изни женщина, которую лишь роковое предрасположение -- наследственная, слишком гордая и необузданная кровь -- толкнуло на неправедный путь и низринуло в пропасть трагической смерти!.. И те наследственные грехи, кои тяготеют над этой достойной сожаления жертвой демонических сил, конечно же, давным-давно искуплены ее безвременной кончиной! Да и о каких грехах может идти речь, в самом крайнем случае ей можно поставить в вину лишь то, что она была подневольным медиумом, рабыней фатального стечения обстоятельств, а мы, считающие себя честными христианами, готовы безоглядно заклеймить эту несчастную во всех смертных "грехах"... Я взываю к вашему милосердию, господа... И тут я вздрогнул, поймав себя на том, что, пытаясь разжалобить каких-то несуществующих присяжных поверенных, внутренне апеллирую к самому себе, да еще такими банальными клише, которых бы постеснялся любой второразрядный адвокат. Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою "подзащитную" и страстное желание спасти ее овладело моей волей, которая, несмотря на весь мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-мудра: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь -- мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропе, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу... Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей черной богини... Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка... Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день, и год. Но мне было все равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало: Ущербная Луна. Ночь шита серебром. Ты смотришь на меня. Ты помнишь обо мне. Как крошечен ущерб отточенным серпом, но как бездонна щель, как пристально узка... Губы мои еще шептали, повторяя в сотый раз, эти слова, а Липотин уже был тут как тут -- стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажды аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал... Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения -- это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке: -- Увы, почтеннейший, увы... мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не чувствую. Предупредить вас о моей отставке -- единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы -- человек "конченый". И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще... гм... покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время -- деньги... В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер -- так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, -- и он небрежно отсалютовал мне шляпой, -- до скорой смерти! Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова -- и не услышал, а скорее угадал по его губам: "Тибетские дугпа велели вам низко кланяться..." Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может. Никогда больше Липотина я не видел. Теодор Гертнер! -- наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведен в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой, можно сойти с ума. Мертвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору... О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Черной!.. Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости. Взывать к Яне?.. Сердце мое молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить ее там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня все же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу ее сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть -- все. Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?.. И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва... и... и все остальное!.. Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Мое Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи. Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне -- даже средь бела дня! -- Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она -- кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела. Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части... Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении. Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот -- приближалась, и я ощущал ее обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и... я стал вожделеть ее: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти -- одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться... А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое еще давно в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зеленый омут: Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и ее невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!.. Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив ее на тысячи острых брызг. И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там черным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчетным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она -- Асайя, Асайя, Асайя... Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная... Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, -- тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжелым, сладострастным дыханием... Атмосфера в доме стала ароматом ее кожи... Да, да -- запах пантеры, но ничего более сладкого, весеннего, дурманящего я в своей жизни не вдыхал. Только ребенок может по-настоящему оценить то блаженное забвение, которое навевают иные ароматы... И тогда... тогда Асайя-Исаис начала окутывать меня в свою ауру, в свое астральное тело... Я оцепенел от патологического ужаса, когда встретился глазами с неумолимо жестоким и невинным взглядом гипнотизирующей меня рептилии, для которой убийство -- это естественный образ жизни, природный долг. Всей сокровенной эссенцией своего существа она проникала под мой кожный покров, вползала в позвоночный столб, сворачивала свои кольца в головном мозгу; она прорастала в меня, вырастала из меня, перерастала... И где, где было оно тогда -- мое спасение, мужество, воля?! И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм: О, как бездонна щель, как пристально узка... Но крошечный ущерб отточенным серпом... Ты помнишь обо мне... Ты смотришь на меня... Ночь шита серебром... Ущербная Луна... Я еще успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня... И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны -- философы называют ее "восьмым миром", в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, -- отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моем сознании: кинжал!., наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!.. Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном примере я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия -- скрытая, невидимая, вездесущая -- до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово, и... в мгновение ока проснется пламя и огненный потоп захлестнет Вселенную. Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру... Дальше, как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя... Гигантская огненная стена, шипящая как при самовозгорании мучной пыли, выросла предо мной. Очертя голову я ринулся в самый эпицентр бушующей стихии: пробиться, во что бы то ни стало пробиться на другую сторону, даже если мне суждено сгореть заживо! Вперед -- кинжал должен быть у меня в руках!.. Каким образом я прорвался сквозь огненную стену, не знаю, но я прорвался!.. Выхватил кинжал из тульского ларца... Мои пальцы сами собой, как у лежащего в кресте саркофага Джона Ди, судорожно сжались на рукоятке... Взмах -- и вставший у меня на пути Бартлет Грин отпрянул назад, зажимая руками свой колдовской "белый глаз", пронзенный клинком... А я уже ныряю в неистовый огненный прибой с черной пеной клубящегося дыма на гребне... Слетаю по лестнице вниз и с разгона всем телом бросаюсь на запертую входную дверь... Сорванная с петель, она с грохотом вываливается наружу, и... Прохладный, свежий, ночной воздух едва не сбивает меня с ног... Запах паленых волос приводит меня в себя: космы на голове и борода стали заметно короче, обгоревшая одежда кое-где еще тлеет... Куда? Куда теперь обратить мне стопы мои?.. Назад пути нет: горящие балки, охваченные негасимым сверхъестественным огнем, рушились у меня за спиной... Прочь, прочь от пожарища! Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по-прежнему пребывал в какой-то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения. Не удалось Исаис Понтийской оскопить мое Я, и наконечник значит теперь для меня больше, чем жизнь, не важно, где мне суждено отныне жить -- в том или в этом мире... И вдруг застываю как вкопанный: передо мной высокая, величественная дама, та самая, чей ангельский образ я видел в парковом лабиринте Эльзбетштейна... Моя душа обмерла в ликующем порыве: это она -- Елизавета, истинная королева моей крови, недосягаемая возлюбленная Джона Ди, благословенная в своем терпеливом ожидании!.. Я опускаюсь на колени, не обращая внимания на огонь тибетских дугпа, который едва не лижет ступни ног... И тут кинжал вздрагивает в моей руке как живой, словно пытаясь отвернуться от неземного видения, и в мой мозг проникает ледяная игла: да ведь это маска, личина, мираж, обманчивое отражение, украденное черной, обратной стороной зеркала и выставленное сейчас предо мной, дабы низвергнуть назад, в бездну "восьмого мира"... Зажмурив глаза, я прошел сквозь фантом, как недавно сквозь огненную стену... Потом мчался по улицам, словно затравленный зверь, которого преследуют по пятам кровожадные, тощие гончие; и вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как в галлюцинозе, вызванном токсичными дымами монахов секты "Ян", за мной точно так же гнались черные инфернальные кошки и, лишь добежав до древа, с которого Елизавета подавала мне какие-то таинственные знаки, я спасся от погони. Значит, спасусь и сейчас, понял я и, словно притянутый мощным магнитом, уверенно повернул к Эльзбетштейну! Теперь я летел как на крыльях, почти не касаясь земли, в каком-то странном полузабытьи; а когда до меня наконец дошло, что еще шаг -- и мой пульс просто взорвется, чьи-то невидимые руки подхватили меня и я вдруг очнулся на вершине главной башни замка... Небо позади меня было как кровь, казалось, весь город полыхал, охваченный огненным дыханием ада... Вот так когда-то и мой уезжавший в Прагу предок Джон Ди, покинув Мортлейк, смотрел, обернувшись назад, как пылает прошлое со всеми его радостями и печалями, заблуждениями и открытиями, победами и поражениями... Но он покидал, а я возвращаюсь, и у меня в руке то, что он потерял и что меня, подобно магнитной стрелке, привело в мой родной дом: наконечник копья! Слава тебе, Джон Ди, что ты восстал во мне из мертвых и стал отныне моим "Я"! ЗАМОК ЭЛЬЗБЕТШТЕЙН -- Кинжал с тобой? -- Да. -- Хорошо. Теодор Гертнер протягивает мне руки, и я, как утопающий, хватаюсь за них. Теплый живительный ток проникает в мою душу, тугие пелены страха, которые стягивали меня словно мумию, начинают ослабевать. Лицо моего друга озаряет улыбка: -- Ну и как, победил ты Исаис Черную? -- Вопрос задан вскользь, как бы между прочим, естественным повседневным тоном, однако для меня он прогремел подобно трубам Страшного Суда. Я опускаю глаза: -- Нет. -- Значит, она придет и сюда, в наш замок, ибо черная богиня всегда там, где может взыскать принадлежащее ей по праву. Страх снова сжимает свои кольца: -- То, что я пытался сделать, превышает человеческие возможности! -- Мне известны твои попытки. -- Силы мои на исходе. -- И ты действительно полагал, что черная магия может осуществить трансмутацию? -- Вайроли-тантра?! -- вскрикиваю я и впиваюсь глазами в Теодора Гертнера. -- Последний привет от дугпа должен был тебя испепелить! Если бы ты знал, какая сила потребна для того, чтобы манипулировать энергиями вайроли-тантра и не погибнуть! Такое по плечу только азиатам!.. Довольно и того, что ты дважды преодолел течение токсичных дымов. Воистину, достоин ты помощи, ибо самостоятельно, без проводника, сумел вернуться назад. -- Так помоги же мне! Теодор Гертнер кивает, приглашая следовать за ним. Только сейчас с глаз моих как будто спала пелена, и я начинаю различать окружающее. Находимся мы явно в башне. В углу пылает внушительных размеров камин, рядом -- алхимический горн. Полки, которые тянутся вдоль стен, сплошь заставлены всевозможными инструментами и утварью мастеров королевского искусства. Бросается в глаза безупречный порядок. Лаборатория Джона Ди? Постепенно до моего сознания доходит, что я "по ту сторону", в царстве причин. Здесь все такое, как "по сю сторону", и в то же время совершенно иное; обе эти половинки похожи друг на друга, как лицо одного и того же человека в детстве и в глубокой старости... Превозмогая себя, спрашиваю: -- Скажи мне честно, друг, я умер? Помедлив мгновение, Теодор Гертнер усмехается не без некоторого лукавства: -- Напротив! Теперь ты стал живым, -- и, открыв дверь, пропускает меня вперед. Сейчас, когда мы совсем рядом, меня при взгляде на него снова охватывает чувство чего-то давно и близко знакомого, словно я уже видел это лицо, не здесь, не в этой жизни, а много, много раньше... Мы идем через замковый двор. Погруженный в свои мысли, я вначале ничего не замечаю, но вдруг, случайно подняв глаза, в изумлении застываю: на месте развалин -- величественный замок, нигде никаких следов запустения, горячие фонтаны куда-то исчезли, дощатых уродливых будок как не бывало, да и земляные работы здесь словно никогда не велись... Поняв мое замешательство, мой провожатый, усмехнувшись, кивнул и объяснил: -- Эльзбетштейн -- древнейшая стигма Земли. В минувших зонах здесь шумели источники земной судьбы. Нет, это не те фонтаны, которые видел ты, они лишь знак того, что мы вернулись и вступили в свои законные права исконных владельцев замка. Горячие гейзеры -- зрелище, конечно, прекрасное, но "люди дела", у которых сердце кровью обливалось при виде этого пропадающего даром добра, уже примеривались, как бы использовать подземное тепло "на благо человека". Да не тут-то было, источники снова иссякли. Истинного Эльзбетштейна людям видеть не дано -- смотрят они и не видят... Я никак не могу прийти в себя от изумления. Высокие вальмовые крыши и венчающие башни островерхие колпаки придали знакомому силуэту крепости законченность и выразительность: замок, казалось, устремился в небо. И при этом ни малейшего намека на какую-либо реставрацию или перестройку, на всем неподдельная патина естественного старения, благородной древности. -- Здесь ты и будешь вершить свое дело, если... если мы не расстанемся. -- И Теодор Гертнер быстро отвернулся. И хотя вторая часть фразы была сказана подчеркнуто будничным, даже безразличным тоном, темная тень прошла через мою душу. А мой друг увлек меня в старинный парк между замком и внешней крепостной стеной. И снова как будто сама вечность взглянула на меня -- панорама залитой солнечным светом плодоносной долины с серебряной лентой реки... Так уж создана человеческая память, и всем нам, конечно, знакомо это сиротливое ощущение, когда какой-нибудь ландшафт, мимолетный жест или случайно оброненная фраза вдруг отдается в нас оглушительным, многократно усиленным эхом: это мы уже однажды видели, слышали, переживали -- и намного интенсивнее, ярче, полнее... Невольно я сжимаю руку Теодора Гертнера и восклицаю: -- Это мортлейкский замок, такой, каким я его видел в угольном кристалле, и все же -- это он и не он! Ибо Мортлейк лишь просвечивает сквозь Эльзбетштейн, сквозь эти руины над рекой, хозяином которых являешься ты... Да и ты тоже не только Теодор Гертнер, но и... Дружески улыбаясь, он прижимает палец к губам и ведет меня назад. Мы снова в башне, тут мой провожатый покидает меня. Как долго я оставался один? Нет, не знаю, даже представить себе не могу. Сейчас мне кажется, что именно тогда, в той странной временной каверне, моя нога каким-то непонятным образом ступила на сушу, на твердую землю родины, которой я не видел века. Время скользило куда-то мимо, казалось, оно не имело ко мне никакого отношения. Незаметно вновь появился Гертнер. Смену суток я заметил позднее, когда магический круговорот нашего разговора проходил то под знаком Солнца, то под знаком Луны и восковые свечи бросали длинные тени на высокие, загадочно расплывающиеся в полумраке стены... Должно быть, на Эльзбетштейн в третий раз сошли вечерние сумерки, когда Теодор Гертнер вдруг оборвал плавное, неторопливое течение нашей беседы и как бы между прочим, словно речь шла о каком-то пустяковом, совсем незначительном деле, обронил: -- Ну а теперь пора. Готовься. Я вздрогнул. Неопределенный ужас гигантской тенью метнулся в моей душе. --Ты хочешь сказать... это значит... -- беспомощно залепетал я. -- Трех таких дней даже Самсону было достаточно, чтобы отрастить свои отрезанные волосы. Загляни в себя! Твоя сила с тобой! Под долгим, твердым взглядом Теодора Гертнера во мне быстро растет какое-то чудесное, уверенное спокойствие. Почти бессознательно следую я его призыву -- закрываю глаза и сосредоточиваюсь... Надо мной парит Бафомет, и белое, холодное сиянье карбункула нисходит на меня... Мое спокойствие мгновенно кристаллизуется в несокрушимый монолит; теперь, преисполнившись каким-то поистине неисчерпаемым смирением, я приемлю все, что уготовано мне судьбой: буду ли вознесен к желанной победе или низвергнут пред взором бессмертных в бездну. Невозмутимо, словно речь идет о ком-то постороннем, спрашиваю: -- Что я должен делать? -- Делать?.. Ты должен мочь! Вопросами или книжным знанием в магии могущества не обретешь. Твори, не ведая, что творишь. -- Даже примерно не представляя, что должен делать? Но это же... -- Это самое трудное. -- Теодор Гертнер поднимается и подает мне руку... Как-то рассеянно говорит: -- Ущербная луна над горизонтом. Возьми обретенное тобой оружие. Сойди в парк. Там тебе встретится то, что постарается изгнать тебя из Эльзбетштейна. Но помни: если ты сделаешь хоть один-единственный шаг за пределы крепостной стены, то уже никогда не найдешь дороги назад в Эльзбетштейн, и мы больше не увидимся. Надеюсь, что этого не случится. А теперь ступай. Все, что надо, я тебе сказал... И, ни разу не оглянувшись, исчезает в темном конце залы, недоступном для трепещущих бликов настенных факелов. Где-то внизу хлопает дверь... И -- мертвая тишина, нарушаемая лишь бешеным стуком моего сердца. Потом из-за крутых крепостных стен выплыл острый серебряный серп... Я уже в саду, сжимаю в руке кинжал Хоэла Дата, хотя зачем он мне здесь? Звезды словно наклеены на неподвижную небесную твердь: никакого мерцания -- ровный, немигающий свет. Непоколебимое спокойствие Вселенной почти осязаемо. В моей душе царит такой же великий покой, все вопросы и сомнения разбиваются о неприступную стену этого бастиона. "Магия -- это деяние, не ведающее своей цели". Темный смысл этих слов пропитывает все мое существо, и кристалл моего духа проясняется, становится прозрачным, и в его глубине вспыхивает ослепительная точка... Но разве возможно сказать, как долго я стоял на залитом колдовским лунным светом газоне!.. Передо мной, в изумрудном полумраке, сливаясь в сплошную черную массу, высится купа дерев... Но вот от нее отделяется какое-то смутное неверное свечение, нечто вроде фосфоресцирующего тумана, который лунный свет оживляет своим зыбким, призрачным мерцанием. Я замираю, всматриваясь в это видение: легкий, неуловимый образ плывет сквозь кустарник... Это она -- та самая дама, хозяйка Эльзбетштейна, которую я уже видел в жаркую послеполуденную пору парящей над пурпурным морем цветов! Это ее королевская походка, ее величественная стать!.. Таинственная королева Елизавета!.. Словно притянутое моим взглядом, видение подошло ближе; в тот же миг в моем сознании не осталось и тени воспоминаний о цели моего пребывания в ночном парке. С ликующим криком, непомерная мощь которого сотрясала лишь мою душу, ни единым звуком не проникая вовне, я бросился навстречу -- и то переходил в бег, то робко замирал, опасаясь, что неземной образ, напуганный моим приближением, растаяв туманной дымкой, окажется миражем. Но она не исчезала. Медлила, когда медлил я, спешила, когда я ускорял свой шаг... И вот она предо мной -- величественная королева, мать и предназначенная мне по ту сторону крови возлюбленная, богиня Джона Ди... Ее губами мне благосклонно улыбается сама судьба. Я раскрываю объятия. О, как кротко смотрит она на меня, как целомудренно кивает, приглашая следовать за собой... Ее узкая, нежная, переливающаяся серебром рука осторожно касается кинжала, и мои пальцы уже готовы разжаться, чтобы вручить ей мой свадебный подарок... Но тут другой свет, отнюдь не лунный, падает на меня сверху... Нет, не сверху -- изнутри! Я не думаю -- я знаю: это карбункул с короны Бафомета! И в то же мгновение точка, которая уже вспыхнула в его глубине, взрывается гигантским ледяным солнцем. Одновременно мерцающий взгляд таинственной дамы обещает мне всепоглощающее, несказанное, невыносимое блаженство на тысячелетия вперед... О, как несовместима и враждебна эта пленительная, вбирающая в себя серебристая ночь ее глаз полярному сиянию карбункула! И она улыбнулась... Всего на миг, на взмах белоснежных ангельских крыл, ее божественные уста тронула мимолетная улыбка... победителя... Даже не улыбка -- тень, намек, призрак, фантом! Но было уже поздно: я очнулся и, придя в себя, увидел то, что может видеть лишь двуликий Бафомет, взгляд которого направлен и вперед и назад. Передо мной повелительница мира сего -- коварная, лицемерная усмешка на украденном лике святой; одновременно я вижу ее со спины, и там она с головы до пят нагая, и в ней, как в разверстой могиле, кишмя кишат гадюки, жабы, черви, пиявки и отвратительные насекомые. Да, такова она: с лицевой стороны, с фасада -- сама богиня, окутанная благовониями, с обратной же от нее разит безнадежным могильным смрадом, здесь царят ужас и смерть... Моя рука крепко сжимает кинжал, и мне вдруг становится легко и весело. Я почти дружески говорю призраку: -- Ступай, Исаис, я тебя не звал! Второй раз ты не обманешь потомка Хоэла Дата, явившись в обличье дамы его сердца! Все, маскарад окончен, удовлетворись той давней своей победой, которую ты когда-то одержала в мортлейкском парке. Ошибка искуплена! Мы квиты... Я еще говорил, а над газоном с воем и свистом пронесся неизвестно откуда взявшийся смерч. Свинцово-тусклый месяц скрылся в облаках. Из вихря, закрутившегося на уровне моих коленей, сверкнул дикий яростный взгляд; искаженное злобной гримасой лицо было почти неузнаваемо, но, когда рыжая борода обожгла мою опущенную вниз левую руку, сомнения отпали сами собой: Бартлет Грин, первый искуситель Джона Ди!.. Миг -- и страшный фантом уносится прочь, подобно вороху багряных осенних листьев. А Исаис Черная, стоя предо мной как перед зеркалом, с какой-то судорожной, головокружительной быстротой примеряет обличье за обличьем, которые становятся все более соблазнительными, откровенными и бесстыдными... Это уже агония, ибо, сознавая тщету своих ухищрений, она неудержимо скатывается в жалкую арлекинаду обычной уличной шлюхи... А потом настали мир и тишина, ясные и недвижные, сияли на небосклоне звезды. Однако, осмотревшись, я вздрогнул, так как обнаружил себя почти на пороге маленькой дверки, пробитой в крепостной стене, по ту сторону которой извилистая тропинка обрывалась в чужую и враждебную ночь. Тут только до меня дошло, как далеко заманил меня призрак: еще шаг -- и я переступил бы границу, отделявшую, по словам Теодора Гертнера, мир Эльзбетштейна от мира Исаис Черной. Лишь в самый последний момент Бафомет удержал и спас меня от вечной погибели... Хвала Всевышнему, я показал себя достойным Его милости!.. И вновь рядом со мной Теодор Гертнер, теперь он называет меня "брат". Триумф от сознания одержанной победы еще кружит мне голову, но я вполне отдаю себе отчет в происходящем. Каким-то внутренним, сокровенным зрением вижу протянувшуюся золотую цепь сотканных из света существ; два звена расцепляются, чтобы включить меня, новое звено. Я отчетливо понимаю, что это не какой-нибудь символический псевдоритуал, который, будучи жалким, мертвым отражением неведомых людям реалий, исполняется членами тайных обществ, как "мистерия", а совершенно реальное, непосредственное и животворящее "подключение" к миру иному... "Отныне и вовек ты, Джон Ди, зван, призван и включен!" -- мерно и невозмутимо отстукивает метроном моего пульса... -- Ты, стоящий вертикально, раскинь руки в стороны! Я застываю, словно распятый на невидимом кресте. И тут же слева и справа мои пальцы сплетаются с пальцами моих соседей, и от уверенного сознания того, что наша цепь нерушима, меня переполняет счастливый восторг. Ведь теперь я, как каждое звено этой цепи, неуязвим, ибо, какой бы силы удар на меня ни обрушился, его разделят со мной все сочленения. Таким образом, разделенная тысячекратно, гасится сила любого удара, любого несчастья, любого яда из мира людей и из мира демонов... Блаженный покой, рожденный сознанием твердой почвы под ногами и чувством братской сопричастности, еще течет через меня полноводным потоком, заставляя холодеть от счастья, а чей-то голос в зале говорит: -- Сбрось свои дорожные одежды, путник! Я с радостью повинуюсь. Подобно окалине, спадают с меня одежды, опаленные пожаром моей земной обители. Подобно окалине... Легкий озноб понимания: так в конце пути каждый путник сбрасывает с себя свою дорожную одежду, неважно, куда вели эти дороги! Как окалина, осыпалось и платье княгини Шотокалунгиной... В это мгновение я вздрагиваю от резкого удара молотка, который приходится в самый центр моего лба. Мне совсем не больно -- наоборот, этот удар скорее приятен, так как из моего темени вырывается сноп света... гигантский огненный гейзер, осыпающийся в небе мириадами звезд... и зрелище этого звездного моря доставляет неизъяснимое блаженство... Медленно и как-то неохотно возвращается сознание... Меня облекают белые, как снег, одежды. Чтобы лучше рассмотреть мое новое одеяние, я опускаю глаза, но тут же вынужден зажмурить их: теперь и на моей груди сияет золотая роза. Друг Гарднер рядом; в огромной зале, потолки которой теряются в высоте, висит тихий, ровный гул, кажется, гудит пчелиный рой. Со всех сторон подходят и обступают меня белые светоносные существа. Все отчетливей, ритмичней и громче становится гул -- оформляется в голоса, сливается в хор... И вот под невидимыми во тьме сводами звучит торжественное песнопение: Братья по ордену, из бездны времен распятый на Норде вернется с копьем. Плоть от плоти предвечной, кованный орденом, приведет наконечник героя на родину. Сплетенные звенья свободны от пут. Восстань из забвенья, и вспомнишь свой путь. Без вести пропавший, ты -- сам себе цель, смерть смертью поправший, замкни нашу цепь. Пусть вечно цветет средь полярного льда золото розы на древке копья! "Как много друзей, -- невольно думаю я, -- сопровождало тебя в ночи, когда ты не знал, куда деваться от страха!" Впервые я чувствую желание с кем-нибудь поговорить, оно подобно узору проступает на тончайшей, как вуаль, меланхолии, которая вновь окутывает меня; из какой бездны поднимается эта туманная дымка, мне неведомо. Но Гарднер уже берет меня за руку и уводит от слепых, движущихся на ощупь мыслей. Я и не замечаю, как мы вновь оказываемся в парке, неподалеку от низких ворот, ведущих в замковый двор. Тут адепт останавливается и указывает на великолепный куст роз, источающий райский аромат: -- Я садовник. Это мое призвание, хоть ты и видишь во мне прежде всего алхимика. Сколько уже роз пересадил я из тесного комнатного горшка на открытый грунт!.. Пройдя через ворота, мы останавливаемся перед башней. Мой друг продолжает: -- Ты всегда интересовался королевским искусством и весьма преуспел на этом благородном поприще, -- и снова легкая добродушная улыбка тронула иго губы, а я, вспомнив о наших алхимических спорах в Мортлейке, потупил глаза, -- и потому местом приложения твоих сил станет лаборатория; в ней ты сможешь осуществлять то, к чему всю жизнь стремилась душа твоя. Мы поднимаемся на башню... И опять то же самое чувство: вроде это башня Эльзбетштейна, а вроде и нет... Медленно привыкает мое сознание к этой игре в подмены: здесь, в заповедных зонах, символы и скрытый за ними высочайший смысл все время меняются местами и одно просвечивает сквозь другое... Широкие, отсвечивающие темным порфиром ступени винтовой лестницы ведут в хорошо знакомую мне кухню. Только куда делась старая гнилая деревянная лестница? И вот мы наверху, но что это: гигантские своды как будто прозрачны, сквозь них ночное небо средь бела дня заглядывает в эту фантастическую лабораторию, по темно-синим стенам которой движется вечный хоровод мерцающих созвездий, а в глубине, в недрах земных, видно, как кипят эссенции алхимического действа... Горн раскален как в первые дни творения. Это ли не отражение мира! Шипящее испаряется, темное вспыхивает, яркое тускнеет, затуманенное озаряется, чудовищные энергии разрушения, посаженные на цепь заклинаний и заключенные в кованые тигли, бурлят демоническим брожением, но мудрость реторт и печей надежно охраняет их. -- Вот твоя алхимическая кухня! Здесь ты будешь готовить золото своей страсти -- золото, имя которому -- солнце! Умножающий свет пользуется среди братии особыми почестями. Величайшего наставления сподобился я. Высочайшая тайна тайн открылась мне, и снова вспыхнуло в моей душе ослепительное ледяное светило; в его лучах мгновенно сгорели те жалкие нищенские крохи карликовых человеческих представлений о великом искусстве Гермеса, которые я собирал в течение всей жизни. И лишь крошечным призрачным огоньком трепетал в моем сознании последний вопрос: -- Друг, прежде чем я навсегда перестану спрашивать, ответь мне: кем был, кто он -- Ангел Западного окна? -- Эхо, ничего больше! И о своем бессмертии он говорил с полным на то правом, ибо никогда не жил, а потому и был бессмертен. Смерть не властна над тем, кто не живет. Все, исходящее от него: знание, власть, благословение и проклятие, -- исходило от вас, заклинавших его. Он -- всего лишь сумма тех вопросов, знаний и магических потенций, которые жили в вас, но выо них и не помышляли. Ну, а поскольку все вы привнесли нечто в эту сумму, то явление "Ангела" было для вас откровением. Иль -- это огромный магический кристалл, и каждый из вас -- лучей мортлейкской пентаграммы, -- глядя в обращенную к нему грань, видел отражение своего самого сокровенного, самого тайного, самого больного и мучительного, корни которого скрыты в прошлом, в царстве мертвых, на Западе... Сколько еще таких "Ангелов" зреет там на зеленых нивах, уходящих в бесконечную перспективу Западного окна! Воистину, имя им -- легион! Людям было бы, конечно, только во благо, если б эти "спасители рода человеческого" так и оставались в царстве тлена и не проникали на их сторону, но у надежды свои шаткие мостики, свои тайные оконца... Для тебя контрабанду "Ангела" осуществлял Бартлет Грин через западное окно; это он, главарь ревенхедов, скрывался за "всемогущим Илем". Ты питал его своей психической энергией: чем больше ты мучился и страдал, тем тучнее становился он, наливаясь тяжелой, ядовитой кровью. Но вот иссякли твои эмоции и вопросы, иссяк и он... -- Гарднер кивнул на бурлящий и клокочущий хаос тиглей, колб и реторт. -- Все это, как говорили мэтры Ars Sacra , лишь vinculum , лишь внешняя, видимая часть, периферия алхимического универсума. Один из наших знаменитых братьев называл все это "аналогией". Иными словами, это посредники, медиаторы, инструменты, которые только кажутся кипящими. Внутренние их сущности, субстанции, пребывают в вечном покое. А именно ими пользуется адепт при создании своего нерукотворного шедевра. Лишь жалкие суфлеры манипулируют с внешними акциденциями, их профанической возне и обязано человечество рождением уродливого выкидыша -- современной химии. Например, этот глобус: vinculum, ничего больше. Тогда и только тогда, когда твое незнание станет совершенным, научишься ты управлять этими живыми орудиями во имя немеркнущего золота! И тогда одно прикосновение твоего животворящего перста к какой-либо точке на этом земном шарике сможет своим теплом остановить кровопролитную войну и, наоборот, своим холодом породить ураганы сметающей все на своем пути ненависти. Так что будь осторожен со своими эмоциями!.. Ибо ошибки твои люди поставят в вину своему Богу и, разуверившись в Нем, призовут нового Западного Ангела. Ну, а за проводниками дело не станет! Как правило, контрабандистами становятся те, кто вступил на путь не будучи призванными, такие всегда плохо кончают... За примером идти далеко не надо: что случилось с одним из твоих бывших приятелей, тебе известно -- он погиб, заключенный в форму "Ангела", которого сам из себя и сотворил. -- Это... все... возложено... на меня?! -- пролепетал я, раздавленный непомерной ответственностью. Адепт невозмутимо изрекает: -- Величие человека в каждом его новом рождении в том и состоит, чтобы ничего не знать, но все мочь. Всевышний никогда не нарушал своего слова и не смягчал его. -- Как же мне сновать судьбу, не зная и не владея приемами ткачества?! -- вырвался у меня последний вскрик сомнений, этих немощных всходов глубоко в человеческой душе посеянных семян трусости, оборотной стороны гордыни. Гарднер, не говоря ни слова, увлекает меня по порфировой лестнице вниз, подводит к воротам и указывает на парк. Потом исчезает... Впереди белая, раскаленная полуденным зноем площадка; на ней -- солнечные часы и фонтан, с безмятежным журчанием жонглирующий своей прозрачной, обманчиво неподвижной струйкой. Такой призрачный и такой живой, ибо непрерывно падает в самого себя, водяной столбик не отбрасывает никакой тени. А из ржавого металлического штыря, намертво вбитого в землю, солнечный свет исторгает траурный штрих тени. Этот черный перст и указывает время. Тень творит время!.. А фонтанчик -- эфемерный жонглер -- весело посмеивается своим плеском над целеустремленной обреченностью мрачного пресмыкающегося. Воистину, смех -- единственно возможное действо в мире, где временем правит тень... Повсюду -- vincula, все вещи -- vincula, даже пространство и время -- всего лишь vincula с движущимися декорациями... Глубоко уйдя в свои мысли, я поворачиваюсь и, как слепой, бреду по зе