остывшим кофе, а пока что перелистывала "Знаменитых викторианцев" Литтона Стрейчи. - Но единственными по-настоящему знаменитыми викторианцами были только Маркс, Фрейд и Эйнштейн! - сказал Джереми. - Люди, о существовании которых бедняжка Литтон, вероятнее всего, даже и не слышал. И самым великим из них, как мне сдается, был Фрейд. - Мне кажется, с времен Конфуция, Будды и Пифагора больше не было трех великих людей, которые бы жили одновременно, - заметила Мэри, явно увлекаясь разговором. - Очень уместная параллель, - сказал Джереми. - Общественный деятель, духовная личность и математик... - Сахару, - предложила Мэри. - Но Фрейд... - начал было Огастин и умолк, ошеломленный неожиданно осенившей его мыслью. _Фрейд - это же величайшее откровение!_ И значит, он, Огастин, был прав тогда, в бильярдной: его поколение в самом деле нечто абсолютно новое - _благодаря Фрейду_ возникло поколение совершенно новых человеческих существ. Потому что это первое поколение во всей - от пещеры до кафедрального собора - истории человечества, полностью утратившее понятие греха. Поступки людей не рассматриваются теперь как "праведные" и "неправедные", а лишь как общественные и антиобщественны