ивалась. Вместо этого было отправлено письмо в Южную Америку с предложением его преемнику - Рему вернуться домой; и прощенный Рем вернулся и занял прежнее положение несмотря на то, что пять лет назад Гитлер вышвырнул его из партии. Итак, Рем словно по мановению волшебного жезла вновь стал правой рукой Гитлера, осуществляя от его имени в Берлине тайные контакты с высокопоставленными людьми, а вскоре его вернули и на прежнее место, поставив во главе преданных СА. Герингу же оставалось только ждать, пока представится хоть какая-то возможность снова обрести расположение Гитлера. Дело в том, что обязанности Геринга в рейхстаге привязывали его к столице, Гитлер же старался как можно меньше времени проводить в Берлине, где его недолюбливали; зная это, он предпочитал не лезть на глаза, да и вообще Гитлер обожал Баварские Альпы. Одно время он месяцами жил в горных гостиницах и дожидался своего часа (как было сказано выше), а пока писал вторую часть "Mein Kampf". Однако позднее он приобрел скромный домик в горах над Берхтесгаденом, ну и тогда, естественно, возникла необходимость вызвать для ведения хозяйства нуждающуюся сестру и племянницу, которых Пуци с таким трудом отыскал в Вене. Гели было двадцать лет, когда ее мать приняла на себя заботы о доме брата, и она, бесспорно, была прелестна. И фюрер провел с ними не один приятный, даже божественный месяц, наслаждаясь вкусными австрийскими блюдами, которые готовила ему сестра, и стараясь отогреть свои застывшие чресла у огонька, излучаемого племянницей. Инцест (или по крайней мере почти инцест) является, быть может, наилучшим лекарством в случаях бессилия, объясняемого психологическими причинами, коренящимися в чрезмерном солипсизме, каким страдал Гитлер. В жилах этой аппетитной молоденькой племянницы текла его кровь, и вполне возможно, что его солипсическому уму она представлялась как бы женским органом, выросшим у него и составлявшим единое целое с его гениталиями - некий гермафродит "Гитлер", двуполое существо, способное самосовокупляться, подобно садовой улитке... Во всяком случае, теоретически такое возможно, на практике же все оказалось не так просто, и Гели пришлось, подчиняясь дяде, заниматься весьма странными вещами. Однажды она даже сказала подруге: "Ты и представить себе не можешь, что это чудовище заставляет меня проделывать". Что бы она там ни делала, а Гитлер со временем так вошел во вкус, что не только сам начал считать эту все возраставшую в нем потребность в ее фокусах "любовью", но и посторонние вскоре приняли это за любовь, ибо Гитлер стал вести себя на людях, как романтический юнец, боготворящий свою непорочную избранницу. Однако (по мнению посвященных) все эти вздохи и переживания как-то уж очень не вязались с пошлыми любовными посланиями, которые она то и дело получала от него, - всеми этими записочками, расцвеченными порнографическими рисунками, изображавшими интимные части ее тела, которые он явно рисовал с натуры! Эти "сувениры", само собой, не представляли особой ценности для Гели, и она беспечно разбрасывала их, но отец Штемпфле, а может быть, казначей партии Шварц (ибо случалось это не однажды) обнаружили, что эти кусочки бумаги стоят целое состояние, когда приходится выкупать их у шантажистов, а потому их стали у нее отбирать по прочтении и запирать в сейф в Коричневом доме, где художник мог потом вдоволь любоваться ими, ибо о том, чтобы уничтожать эти послания, Гитлер и слышать не желал. Так продолжалось год или два, и Гитлер закатывал Гели страшнейшие сцены, если ей случалось при нем подмигнуть другому мужчине, не говоря уже о том, чтобы залезть в чужую постель в поисках более здоровых радостей. Но в 1931 году разорвалась бомба: Гели попросила отпустить ее в Вену. "Брать уроки пения", - сказала она, но мать - справедливо или несправедливо - подозревала, что она ждет ребенка от австрийского еврея из Линца, боится грандиозного скандала, которого не избежать, если это откроется, надеется встретить своего возлюбленного в Вене и женить его на себе... Однако дядюшка к этому времени уже не мог без нее обходиться и заявил, что ни под каким видом не отпустит ее. Тут-то он ее окончательно и потерял. Однажды утром в сентябре она заперлась у себя в комнате в квартире дяди на величественной Принц-Регентплац в Мюнхене и застрелилась из дядиного пистолета. Так окончился единственный "роман" в жизни Адольфа Гитлера. Или, как сказал бы циник, так была разъединена "улитка-гермафродит" и наркоман лишился наркотика; и все же симптомы ухода в себя можно было бы, пожалуй, назвать "обычным человеческим горем", как сказали бы мы про нормального человека, способного любить, ибо, когда весть о том, что Гели покончила с собой, достигла Гитлера, он чуть не лишился рассудка. Шрек мчал его в Мюнхен с головокружительной скоростью, и фюрер был в таком состоянии, что преданный Штрассер боялся, как бы он чего над собой не сделал, а потому не отходил от него ни на шаг и ни на секунду не выпускал из поля зрения в течение двух-трех дней и ночей. Но в одном Штрассер решительно отказал своему сраженному горем другу: он не желал участвовать в обмане, считая ненужным - к какому бы выводу ни пришло следствие и что бы ни писали газеты - утверждать, будто эта смерть была случайной. И вот тут-то Геринг и увидел для себя счастливую возможность вернуть расположение Гитлера! Он тоже ринулся к фюреру и срывающимся голосом принялся уверять его, что он, Геринг, совершенно убежден: все произошло по воле злого рока, нельзя безнаказанно играть с оружием... И Гитлер, отвернувшись от упрямого Штрассера, разрыдался у Геринга на плече. - Вот теперь я вижу, кто из вас двоих мой настоящий друг! - всхлипнув, произнес он. Такова роль случая, но так или иначе Геринг снова попал в милость к фюреру, а против имени Штрассера Гитлер поставил еще один жирный минус. Оправдались и предсказания Рейнхольда: следующим летом после выборов Герман Геринг как лидер самой большой парламентской группы оказался во дворце председателя рейхстага, став наконец фигурой общегерманского значения, равно как и одним из руководителей своей партии. Через три недели после смерти Гели, в сентябре 1931 года, Гинденбург впервые встретился с Гитлером, и симптомы ухода в себя проявлялись у Гитлера еще столь явно, что президент более или менее сбросил его со счетов - никакой роли в германской политике этот человек играть не может. Старик не поверил бы, если бы ему сказали тогда, что через полтора года он пошлет за Гитлером и будет просить его принять на себя роль канцлера, хотя многоопытные политики, члены его кабинета (бывший канцлер Папен и Кo), будут пытаться его удержать, умоляя об осторожности. В декабре 1932 года генерал Шлейхер, тогдашний канцлер, стремясь с помощью социалистов создать рабочее левое большинство, попытался вовлечь в эту группировку Штрассера и шестьдесят нацистских депутатов. Однако Штрассер не попался на крючок: он заявил, что если кто из нацистов и должен войти в правительство, так только сам Гитлер; Геринг же и Геббельс решительно возражали против такой постановки вопроса. Началась перепалка, казалось, в партии вот-вот произойдет раскол. Гитлер поступил очень просто: пригрозил покончить самоубийством, если это не прекратится. А Штрассер за свою преданность вождю получил от Гитлера уничтожающую отповедь, после чего подал в отставку. Он не переметнулся на сторону Шлейхера, а просто исчез с общественной арены, не желая способствовать расколу партии. Итак, Гитлер снова благополучно выкарабкался из трудного положения. Тогда Папен, этот архиинтриган, принялся плести интриги с ним, с банкиром Шредером... с Герингом... с Оскаром, сыном президента, и с Мейснером, главным советником президента... Гитлер тоже занялся Оскаром, пообещав ему кое-что и (или) чем-то пригрозив, и вскоре паутина была соткана так плотно, что Гинденбург уже не видел в ней просвета. В воскресенье, тридцатого января 1933 года, кабинет министров, в который входили Гитлер, Папен, Гугенберг и Бломберг, приступил к исполнению своих обязанностей. В этом "коалиционном" кабинете было всего три нациста, но этих трех оказалось вполне достаточно - при том, что был еще Геринг, был пожар рейхстага и прочие акции, последовавшие за ним. Когда в гнезде появляется кукушонок, он уж позаботится о том, чтобы вышвырнуть оттуда всех законных его обитателей. 17 В послевоенной Англии работа комиссии Геддеса привела к тому, что гражданскому служащему, поступившему на работу в двадцатых годах, было чрезвычайно трудно продвинуться, и Джереми, учитывая выход в отставку и все передвижения по служебной лестнице вышестоящих коллег, понимал, что ему повезет, если где-то около 1938 года он получит первое повышение (а разве в армии младшему офицеру приходится ждать тринадцать лет следующего звания?!). Дальнейшее продвижение по службе, если это вообще произойдет, будет зависеть уже от заслуг, а пока начальство перебрасывало его из одного отдела в другой, чтобы как следует обкатать. Начал он с "Вооружения"; оттуда его перебросили в "Реестр", где он подшивал бумажки и изучал, кто чем занимается; затем - в "Отдел персонала", где он ведал внутриведомственными вопросами и срезал всем штаты; затем - в "Финансы", чрезвычайно непопулярный отдел, весь смысл существования которого вроде бы сводился к тому, чтобы знать, чем занимается маленький Томми [прозвище английского солдата], и запрещать ему этим заниматься... В 1934 году Джереми снова очутился в "Вооружении", отделе, где частыми гостями были военные моряки, и поэтому ему дали одно прелюбопытное и совсем не официальное поручение. За два года до этого "Директива на десять лет" (из года в год сверху спускалась бумага о том, что в ближайшие десять лет войны не предвидится) была отменена, а никакой новой директивы вместо нее не появилось. Однако адмиралтейство должно планировать по крайней мере на десять лет вперед размеры флота. И даже если парламент проголосует за необходимые ассигнования, прежде чем приступить к строительству какого-либо военного судна, специалисты должны обсудить его скорость, надежность и вооружение (причем, если препирательства в отделе затягивались, первый лорд адмиралтейства сталкивал спорящих лбами); затем появятся чертежи и модели, которые тоже надо обсудить; затем наконец будет принято какое-то решение и только после этого начнется разработка деталей, а на подготовку рабочих чертежей линейного корабля уходит от двух до трех лет, после чего его лет пять-семь строят... В январе предшествующего года нацисты пришли к власти - что же теперь будет? Министерство иностранных дел составляло многочисленные и разнообразные доклады и прогнозы, пожалуй, слишком многочисленные и даже порой противоречивые. К тому же дипломаты ведь общаются только с людьми высокопоставленными (то есть с _преуспевающими_ лжецами, иначе они бы не занимали тех постов, какие занимают), а, как известно, своих государственных деятелей страны меняют чаще, чем свои решения. Опасная банда, захватившая высокие посты в Германии, пробудет у власти ровно столько, сколько Германия пожелает, - через каких-нибудь полгода их могут вышвырнуть вон... И вот один башковитый малый в военно-морской разведке решил, что для тех, кто планирует британский флот, было бы неплохо иметь свою собственную неофициальную информацию о настроениях, преобладающих среди рядовых немцев. Журналисты, конечно, помогают в этом разобраться, но каждый занят своим. Этот офицер был очень высокого мнения об уме и познаниях Джереми, да к тому же Джереми говорит по-немецки... Если бы Джереми согласился - учтите, исключительно по собственной воле - поехать в Германию, поглядеть и потом изложить увиденное на бумаге... Словом, он может не сомневаться в том, что (не будем называть имен) с отчетом его ознакомятся. Джереми решил взять отпуск в начале июня. Путешествие на поезде ему ничего не даст, а собственной машины у него не было, поэтому он предложил Огастину поехать вместе. Огастин терпеть не мог Германию и отказался, но предложил Джереми позавтракать с ним - он устроит ему встречу с девушкой, только что приехавшей из Берлина. Завтракали они в Сохо вчетвером, ибо с ними была еще Полли (ей ведь исполнилось уже шестнадцать). Что же до девушки... По словам Мэри, у Огастина появилась девушка, но совсем не его круга, и Мэри очень огорчалась; нет, _эта_ явно была не той девушкой, про которую говорила Мэри, ибо эту звали "леди Джейн такая-то" (Джереми не расслышал ее имени до конца). Это, по всей вероятности, была подружка Полли. В самом деле, вскоре выяснилось, что Полли и Джейн знают друг друга с детства, а потом они очутились вместе в Женеве, в закрытом пансионе. Этим, кстати, объяснялось и присутствие Полли на завтраке, ибо Джейни, застенчивая и чрезвычайно неуверенная в себе девушка, во всем подражала ей - даже в выборе блюд, - хотя Полли была на два года моложе ее. Джейни едва исполнилось восемнадцать лет, однако она уже устала нести бремя взрослой жизни. "Если за ней не присмотреть, - подумал Джереми, - рано или поздно она проглотит целый флакон аспирина - и конец". Сначала Джейни почти не открывала рта, но, когда разговорилась, ее уже было не остановить. Да, она была в Берлине и несколько часов простояла у резиденции канцлера в надежде, что Гитлер подойдет к окну, пока кто-то не сказал ей, что он еще не вернулся из Мюнхена, но она только сбросила туфли, которые были ей немного тесны, и продолжала стоять в одних чулках... - Зачем? - спросил Джереми. - Так ведь это же тротуар, по которому он ступал, - укоризненно пояснила Джейни. На другой день Джейни снова пришла туда, и на третий день тоже, пока наконец терпение ее не было вознаграждено. Фюрер медленно проезжал на машине, и глаза его нашли в толпе именно ее, и он так на нее посмотрел, что, казалось, проник в самую глубину ее души, - она была вне себя от счастья. - Я что-то не понимаю, - сказал Джереми. - Что он может для вас значить? Вы же не немка. Джейни обратила на Полли беспомощный, умоляющий взгляд. - Достаточно пробыть в Германии двадцать минут, чтобы воспылать к нему, - категорически заявила Полли. - Сами увидите. - Опять твой "закон хамелеона" в действии! - произнес Джереми sotto voce [вполголоса (итал.)]. - Ты бы видел Поллину комнату. Портреты Гитлера по всем стенам, - осуждающе заметил Огастин. Но на Полли его тон нимало не подействовал. - Одна фотография даже с подписью! - ликуя, возвестила она. Помолчали. Затем Джереми спросил: - Вы снова собираетесь туда поехать? Джейни быстро взглянула на Полли, а Полли - на Джейни. - Обещаете, что не скажете маме? - Огастин и Джереми обещали. - Мы как раз хотим удрать от нашего дракона, когда поедем назад в пансион мадам Леблан, и как бы по ошибке заехать в Мюнхен... Ну, знаете, не в тот вагон сели или что-нибудь в этом роде. - Хотим своими глазами увидеть святые места. - Улицу, где погибли мученики. - Гостиницу, где родился Гитлер. Когда они посадили девушек в такси, у Огастина вырвалось: "Тьфу ты черт!" - хоть он и редко ругался. - Совершенно верно, - сказал Джереми. И добавил: - Еще удивительно, как это они ходят без чудотворных стигматов - почему у них нет свастики на руках и ногах! Обдумывая предстоящее путешествие, Джереми вспомнил про Людо. У Людо несколько машин, есть из чего выбрать, а кроме того, Джереми любопытно было посмотреть, как поведут себя нацисты в отношении еврея-иностранца, если, конечно, Людо согласится во всем этом участвовать. По счастью, Людо согласился. У его отца были дела в Германии, и Людо не терпелось их прикрыть. А тут еще к старику архидьякону неожиданно приехали в гости Джоан и Энтони, и Людо с Джереми прихватили с собой и их. Словом, в роскошном "роллс-ройсе" Людо оказалась целая компания, которая двинулась через Францию в Германию. 18 Первый нацистский флаг они увидели в Сааре. Со времени войны Саар находился под контролем Лиги Наций, управлявшей им в интересах Франции. Через полгода Саарской области предстояло выбрать, вернется ли она в рейх, или будет принадлежать Франции, или останется в своем настоящем положении, однако флаги со свастикой, украшавшие улицы поселков, не оставляли почти никакого сомнения относительно того, какой результат даст плебисцит. - Ведь им же будет в два раза хуже! - заметил Джереми. - Это они знают, но все равно проголосуют за присоединение к рейху, - сказал Людо. - Немцы - люди непрактичные в том смысле, что их не интересует, с какой стороны хлеб намазан маслом; не являются они и "нацией" в том смысле, в каком являетесь вы, ублюдки-англичане. Исторически это, скорее, бродячее племя, которое блуждало по Европе и оседало где придется, поэтому они не столько привязаны к какому-то определенному пространству земли (или государству), сколько связаны друг с другом узами "племенного родства". Вот потому-то и прав Розенберг... - Словом, что-то вроде вас, евреев, - прервала его Джоан. - Разница в том, что у германцев средоточием этих уз оказывается единственный богопочитаемый верховный вождь. - Но ведь так же и у вас - только _ваш_ фюрер сидит на небесах, что куда безопаснее для всех нас. Джереми подтолкнул локтем тетушку, с тревогой поглядывая на Людо. - Где мы будем есть? - спросил практичный Энтони. - Некоторые из этих гастхаузов [сельская гостиница с рестораном (нем.)] кажутся мне вполне приличными. Трудно поверить, размышлял тем временем Джереми, что под этими улыбчивыми лугами и лесами расположены крупнейшие угольные залежи в Европе! А как обезобразил уголь Уэльс, до какого ненужного запустения довел он этот край! Да, для бродячего племени эти немцы удивительно аккуратный народ... Но вот солдат-француз поднял перекрывавший дорогу шлагбаум, немец-полицейский выбросил в приветствии руку, проверил их паспорта и, улыбнувшись, пропустил в подлинную Германию. Он и глазом не моргнул при виде имени Людо или его носа. Они переехали через Рейн по понтонному мосту, где "роллс-ройс" еле полз, словно разжиревшая кошка по тоненькому прутику, и покатили по мирному краю, где по обе стороны дороги тянулись поля, окаймленные сосновыми лесами. Крестьяне везли сено на телегах, запряженных волами, или опрыскивали фруктовые деревья, а легкий июньский ветерок слегка колебал наливавшиеся колосья пшеницы. Молодые парни, по пояс голые и ставшие от солнца цвета красного дерева, прокладывали трубы. На пыльной дороге почти не было легковых машин и даже грузовиков - лишь время от времени проносился мотоцикл, на котором сидели двое, а то и трое, да три велосипедиста промчались мимо, усердно крутя педалями, - в их числе белокурая толстуха в шортах. Здесь политическая закваска почти не чувствовалась - всюду их встречали с подкупающим дружелюбием, все старались оказать иностранцам радушный прием и всячески им помочь, всюду приятно, но назойливо пахло кремом от загара. Правда, на улицах поселков висели нацистские флаги и лозунги: НЕМЦЫ - НАЦИЯ, ПОКОРЯЮЩАЯ НЕБО (при том, что в небе не видно было ни одного самолета), или: МОЛОДЕЖЬ! ВСТУПАЙ В ТРУДОВЫЕ ОТРЯДЫ! - но никто, казалось, и не глядел на них. Штутгарт был первым пунктом назначения Людо. Там он на какое-то время исчез, а остальные, обойдя полусгоревший замок, уселись в Железнодорожной гостинице посмотреть на парад СА, маршировавших по площади перед новехоньким вокзалом. Штурмовики шагали, четко печатая шаг, совсем как солдаты при смене караула, однако на вид казались просто славными ребятами с облупившимися от солнца носами - такие едва ли способны избивать немецких Людо... Вскоре они расселись по грузовикам и уехали, во всю мощь своих легких горланя песни. Джереми разговорился в баре с молодым человеком, у которого на лацкане был нацистский значок и от которого, как и от всех вокруг, пахло противозагарным кремом. К чему вся эта муштра, эти, напоминающие военные, парады, в которых участвуют два, а то и три миллиона человек, хотя все они штатские? Французы ведь могут воспринять это как угрозу... Молодой человек улыбнулся и посмотрел на бестолкового иностранца такими светлыми, такими невинными глазами, что Джереми стало неловко. - Они могут так подумать только потому, что совсем не понимают нас, бедненькие... А все очень просто: почему, к примеру, вы, англичане, играете в футбол? Потому что вам это нравится, и никому в голову не придет рассматривать матч между "Челси" и "Шпорами" как нечто способное породить гражданскую войну! Мы мечтаем дружить с французами, разве Гитлер не говорит об этом снова и снова?! Ни один немец не хочет новой войны - слишком много мы слышали о ней от наших отцов... - Тут он помрачнел. - Нет, не хочет, но вот французы могут войну начать... Наверху у них сидят настоящие злодеи... А ведь если они вступят в нашу страну, чем эти "два, а то и три миллиона человек" будут с ними драться?.. Вот чем! - И он поднял в воздух вилку. - Потому-то мы и хотим, чтобы весь мир разоружался, а не только мы. Парень явно говорил искренне и честно. "Ведь это не меня он пытается обмануть, а себя. Но интересно почему?" - подумал Джереми. Тут появились два парня из гитлерюгенда с кружками для пожертвований "На авиацию", и все, к кому они подходили опускали туда монету, а взамен получали значок с изображением самолета - совсем как в День продажи флажков с благотворительной целью. - Это, конечно, только на строительство _гражданских_ самолетов, - заметил нацистский знакомец Джереми. И тут же добавил: - Французы ведь могут напасть на нас и с воздуха. "Не столько логическое, сколько ассоциативное умозаключение", - подумал Джереми. И вспомнил красную с белым модель бомбы на площади, в которой тоже было проделано отверстие для пожертвований. Надпись на ней гласила: ЕДИНЫЙ НАРОД - ЕДИНАЯ ОПАСНОСТЬ - ЕДИНАЯ ОБОРОНА. Но тут создалась ситуация, грозившая разразиться скандалом: Джоан, не подумав, щелкнула зажигалкой и закурила, и тотчас какой-то прыщавый малый в форме СС высокомерно заявил, обращаясь ко всем и ни к кому в частности: - Ни одна приличная _немка_ не курит! Джоан поспешно затушила окурок. Но кто-то из стоявших рядом не полез за словом в карман и тут же обрезал эсэсовца: - Ни один приличный _немец_ не станет оскорблять гостей своей страны! Человек прибавил еще несколько веских слов, его поддержали, и эсэсовцу под улюлюканье и насмешки пришлось ретироваться, поджав хвост. - Что с него возьмешь? - заметил их новый друг, обращаясь к Джоан. - Невежественная свинья, пруссак. В последнее время слишком много их тут развелось, примазавшихся. А тем временем из радиоприемника на стойке бара неслись панегирики Гитлеру - диктор захлебываясь рассказывал о его первой встрече с Муссолини в Венеции, откуда фюрер только что вернулся. 19 Никто в Штутгарте понятия не имел о том, насколько эта встреча висела на волоске. Когда вопрос о ней впервые возник, Гитлер не пожелал даже обсуждать его. Он не говорил ни на одном языке, кроме немецкого, совсем не знал, как живут в других странах, и не желал знать: однажды осев в качестве австрийского эмигранта в рейхе, он не видел необходимости снова пересекать границу - разве что с армией вторжения. Однако, чтобы эта встреча состоялась, Магомет должен был пойти к горе; Гитлеру же идея поездки за границу была столь отвратительна, что он то и дело откладывал ее осуществление. Но дело было не только в этом: у Гитлера в июне было дома полно хлопот. Теперь он пожинал плоды того, что пришел к власти законным (если и не вполне честным) путем: ведь с самых первых дней Движения в оттопыренных ушах тупоголовых штурмовиков Рема звучали призывы к перевороту, а штурмовиков этих было около двух миллионов, и они не отличались умением логически мыслить - то были распущенные, наглые хулиганы, которые вовсе не желали лишать себя сопряженных с переворотом "удовольствий" только потому, что Гитлер сумел прийти к власти без оного. Как только Гинденбург умрет и он, Гитлер, станет главой государства... Но если они выйдут из повиновения сейчас, это может оказаться фатальным: противники сразу поднимут голову - и армия, и вся правящая верхушка, и даже президент. Единственным человеком, которого штурмовики обожали и слушались, был Рем, и только Рем мог их обуздать, поэтому все сводилось к тому, чтобы уговорить Рема попридержать своих людей на поводке, ну, хотя бы несколько недель, которые еще осталось жить больному Гинденбургу... Но встреча с Ремом наедине и поистине марафонское состязание в споре не дали ничего: Рем не желал понять его точку зрения, - почему, ну почему Рем такой болван?! Сначала Гитлер решил, что сумеет договориться с Ремом, если возьмет в свой кабинет радикала Штрассера в качестве противовеса правому крылу, которое возглавлял Геринг, но Штрассер отказался заседать не только вместе с Геббельсом, своим иудой, но и с Герингом и предпочел не возвращаться на политическую арену. А время истекало, ибо Гитлер обещал в последний день июня встретиться со всем верховным командованием СА в Висзее, где в то время находился на отдыхе заболевший Рем, и дать им ответ... В этих условиях, когда Гитлер метался, не зная, что предпринять, два дня в Венеции показались ему вдруг блаженной передышкой, а вовсе не тяжкой необходимостью, и он поехал. Теперь вся надежда была на Геббельса: возможно, силой своего красноречия он сумеет убедить упрямого Рема повременить и попридержать своих молодчиков несколько решающих недель, пока глава государства благополучно отойдет в мир иной, а Гитлер займет его место. Два друга-приятеля, оба радикалы: Геббельс ведь в последнее время тоже возмущался существующей системой правления... И вот перед самым отъездом Гитлер поручает Геббельсу провести с Ремом секретные переговоры. Переговоры состоялись в отдельном кабинете одной мюнхенской таверны, и окружавшая их тайна вполне устраивала преданного Геббельса - так Гитлер никогда не узнает, что он не отговаривал Рема, а наоборот всячески его поощрял. Ибо для Геббельса была очевидна вся выгода такой линии: в случае успеха радикалов он окажется среди победителей; если же все провалится, удар обрушится лишь на широкие плечи Рема, а он, Геббельс, сможет, как только станет ясно, в какую сторону намерен прыгнуть кот, изловчиться и прыгнуть прежде него... Но в данный момент кот находился в Венеции, а Геббельс с Ремом были не единственными мышками, затеявшими игру друг с другом. Представители противоположного течения Геринг и Гиммлер вели игру куда более страшную. Геринг давно уже ненавидел Рема за то, что тот забрал у него штурмовиков. Что же до Гиммлера, то "ненависть", пожалуй, слишком теплое и человеческое понятие применительно к тому, что он чувствовал, - его враждебность была порождена холодным расчетом и заботой о собственных интересах и отличалась не меньшей непримиримостью. Ремовские штурмовики стояли на пути у его эсэсовцев, и, следовательно, не один Рем, а около двух миллионов людей мешали ему. Если камень так велик, что его нельзя откатить, приходится прибегать к взрыву, следовательно, лишь полное уничтожение Рема и его монолита, СА, могло удовлетворить Гиммлера; Геринг же, естественно, всячески готов был ему помочь. Вдвоем они располагали достаточными для этого возможностями: президент-министр Геринг контролировал Пруссию, у председателя рейхстага Геринга были друзья в правящей верхушке, у генерала Геринга были контакты в армии; у рейхсфюрера Гиммлера были эсэсовцы, у шефа гестапо Гиммлера была тайная полиция, - словом, эта парочка о пяти головах обладала достаточным количеством гелигнита, чтобы произвести мощный взрыв... Так-то оно так, но запалить шнур мог только фюрер, а как заставить этого вечно колеблющегося человека пойти на столь решительный шаг? Единственным средством мог быть страх: достаточно убедить его в том, что Рем посягает на его жизнь, и он нанесет удар мгновенно, не успеешь и глазом моргнуть. И вот парочка принялась изобретать "заговор Рема - Штрассера" - конспирацию левых с целью убийства Гитлера, - чтобы доложить об этом фюреру по его возвращении. Для Геринга с Гиммлером едва ли имело значение то, что Рем, как и любой другой при дворе Гитлера, даже не помышлял поднять хотя бы палец на особу фюрера, ибо он (как и они) вел борьбу лишь за _второе_ место. Это едва ли имело бы значение, если бы у Гитлера не было сверхъестественного чутья на людей. А тем временем Гитлер мерил шагами негостеприимный мраморный пол королевских покоев в венецианском "Грандотеле", от души жалея, что вообще сюда приехал. Подумать только, чего он здесь не натерпелся - столько унижений и к тому же такая скука, а это публичное оскорбление, когда ему пришлось присутствовать на митинге, где не он, а другой вызывал восторги и восхищение толпы... Сойдя с самолета в жалком штатском костюме, который фон Нейрат заставил его надеть, он был встречен дуче в таком мундире, который блеском затмевал даже форму Геринга. Вдоль дороги стояли восторженные толпы, но приветствовали они своего дуче - для них маленький Чарли Чаплин в шляпе с плоской круглой тульей и загнутыми полями и поношенном старом пальтишке существовал лишь постольку, поскольку находился в тени славы их дуче. А этот вчерашний обед на вилле Пизани... Какой шут гороховый выбрал этот обшарпанный малярийный мавзолей для вчерашней встречи двух лидеров? Ибо их там чуть не сожрали живьем гигантские москиты - представьте себе двух титанов, которые нагибаются, чтоб почесать лодыжку одной рукой, и при этом бьют себя по шее другой (он, правда, взял свое, остроумно заметив хозяевам, что теперь эти твари наконец-то попробовали крови белого человека)! Но если вчерашний выбор виллы Пизани был просто глупостью, то уж сегодняшнее место могло быть выбрано для переговоров только из коварства: надо же было этому идиоту дуче предложить беседовать в лодке посреди лагуны! Какая понимающая улыбочка появилась на его лице, когда фюрер категорически отказался от этого предложения... Должно быть, какой-то шпион донес дуче, что у фюрера слишком тонкая нервная конституция и он не выносит болтания на лодке, когда под тобой такая глубина. Ко всему прочему он и здесь не избежал проблемы Рема и его коричневорубашечников: у дуче хватило наглости прочесть ему лекцию, посоветовав урезать их число... Его, несомненно, накачали, и пел он с чужого голоса: тут явно не обошлось без фон Папена и Геринга - до каких же пор эти тупые свиньи будут недооценивать прозорливость своего фюрера... На следующий день фюрер прилетел домой, и во всех газетах, которые Джереми видел в Штутгарте, заголовки прославляли "исторический успех" его визита. 20 По пути в Ульм наши английские туристы на каждой остановке встречали такое радушие, такую приветливость и доброту (равно как и неистребимый запах противозагарного крема), что Джереми начал задумываться, чем же это объяснить: ведь это, конечно же, ненормально - не в природе человека любить все человечество. А что будет, если в один прекрасный день все перевернется... Когда барменша выскочила из гостиницы, чтобы преподнести Джоан розу, а трое ее посетителей, оторвавшись от своего пива, стали оспаривать честь и право сменить им колесо, Джереми решил, что перед ними что-то явно патологическое: эта всеобщая эйфория носила более чем странный характер. И тут они решили свернуть с основной дороги. У ответвления налево была надпись "Arbeitdienst". - Должно быть, эта дорога ведет в один из их трудовых лагерей, - заметил Людо. - Женщин у них ведь там нет, разрешат ли они мне заехать? - спросила Джоан. - Попытаемся - увидим, что выйдет. Вскоре они обогнали группу молодых парней с блестящими от пота голыми торсами, которые несли на плече лопаты; надо ехать прямо, сказали они, и спросить коменданта лагеря, а один даже прыгнул на подножку автомобиля, предложив показать им дорогу. Когда они подъехали к баракам, комендант лагеря (похожий на руководителя бойскаутов) и слова не сказал насчет Джоан, казалось, он был только рад, если они потолкуют с его ребятами. - Сейчас у них время отдыха. - И в голосе его зазвучали нотки зазывалы из циркового аттракциона: - Побудка у нас в половине шестого, и работают они по шесть часов в день. Мы их кормим и одеваем и платим им но двадцать пять пфеннигов. Все тут добровольцы, если не считать студентов, которые постановили, что никто не имеет права на диплом, пока не отработает свои полгода на трудовом фронте. Люди у нас тут самые разные, выходцы из разных сословий, ибо у нас, в нацистском государстве, покончено с классами, и Gott sei Dank [слава богу (нем.)]. - А сколько у вас таких лагерей? - Тысяча двести. Это значит, что в общем и целом около четверти миллиона парней занимаются осушкой болот и прокладкой дорог вместо того, чтобы подпирать фонарные столбы. Все они молодые и неженатые, и то, что мы изымаем их из числа тех, кто толчется на рынках рабочей силы, существенно помогает людям постарше и уже женатым получить работу с регулярным жалованьем. За восемнадцать месяцев со времени нашего прихода к власти безработица сократилась вдвое - с шести миллионов она упала до трех. - Хорошо бы нам завести такое у себя в Англии! - воскликнула Джоан, вспомнив обо всех тех несчастных, которые у нее в стране стояли в очередях за пособием. - Просто понять не могу, почему мы этого не делаем. Это же такой простой выход из положения. А Джереми тем временем кое-что прикинул в уме. - И все же такое сокращение безработицы не могло произойти только потому, что вы создали свои тысячу двести лагерей. Должно быть, тут помогли и промышленники. Разве тяжелая промышленность в Руре, например Крупп, тут вовсе ни при чем? - Это люди удивительные, они делают все, что могут. Один только Крупп за последние несколько недель предоставил работу трем тысячам человек: вы же знаете, он теперь убежденный нацист. Крупп, король оружия... "И все эти тысячи, видимо, занимаются изготовлением лезвий для безопасных бритв!" - подумал Джереми, несколько удивившись, что ему удалось так легко получить столь ценную информацию (оказывается, заниматься шпионажем ничего не стоит!). - Спросите коменданта, видел ли он когда-нибудь Гитлера, - попросила Джоан, не слишком хорошо владевшая немецким. Комендант повернулся к ней. - Да, я беседовал с моим фюрером, - медленно ответил он по-английски и тут же снова перешел на немецкий язык: - Правда, всего лишь пять минут. Но он человек до того открытый, что у меня было такое чувство, точно я знал его всю жизнь. - Расскажите нам о нем, - попросила Джоан. - Я постараюсь очень точно описать его. Он... Ну, для начала он то, что христиане назвали бы "святой" - другого слова для обозначения той сверхъестественной силы, которая исходит от него, я не подберу, - и, однако же, он человек простой, без претензий, как вы или я. И такой добрый: дети в нем души не чают. Но есть у него один недостаток: уж больно легко он верит окружающим, а немало мерзавцев-карьеристов вьется вокруг него. Только он так предан всем своим друзьям, что и слова дурного не даст про них сказать, а иной раз это жаль... - И он вздохнул. - Теперь побеседуйте с моими ребятами. Он рявкнул что-то, и ребята посыпались со своих нар с баночками противозагарного крема в руках. Помимо их цветущего вида, Джереми больше всего поразило то, что они по любому поводу готовы были смеяться, словно неодолимое веселье бурлило в них, - это делало их похожими больше на школьников, чем на юношей двадцати с лишним лет. Даже "Хайль Гитлер!" прозвучало у них, точно они сообщали друг другу некую удивительную новость, и Джереми, не удержавшись, так и сказал. - Вы совершенно правы! - подтвердил комендант. - Ведь Гитлер пробудил нас, вытащил из кошмара, в котором мы жили шестнадцать лет. Он научил нас, немцев, снова надеяться, а ведь мы почти забыли, что такое надежда. Обернувшись, чтобы убедиться, что Людо их не слышит, Джереми сказал: - _Вас_, но не ваших евреев - я не вижу, чтобы для них была особая надежда. - И напрямик спросил: - Почему вы их так ненавидите? На какую-то долю секунды в ясных голубых глазах коменданта мелькнул странный огонек. - Ребята, можете снова ложиться! - рявкнул он, и молодых парней не стало. Тогда он продолжал: - Мы не питаем к евреям _ненависти_: вы не должны думать, будто мы ненавидим их как людей. Мы лишь требуем справедливости. Вы в Англии никогда не знали, что значит жить под гегемонией евреев: они составляют у нас всего один процент населения, а занимают пятьдесят процентов всех ключевых должностей - это же несправедливо! А вот как только они будут занимать у нас положенный один процент ключевых постов... - И все же слишком жестоко вы с ними разбираетесь, - попробовал возразить Джереми. - Ваши штурмовики избивают их, грабят их магазины. - Ну, это было в первые дни: от избытка энергии молодежь вышла из повиновения и наподдала жару. Теперь этому положен конец. - И, обхватив Джереми за плечи, он продолжал: - Однако ваши французские, английские и американские евреи никак не способствуют тому, чтобы мы любили наших: зачем они бойкотируют германские товары и пытаются сократить экспорт Германии? Не мешало бы вам сказать им, что они оказывают своим братьям, которые живут у нас, очень плохую услугу. Но даже и этот один процент хороших местечек... "Не верю ни одному его слову, - подумал Джереми. - Да, впрочем, он и сам не верит". По пути в Аугсбург Энтони сидел, не открывая рта, так что под конец Джереми вынужден был спросить его, в чем дело. - Ну почему у нас в Америке нет Гитлера?! - выпалил вдруг Энтони. - Он нам до зарезу нужен. - И, помолчав, добавил: - Впрочем, такой родится, наверно, раз в тысячу лет. Аугсбург был кроваво-красным от заката и нацистских флагов, соперничавших в яркости с закатом, на фоне которого вырисовывались островерхие черепичные кровли, - флаги были вывешены в честь прибытия группы ветеранов мировой войны. Однако торжественная встреча, видимо, уже окончилась: ветераны выходили из ратуши и по двое - по трое разбредались по улицам. Джереми что-то не заметил особой "надежды" в глазах этих уже не молодых людей, отвоевавших свою войну, а от пива они, наверно, еще погрустнеют. В Мюнхене Джереми отправился взглянуть на знаменитый Коричневый дом, где разместилась штаб-квартира нацистов. Несколько домов по соседству недавно обрушили, а то, что возводилось на их месте, было надежно упрятано за десятифутовым забором. Однако Джереми обнаружил дырку и прильнул к ней. "Кто-то здесь, видно, не очень верит в "Директиву на десять лет", - подумал он, ибо массивные бетонные своды не могли быть ничем иным, как подземным убежищем на случай воздушной тревоги. После Мюнхена Людо еще должен был заехать по делам в Лейпциг, а затем в Берлин, но июнь истекал, а вместе с ним истекал и отпуск Джереми, поэтому, распростившись с компанией в Нюрнберге, он отбыл на поезде в западном направлении. Сидя в вагоне второго класса, он размышлял над тем, что писать в отчете. Он достаточно повидал, чтобы понять, исходя из всеобщего настроения, что нацисты едва ли скоро уйдут со сцены. Но что же еще можно к этому прибавить? Рассуждения насчет "патологического дружелюбия" покажутся весьма странными военно-морской разведке! А вот рост выпуска продукции на заводах Круппа - это, пожалуй, больше по ее части... Как раз в эту минуту в открытое окно до него долетел далекий треск ружейного зал