не отваживались ездить в Черный Ястреб. Крайек поддерживал в них уверенность, что там они каким-то таинственным образом лишатся всех своих денег. Они ненавидели Крайека, но цеплялись за него, ведь только с ним они могли поговорить, узнать новости. Он, мистер Шимерда и мальчики спали в земляном сарае, где держали и быка. Шимерды кормили Крайека и терпели его присутствие по той же причине, по какой луговые собачки и совы терпели гремучих змей: они не знали, как от него избавиться. 5 Мы понимали, что нашим соседям чехам живется трудно, но обе девочки были беспечны и никогда не жаловались. Они с радостью хватались за любую возможность забыть о домашних невзгодах, им хотелось носиться со мной по прерии, вспугивая кроликов и целые выводки куропаток. Помню, как однажды Антония вбежала к нам в кухню и взволнованно сообщила: - Папа нашел друзья, русские мужчины. Я ходила вчера с ним и много-много понимала. Они хорошие, миссис Берден. Один толстый всегда смеялся. Мы все смеялись. Я в первый раз смотрела, как папа смеялся в этой стране. Очень хорошо! Я спросил, не про тех ли русских она говорит, что живут неподалеку от большой колонии луговых собачек. Меня так и подмывало заглянуть к ним, когда я ездил в ту сторону на своем пони, но один из русских казался очень грозным, и я его побаивался. Россия в моем представлении была самой далекой из всех стран - дальше Китая, где-то около Северного полюса. Из всех непонятных, лишившихся родины переселенцев эти двое русских были самыми непонятными, и держались они особняком. Их фамилии никто не мог выговорить, поэтому их называли просто Питер и Павел. Со всеми жителями нашей местности они объяснялись знаками и до приезда Шимердов не имели друзей. Крайек немного понимал их язык, но однажды обманул их в какой-то сделке, и русские его сторонились. Говорили, что высокий русский, Павел, - анархист; он, конечно, никому не мог изложить свои взгляды, и решили так, вероятно, из-за его привычки бурно жестикулировать да из-за воинственного и несколько возбужденного вида. Когда-то он, наверно, был очень сильный, но сейчас кожа туго обтягивала его высокие скулы, и весь он, огромный, с длинными костлявыми руками и ногами, выглядел изнуренным. Он хрипло дышал и непрерывно кашлял. Его товарищ, Питер, был совсем другой: низенький, кривоногий и пухлый, как булка. Он словно всегда радовался, встречая кого-нибудь на дороге, - улыбался и снимал шапку перед каждым, будь то мужчина или женщина. Издали, когда он ехал в своей повозке, его можно было принять за старика - светлые, как лен, волосы и борода казались седыми на солнце. Густые и кудрявые, они походили на шелковистую пряжу. Из этих кудрей, будто арбуз из зелени, выглядывало его круглое, курносое розовое лицо. Все звали его Курчавый Питер или Русский Питер. Оба русских были прекрасными работниками и летом вместе нанимались работать на окрестные фермы. Я слышал, как посмеивались наши соседи над тем, что Питер каждый вечер возвращается домой подоить корову. Другие поселенцы-холостяки обходились консервированным молоком - так было проще. Иногда Питер заглядывал в школу, где читали проповеди. Там-то я в первый раз его и увидел - он сидел у дверей на низкой скамье, смущенно пряча под нее босые ноги, и мял в руках плюшевую шапку. С тех пор как мистер Шимерда познакомился с русскими, он ходил к ним почти каждый вечер и иногда брал с собой Антонию. Она рассказала мне, что они приехали из той части России, где язык похож на чешский, и, если я хочу побывать у них в гостях, она сможет мне переводить. И вот однажды, пока не наступили сильные морозы, мы поехали к ним на моем Франте. Русские жили в аккуратном бревенчатом доме, выстроенном на поросшем травой холме, с колодцем сбоку от крыльца. Подымаясь к дому, мы миновали большой участок, засаженный арбузами, и огород, где среди зелени выделялись желтые огурцы и кабачки. Питера мы отыскали во дворе за кухней склоненным над лоханью. Он так усердно тер белье, что не слышал, как мы подошли. Его тело тряслось в такт стирке, и мы, стоя сзади, потешались, глядя на его кудлатую голову и кривые ноги. Он выпрямился, чтоб поздороваться с нами, и с его толстого носа на курчавую бороду заструился пот. Питер вытер руки и, видно, был рад случаю бросить стирку. Он повел нас вниз показать кур, потом на пригорок, где паслась корова. По дороге он объяснял Антонии, что у него на родине коровы есть только у богатых, а здесь каждый может иметь корову, была бы охота за ней ухаживать. Павел часто болеет, и молоко ему очень полезно, из молока можно сделать и масло, если сбивать сметану деревянной ложкой. Питер очень любил свою корову. Переставляя колышек, за который она была привязана, он похлопывал ее по бокам и что-то приговаривал по-русски. Поводив нас по огороду, Питер навалил на тачку арбузы и повез ее на холм. Павла не было дома. Он помогал кому-то рыть колодец. Русские устроились очень уютно, и меня это удивило, ведь они жили бобылями. В комнате рядом с кухней была пристроена к стене широкая двуспальная кровать, опрятно застеленная, с голубыми ситцевыми простынями и такими же наволочками. Ружья, седла, рабочую утварь, старую одежду и обувь Питер и Павел держали в маленьком чулане с окном. В этот день на полу были разложены пузатые желтые огурцы, кукуруза и бобы - их сушили на зиму. В доме не было ни ставней, ни сеток, все окна и двери стояли настежь, впуская солнечный свет, а заодно и мух. Питер выложил арбузы в ряд на столе, покрытом клеенкой, и угрожающе занес над ними нож, каким разделывают мясо. Не успевало острие коснуться арбуза, как он с аппетитным хрустом раскалывался от собственной спелости. Питер дал нам ножи, но не поставил тарелок, и скоро весь стол был залит арбузным соком, в котором плавали арбузные семечки. Я в жизни не видел, чтобы кто-нибудь мог съесть столько арбузов, сколько съел Питер. Он уверял, что арбузы очень полезны - лучше всяких лекарств, и у него на родине в это время года многие только ими и держатся. Питер оказался очень веселым и радушным хозяином. Раз, глядя на Антонию, он вздохнул и сказал, что, останься он дома, в России, у него была бы теперь такая же славная дочка, она стряпала бы ему и хлопотала по хозяйству. Он объяснил, что ему пришлось покинуть свою страну из-за "больших неприятностей". Когда мы собрались уходить, Питер начал растерянно озираться, ища, чем бы нас развлечь. Сбегав в чулан, он принес ярко размалеванную гармошку, сел на скамью и, широко расставив толстые ноги, принялся играть - словно целый оркестр зазвучал. Мелодии были то веселые, то совсем печальные, и Питер время от времени напевал слова. Перед нашим уходом он насыпал целый мешок спелых огурцов для миссис Шимерды и дал нам молока в банке из-под сала, чтобы их сварить. Я никогда не слышал, что огурцы варят, но Антония уверила меня, что это очень вкусно. Всю дорогу домой мы шли пешком, чтобы не расплескать молоко, и пони вели под уздцы. 6 Однажды после обеда я учил Антонию читать, сидя на теплом травянистом пригорке, где жил барсук. День был пронизан солнечным светом, но в воздухе чувствовалось дыхание зимы. Утром я заметил, что маленький пруд, где купали лошадей, подернулся ледком, а проходя по огороду, мы увидели скользкую зеленую кучу - это полегла высокая спаржа, усыпанная красными ягодами. Тони была босиком, в легком ситцевом платье и дрожала от холода, пока мы не уселись на припеке в лучах яркого солнца. Она уже могла болтать со мной почти обо всем. В этот раз она рассказывала, как ценится на ее родине наш любимец барсук, как для охоты на него держат особую породу собак с очень короткими лапами. Эти собаки, говорила она, бросаются прямо в барсучью нору, оттуда несется лай и визг, и там в страшной драке они убивают барсука. Потом пес выбирается наружу, весь искусанный, исцарапанный, а хозяин ласкает и хвалит его. Антония видела собаку, которой за каждого убитого барсука вешали на ошейник звезду. В тот день необычайно разрезвились кролики. То и дело они появлялись рядом с нами и стремглав неслись вниз, в лощину, будто играли в какую-то игру. Но крошечные жужжащие обитатели травы уже все погибли - все, кроме одного. Пока мы лежали на теплом пригорке, из бизоновой травы с трудом выкарабкалось маленькое бледно-зеленое насекомое и попыталось прыгнуть в кустик бородача. Промахнулось, упало на землю, и голова его поникла между длинными голенастыми ногами, а усики так трепетали, словно оно ждало, что вот-вот кто-нибудь" его прикончит. Тони осторожно взяла его в руки, согрела и стала весело и терпеливо утешать на своем языке. И вдруг насекомое запело - едва слышно заверещало надтреснутым голосом. Тони рассмеялась и поднесла его к уху, но я заметил, что на глаза у нее навернулись слезы. Она рассказала, что в ее родной деревне жила старая нищенка, которая продавала целебные корни и травы, собранные в лесу. Если ее впускали в дом и позволяли погреться у огня, она пела детям песни таким же надтреснутым голосом. Нищенку звали Старая Гата, дети радовались ей и припрятывали для нее пирожки и сласти. Когда противоположный склон начал отбрасывать узкую тень, мы поняли, что пора домой: стоило солнцу спуститься пониже, и сразу становилось холодно, а платье у Антонии было совсем легкое. Но что же нам делать с этим хрупким насекомым, которого мы так опрометчиво вернули к жизни? Я предложил спрятать его в карман, но Антония замотала головой, осторожно посадила зеленого прыгуна себе в волосы и накинула сверху большой платок. Я сказал, что провожу ее до места, откуда виден ручей Скво, а потом побегу домой. Мы не спеша зашагали по прерии, залитой волшебным предвечерним светом, и нам было очень хорошо. Такие дни стояли всю ту осень, а я никак не мог к ним привыкнуть. Перед нами до самого горизонта, на много миль вокруг, отливала медью красная трава, пылавшая в лучах солнца, которое в этот поздний час светило еще неистовей и ярче, чем в остальное время дня. Желтые кукурузные поля блестели червонным золотом, стога порозовели, от них пролегли длинные тени. Казалось, вся прерия горит и не сгорает, словно неопалимая купина. Это был час победного торжества, триумфального завершения, кончины героя - юного и увенчанного славой. Час внезапного преображения, высшая точка прошедшего дня. Сколько раз мы с Антонией бродили по прерии посреди всего этого великолепия! И две длинные тени - два темных пятна на ржавой траве - двигались перед нами или бежали следом. В тот день мы долго шагали молча, а край солнца спускался все ниже к горизонту, и тут мы увидели на гребне холма человека с ружьем на плече. Он медленно брел, словно сам не зная - куда. Мы бегом бросились за ним вдогонку. - Папа все время болеет, - запыхавшись, сказала Антония, - посмотри, Джим, его вид плохой. Когда мы приблизились к мистеру Шимерде, она окликнула его, он поднял голову и огляделся. Тони подбежала к отцу, схватила его руку и прижалась к ней щекой. Только ей удавалось вывести мистера Шимерду из состояния отрешенности, в котором он, по-видимому, постоянно находился. Он отцепил от пояса сумку, показал нам трех подстреленных кроликов и, глянув на Антонию с бледным подобием улыбки, начал что-то объяснять ей по-чешски. Антония обернулась ко мне. - Татинек делает мне маленькая шапка из меха, маленькая шапка к зиме! - радостно воскликнула она. - Мясо - кушать, мех - для шапки. - Она стала загибать пальцы, перечисляя все блага, которые принесут им кролики. Отец хотел погладить ее по голове, но Антония перехватила его руку и осторожно отвела ее, что-то быстро говоря. Я расслышал имя: "Старая Гата". Мистер Шимерда развязал платок, раздвинул волосы дочери и загляделся на зеленого певца. Когда тот неуверенно застрекотал, мистер Шимерда стал слушать с таким выражением на лице, словно раздалась прекрасная музыка. Я поднял с земли его ружье - тяжелое и короткое, с головой оленя на курке, - диковинная штука, вывезенная мистером Шимердой с родины. Заметив, что я рассматриваю ружье, он перевел на меня отсутствующий взгляд, и мне, как всегда, показалось, что он смотрит так, будто я где-то на дне колодца. Потом он заговорил серьезно и ласково, и Антония стала переводить: - Татинек говорит, когда ты большой, он дает тебе свое ружье. Хорошее ружье из Чехии. Оно было у большого человека, очень богатого, таких здесь нет, тот человек имел много поля, много леса, много дома. Папа играл ему на свадьбе, он дает папе красивое ружье, а папа дает его тебе. Я порадовался тому, что эта затея откладывается на будущее. Шимерды готовы были раздать все. Что имели, других таких людей я не встречал. Даже мать Антонии вечно предлагала мне что-нибудь, правда, я знал, что в ответ она ждет чего-то существенного. Так мы стояли мирно втроем, а обессиленный артист, спрятанный в волосах Антонии, все тянул свою скрипучую песенку. Мистер Шимерда, слушая его, улыбался так грустно, с таким сочувствием к бедным тварям, что мне никогда этого не забыть. Солнце зашло, и сразу стало холодно, запахло землей и высохшей травой. Антония и ее отец, держась за руки, пошли к себе, а я застегнул куртку на все пуговицы и наперегонки со своей тенью побежал домой. 7 Я очень любил Антонию, но терпеть не мог, когда она иной раз разговаривала со мной свысока. Ведь я все-таки был мальчик, а она девчонка, хотя на четыре года старше и больше повидала; от ее покровительственного тона меня просто коробило. Однако еще до конца осени Антония стала относиться ко мне как к ровне и прислушивалась к моим словам теперь уже не только во время наших уроков. Случилось это из-за пережитого нами приключения. Как-то раз я ехал проведать Шимердов и встретил по дороге Антонию, которая бежала к русским одолжить для Амброша лопату. Я предложил подвезти ее на пони, и она уселась позади меня. Ночью опять выдались заморозки без снега, и чистый воздух пьянил, как вино. Дороги, обсаженные подсолнухами, за неделю утратили всю свою красоту - на много миль впереди вместо золотых цветов торчали бурые, колючие шуршащие стебли. Русский Питер копал картошку. Мы с удовольствием вошли в дом, погрелись в кухне у плиты, полюбовались в чулане на груду кабачков и арбузов, заготовленных на зиму. Когда, прихватив лопату, мы ехали обратно, Антонии пришло в голову остановиться возле колонии луговых собачек и раскопать одну из нор. Мы сможем проверить, как идут ходы, прямо вниз или горизонтально, как и у кротов, сообщаются ли они между собой и устилают ли совы перьями свои подземные гнезда. А может быть, нам даже удастся раздобыть совиные яйца, змеиную кожу или маленьких щенков. Поселение луговых собачек занимало акров десять. Общипанная грызунами трава на всем этом пространстве была короткой и ровной, так что среди красной лохматой равнины выделялось серое бархатистое пятно. Норы находились на равных расстояниях одна от другой, как городские дома, разделенные улицами и проспектами. Сразу чувствовалось, что все здесь добрые соседи и жизнь у них течет размеренно. Я привязал Франта внизу в ложбине, и мы с Антонией пошли осматривать норы, выбирая, какую из них легче разрыть. Десятки собачек, как обычно, спокойно сидели на задних лапках у входа в свои жилища. Едва мы подходили ближе, они начинали тявкать, трясли хвостами и спешили юркнуть под землю. Рядом с норами виднелись кучки песка и гравия, нарытого, как мы решили, глубоко под землей. Там и сям мы натыкались на большие кучи мелких камней, а никаких нор поблизости от них не было. Если весь этот гравий нарыли собачки, то как им удалось оттащить его так далеко? На одной из этих куч меня и подстерегала опасность. Мы осматривали большую нору с двумя входами. Ходы спускались под землю отлого, и нам было видно, как они соединяются и какая внутри пыль, словно на узкой проселочной дороге, по которой много ездят. Пригнувшись, я попятился от норы и вдруг услышал отчаянный вопль Антонии. Она указывала на что-то за моей спиной и кричала по-чешски. Я круто повернулся и на куче сухого гравия увидел огромнейшую змею. Она грелась на солнце после морозной ночи, и, наверно, крик Антонии ее разбудил. Когда я обернулся, змея лежала свободно, изогнувшись в виде буквы "W". Но вот по телу ее прошло движение, и она начала медленно сворачиваться в клубок. Тут я увидел, что это не просто громадная змея, а настоящее чудище, каких показывают в цирке. От отвратительных, словно переливающихся движений ее скользкого тела меня замутило. Змея была толщиной с мою ногу, и казалось, ее жерновами не задавишь - такая она живучая. Змея подняла мерзкую головку и загремела трещоткой. Я не бросился бежать, у меня этого и в мыслях не было, будь у меня прямо за спиной каменная стена, хуже бы мне не стало - я все равно был в ловушке. Увидев, что кольца змеи напряглись, я понял, что сейчас она кинется на меня, кинется, развернувшись во всю длину. Я бросился вперед и замахнулся лопатой, удар пришелся как раз по тому месту, где кончается голова, и змея кольцами рухнула к моим ногам. Я продолжал молотить ее уже от ярости. Антония, забыв, что она босиком, подбежала ко мне. Хотя безобразная голова змеи была раздроблена, тело продолжало корчиться, извиваясь петлями и распрямляясь, вздымаясь и снова падая на землю. Я отошел и отвернулся. Меня тошнило. Антония с криком кинулась ко мне: - Джимми, Джимми, она тебя кусала? Не кусала, нет? Почему ты не убегал, когда я кричала? - А зачем ты кричала на своем чешском? Не могла по-человечески предупредить, что позади змея? - обиженно огрызнулся я. - Я знаю, Джим, я плохая! Я так испугалась. - Она вынула у меня из кармана платок и хотела обтереть мне лицо, но я вырвал платок. Думаю, что по виду моему было ясно, как мне скверно. - Я не знала, что ты храбрый, Джим, - твердила свое Антония, - храбрее больших мужчин. Ты подождал, когда она подняла голову, тогда ударил! Ты совсем-совсем не испугался? Теперь берем эту змею домой и всем показываем! Такую большую змею, как ты убил, здесь не видели! Она продолжала в том же духе, пока я и сам не возомнил, будто только и ждал этой встречи и рад случившемуся. Мы осторожно приблизились к змее - она все еще била хвостом, подставив солнцу безобразное брюхо. От нее исходил слабый тошнотворный запах, а из разбитой головы тонкой струйкой сочилась зеленоватая жидкость. - Гляди-ка, Тони, вот ее яд, - сказал я. Тони подняла лопатой голову змеи, а я достал из кармана большой кусок бечевки и затянул змеиную голову в петлю. Мы распрямили ее туловище и измерили хлыстом; длиной она была почти пять с половиной футов. Мы обнаружили у змеи двенадцать трещоток, но все с обломанными верхушками, и я утверждал, что когда-то их, значит, было двадцать четыре. Я объяснил Антонии, что, выходит, змее было не меньше двадцати четырех лет и она сохранилась со времен индейцев и бизонов, видела, как пришли сюда первые белые. Рассматривая свою добычу со всех сторон, я начал гордиться змеей, исполнился почтением к ее величине и возрасту. Змея казалась мне самим Злом, изначальным и вечным. Неудивительно, что такие, как она, вызывают инстинктивный ужас у всех теплокровных обитателей земли. Когда мы стащили змею в ложбину. Франт отпрянул, насколько позволяла веревка, и весь задрожал - ни за что не подпускал нас к себе. Мы решили, что на пони поедет Антония, а я пойду домой пешком. Она медленно поехала вперед, болтая босыми ногами, но ежеминутно оборачивалась ко мне и кричала, как все удивятся. Я шел за ней с лопатой на плече и волочил по земле змею. Восторг Антонии передался и мне. Никогда еще огромная прерия не казалась мне такой вольной и просторной. И пусть красная трава кишит змеями, мне они нипочем! Тем не менее украдкой я все время оглядывался: не гонится ли за мной одержимая жаждой мести вторая змея, еще больше и старше моей! Солнце уже село, когда мы добрались до нашего огорода и начали спускаться к дому. Первым нам повстречался Отто Фукс. Он сидел на берегу пруда и мирно курил трубку перед ужином. Антония закричала, чтоб он скорее шел к нам. Увидев змею, Отто сперва ничего не сказал, только поскреб затылок и перевернул ее носком сапога. - Где это ты нашел такую красотку? - В колонии собачек, - кратко ответил я. - Сам убил? А чем? Где взял, чем ее стукнуть? - Мы ездили к Русскому Питеру за лопатой для Амброша. Отто вытряхнул из трубки пепел и присел на корточки пересчитать трещотки. - Повезло тебе, что была лопата, - сказал он сдержанно. - Не хотел бы я повстречаться с этой образиной, будь у меня даже хороший кол! А та палка, что твоя бабушка носит от змей, такую громадину только пощекотала бы! Если б эта тварь встала на хвост да вытянулась, она бы тебе показала, будь спокоен! Долго ты с ней возился? Тут вмешалась Антония: - Она ужас как злилась! Так и бросилась Джимми на ноги. Я кричу ему: "Беги", а он все бьет и бьет, как с ума сошел. Отто подмигнул мне. Когда Антония проехала к дому, он сказал: - Попал по голове с первого раза? Твое счастье! Мы повесили змею на мельницу, а войдя в дом, я услышал, как Антония, стоя посреди кухни, уже рассказывает о нашем приключении, не жалея красок. Последующие встречи с гремучими змеями убедили меня в том, что в первый раз мне просто повезло. Моя великанша была дряхлой, давно разучилась сражаться, и сил у нее осталось мало. Наверно, она уже долгие годы блаженствовала в собачьей колонии: когда хотела, съедала на завтрак жирную собачку, имела уютное жилье, может, даже нежилась в гнезде, устланном совиными перьями, и совсем забыла, что гремучим змеям даром на земле ничего не дается. С такой громадной змеей, да будь она еще в боевой форме, мальчишке не справиться. Значит, на самом деле подвига никакого и не было - обстоятельства случайно сложились в мою пользу, как, впрочем, вероятно, бывало со многими победителями драконов. Благодаря Русскому Питеру я был во всеоружии, змея мне попалась ленивая и старая, а рядом оказалась Антония, чтоб оценить и восславить мою доблесть. Змея несколько дней провисела на ограде нашего загона для скота, соседи приходили поглядеть на нее и единодушно признавали, что такой большой гремучей змеи в здешних краях еще никто не убивал. Для Антонии этого было довольно. С тех пор она стала относиться ко мне иначе и больше никогда не задирала нос. Я убил большую змею - значит, я и сам уже большой. 8 Поздней осенью, когда трава и кукуруза поблекли, дела у наших друзей русских пошли совсем плохо. Питер рассказал мистеру Шимерде о своих заботах: он не смог заплатить по долговому обязательству, срок которого истек первого ноября, пришлось внести непомерную сумму, чтобы его продлить, и он заложил всех своих свиней, лошадей и даже корову-кормилицу. Кредитором его был Уик Каттер - безжалостный ростовщик из Черного Ястреба, о котором по всей округе ходили недобрые слухи, о нем я еще расскажу позже. Питер не умел толком объяснить про свои расчеты с Каттером. Он знал только, что в первый раз взял у него в долг двести долларов, потом сто, потом еще пятьдесят, каждый раз к основной сумме добавлялись какие-то проценты, и долг рос куда быстрее, чем хлеб в поле. Теперь все имущество русских оказалось заложенным. Вскоре после того, как Питер продлил долговое обязательство, Павел надорвался, подымая бревна при постройке нового амбара, упал прямо на стружки, кровь хлынула у него из горла, и те, с кем он работал, испугались, как бы он тут же не умер. Его принесли домой, уложили в постель, и с того дня он не вставал, совсем расхворался. Казалось, несчастье, словно зловещая птица, уселось на крыше бревенчатого дома русских и бьет крыльями, отпугивая от него людей. Русским так не везло, что все их избегали и старались о них не думать. Однажды после обеда Антония с отцом зашли к нам за пахтаньем и, как всегда, засиделись до заката. Только они собрались уходить, как к нашему дому подъехал Русский Питер. Он сказал, что Павлу совсем плохо, он хочет поговорить с мистером Шимердой и его дочкой, вот Питер и поспешил за ними. Антония с отцом уселись к нему в повозку, а я принялся умолять бабушку отпустить и меня к русским: я обойдусь без ужина, переночую в хлеву у Шимердов, а утром прибегу домой. Наверно, мои уговоры казались бабушке глупыми, но она умела быть великодушной, когда дело шло о желаниях других. Она попросила Питера минутку подождать и вынесла нам из кухни пакет с бутербродами и пончиками. Мистер Шимерда и Питер сели на козлы, а мы с Антонией расположились сзади в соломе и, подпрыгивая на ухабах, ели свои бутерброды. Солнце село, и над прерией жалобно загудел холодный ветер. Переменись погода раньше, мне не удалось бы уехать из дому. Мы глубже зарылись в солому, прижались друг к другу потесней и смотрели, как на западе догорает яростный багровый закат и на холодном ясном небе зажигаются звезды. Питер все вздыхал и охал. Тони зашептала, что он боится, говорит, Павлу уже не выздороветь. Мы притихли и перестали болтать. Звезды над нами пылали все ярче. И хоть мы с Антонией выросли в разных концах земли, в глубине души у нас обоих таилось суеверное представление, что от этих сверкающих созвездий зависит, чему с нами суждено случиться. Вероятно, и Русский Питер, живший раньше совсем далеко, дальше всех нас, привез со своей родины такое же поверье. Маленький дом на пригорке сливался с ночной темнотой, и, даже поднимаясь по склону, мы не могли его разглядеть. Путь нам указывали лишь светившиеся красным окна - в кухне топилась печь, а лампа не горела. Мы тихо вошли. Павел лежал на широкой кровати и казался спящим. Антония и я сели на скамью у стены и облокотились на стол. Отблески огня играли на тесаных бревнах потолка, поддерживавших соломенную крышу. Павел дышал хрипло и беспрестанно стонал. Мы ждали. Ветер нетерпеливо сотрясал двери и окна, потом снова мчался прочь, распевая свою песню над бескрайними просторами. Порыв за порывом обрушивались на дом так, что дребезжали стекла, а ветер взвивался и улетал. На ум невольно шли мысли об отступающих разбитых армиях или о привидениях, которые тщетно ищут приют под крышей и со стенаниями уносятся дальше. Вдруг в этот заунывный гул между двумя порывами ветра вплели свой голос койоты, зайдясь визгливым воем, - сперва один, потом второй, третий, - и вот уже вся стая выла, давая нам знать, что приближается зима. В ответ на эти звуки с кровати раздался крик, долгий и жалобный: не то Павлу привиделся страшный сон, не то он вспомнил о какой-то давней беде. Питер прислушался, но не шелохнулся. Он сидел на полу перед плитой. Койоты завели свое тявканье снова, а потом завыли пуще прежнего. Павел что-то выкрикнул, силясь приподняться на локте. - Он волков боится, - зашептала мне Антония, - в его стране их много-много, они всех едят, мужчин и женщин. Мы придвинулись на скамье поближе друг к другу. Я не мог оторвать глаз от больного. Рубашка у него распахнулась, и видно было, с какой натугой подымается и опускается иссохшая, покрытая редкими белесыми волосами грудь. Он закашлялся. Питер тяжело поднялся, взял чайник и приготовил смесь виски с горячей водой. Нас обдало резким запахом спиртного. Павел жадно схватил чашку, проглотил питье, заставил Питера отдать ему бутылку и спрятал ее под подушку, мрачно ухмыльнувшись, словно сумел кого-то перехитрить. Его глаза неотступно следили за Питером, взгляд был недобрый, насмешливый. Я подумал, что он презирает Питера за простоту и покорность. Наконец Павел едва слышно заговорил, обращаясь к мистеру Шимерде. Рассказ его был долгим, и, пока он говорил, Антония крепко держала меня за руку под столом. Она подалась вперед и напряженно вслушивалась. Павел приходил все в большее возбуждение и показывал куда-то за кровать, словно видел там что-то и хотел, чтоб мистер Шимерда тоже это увидел. - Это он про волков, Джимми, - прошептала Антония. - Ужас, что говорит! Больной буйствовал и грозил кулаком. Похоже было, он осыпает проклятиями кого-то, кто нанес ему обиду. Мистер Шимерда обхватил его за плечи, с трудом удерживая в постели. Кончилось тем, что у Павла случился новый приступ кашля, от которого он едва не задохнулся. Он вытащил из-под подушки тряпку и прижал ее к губам. На ней тотчас же проступили яркие красные пятна - я никогда не видел такой алой крови. Когда он в конце концов улегся, отвернувшись лицом к стене, от его ярости и следа не осталось. Он лежал тихо, силясь вздохнуть поглубже, как больной крупом ребенок. Отец Антонии откинул одеяло с длинных костлявых ног Павла и принялся мерно их растирать. Мы с нашей скамьи ясно видели, что от Павла остались только кожа да кости. Ребра и лопатки проступали, как скелет из-под шкуры мертвого вола, брошенного в поле. Наверно, из-за выпирающих позвонков Павлу больно было лежать на спине. Постепенно все мы успокоились. Что бы там ни было, но он уж хоть не кричал. Мистер Шимерда знаками показал нам, что Павел уснул. Питер молча встал и зажег фонарь. Он собрался за лошадьми, чтоб отвезти нас домой. Мистер Шимерда вышел вместе с ним. Мы сидели затаив дыхание, не отрывая взгляда от длинной худой спины под голубой простыней. По дороге домой, лежа в соломе на дне грохочущей и подпрыгивающей повозки, Антония рассказала мне, что смогла, из услышанного. А то, чего не рассказала в тот вечер, досказала позже - много дней мы ни о чем другом и не говорили. Когда Павел и Питер были молоды и жили у себя на родине, в России, один их приятель, собиравшийся жениться на красавице из соседней деревни, попросил их быть шаферами на его свадьбе. Стояла глухая зимняя пора, и жених с гостями поехали на свадьбу в санях. Питер и Павел правили санями жениха, а в других шести санях разместились его родственники и друзья. После венчания в церкви все пошли к родителям невесты на обед. Обед затянулся, перешел в ужин и продолжался до поздней ночи. Много пили и плясали. В полночь родители невесты распрощались с дочерью и перекрестили ее на дорогу. Жених подхватил невесту на руки, отнес в сани и закутал в полость. Потом вскочил в сани сам, а Питер и Павел (наши Питер и Павел!) сели впереди. Павел правил лошадьми. Сани тронулись под громкое пение и звон бубенцов, жених ехал первым. Все возницы были навеселе, кто больше, кто меньше, а жених, кроме невесты, никого не видел. В ту зиму лютовали волки, все знали об этом, однако, когда в первый раз услышали волчий вой, никто не насторожился. Слишком все были сыты и пьяны. На голос первого волка отозвались другие, и вой стал раздаваться все чаще и чаще. Волки сбивались в стаю. Луны в ту ночь не было, но звезды ярко освещали снег. Вдруг черные пятна появились на холме за свадебным поездом. Волки неслись по снегу словно тени, с виду они были не больше собак, но их оказались сотни. С задними санями что-то стряслось - возница не справился с лошадьми, может, был слишком пьян, лошади сбились с дороги, сани налетели на дерево и опрокинулись. Седоки вывалились на снег, и самые проворные из волков накинулись на них. Раздались душераздирающие крики, и все мигом протрезвели. Возницы вскочили и начали нахлестывать лошадей. У жениха кони были самые резвые и сани легче - в других сидело по шесть, а то и по десять человек. Еще один возница не сладил с лошадьми. Лошадиный храп казался даже страшнее, чем крики людей. Казалось, волков теперь уже ничто не остановит. Трудно было судить, что происходило позади, отставшие взывали о помощи так же громко, как и те, кто уже погибал. Юная невеста рыдала, спрятав лицо на груди жениха. Павел не оборачивался и не спускал глаз с лошадей. Светлая белая дорога стелилась перед ним, и тройка вороных летела как ветер. Главное было не терять присутствия духа и править внимательно. Наконец сани начали подниматься на высокий холм, тут Питер осторожно привстал и поглядел назад. - Всего трое саней осталось, - прошептал он. - А волки? - спросил Павел. - Сколько хочешь! На нашу долю хватит! Лошади Павла взлетели на гребень холма, но на другую сторону следом за ним спустилось только двое саней. Позади на снежной вершине они увидели копошащийся черный клубок. Жених закричал. Он понял, что перевернулись сани с его отцом, матерью и сестрами. Он вскочил, как будто хотел выпрыгнуть, но невеста с плачем удержала его. Да и было поздно. Стелющиеся по земле черные тени налетели на людей в снегу, и одна лошадь уже мчалась через поле, волоча за собою упряжь, а волки ее настигали. Но попытка жениха выскочить из саней подсказала Павлу, что делать. До их деревни было всего несколько миль. Еще одни уцелевшие сани отстали совсем немного, а коренник у Павла начал слабеть. Возле замерзшего пруда настал черед предпоследних саней, Питер ясно видел, как все случилось. Три больших волка помчались бок о бок с лошадьми, и те обезумели. Тесня друг друга, они запутались в постромках и повалили сани. Когда крики позади смолкли, Павел понял, что на подъезде к деревне они остались одни. - Все еще гонятся? - спросил он Питера. - Да. - Сколько? - Двадцать, тридцать! Хватит с лихвой! Теперь уже пристяжные почти волокли коренника. Павел отдал вожжи Питеру и осторожно перелез назад. Он крикнул жениху, что надо сбросить лишний груз, и указал на невесту. Жених разразился проклятиями и крепче прижал девушку к себе. Павел стал отрывать их друг от друга. Обороняясь, жених приподнялся. Павел вытолкнул его из саней, а следом выбросил и невесту. Он говорил, что сам не помнит, как все произошло и что было потом. Скорчившийся на козлах Питер ничего не видел. Первое, что дошло до сознания обоих, был новый звук, раздавшийся в морозном воздухе, - то звонил колокол в монастыре возле их деревни, сзывая прихожан к заутрене; никогда раньше его звон не казался им таким громким. Павел и Питер вернулись в деревню одни и с тех пор всегда оставались одни. Из деревни их выгнали. Родная мать и та не хотела видеть Павла. Питер и Павел переезжали из города в город, но стоило кому-нибудь проведать, откуда они, как начинались расспросы, не знают ли они тех двоих, что скормили волкам невесту. Куда бы они ни подались, слухи о случившемся настигали их. Пять лет они копили деньги, чтоб уехать в Америку. Они работали в Чикаго, Де-Майне и в Форт-Уэйне, но им всюду не везло. Когда у Павла стало совсем плохо со здоровьем, они решили попытать счастья на ферме. Павел умер спустя несколько дней после того, как поведал свою историю мистеру Шимерде, и его похоронили на норвежском кладбище. Питер все продал и уехал из наших мест - нанялся поваром на строительстве железной дороги, где работало много русских. Когда Питер распродавал свое имущество, мы купили у него тачку и кое-что из упряжи. Во время торгов он ходил повесив голову, ни на кого не глядя. Казалось, ему все стало безразлично. На распродажу явился из Черного Ястреба и тот ростовщик, что держал закладные на всю скотину Питера, он скупил долговые расписки за полцены. Все рассказывали, что, когда новый владелец уводил корову, Питер ее поцеловал. Я этого не видел, но знаю другое: когда уходившие с распродажи унесли с собой всю мебель, утварь, даже плиту с горшками и сковородками и в доме Питера остались одни голые стены, он сел на пол, раскрыл складной нож и съел все арбузы, оставленные на зиму. Когда мистер Шимерда и Крайек заехали за ним в своей повозке, чтоб подвезти к поезду, они увидели, что борода Питера промокла от сока, а весь пол завален арбузными корками. Мистер Шимерда совсем пал духом, потеряв друзей. Уходя на охоту, он часто наведывался в пустой бревенчатый дом русских и подолгу сидел там, погруженный в свои мысли. Этот дом служил ему прибежищем, пока морозы не заперли всех Шимердов в землянке. Мы же с Антонией забыть не могли про ту свадьбу. Тайну Павла мы не открыли никому, мы ревностно оберегали ее, как будто все события той далекой украинской ночи - и нападение волков, и принесенная им в жертву свадьба - случились только для того, чтобы у нас сладко замирало сердце от ужаса, когда мы об этом толковали. По вечерам, перед тем как заснуть, я часто представлял себе, что лечу в санях, запряженных тройкой лошадей, по неизвестному краю, похожему то ли на Небраску, то ли на Виргинию. 9 Первый снег выпал в начале декабря. Помню, какой вид открылся мне в то утро из окна нашей гостиной, когда я одевался за печкой: небо нависло, словно лист свинца, светлые кукурузные поля выцвели настолько, что стали совсем призрачными, маленький пруд под замерзшими ивами затянуло льдом. А надо всем кружились большие белые хлопья и, упав, исчезали в красной траве. За прудом, на склоне, ведущем к кукурузному полю, виднелся едва заметный в траве большой круг - по нему когда-то скакали на лошадях индейцы. Джейк и Отто уверяли, что в центре круга индейцы привязывали к столбу пленных и пытали их, но дедушка считал, что индейцы устраивали на кругу скачки или просто объезжали лошадей. Под вечер, если смотреть на склон против солнца, круг всегда проступал в траве, а в то утро, припорошенный первым легким снегом, он вырисовывался удивительно четко - словно мазки китайских белил на холсте. Ни разу прежде этот след прошлого не волновал меня так сильно, и я решил, что он предвещает хорошую зиму. Как только снег слежался, я начал разъезжать по округе в неуклюжих санях, которые Отто Фукс смастерил мне, приладив полозья к большому ящику. У себя на родине Фукс учился у краснодеревщика и ловко управлялся с инструментами. Если б я не торопил его, сани получились бы еще лучше. В первый раз я поехал за почтой, а на другой день - к Шимердам, покатать в санях Антонию с Юлькой. Стоял яркий морозный день. Я постелил в ящик солому, прикрыл ее бизоньей шкурой и закутал в старые одеяла два горячих кирпича. Добравшись до жилища Шимердов, я не пошел к землянке, а, сидя в санках внизу, в лощине, стал громко звать девочек. Антония и Юлька выбежали в маленьких кроличьих шапках, сшитых отцом. Они уже слышали от Амброша о моих санях и поняли, зачем я приехал. Обе плюхнулись рядом со мной, и мы помчались вперед, на север, по дороге, которая как раз оказалась расчищенной. Небо ярко синело, а белые просторы прерии, сверкая на солнце, слепили глаза. Как сказала Антония, от снега весь мир стал другим, напрасно мы искали знакомые приметы. Глубокий овраг, по дну которого бежал, извиваясь, ручей Скво, занесло снегом, и он превратился в узкую щель - темно-голубую, если заглянуть в глубину. Верхушки деревьев, всю осень блестевшие золотом, теперь пригнулись к земле, словно им уже никогда не суждено было ожить. А несколько кедров, казавшихся раньше унылыми и сумрачными, сейчас притягивали взгляд густой темной зеленью. Ветер нес с собой обжигающий привкус свежего снега - у меня уже першило в горле и щипало в носу, будто рядом раскупорили флакон с нюхательной солью. Мороз покусывал, но и веселил. Из ноздрей пони валил пар, а едва мы останавливались, как весь он начинал дымиться. В ослепительном блеске дня даже кукурузные поля снова стали чуть ярче и под лучами солнца еле уловимо отсвечивали на снегу золотом. Вокруг нас снег смерзся пологими уступами, по краям которых, будто рябь по воде, шли извилистые борозды-следы беспощадно секущего ветра. Под шалями на девочках была плохонькая одежонка, и, даже укрытые бизоньей шкурой, они дрожали от холода и теснее жались друг к дружке, стараясь согреться. Однако они были рады, что удрали из своей убогой землянки от ворчливой матери, и уговаривали меня ехать все дальше и дальше, хоть до самого дома русских. Вырвавшись из одуряющей домашней духоты на простор, на свежий ветер, они совсем потеряли голову. Они хохотали, шумели и говорили, что не в