бывшего соученика -- он уверен, что кистер сейчас ему задаст. Имелик в то время, пока его приятели обменивались любезностями, незаметно пододвинулся вполоборота к окну и, глядя на реку, борется с приступами смеха. А Кийр, весь красный от волнения, продолжает пищать. -- Прошу извинения, -- стонет он, -- может быть, я не умею изысканно выражаться, как этого требует хороший тон. Я всю жизнь прожил в доме своих родителей и там никогда не считали важным красноречие, зато всегда уважали правду и справедливость, так же, как учил нас в школе наш уважаемый и любимый наставник. После того, как наша милая соученица -- барышня Тээле так пристыдила меня перед всеми, а наш уважаемый учитель со своей стороны изъявил желание, чтобы я не говорил больше о своем однокашнике, я действительно замолчу и не коснусь более вопросов, которые... которые... И я думаю, что и мой милый соученик будет мне благодарен, если я умолчу о его прошлом, ибо тот, кто любит правду и справедливость, ничего хорошего о его прошлом не скажет. После таких слов, как бы подводящих итог всему ранее сказанному, Тээле, тоже почему-то покраснев, подходит к Кийру и говорит: -- Не только я, но, наверное, и все присутствующие будут очень довольны, что вы решили наконец замолчать. Но если вам захочется еще что-нибудь сказать -- а это очень возможно, -- то прошу вас об одном: не называйте меня больше "своей милой соученицей". Называйте как угодно, только не своей милой соученицей -- Ничего, ничего! -- с пренебрежительной улыбкой повторяет Тоотс. -- Так частенько бывает -- встанешь утром с левой ноги, а потом целый день ищешь виноватых, на ком злость сорвать, как это случилось сегодня с нашим другом Аадниэлем. Все это пройдет, как дождливая погода и дурной сон. А потом снова засияет солнышко и все лысые головы в Паунвере заблестят, как стеклянные шары, которыми садовники украшают клумбы. Мне хотелось лишь напомнить поговорку, которую моя блаженной памяти -- да ну, что ты скажешь! - которую моя старуха-мать часто повторяет: "Дураков не сеют и не жнут, -- говорит она, -- они сами растут". Ну да, сами растут, как сорняки... и плодятся. Да и вообще... что это я хотел еще сказать?.. Ах да! Клевета -- это та "критика", на какую только и способны нищие духом, это критика из уст тех, про кого можно бы сказать: "Отче, прости им, хотя они порой и ведают, что творят". А теперь, прежде чем разойтись, бросим этот резкий разговор и распрощаемся друзьями, какими мы пришли сюда, где встретили такой любезный прием. Да простят нам уважаемая хозяйка и уважаемый хозяин и пусть не очень строго судят за то, что мы тут немного, ну... как бы это сказать... за то, что мы тут, в чужом доме, занялись, как говорится, стиркой своего грязного белья. Я уверен, что, несмотря на все это, мы ничего плохого и злобного в сердце не таим. Эти минуты, когда мы стоим в милой нашему сердцу классной комнате, останутся для нас приятным воспоминанием. И если судьбе будет угодно снова забросить меня куда-нибудь далеко, далеко, я буду вспоминать сегодняшний день, как счастливейший день моей жизни. Еще несколько сердечных слов как с одной, так и с другой стороны, еще несколько добрых пожеланий, и бывшие школьники прощаются с гостеприимными хозяевами. Барышня Эрнья набрасывает на плечи легкую синюю шаль и идет провожать Тээле. А кистер и его жена стоят на веранде и смотрят вслед уходящим гостям. XV Компания останавливается на склоне холма и глядит вниз, где тихо струится река. На берегу пышно разросся дудник, колышутся головки молодого, сочного камыша. Имелик рассказывает эпизоды прошлого. Потом оба тыукрескнх парня прощаются и отправляются на церковный двор. Тээле, барышня Эрнья, Тоотс н Кийр медленно шагают по направлению к шоссе. Дойдя до перекрестка, барышня Эрнья возвращается назад, и у развилки дорог остаются только два милых соученика и их милая соученица. -- Ну, -- говорит Тээле, -- здесь наши пути расходятся. Вы пойдете в ту сторону, а я мимо кладбища. -- Да, -- с легким вздохом отвечает Тоотс, -- ничего не поделаешь. При этом он искоса поглядывает на Кийра -- тот, с раскрасневшимся лицом и выпученными глазами, как бы невольно тянется наверх, к кладбищенскому холму. "Ага-а, -- думает про себя Тоотс. -- Вот как! А ну тебя к чертям, вместе с твоей рыжей шевелюрой". И тут же предлагает вслух: -- Наш соученик Кийр, надеюсь, будет столь любезен и проводит вас чуточку... чтобы одной не было скучно. Я бы охотно предложил в провожатые себя, но мне надо еще сходить в Паунвере. -- Серьезно? -- улыбается Тээле. -- Куда же вы еще собираетесь? -- В аптеку, -- коротко и по-деловому отвечает Тоотс. -- Будьте здоровы! Мысль об аптеке пришла Тоотсу в голову лишь в самую последнюю минуту, но он и в самом деле направляется в аптеку, здоровается с аптекарем как со старым знакомым, обменивается с этим приветливым стариком кое-какими мыслишками, покупает губку и морскую соль и в заключение принимает немножко микстуры против тошноты. -- Ну и пошли они ко всем чертям! - говорит он, выпивая, и звонко щелкает пальцами над головой. -- Кого это вы ко всем чертям посылаете? -- любопытствует аптекарь. -- Тех, кого следует, -- мрачно отвечает управляющий имением. -- Это длинная история, поговорим о ней в другой раз, когда больше времени будет. Сегодня хочу пораньше вернуться домой и спать залечь -- завтра в город надо ехать, навестить старых друзей. Но одно должен сказать, -- покачивая головой, добавляет он, -- то, что я сейчас у вас выпил, -- это уже не против тошноты, как в тот раз, это... да... это против боли в сердце. -- Ну, ну! -- восклицает аптекарь. Он уже принял десятка два капель на сахарной водичке и закусывает сейчас миндалем. -- Ты, парень, не шути! -- Хм... -- бормочет Тоотс, -- это не шутка. -- Ну, ну! -- снова повторяет лысый,-- Что же это такое? Может быть, чего доброго, муки любви? А? Этим все мы когда-то переболели. У вас вся эта музыка еще впереди, а я уже все пережил... перегорел, так сказать. Но учти и запомни, молодой человек, то, что я тебе сейчас скажу. Верь, люби и надейся, но ей -- понимаешь?-- ей ни за что не показывай, что страдаешь и мучаешься от любви. Как только она поймет, что у тебя в так называемой душе заноза, -- ты пропал. Ухо всегда держи востро, как гончая, и делай вид, будто вся эта канитель и ломаного гроша не стоит. Трудно, а? Но мне думается -- в заборе жердей хватит, чтоб их при лунном свете грызть, если уж очень больно прикрутит? А? Хватит жердей? -- Жердей... жердей... мало ли что можно жердью сделать, -- в раздумье отвечает Тоотс. -- Хе, хе, -- смеется аптекарь, -- я вижу, ты еще плохо соображаешь в этих делах. Думаешь, если ты своего так называемого соперника огреешь жердью по голове или по ногам -- так ты и победил? Хе, хе! Тогда он станет несчастной жертвой, а ты -- самой большой скотиной на свете. Нет, так не годится, милый человек! Друзья отпивают из мензурки, обмениваются многозначительным взглядом, и аптекарь продолжает свою назидательную речь. -- Взгляни на меня повнимательнее, молодой человек, -- повелительным тоном произносит лысый, -- а потом скажи: можно ли поверить, что этот орангутанг с голым черепом и красным носом когда-то был похож на человека? Нельзя? -- продолжает старикан, не дожидаясь ответа. -- Ладно, знаю, трудно поверить, но если трудно поверить, то можно хотя бф вообразить, правда? Так вот... Вообрази себе, что этот самый орангутанг, который сейчас стоит перед тобой, когда-то был похож на человека. И был молод. И в один прекрасный день -- ах, оставим лучше в покое прекрасные дни и прекрасные ночи! -- одним словом, и он верил, любил и надеялся. И, как в стихах говорится, счастье было так близко. Но... (тут собеседники опять принимают капли против тошноты). Ты должен быть с нею холоден как лед, ни единой искоркой себя не выдавать. А я вместо этого горел, как факел, и мое так называемое сердце растопилось в этом огне точно воск. И в конце концов в мире стало одним дураком больше. Я мог бы об этом написать толстую книгу, но, думаю, у кого есть уши, тот пусть слушает, что ему говорят. Верно ведь, а? Великие учения возвещались изустно и оставались при этом чистыми, как хорошо провеянная пшеница. А потом, когда их изложили на бумаге, то снова смешали с мякиной, так что сейчас и не поймешь, что там, собственно, хотят сказать. Шло время, и всякие суесловы как бы опутали паутиной каждое зернышко истины, и нужно немало покопаться, прежде чем доберешься до этого зернышка. Сочинители книжек обращаются так не только с чужими мыслями, но и с теми мыслями, что они сами высидели. Если бы взялся я за перо да написал свою знаменитую книгу о любви, то... вероятно, и я согрешил бы перед читателем, как это делают все сочинители: начал бы подыскивать примеры, сравнения и всякие фокусы, чтобы преподнести свои мысли в более привлекательной форме. Потому-то я и не пишу эту книгу. А то, что я тебе только что сказал, нужно знать наизусть, как десять заповедей. Пусть это станет для тебя так называемой догмой... одиннадцатой заповедью или шестой главой. Нарушишь ее умышленно или случайно -- это безразлично, -- потом пеняй на себя, если окажешься в таком же положении, как покойный Шварц, когда он порох изобрел. -- Да-а, -- растягивая слова, произносит Тоотс после паузы, наступившей вслед за этой тирадой. -- Это вообще разговор долгий, об этом потолкуем, когда вернусь из города. -- Дорогой друг и благодетель, -- отвечает аптекарь, -- говори мы с тобой хоть три дня подряд, все равно, к тому, что я сейчас сказал, добавить нечего. Я мог бы написать на эту тему книгу, но зачем? Единственное, что я могу сделать, -- это в будущем напомнить тебе то, что я сегодня говорил, еще тридцать три раза. -- Хм... -- бормочет Тоотс, собираясь уходить. -- Ну да, что я еще хотел сказать... да... А вот что: если в жизни кто-нибудь тебе наступит на хвост, так мирись с этим, но если дурень этот уцепится за хвост и захочет, чтоб его за собой волочили... -- Так нужно стряхнуть с себя эту обузу. -- А если он не отцепится? -- Так брось его с хвостом вместе. -- Хм... я не обижусь, если кто-нибудь случайно наступит мне на мозоль. Но если он начнет еще топтаться на моей мозоли, прыгать и плясать на ней... так я уж не знаю... -- Тогда надо поинтересоваться, где у самого этого господина самая чувствительная мозоль. -- Ага, -- соглашается Тоотс. -- Ладно. Выпив еще несколько капель, которые аптекарь считает крайне необходимым дать путнику перед уходом, Тоотс прощается со своим советчиком и, захватив покупки, отправляется домой. На перекрестке он смотрит в сторону кладбищенского холма и бормочет вполголоса: "Ну и шут с ними!" Тем временем Тээле и ее провожатый уже достигли хутора Сааре. Они, видимо, оживленно беседуют; девушка время от времени останавливается и старается что-то доказать своему спутнику, прибегая даже к жестикуляции. Но и это, должно быть, не помогает: выслушав Тээле, рыжеволосый пожимает плечами и сбивает тросточкой растущий у обочины дороги лопух и щавель, При этом портной краснеет пуще прежнего, и без того уже кислая усмешка, блуждающая на его губах, с каждой минутой становится все кислее. Поравнявшись с дорожкой, ведущей на хутор Сааре, девушка снова останавливается, окидывает взглядом обомшелую крышу дома, затем оборачивается к своему спутнику и произносит медленно и отчетливо: -- Нет, Кийр, не будем больше об этом говорить -- ни сегодня, ни вообще когда-либо. Я все вам выложила от чистого сердца, все, что хотела сказать. Обижайтесь - не обижайтесь, дело ваше. Ничего вам посоветовать не могу. -- Хи-и, -- попискивает рыжеволосый, глядя себе под ноги, -- значит, все эти разговоры и признания были лишь пустой фразой. -- Какие разговоры? -- Ну, -- отвечает Кийр, -- что уж теперь об этом говорить, ведь вашего решения это не изменит. Но раз вы непременно хотите знать, так вспомните хорошенько: разве вы не сказали однажды, что имя и ремесло никому не в укор, был бы сам человек работящий и достойный. -- Нет, -- качает головой девушка, -- не помню, что когда-нибудь говорила что-либо подобное. -- Ага, не помните! Хи-хии, тогда делать нечего. Отпереться от своих слов всегда можно. -- Отпереться? -- презрительно усмехается Тээле, снова глядя в сторону хутора Сааре. -- Да, да, -- пищит Кийр, -- похоже на то. -- Ну, если похоже, так похоже. Ничем помочь не могу. Но если вы желаете, я могу и сейчас это повторить, независимо от того, говорила я так раньше или нет. -- И совсем неожиданно, словно от старого хутора повеяло на нее милыми сердцу воспоминаниями, девушка становится ласковее, улыбается и, глядя на Кийра, говорит: -- Имя и ремесло никому не в укор, был бы сам человек работящий и достойный. -- И еще приветливее: -- Теперь, надеюсь, вы удовлетворены, дорогой мой соученик, и не станете дольше уверять, что я отрекаюсь от собственных слов. Так, что ли? -- Да, но какая... -- отвечает Кийр после короткого раздумья. -- Какая мне польза от всего этого? Это же у вас только слова, а на уме совсем иное. -- Опять беда! Просто не знаешь, как вам угодить, дорогой друг. Нет, будьте уверены, я именно так и думаю, как сказала. И если я раньше говорила, что выйду замуж только за землепашца, то я вовсе не хотела этим сказать, что презираю других людей из-за их профессий. Нет! Вы же знаете, я родилась в деревне и в деревне выросла. Люблю поля, луга, сады. Без них я не мыслю своей жизни. А все это может мне предоставить лишь землепашец. Поэтому я давно решила, дорогой друг, избрать спутником жизни только земледельца. -- Да, да, -- голосом кающегося грешника ноет Кийр и ковыряет тросточкой у обочины дороги. -- Да, да, так, значит, обстоят дела. -- Да, именно так, дорогой друг. Не сердитесь, что я говорила с вами раздраженным тоном. Виной этому головная боль. Но теперь она прошла, я мы можем разговаривать спокойно, как и полагается старым школьным товарищам. Беседуя, они медленно шагают по дороге к хутору Рая. Веснушчатое лицо Кийра пылает огненным заревом. Упрямая душа его ни за что не хочет покориться року. Сегодня боевой день: Кийр схватился один на один со своей судьбой и готов бороться за свое счастье, как настоящий мужчина. К этим решающим минутам он готовился долгие месяцы и потирал руки от удовольствия, узнав, что его непобедимый соперник Арно Тали покинул поле битвы и перешел на другие позиции. Было время, когда ему казалось, будто препятствий больше нет и он может катить себе в почтовом дилижансе по дороге, ведущей прямо к счастью. Потом снова появились различные опасения и сомнения, и незадачливый рыжеволосый портной снова вынужден был, подобно клопу, залезть в щель, как и во времена Арно Тали. А тут еще черт принес в Паунвере не то из Тамбова, не то из Стамбова этого прощелыгу, мошенника, пьяницу и бог знает, что он еще такое, -- ну, словом, этого распроклятого Тоотса! И нежная душа Кийра почуяла недоброе. Долго и ждать не пришлось, предчувствия стали сбываться. Надо было что-то предпринять, надо было немедленно что-то предпринять. Кийр чувствовал, как его хрупкие плечи сгибаются под тяжестью этой задачи, но пробил уже одиннадцатый час, и рыжеволосый отбросил всю свою робость. -- Однако разрешите вас спросить, барышня Тээле,-- пропищал он после довольно продолжительной паузы, -- разрешите спросить, а если бы Тали... если бы Тали... ну, если бы он остался верен своему слову? Ведь из него тоже не получился бы земледелец. Густой румянец заливает лицо девушки. Но она быстро овладевает собой. -- Милый Кийр, откуда вы взяли, что Тали давал мне какие-то обещания? -- Как так? -- собирается Кийр что-то возразить. -- Позвольте, милый моя приятель, здесь вы явно на ложном пути. Мы с Тали никогда об этом не говорили. Никогда. Мы были с ним только соседями, хорошими знакомыми, можно даже сказать, друзьями. И все. Об этих вещах никогда разговор не заходил. -- Ах, так, -- бормочет Кийр, как бы поверив этим словам, но в то же время бросает на девушку взгляд полный сомнений. -- И даже если бы Тали захотел на мне жениться, -- живо продолжает Тээле, -- я пошла бы за него лишь с тем условием, что он, при всем его образовании, займется сельским хозяйством. Никак не иначе. -- Вот как, -- снова бормочет Кийр. -- Да, именно так, милый мой Кийр. Наступает пауза. Девушка бросает на своего спутника загадочные взгляды и едва заметно улыбается. Здесь вот, рядом с нею, семенит тощий, веснушчатый рыжеволосый субъект и объясняется ей в любви, иными словами -- хочет заполучить ее, Тээле, себе в жены. Эта жердеобразная личность промышляет в Паунвере портновским ремеслом и пылает от любви, как уголь в горящей печке. В свое будущее супружество он, помимо всего прочего, принесет и свое великолепное сопенье и подозрительный взгляд исподлобья. Но супружество, как известно, не кончается свадьбой, оно именно ею начинается. Потом эта самая жердь придет, вытянет губы трубочкой, станет целоваться и нашептывать слова любви. Тээле снова улыбается. В глазах ее мелькает озорная искорка. Голова у Кийра гудит от самых различных мыслей. У него сейчас такое чувство, будто кто-то вывернул ему мозги наизнанку и выбрасывает оттуда все воздушные замки, которые воздвигались годами. -- Ну что ж, -- тихо произносит он наконец и покачивает головой, -- тогда мне больше не на что надеяться. Тээле молчит с минуту, потом отвечает таким же, чуть надломленным голосом: -- Почему вы не учились земледелию, как... ну скажем, наш соученик Тоотс? Вопрос этот вгрызается в душу Кийра, как злой пес в икру прохожего. Во-первых, ему самому, разумеется, жаль, что он не учился земледелию, а во-вторых, опять вспомнили здесь этого беспутного управляющего имением, который всюду сует свой нос, всюду лезет, как муха в мед! -- Ну, разве Тоотс такой уж ученый земледелец? -- выдавливает он из себя с безграничным презрением. -- Несомненно. -- Этот врун, хвастун, лентяй и... -- Это не имеет отношения к делу. Возможно, он чуть-чуть приукрашивает события, о которых рассказывает. Но то же самое делаете и вы, и я, и все так делают. Во всяком случае, я не допускаю, чтобы он все выдумывал. -- Ах, Тээле, вы его еще не знаете? -- Пусть даже так. Скажем, от него не услышишь ни слова правды, все, что он говорит, -- ложь. И несмотря на это, он все-таки земледелец. Раз человек несколько лет прослужил в имении, он все же должен уметь обрабатывать землю и разводить скот. Не правда ли? Даже если ему совсем не захотелось бы учиться, к нему знания просто сами пристали бы, ведь он изо дня в день все это видит и слышит. С другой стороны... что я хотела еще сказать?.. Ах, да: если б он был такой уж лентяй и ничего не хотел делать, его бы нигде не держали на работе и он давно вернулся бы на родину. Но, как видите, он довольно долго пробыл в России. Нет, Тоотс -- настоящий земледелец. Какой бы он ни был как человек, но он земледелец, это -- безусловно. А для меня это самое важное. -- Хмх! -- С уст рыжеволосого слетает какое-то странное восклицание, как будто оп что-то уронил и разбил. -- И вы за Тоотса пошли бы замуж? -- Тоотс мне пока ничего о таких "вещах не говорил. -- А если бы сказал? -- Гм... Если он мне сделает предложение, там видно будет. Сейчас трудно ответить на такой вопрос. (Девушка смущенно опускает глаза.) Не знаю... Все же... Почему бы и не выйти... Он ведь земледелец. От этого уклончивого и вместе с тем достаточно ясного ответа спина у Кийра покрывается потом и начинает чесаться. Рыжеволосый несколько раз постукивает себя по спине набалдашником своей великолепной тросточки и громко сопит. В то же время в левом ухе у него начинает странно звенеть, и обладатель уха видит в этом предвестие ожидающих его несчастий. Кийр готов, с помощью господа бога и священного писания, примириться с чем угодно, но мысль, что Тээле станет подругой жизни Тоотса, для него невыносима. Будь на месте Тоотса Арно Тали -- тут уж ничего не поделаешь, это было бы более или менее естественно. Но Тоотс! Подумать только -- Тээле переселится в Заболотье, будет спать в одной комнате с этим бурлаком или даже... У них пойдут дети и все такое, и... Нет, пусть лучше Тээле умрет, тогда и он, Кийр, придет на ее похороны и будет оплакивать свое утраченное счастье. Рыжеволосый долго шагает, глядя себе под ноги, как будто тяжкие думы клонят вниз его легковесную голову. Но затем его упорство снова берет верх. -- Тээле, послушайте! -- выпаливает он вдруг. -- А что бы вы сказали, если бы и я стал земледельцем? -- Вы -- земледельцем? Ха-ха-ха! Не можете же вы с сегодня на завтра превратиться в земледельца. -- Ну да, -- ухмыляется Кийр, -- но и вы тоже с сегодня на завтра не станете женою Тоотса. -- Само собою понятно. Но полеводство и скотоводство надо изучать годами. Я не уверена, буду ли я так долго... -- Тээле, дорогая, -- ликует Кийр, -- я буду прилежен, буду очень стараться и за один год успею больше, чем какой-нибудь Тоотс за десять лет. -- Думаете? -- О, я уверен. Стоит лишь мне подумать о моей цели, о той награде, которая меня ждет за этот труд, и... Ах, Тээле, чего бы я не сделал, только бы вас... тебя... ох... Рыжеволосый отчаянно размахивает в воздухе тросточкой и этим заканчивает свою пламенную речь. Мысль стать земледельцев пришла для него самого неожиданно, как приходят внезапно, в последнюю минуту, все удачные мысли. Теперь остается лишь обдумать ее со всех сторон и найти самый правильный путь для ее осуществления. Портной спешит мысленно проверять свои познания в области сельского хозяйства... Ну да, пока все это еще очень скудно. Но все же... в позапрошлом году он в Киусна участвовал в толоке по вывозке навоза. Правда, он там был только возчиком (его хрупкое телосложение не позволяло поднимать тяжести) и его прозвали "навозным жуком", потому что он каждый раз возвращался с поля последним. Но все же... он наблюдал и знает, что делают с вывезенным на поле грузом. А для начала этого достаточно. Спутники приближаются к дорожке, ведущей на хутор Рая. Кийр останавливается, снимает свою узкополую шляпу и вытирает потный лоб. -- А дальше вы не пойдете? -- спрашивает Тээле. -- Нет, мне нужно домой, -- отвечает Кийр.-- Я хочу поговорить с моими дорогими родителями, сказать им, что... что... Я не могу, я не должен скрывать от них эту радость, потому что... Ох, Тээле, Тээле! Но прежде чем расстаться, вы должны дать мне торжественное обещание, что вы меня... что вы меня никогда не бросите, если я стану земледельцем. -- Торжественное обещание, -- смеется Тээле, слегка краснея, -- торжественное обещание я могу вам дать, могу поклясться, что никогда вас не брошу, но... какая от этого польза? Не я одна, а мы оба с вами прекрасно понимаем, что из вас земледелец никогда не получится. -- Тээле, дорогая Тээле, я буду земледельцем? -- полный огня и любви, восклицает Кийр.-- Я могу поклясться... могу поклясться! -- Ну, тогда и я могу поклясться, -- смиренно, словно покоряясь судьбе, отвечает Тээле. После таких слов рыжеволосый несколько мгновений словно кружится в вихре счастья; радость победы и в то же время страх потерять все, чего он с таким трудом добился, совершенно спутали его мысли. Все же он пытается, как бы в подкрепление клятвы, поцеловать Тээле. Со стороны это выглядит довольно странно: кажется, будто на дороге, ведущей к хутору Рая, какой-то молодой человек борется с девушкой. Затем девушка вырывается из его объятий и быстро удаляется по тропинке. А он поднимает с земли свою тросточку с блестящим набалдашником и бормочет что-то невнятное. x x x Девушка с хутора Рая идет домой и улыбается: ей и самой непонятно, как это она могла так сердиться на своего милого соученика? Он строен, как колодезный журавль, и жаждет -- ха-ха-ха! -- стать земледельцем. Даже потребовал торжественной клятвы! А Кийр приходит в себя не сразу. Только что пережитое волнение никак не может улечься. Он долго стоит у, края дороги и выпученными глазами глядит вслед удаляющейся девушке. Когда он наконец снова обретает способность двигаться и чуточку приходит в себя после пережитого, он решает, что сегодняшний день все же принес ему огромную победу. Прежде всего с этого момента их с Тээле соединяет общая тайна: поцелуй. Этот поцелуй, каким бы он ни был убогим, жалким и смешным, все же остается поцелуем, залогом их дальнейшего сближения. И торжественное обещание, клятва... Эта гордая девушка никогда не изменит своему слову, она до самой смерти не выйдет замуж, если ему не удастся стать земледельцем! По дороге домой настроение рыжеволосого улучшается с каждым шагом. Хи-хн! Какое бы лицо сделал бывший жених Тээле -- Арно Тали, если бы услышал, как за это время все обернулось? А рябой Тоотс лопнул бы от злости, если б узнал, что с сегодняшнего дня все его проделки и уловки ни к чему. Когда портной приближается к первым домам на окраине Паунвере, его самоуверенность и гордость уже не знают границ. Еще час назад, проходя мимо этих домов, он был всего лишь бойцом, а сейчас возвращается победителем. О-о, все же в нем, Кийре, есть нечто такое, что завоевывает сердца девушек! От радости он вертит в воздухе тросточкой и мысленно называет себя "сердцеедом". Хи-хи-хи, откуда вдруг взялась у него такая отчаянная смелость -- обнять девушку за плечи и поцеловать ее? Да, это был отважный поступок, и пусть весь мир говорит что хочет, он, Кийр, умеет обходиться с молодыми девицами. Да, да... "В тихом омуте черти водятся" -- гласит пословица. Во всяком случае... ну да... правда, когда он целовал ее, это скорее выглядело как драка, но не могла же Тээле сама броситься ему на шею, если она его лю... лю... Ну да, во всяком случае... Шагая дальше, портной внимательно оглядывает поля. Скоро наступит пора, когда и ему придется заниматься пашнями и лугами. До сих пор он спокойно ел хлеб, который сеяли и убирали другие, его не интересовали ни сев, ни жатва, теперь же это пышное ржаное поле предстает пред ним в совсем другом свете. И когда рыжеволосый продолжает свои размышления, ему остается только почтительно снять шляпу перед таинствами природы и многообразием жизни. Так же, как сегодняшний поцелуй заложил фундамент его будущего супружеского счастья, так н те возы на толоке в Киусна станут основой знаний, которыми он овладеет. XVI В понедельник утром Тоотс просыпается рано, старательно скребет щеткой свои кавалерийские брюки, бархатную куртку и шляпу с пером, быстро выпивает кофе и часов около шести уже взбирается на телегу чтобы вместе с отцом ехать в древний достославный город Тарту. Хозяину Заболотья нужно привезти из города много всякой всячины: косы к приближающемуся сенокосу, вилы -- к вывозке навоза, лемех для плуга -- ко вспашке паров. Старик не прочь бы и новым плугом обзавестись, но на очереди еще куча всякой мелочи, которая потребует немалых расходов и которую никак нельзя не купить. Нужны ремни для починки упряжи, кожа для постолов, пастушонок пристал как репей, умоляет купить ему шапку; надо и синьки купить, и мыльного камня, а главное, бочонок салаки к сенокосу. Между тем фунтов десять масла, несколько десятков яиц, петух и пара кур, которые он везет на продажу, сулят не бог весть какую выручку. У сына нет в городе почти никаких дел, он едет просто так, ради собственного удовольствия и развлечения. Дело молодое! По дороге и отец и сын внимательно присматриваются к хлебам на полях и ведут разговор о будущем урожае. Тоотс-младший по временам тихонько вздыхает и бормочет про себя: -- Да, к этим полям приложить бы еще умелую, заботливую руку -- вот уродился бы хлеб! -- Оно конечно, -- откликается на эти вздохи Тоотс-старший. -- Поле в долгу не останется. С лихвой вернет все, что весной ему одолжишь. Проезжая мимо участка, который на вид кажется довольно плодородным, управляющий не может скрыть своего возмущения: за такие вот хилые яровые надо бы хозяина розгами драть! -- Эх, дали бы это поле годика на два -- на три в мои руки, -- злится он, -- я бы им показал, какая тут пшеница может расти да какой ячмень. -- Ну, -- возражает старик, -- чего тебе так далеко ходить показывать, у нас в Заболотье нынче хлеба тоже ненамного лучше. -- Да нет, я просто так сказал. Не собираюсь я ничего показывать -- ни здесь, ни в Заболотье. -- В Заболотье можно бы и показать. А то вон сколько лет возился с чужими полями, другим помогал закрома набивать, -- пора бы и на себя поработать. -- Можно бы, конечно, -- глядя в сторону, отвечает сын. -- Да разве я на твои закрома сердит, не потому же меня на чужие поля тянет. Но попробуй-ка сделай, если нельзя. Мне одному никак наши поля на новую систему не перевести. -- Как это -- одному? -- Конечно, одному. -- Ну ладно, а я, и батрак, и девка, и мать, и?.. -- Вы другой дорогой идете, старой дорогой. Стоит мне сказать батраку или девке -- сделай то-то и то-то по новым правилам, -- они тут же зубы скалят: "А старый хозяин, -- говорят, -- велел совсем по-другому, так мы все время делали, и соседи так делают..." Вот и обновляй тут систему земледелия, поднимай хозяйство. Первое время, когда я только из России вернулся, они побаивались открыто тявкать, хоть и тогда уже моих приказаний почти не выполняли. Сын умолкает и ждет, что на это скажет старик. Но тот сперва ничего не отвечает, лишь молча набивает свою трубку и посапывает. -- Новое можно вводить, ежели ты сам себе полный хозяин, -- снова заговаривает сын. -- Скажем, ты. Тебя все обязаны слушаться, ты им жалованье платишь. А вмешается посторонний, так его еще и засмеют. В России я такое понаблюдал достаточно. Там тоже придут, бывало, помещичьи сынки -- некоторые даже совсем взрослые мужчины, -- ну, сунутся к управляющему со своими советами, а тот возьмет да и пошлет их попросту, как русские говорят, ко всем чертям. Конечно, если старый барин уже передал сыну полную власть, тогда совсем другое дело. Нет, в таком положении, как я сейчас ничего в Заболотье не покажешь. Это можешь только ты. -- Мне уже нечего больше показывать, -- печально усмехается старик, посасывая трубку. -- Мое время прошло. Скоро покажу одни холодные пятки -- и все. -- Вот в том-то и беда: молодым ничего делать не позволяют, а старые сами ничего не делают. Старики ногтями и зубами цепляются за дедовские способы, любого нововведения пуще огня боятся. Лишние деньжата в город везут на проценты, и там они и лежат в банках, сотенки да тысячи, а ведь самый большой процент дает земля! -- Ох, сынок дорогой, у меня и ломаного гроша в банке нету. -- Да не о тебе речь. Я говорю это вообще о наших старихах-хуторянах. Сыновья до тех пор хуторов не получают, пока и сами не состарятся. Где им тут еще какие-то новшества затевать? Отец внимательно прислушивается к этим необычно серьезным и (он не может этого отрицать) справедливым словам сына и, выколотив трубку о край телеги, говорит: -- Это правда. Так это у нас обычно и водится. Но видывал я за свою долгую жизнь и другое. Приходилось мне в свое время по судам ходить, и там частенько, бывало, жалобы слышишь: сын отца избил и с хутора прогнал. Сколько раз своими глазами видел, как седые старики, сидя на крыльце возле суда, со слезами каялись -- зачем раньше времени передали хутор сыну или зятю. Совсем старых и дряхлых, у кого и кормильца-то нету, тех хоть в богадельню берут, а их и туда не пускали. Только и оставалось, что сума да посох. Вот те и плата за то, что весь век маялись да спину гнули. -- Ну, таким сыновьям грош цена! -- громко возмущается управляющий имением. -- Они и в самом деле не стоят того, чтоб отцовский хутор наследовать. -- Да, не очень-то добрые сыновья. И вот когда, бывало, такое увидишь да услышишь, так и за свою старость страх берет. Думаешь тоже: не приведи бог нам со старухой на старости лет еще побираться идти. Ну, вот потому-то... Понял я, конечно, и твой сегодняшний разговор. Нет, я не говорю, что и ты с нами так же, безо всякой жалости обошелся бы, но... страх этот прямо въелся в душу. Не знаю, так ли это и у других народов -- в России или где ты там еще бывал? Или это только у нас так, в Эстляндии? Я человек старый, и я так понимаю: каждое дитя должно своих родителей кормить. А у нас тут -- пиши на все контрахты да еще в крепостном отделении скрепляй: так, значит, и так, дети твои обязаны выдавать тебе на год такое-то и такое-то пособие. Подумаешь -- так хоть смейся, хоть плачь. -- Тоже верно. У нас, когда я еще в приходскую школу ходил, с братом одного парне такая история приключилась: написал он контракт на чужое имя, а потом его же с хутора выгнали. Но пусть хоть и так, а все же есть и другие сыновья; как им усадьбу отдадут, они как следует о родителях заботятся. Иной готов был бы все для родителя сделать, лишь бы дали ему волю устроить свою жизнь, как хочется. Всякому родные места дороже чужих, но если уж батрачить, так каждый смотрит туда, где больше платят и где вообще условия лучше. -- Да, так оно и есть. Ясное дело, всякий, кто может, сам хозяином хочет быть. Да и тебе не стоит снова на чужбину ехать, и так уже долго там пробыл, Оставайся тут. Устроим так, чтобы ты по-своему хозяйничать мог. Долго ли мне жить-то осталось! Как-нибудь справимся. Как говорится, на лучшее надейся, а к худшему готовься. Пусть нам утешением будет, что хоть ты доволен и все в Заболотье делаешь по-своему. -- Лишь бы никто другой тебя не обидел, -- отвечает сын, -- а с моей стороны ничего плохого не бойся. Хотя управляющий имением еще далеко не уверен, что ему так скоро отдадут Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но выполнение их любит оттягивать со дня на день. И все же лед тронулся, рано или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся! Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с сеном, старик снимает с воза котомку с припасами, отряхивает соломинки со своей серой домотканой одежды и вместе с сыном входит в трактир. Сегодня будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро сидят за столом перед пустой пивной бутылкой. За прилавком клюет носом сонный трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки. Мрачное помещение трактира наполнено кислым запахом пива и дыма. Путники садятся к столу, невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с провизией. Чтобы не есть всухомятку, заказывают бутылку пива. Заметив на столе полную бутылку, два других мужичка оживляются, видимо, в надежде, что и им капля перепадет. Как выясняется из их слов, они где-то здесь поблизости копают канавы, оба они люди работящие, если нужно, так хоть из-под земли себе работу достанут, но этот скареда Тохвер каждую субботу путает расчет, стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы копает. Они больше и лопату в руки не возьмут. Скорее просидят все лето за пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки. Ну, а приезжие откуда будут, если позволено спросить? А, из Паунвере! Ну как же, они оба очень хорошо знают Паунвере, они всю округу тут знают, как свои пять пальцев. А помнят приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето они строили в Виспли новый погреб. Каменный амбар и хлев на мызе Сууремаа тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость, найдется щепотка табаку для их трубок? Они и сами бы купили табаку, да и многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна ни покрышки! Ну да, благодарствуйте, большое спасибо, не перевелись еще на свете добрые люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но если кто дураком родился (как этот Тохвер), так с него и взятки гладки. Вот ежели бы у молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива осталось, и они смочили бы пересохшую глотку... Вообще паунвереский народ -- очень добрые, щедрые люди. Управляющий имением наполняет пивом пустой черный от мух стакан, и канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух. В это время кто-то с грохотом подкатывает к трактиру, привязывает лошадь к коновязи и пыхтя и кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается толстым краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник, едущий по деревням скупать скот. -- Пива, трактирщик, пива! -- кричит он уже в дверях. -- Не благословил бог ваши края кабаками, едешь будто в африканской пустыне, хоть подыхай от жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса? Трактирщик спешит выполнить приказание, канавокопы перемигиваются и почтительно освобождают место для нового гостя. Добрые и щедрые обитатели Паунвере сразу же ими забыты: только что вошедший посетитель, видимо, обещает быть щедрее. Краснолицый толстяк бросает на стол кнут, садится рядом с теми двумя и наливает себе в стакан пива. Но после первого же глотка снова поднимается крик. -- Эй, трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! - орет он. - Нет, как погляжу, ты еще не знаешь Дюжего Антса, иначе не подал бы ему такую отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше к колодцу да налью себе брюхо водой. Она по крайней мере холодная. Ступай, ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не то от твоего трактира камня на камне не останется. Землекопов эти речи, видимо, очень забавляют, мужики хохочут во все горло, пока краснолицый не обращает на них внимания. Смерив их взглядом с головы до ног, он наконец произносит: -- А вы чего тут в рабочее время торчите за пустой бутылкой? Пьете -- так пейте, и марш на работу. Время -- деньги. Глядите, Дюжий Антс носится, как олень, по белу свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот оно что! Вижу, хоть и жарко на дворе, а у вас кошельки смерзлись, никак денег не вытащишь. Ну, нате, осушайте эти две бутылки, да поживее! Живо! Марш! Вы к этой бурде более привычны, чем я. Что? А-а, вы -- канавщики, землю режете? А мне все едино, чего вы режете, лишь бы людям глотки не резали да не воровали. Торговец продолжает шумно разглагольствовать в том же духе, и лишь после немалых усилий канавокопам удается втолковать ему, что если они и торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера. Между тем паунвереские уже успели позавтракать; завязав свою котомку, они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят. -- Хозяин, есть что на продажу? -- кричит им вдогонку купец. -- Масло да яйца... пара кур, -- отвечает старик. -- С таким мусором не вожусь! -- Торговец снова поворачивается к землекопам и начинает тараторить. Поездка продолжается, и через некоторое время вдали вырисовываются башни града Таары3, появляются и другие признаки, свидетельствующие о близости очага культуры. Шумная компания юнцов, едущих навстречу в пароконной извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у костра сидят двое путников, жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то человек с медной бляхой на груди везут в город связанного по рукам и ногам арестанта. Близость одного из крупных городов родного края сказывается и в необычано чистом и правильном эстонском языке: в мызном парке "сапрещается прифязывайт лошади к густам н терефьям". В другом месте -- снова табличка, гласящая,