- понял он. Хирн все еще стоял вытянувшись, он весь вспотел - настолько неприятно было ему присутствие генерала, сердце билось учащенно. Ему было трудно находиться рядом с Каммингсом. Генерал улыбнулся и закурил сигарету. - Как дела, Стейси? - спросил он писаря. - Спасибо, сэр, отлично. Это было одной из особенностей Каммингса. Он всегда помнил фамилии рядовых, с которыми ему доводилось говорить хотя бы раз или два. - Послушайте, майор. - Голос Каммингса все еще оставался бесстрастным. - Боюсь, что ваша работа над операцией "Кодэ" была напрасной. - Не дают кораблей, сэр? - Боюсь, что да. Мой приятель сообщает, что шансов почти никаких. - Каммингс пожал плечами. - Мы начнем операцию "План жер", как планировалось. Только с одним исключением. Мне кажет ся, мы должны прежде всего захватить охранение на участке девя той роты. Подготовьте приказ Тэйлору начать атаку утром. - Слушаю, сэр. - Давайте посмотрим. - Каммингс повернулся к Хирну: - Дайте мне, пожалуйста, карту, лейтенант. - Сэр? - Я сказал: дайте мне карту. - Каммингс снова повернулся к Даллесону. - Эту? - А разве есть еще? - резко спросил Каммингс. Карта была прикреплена к чертежной доске, и сверху на ней лежала калька. Доска с картой была нетяжелая, но очень большая, и переносить ее оказалось неудобно. Хирн, неся доску, не видел пола и поэтому ступал осторожно. Он вдруг сообразил, что незачем было переносить доску с картой. Каммингс мог бы подойти к ней сам, кроме того, он знал карту наизусть. - Побыстрее! - рявкнул Каммингс. В тот момент, когда Хирн приблизился к генералу, черты Каммингса предстали перед его взором как бы в увеличенном масштабе. Он отчетливо видел каждую черточку, раскрасневшееся лицо, покрывшееся потом от жары в палатке, огромные пустые глаза, ничего не выражающие, кроме презрительного равнодушия. Каммингс протянул руку. - Дайте ее мне. Отпустите. - Рука генерала коснулась доски с картой. Хирн выпустил доску из рук раньше, чем было нужно; возможно, он даже бросил ее. Во всяком случае, Хирпу хотелось, чтобы генерал уронил доску. Так и вышло. Доска ударила Каммингса по руке и с треском опрокинулась. Падая, она стукнула генерала по голени. Карта и калька оторвались. Хирн уставился на Каммпнгса, испуганный и в то же время обрадованный тем, что произошло. Он услышал свой голос, холодный и несколько иронический: - Виноват, сэр. Боль была острой. Для Каммингса, пытавшегося в тот момент сохранить осанку, она была невыносимой. К своему ужасу, он почувствовал, как у него навертываются слезы, и закрыл глаза, отчаянно стараясь удержать их. - Проклятие! - взорвался он. - Надо быть осторожнее!.. Все трое впервые были свидетелями того, что генерал повысил голос. Стейси вздрогнул. Однако крик принес Каммингсу облегчение, и он сумел удержаться от желания погладить ушибленное место. Боль постепенно утихала. И все же Каммингс чувствовал, что силы его иссякают. Приступ диареи вызвал у него судорогу. Чтобы ослабить приступ, он, не вставая со стула, наклонился вперед. - Может быть, вы приведете карту в порядок, Хирн? - Слушаюсь, сэр. Даллесон и Стейси ползали по полу, собирая куски карты, порвавшейся при падении доски. Хирн тупо взглянул на Каммингса, а затем нагнулся, чтобы поднять доску. - Больно, сэр? - В голосе Хирна явно звучало беспокойство. - Ничего, не беспокойтесь. Духота в палатке становилась все сильнее. Каммингс почувствовал головокружение. - Когда восстановите карту, займитесь тем маневром, о котором я говорил, - сказал генерал. - Слушаюсь, сэр, - ответил Даллесон, не поднимаясь с пола. Каммингс вышел из палатки. Несколько секунд он стоял, опершись об угловую стойку. Из-за промокшей одежды ночной воздух казался прохладным. Генерал оглянулся и, прежде чем шагнуть вперед, осторожно потер ушибленное место. Перед тем как выйти из своей палатки, он погасил лампу и теперь, возвратившись сюда, лежал на койке в темноте, озирая расплывчатые очертания своего жилья. Его глаза, как у кошки, отражали свет, и человек, вошедший в палатку, сумел бы увидеть их в темноте раньше, чем увидел что-нибудь другое. Голень теперь сильно ныла, и желудок слегка побаливал. Удар по ногам упавшей доски активизировал все неполадки в его организме, которые сдерживались нервным напряжением последние два месяца. Все тело охватило зудом, как будто от укусов блох. Непонятно почему Каммингс сильно потел. Такое состояние было знакомо ему, он называл его "расползанием по швам", оп пережил его в Моутэми и еще несколько раз в других местах. Он знал, что таков его организм и тут уж ничего не поделаешь. Час-другой он проводил в мучительных раздумьях, а затем, выспавшись, на следующее утро чувствовал себя освеженным и полным сил. На этот раз он принял успокоительное и меньше чем через час заснул. Когда он проснулся, было еще темно, но ему больше не хотелось спать, в голове роились мысли. Нога все еще побаливала. Немного помассировав ее в темноте, Каммингс зажег лампу, стоявшую у койки, и стал с любопытством разглядывать ссадину. "Это произошло не случайно. Хирн уронил доску умышленно. Во всяком случае, это не обошлось без злонамеренности", - размышлял Каммингс. Сердце его забилось чаще. Возможно, даже хорошо, что так случилось. Когда он приказывал Хирну принести доску, у него была какая-то настороженность, ощущение опасности и какоето предчувствие чего-то. Каммингс потряс головой. Не стоило копаться в этом. Главное понятно, а остальное неважно. Хотя он только что проснулся, его голова была удивительно ясной. Вслед за раздумьями появилось желание действовать. Он переведет Хирна. Держать его здесь опасно. Будут еще новые инциденты, новые бунтарские выходки, и, возможно, дело дойдет до трибунала, а это всегда путаный и неприятный процесс. В том случае с окурком он мог довести дело до конца, как мог бы сделать это и сейчас, но это было ему противно. Никто из вышестоящих начальников не отменил бы его решения, но оно было бы черной меткой. Хирн должен уйти. Каммингс ощущал смешанное чувство триумфа и расстройства. Он может перевести его куда угодно, но это еще Не будет значить, что он справился с этим бунтовщиком. В этом-то и загвоздка. Каммингс сощурился от света лампы, уменьшил немного ее пламя, а затем погладил рукой ушибленное место на ноге, с раздражением заметив, что его движение напоминает жест Хирна. Куда его отправить? Это не имело особого значения. Разведывательный взвод, о котором упомянул Даллесон, вполне подходящее место. Тогда Хирн останется в штабе. Каммингс будет знать все, что с ним происходит. Но этим можно заняться утром. Когда Даллесоп придет к нему с докладом об охранении противника на участке девятой роты, надо будет представить дело так, что идея перевода Хирна принадлежит Даллесону. Так будет лучше, менее заметно. Каммингс снова лег, заложив руки под голову, и устремил взгляд на опорный шест палатки. Как бы дразня его, перед взором Каммингса встала карта Аыопопея, натянутая на брезент, и он недовольно повернулся на койке, вновь ощутив прилив злости и отчаяния - как в момент, когда он получил сообщение, что, вероятнее всего, его дивизии не будет оказана поддержка силами флота. Он слишком полагался на положительное решение и теперь не мог расстаться с мыслью о высадке десанта в заливе Ботой. Возможно, существовал и другой вариант решения, даже наверняка существовал, но ему упорно шел на ум маневр, в котором сочетались фронтальный удар и высадка десанта в тылу противника. Он подумал о том, стоит ли пытаться осуществить такой маневр без поддержки с моря. Но он превратился бы в кровопролитное побоище для его людей, которым пришлось бы снова пользоваться резиновыми надувными лодками. На успех можно было рассчитывать, только если бы на побережье в заливе Ботой не находился противник. Если бы ему удалось сначала подавить береговую оборону частью сил, а затем отправить десант... Возможно, небольшой отряд мог бы ночью захватить плацдарм на берегу, а утром высадился бы десант. Но это было рискованно. Вторжение ночью... Его войска не имели опыта таких действий. Создать ударную группу для захвата участка побережья, которая заменила бы силы флота в операции? Но как осуществить этот замысел? Невозможно посылать с такой задачей роту через линию фронта, для этого потребовалось бы прорвать позиции противника. Возможно, удалось бы высадить десант в двадцати милях за позициями японцев и поставить перед ним задачу наступать вдоль побережья. Но джунгли были слишком густыми. Десанту пришлось бы в некоторых местах удаляться от берега, а за Ботоем вдоль побережья тянулся непроходимый лес. Если бы он мог... Идея, сначала неясная, теперь стала оформляться и овладела им полностью. Он встал с койки и босиком прошел по деревянному полу к столу, чтобы взглянуть на лежавшие там аэрофотоснимки. Сумеет ли рота справиться с такой задачей? Вполне возможно. Он мог бы отправить роту на десантных катерах в обход острова, приказать ей высадиться на неисследованном южном берегу, который был отделен от войск генерала Тойяку горным хребтом Ватамаи. Рота могла бы высадиться на противоположном берегу острова, пройти через перевал у горы Анака и спуститься вниз, в тыл японцам, выйти на побережье залива Ботой и удерживать плацдарм до высадки батальона. Этот маневр удался бы потому, что японцы построили береговую оборону в заливе с расчетом отражения удара с моря. Как и всегда, японские позиции имели ограниченные возможности для маневра огнем. Каммингс потер подбородок. Рассчитать время и согласовать действия было нелегко, но зато какой блестящий замысел, нешаблонный, дерзкий, а ведь Каммингс так любил это. Но не об этом он думал сейчас. Как и всегда при рождении нового плана, его ум был занят практическими деталями. Он начал быстро подсчитывать дистанции. До обращенного к японским позициям выхода с перевала по острову предстояло пройти двадцать пять миль, а оттуда еще семь миль до залива Ботой. Если не случится каких-либо задержек, рота сможет преодолеть это расстояние за три дня, даже за два, если поднажмет. Каммингс взглянул на аэрофотоснимки. Конечно, на другой стороне острова местность резко пересеченная, но вполне проходимая. У берега протянулась полоса джунглей шириной несколько миль, а затем до самого хребта и перевала - поросшая высокой травой сравнительно открытая холмистая местность. Пройти здесь можно. Задача состояла в том, чтобы найти подходящий маршрут движения через джунгли в тылу японских позиций после преодоления перевала. Если послать роту, она наверняка нарвется на засаду. Каммингс откинулся в кресле и .задумался. Нужно сначала провести разведку. Было бы слишком расточительно, слишком рискованно сковывать на неделю роту, когда замысел может оказаться неосуществимым. Лучше послать в разведку несколько человек, отделение или два. Разведчики могли бы проложить маршрут, разведать тропы в японском тылу и тем же путем вернуться назад к берегу, откуда их можно было бы подобрать на катера. Если разведчики вернутся без осложнений, можно послать роту, чтобы выполнить намеченный план. Каммингс несколько мгновений пристально смотрел на лампу. Разведывательная группа выполнит свою задачу за пять, максимум за шесть дней, и по возвращении можно выслать роту, которая выйдет к заливу три дня спустя. Для страховки он мог отвести на вс╦ десять дней, фактически одиннадцать, поскольку нельзя было начинать раньше следующей ночи. Фронтальное наступление начнется через два дня, и к моменту высадки десанта в заливе Ботой пройдет уже девять дней. При удаче войска несколько продвинутся, но маловероятно, чтобы фронтальный удар был настолько успешен. Это означало, что расчет времени можно считать лишь условным. Он закурил сигарету. Новый план нравился Каммингсу. Кого бы он мог послать в разведку? Каммингс подумал о разведывательном взводе, но потом, припоминая, что он знает об этих людях, заколебался. Они хорошо себя показали при высадке на Моутэми на надувных лодках, но во взводе осталось мало опытных людей. Кроме того, уже долгое время взвод почти не участвовал в боях. В ту же ночь, когда японцы форсировали реку, взвод показал себя с хорошей, даже с очень хорошей стороны. Командовал взводом Крофт, о котором упоминал Даллесон. В общем, это действительно то, что нужно. Взвод невелик, и можно послать его в полном составе. Если взять другой взвод, его пришлось бы разделить, и люди были бы огорчены тем, что выбор пал на них. Неожиданно Каммингс вспомнил, что собирался на следующий день перевести Хирна в разведывательный взвод. Не очень-то правильно посылать в разведку офицера, не знающего своих подчиненных, но, с другой стороны, нельзя поручить такого дела сержанту. А Хирн достаточно умен и физически подготовлен к выполнению такой задачи. Каммингс оценивал Хирна с холодным сердцем, как если бы оценивал достоинства и недостатки лошади. Хирн справится. Возможно, у него даже есть талант командовать людьми. Затем Каммингс начал сомневаться. Новый план был сопряжен со множеством серьезных трудностей, чтобы можно было рисковать. Он даже подумал, не отказаться ли от плана. Но ведь жертва невелика - десяток-полтора людей. Если даже с ними что-то случится, не все будет потеряно. Кроме того, возможность поддержки силами флота не исключена окончательно. После начала наступления он мог бы побывать в ставке главнокомандующего и попытаться получить эсминцы для поддержки действий дивизии. Каммингс вернулся к койке и лег. На нем была только пижама, и он почувствовал озноб, может быть, от нахлынувших чувств - ожидания и душевного подъема. "Стоит попытаться. Можно послать Хирна. Если бы только удалось добиться успеха!" На мгновение он позволил себе подумать о славе, которую может принести этот успех. Он погасил лампу и поудобнее устроился на койке, устремив взгляд в темноту. Где-то вдалеке стреляла артиллерия. Каммингс знал, что не заснет до утра. Вдруг он снова ощутил ноющую боль в ноге и громко рассмеялся, удивившись звуку своего голоса в пустой палатке в этот час. Цепь его действий в отношении Хирна теперь начинала связываться воедино. "Если постараться, выход всегда можно найти. О посылке разведывательного взвода надо подумать серьезно". Идея казалась Каммингсу блестящей, но насколько она осуществима? Такая двойственность сильно затрудняла принятие решения. Каммингс был взволнован и встревожен, но наступали и такие моменты, когда ему хотелось рассмеяться почему-то. Каммингс зевнул. Посылка разведывательного взвода - хорошее предзнаменование. Слишком долго никакие идеи не приходили ему на ум, а теперь он был уверен, что в ближайшее время у него появится не одна такая идея. Какая бы смирительная рубашка ни сковывала его действия, он сумеет от нее освободиться... как сумел освободиться от Хирна. МАШИНА ВРЕМЕНИ ЭДВАРД КАММИНГС Типично американское заявление На первый взгляд он ничем не отличался от других генералов. Он был немного выше среднего роста, упитанный, с довольно приятным загорелым лицом и седеющими волосами, и все же не такой, как другие генералы. Когда он улыбался, то становился похожим на румяного, самодовольного, преуспевающего сенатора или бизнесмена с этаким покладистым характером. Но такое представление о нем удерживалось недолго. Каммингс походил на конгрессмена, и в то же время для такого сходства чего-то не хватало... У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала - это застывшая маска. Городок в этой части Среднего Запада существовал с давннх пор, к 1910 году уже в течение более семидесяти лет. Но настоящим крупным городом он стал недавно. "Еще недавно, - говорили люди, - в этом городе была только почта, школа, старая пресвитерианская церковь и гостиница. Старина Айк Каммингс владел тогда универсальной лавкой. Да был у нас еще парикмахер, но недолго и куда-то уехал. А еще была в городе проститутка". И конечно, когда Сайрус Каммингс (названный так в честь старика Маккормика) бывал в Нью-Йорке по банковским делам, то времени попусту там не тратил. Люди говорили: "У них не было другого выхода, как построить завод здесь. Сам Каммингс не зря помогал Маккинли в девяносто шестом. Он настоящий торгаш-янки. В те времена в его банке, возможно, и не было большого капитала, но когда он за неделю до выборов потребовал от фермеров уплаты долгов, то округ сразу отдал свои голоса Маккинли. Сай умнее старика Айка, а ведь когда у Айка была лавочка, его трудно было провести на мякине. Конечно, нельзя сказать, что все в городе любят Сайруса, но городок наш, вернее город, в долгу перед ним - моральном и материальном". Город расположен в центре великой американской равнины. У границ города - несколько холмов, это редкость среди огромных равнинных просторов Северо-Запада. По обочинам железных дорог изредка встречаются деревья. Улицы широкие, летом распускаются дубы и вязы, скрашивая грубые очертания домов эпохи королевы Анны, отбрасывая причудливые, в виде усеченной пирамиды, тени на углы слуховых окон и крыши домов с мансардами. На центральной улице осталось только несколько зданий с фасадами, появилось множество магазинов. В город по субботам стекается много фермеров, и поэтому улицы начали мостить, чтобы повозки не застревали в грязи. Дом самого богатого человека в городе, каким является Сай Каммингс, мало отличается от других. Семья Каммингсов построила его тридцать лет назад. В то время это было одинокое строение на краю городка. Осенью и весной приходилось буквально утопать в грязи, чтобы подойти к этому дому. Но теперь вокруг выросли дома, и Сай Каммингс лишен возможности заняться перестройкой и расширением своего жилища. Некоторые изменения были внесены во внешний облик дома под влиянием жены Каммингса. Люди, знавшие семью Каммингсов, ви нили ее, модницу из восточных районов страны, женщину с претензией на культуру. Сай - человек с твердым характером, но не модник. Новые парадные двери и рамы несли на себе отпечаток французской моды. В общем, люди говорили, что это странная семья, чудной народ. В гостиной, стены которой увешаны портретами и картинами в золоченых рамах с изображением ландшафта в темных коричневых тонах, - темные шторы, коричневая мебель, камин. В гостиной собралась семья. - Этот Дебс снова мутит воду, - говорит Сай Каммингс. (Каждая черточка отчетливо выделяется на его лице, он лысоват, на глазах очки в серебряной оправе.) - Что такое, дорогой? - спрашивает его жена и снова принимается за вышивание. (Это красивая женщина, с пышной грудью, немного суетливая, в длинном платье.) - Почему он мутит воду? - А-а, - ворчит Сай. Это его обычная презрительная реакция на замечания любой женщины. - Вешать надо таких, - говорит по-стариковски дрожащим голосом Айк Каммингс. - Во время войны (гражданской войны) мы обычно схватывали таких, усаживали на кобылу и, ударив лошадь но заду, наблюдали, как она подбрасывает наездника. Сай, прошуршав газетой, отвечает: - Вешать их не надо. - Он бросает взгляд на свои руки, глухо смеется. - Эдвард уже пошел спать? Она поднимает голову, отвечает быстро, нервно: - Мне кажется - да. Он так сказал. Они с Мэтью сказали, что идут спать. (Мэтью Арнольд Каммингс - младший в семье.) - Я взгляну. В детской спальной комнате Мэтью спит, а Эдвард, мальчик семи лет, сидит в углу, протаскивая иголку с ниткой через лоскут материи. Отец подходит к нему, и тень падает на лицо мальчика. - Что ты делаешь, малыш? Ребенок поднимает голову, застыв в испуге. - Шью. Мама мне разрешила. - Дай-ка это мне. Лоскуток и нитки летят в мусорную корзину. - Подойди сюда, Лиззи. Мальчик становится свидетелем спора родителей о себе. Спор ведется резким шепотом, чтобы не разбудить спящего малыша. - Я пе допущу, чтобы он вел себя по-бабьи. Ты не должна пичкать его этими книгами, не должна приучать к этим бабьим... штучкам. (Лапта и перчатки для бейсбола пылятся на чердаке.) - Но я ничего... ничего ему не говорила. - Разве не ты дала ему шитье? - Прошу тебя, Сайрус, оставь его. От пощечины лицо мальчика краснеет. Мальчик сидит на полу, слезы капают ему на колени. - Ты должен вести себя как мужчина, понял? Только когда родители уходят, он начинает размышлять над происшедшим. Ведь мать дала ему нитки и сказала, чтобы он потихоньку занялся шитьем. Служба в церкви закончилась. "Мы все дети господни, плоды его сострадания, призванные стать на земле проводниками божьей добродетели, сеять семена братства и доброжелательства". - Прекрасная проповедь, - говорит мать. - Да. - А он прав? - спрашивает Эдвард. - Конечно, - отвечает Сайрус. - Только ты должен осторожно воспринимать все. Жизнь - штука не простая. На других никогда не рассчитывай. Добивайся всего сам. Человек человеку волк, вот как в жизни получается. - Значит, он был не прав, папа. - Я этого не сказал. Прав он, прав и я. Только в религии ты действуешь так, а в делах - они менее важны - по-другому. И все же это христианский образ действий. Мать поглаживает его по плечу. - Это была прекрасная проповедь, Эдвард. - Почти все в городе меня ненавидят, - говорит Сайрус. - Они ненавидят и тебя, Эдвард. Тебе это полезно знать уже сейчас. Больше всего им ненавистен успех, а ты наверняка преуспеешь. И они, даже не любя тебя, станут лизать тебе сапохи. Мать с сыном укладывают краски и мольберт, а затем прохладным весенним вечером отправляются в обратный путь после поездки за город. - Хорошо провел время, Эдди? - Ее голос сейчас, когда они одни, звучит как-то необычайно взволнованно, необычайно тепло. - Очень, очень хорошо, мама. - Когда-то давно-давно я мечтала иметь сынишку, отправиться с ним за город и рисовать, вот как мы с тобой. А сейчас давай-ка я научу тебя петь смешную песенку. - А как выглядит Бостон? - спрашивает он. - О, это большой город, грязный, холодный. А люди там всегда одеты строго. - Как папа? Она смущенно улыбается. - Да, как папа. Но ты ничего ему не рассказывай о том, что мы делали сегодня. - А разве мы сделали что-нибудь плохое? - Нет. А теперь пошли домой. И ничего ему не говори. Это секрет. Внезапно в нем пробуждается ненависть к ней, и все время, пока они идут обратно в город, он молчит, насупившись. Вечером он рассказывает все отцу и с каким-то наслаждением и страхом слушает, как родители ссорятся потом. - Я хочу сказать тебе, что с мальчишкой виновата во всем ты, настраиваешь его не так, как нужно, неправильно воспитываешь. Ты никогда не могла смириться с нашим отъездом из Бостона, не так ли? И здесь нам, по-твоему, не совсем хорошо. - Прошу тебя, Сайрус... - Черт побери, я отправлю его в военную школу. Он достаточно вырос и может сам заботиться о себе. В девять лет мальчишка должен начинать размышлять над тем, как следует вести себя, чтобы стать мужчиной. Айк Каммингс одобрительно кивает: - Военная школа - это отлично. Мальчик любит слушать рассказы о войне. Решению отдать мальчика в военную школу предшествовал разговор Сайруса с городским врачом. "Послушайте, мистер Каммингс, - сказал врач, - сейчас ничего не поделаешь, я ничего не могу придумать. Если бы он был постарше, я посоветовал бы отвезти его в заведеньице Сэлли, и пусть бы он там прошел науку". Расставание с домом в десять лет, поезд, прощание с пыльными дорогами на окраине города, с мрачными особняками, запахом отцовского банка, бельем на веревках. - Прощай, сын, всего тебе хорошего. Слышишь? Он с безразличием отнесся к решению отца, но теперь едва заметно вздрагивает от прикосновения руки к его плечу. - Прощай, мама. Она плачет, и это вызывает у него неприязнь; сострадания почти нет. - Прощай. Он уезжает. С головой окунается в школьную жизнь. Чистка пуювиц, заправка койки... В нем происходят перемены. У него никогда не было друзей среди ребят. И теперь он равнодушен к товарищам, но не застенчив. Акварельные краски и такие книги, как "Маленький лорд Фаунтлерой", "Айвенго" и "Оливер Твист", его почти не интересуют, он по ним не скучает. Он переходит из класса в класс лучшим учеником, увлекается легкой атлетикой и занимает третье место в школе по теннису. Как и отец, он пользуется уважением товарищей, хотя его не любят. Бывают, конечно, и неприятные моменты. Вот во время субботнего утреннего осмотра он стоит вытянувшись, сомкнув каблуки у своей койки, пока мимо шествует начальник школы, сопровождаемый свитой офицеров-преподавателей. Каммингс смиренно ждет, что скажет начальник курса. - Каммингс, - обращается к нему старший кадет. - Да, сэр. - Обратите внимание на бляху своего ремня. - Слушаюсь, сэр. Каммингс смотрит вслед старшему кадету с двойственным чувством, болезненно неприятным и отчасти даже радостным оттого, что его заметили. Загадочный вундеркинд, он выделяется тем, что не участвует в некоторых специальных мероприятиях, характерных для частной школы, в которой учатся мальчики. Девять лет воздержания в казарме, жизнь в общих комнатах, постоянные заботы о содержании в порядке формы одежды и личного снаряжения, напряженность маршей, бессмысленные каникулы. Каждое лето он на полтора месяца уезжает к родителям, но видит в них чужих людей, не испытывает никаких чувств к своему брату. Мать, госпожа Сайрус Каммингс, приводит его в уныние своими воспоминаниями о родных местах. - Помнишь, Эдди, как мы отправлялись на холм и рисовали? - Да, мама. По окончании школы он получает звание старшего кадета. Дома, появившись в форме, он производит небольшой фурор. Люди знают, что он поступает в Вест-Пойнт, и указывают на него девушкам, с которыми Каммингс вежлив, но холоден. Он выглядит привлекательно, не очень высок ростом, но статен, лицо умное, соленое. Отец вступает с ним в разговор. - Ну, сын, ты готов поступить в Вест-Пойнт? - Думаю, да, сэр. - Гм. Ты доволен, что был в военной школе? - Я старался как мог, сэр. Сайрус удовлетворенно кивает. Ему нравится мысль о Вест-Пойнте. Он давно решил, что в банке его заменит маленький Мэтью Арнольд, а этого странноватого напыщенного парня лучше держать подальше от дома. - Это неплохо, что мы пошлем тебя в Вест-Пойнт, - говорит Сайрус. - Но... - От сильного возбуждения Эдвард не находит слов; когда он разговаривает с отцом, ладони у него покрываются потом. - Конечно, сэр. (Он знает, что именно такой ответ хотел бы услышать Сайрус.) Да, сэр. Я надеюсь на успех в Вест-Пойнте. - Так и будет, ведь ты же мой сын. - Деловито покашливает и похлопывает сына по спине. - Конечно, сэр. - Затем Эдвард спешит уйти, это его обычная и основная реакция. Летом, после Двух лет обучения в Вест-Пойнте, он встречает девушку, на которой ему предстоит жениться. Он не приезжал домой уже два года, потому что у него не было длительных каникул, которые позволили бы совершить такую поездку, по по дому он не скучал. На этот раз в каникулы он отправляется в Бостон навестить родственников матери. Город приводит его в восторг. После первого краткого разговора с родственниками о городе их манеры - настоящее откровение для него. Сначала он очень вежлив, сдержан, понимает, что пока не узнаешь, какие ошибки недопустимы, свободно разговаривать нельзя. Но иногда происходят и волнующие события. Он прогуливается по улицам Бикэн Хилла, с удовольствием поднимается по узким тротуарам к Стейт Хаузу и, замерев, наблюдает за игрой огней на площади Чарльза, что в полумиле дальше, внизу. Медные и чугунные сигнальные кольца на дверях действуют на него интригующе. Он с интересом разглядывает узкие двери, прикладывает руку к шляпе, приветствуя пожилых, одетых в черное женщин, благосклонно, с некоторой тенью сомнения улыбающихся его форме кадета. "Вот это мне нравится!" - Я влюблен в Бостон, - говорит он несколько недель спустя своей кузине Маргарет. С ней у него уже установились близкие дружеские отношения. - Неужели? - спрашивает она. - Город становится каким-то жалким. Отец как-то говорил, что мест, куда можно пойти, остается все меньше и меньше. (У нее несколько удлиненное лицо, от него веет приятным холодком. Нос чуть великоват, кончик слегка вздернут.) - Ох уж эти ирландцы, - не без раздражения поддакивает он и тут же смущается от сказанного, так как сознает, что его слова банальны. - Дядя Эндрю всегда жалуется, что они забрали власть себе. Позавчера он сказал" что здесь сейчас, как во Франции. Ты ведь знаешь, он был там. Карьеру теперь можно сделать только на дипломатической или военной службе, но и там есть свои минусы. - Поняв свою ошибку, быстро добавляет: - Ты ему очень нравишься. - Я рад. - Ты знаешь, странно, но несколько лет назад, - говорит Маргарет, - дядя Эндрю совершенно не переносил пехотинцев. Скажу тебе по секрету, - она смеется, берет его под руку, - он всегда предпочитал флот. Он говорит, что у моряков манеры лучше. - В общем, да. На какое-то мгновение он теряется. Их вежливость и то, что его приняли в их семье как родственника, он видит в новом свете. Он пытается припомнить и с новой точки зрения пересмотреть все разговоры, которые велись при нем. - Но ты не придавай этому значения, - говорит Маргарет, - ведь люди двулики. Страшно подумать, но мы считаем правильным и принимаем только то, что считается правильным и принято у нас в семье. Меня буквально потрясло, когда я впервые поняла это. - Тогда со мной все в порядке, - облегченно говорит он. - Нет, нет, ты ничего не думай. - Она начинает смеяться, и он после некоторого колебания присоединяется к ней. - Ты всегонавсего наш дальний родственник с Запада. Мы просто не привыкли к этому. - На ее продолговатом лице на какое-то мгновение отражается веселье. - Серьезно, до сих пор мы знали только флотских. И Том Гопкинсон, и Тэтчер Ллойд, ты, кажется, встречал его, оба они моряки, и дядя Эндрю хорошо знает их отцов. Но и ты правишься ему. По-моему, он когда-то увлекался твоей мамой. - Это уже лучше. - Они снова смеются, усаживаются на скамейку и бросают камешки в реку. - Ты очень жизнерадостна, Маргарет. - О, я ведь тоже двулика. Если бы ты знал меня лучше, то сказал бы, что я страшно капризна. - Уверен, что не сказал бы. - Ты знаешь, я плакса. Я по-настоящему расплакалась, когда мы с Мино проиграли гонку на лодках два года назад. Это было глупо. Отец хотел, чтобы мы выиграли, и я испугалась, что он станет ругаться. Здесь нельзя и шагу ступить - всегда найдется причина, по которой то одно, то другое делать нежелательно. - На какое-то мгновение в ее голосе появляется горечь. - Ты на нас не похож, ты серьезен и кажешься таким солидным. - Ее голос снова звонок и весел. - Отец сказал мне, что ты второй по успеваемости в классе. Это неприлично. - А середнячком было бы прилично? - Только не тебе. Ты будешь генералом. - Не верю. - В эти недели пребывания в Бостоне он научился говорить особым тоном, более высоким тембром, чуть-чуть размереннее. Он не мог найти слов, чтобы передать свое впечатление от города. Все здесь казались ему совершенными. - Ты просто смеешься надо мной. - Он слишком поздно спохватывается, что произнес банальную фразу из речевого обихода жителей Среднего Запада, и это на какой-то момент выводит его из равновесия. - О нет. Я уверена, что ты станешь большим человеком. - Ты мне нравишься, Маргарет. - Иначе и быть не могло, после того как я наговорила тебе столько комплиментов. - Она снова смеется, а потом добавляет искренне: - Не исключено, что мне хочется понравиться тебе. В конце лета, когда он уезжает, она крепко обнимает его и шепчет на ухо: - Жаль, что мы не обручены, а то я поцеловала бы тебя. - И мне жаль. Впервые оп подумал о ней как о женщине, которую можно было бы полюбить. Мысль об этом немного смутила его, он почувствовал некоторую опустошенность. В поезде на обратном пути она перестает быть для него живой, беспокоящей индивидуальностью, становится лишь центром в круге приятных воспоминаний о ее семье, об оставшемся позади Бостоне. Рассказывая однокашникам о своей девушке, он испытывает новое для себя приятное чувство тождественности. "Это очень важно - иметь свою девушку", - решает он. Он все время что-то познает и уже начинает понимать, что его ум должен работать на ралных уровнях. Есть вещи, о которых он думает как об объективно существующих, ситуации, в которых он должен добираться до сути; есть вещи, которые он относит к "глубоколежащим" - матрас, покоящийся на облаке, и ему вовсе не обязательно докапываться до его ножек; но есть и такие вещи и ситуации, о которых он должен говорить и в которых он должен поступать, учитывая тот эффект, который его слова и действия произведут на тех, с кем он живет и работает. Это последнее правило он усваивает на уроке военной истории и тактики. (Чисто убранная комната с коричневыми стенами, доска и скамейки для слушателей, расставленные в строгом, проверенном временем порядке, как шахматы.) - Сэр, справедливо ли будет сказать, - он получил разрешение говорить, - что Ли как полководец лучше Гранта? Я знаю, что их тактика сравнению не подложит, но Грант лучше знал стратегию... Какое значение может иметь тактика, сэр, если... более сложное дело маневрирования войсками и их снабжения... поставлено как следует? Ведь тактика - это только часть целого. В таком случае не был ли Грант лучшим полководцем? Ведь он стремился учесть все. Грант не выделывал особых трюков, но зато умел продумать весь спектакль до конца. Взрыв смеха в классе. Каммингс совершил тройную ошибку - вступил в спор с преподавателем, показал себя бунтарем и позволил себе пошутить. - В следующий раз, Каммингс, потрудитесь излагать свою мысль более кратко и четко. - Слушаюсь, сэр. - В данном случае вы не правы. Опыт всегда важнее всяких теоретических выкладок. Никакой стратег не может заранее предвидеть все аспекты стратегии, они изменчивы - так случилось под Ричмондом, так происходит сейчас в окопной войне в Европе. Тактика всегда имеет определяющее значение. - Преподаватель пишет на доске. - И еще, Каммингс... - Да, сэр? - Поскольку в лучшем случае к двадцати годам вы будете командовать батальоном, вам лучше заняться пока стратегическими проблемами взвода, а не армии. Слышатся приглушенные смешки, а когда слушатели замечают в глазах преподавателя одобрение, раздается громкий, обидный для Каммингса смех. Каммингсу долго еще припоминают это событие. "Эй, Каммингс, сколько часов тебе потребуется, чтобы взять Ричмонд?", "Говорят, тебя, Эд, посылают советником к французам. Если как следует продумать план атаки, линию Гинденбурга можно прорвать". Этот случай многому научил Каммингса. Помимо всего прочего, он наконец понимает, что его не любят, не будут любить, что ему нельзя допускать ошибок, нельзя подставлять себя под удар всей стаи, что ему нужно терпеливо выжидать своего часа. Оп болезненно переживает случившееся и не может удержаться от того, чтобы не написать обо всем Маргарет. Он жаждет расплатиться за нанесенную ему обиду. Ведь существует мир, мир Маргарет, о котором смеющиеся над ним люди не имеют никакого представления. Когда он заканчивает учебу, в журнале "Гаубица", издаваемом кадетами, под данными о его успеваемости появляется приписка: "Стратег". И как бы желая смягчить удар, который так не вязался с праздничным и сентиментальным настроением последних дней учебы, кто-то добавил: "О человеке судят не по словам, а по делам". Краткосрочный отпуск он проводит с Маргарет. Объявление об их помолвке. Торопливая поездка на транспорт, уходящий в Европу, на фронт. Каммингс работает в отделе планирования штаба главнокомандующего и живет в уцелевшем крыле дворца. Он занимает пустую, чисто убранную комнату, которая когда-то принадлежала горничной, но он об этом и не подозревает. Война доставляет ему удовольствие, позволяет избежать удручающе скучной возни со всякого рода формулярами, скрупулезной работы по составлению графиков передвижения войск. Звуки артиллерийских выстрелов являются для него приятным сопровождением работы, а голая, потрескивающая под колесами земля подчеркивает значение выводимых им цифр. Был даже такой момент, когда сама война предстала перед ним в ярком свете, когда он понял ее сущность. Вместе со своим начальником в чине полковника, шофером-рядовым и двумя другими офицерами он отправляется в инспекционную поездку на фронт. Поездка носит характер пикника, они берут с собой бутерброды и горячий кофе в термосах. Правда, захватывают с собой и консервы, хотя и не знают, пригодятся ли они. Они едут на автомашине по тыловым дорогам к фронту. Автомашина подпрыгивает на выбоинах и воронках от снарядов, разбрызгивает грязь. Примерно в течение часа они едут по опустошенной равнине. Серое вечернее небо озаряется только вспышками артиллерийских выстрелов и тусклыми мигающими огнями сигнальных ракет, подобных вспышкам молнии в знойный летний вечер. Они подъезжают к гряде невысоких холмов, едва скрывающих из виду горизонт, останавливаются здесь, примерно в миле от границы, а потом медленно идут по ходу сообщения, который после утреннего дождя на полфута заполнен водой. На подходе ко второй линии траншей ход сообщения принимает зигзагообразную форму и становится глубже. Каждые сто ярдов Каммингс поднимается на бруствер и осторожно вглядывается в туманную даль ничейной земли. В траншеях вторых эшелонов они останавливаются, располагаются в блиндаже с бетонными перекрытиями и почтительно слушают разговор между своим полковником и командиром полка, обороняющего этот участок фронта. Командир полка пришел сюда из-за предстоящего наступления. За час до темноты артиллерия начинает обстрел позиций противника, снаряды ложатся все ближе и ближе к вражеским окопам, и наконец последние пятнадцать минут огонь сосредоточивается на этих окопах. Немецкая артиллерия открывает ответный огонь, и с интервалом в несколько минут шальные снаряды рвутся неподалеку от наблюдательного пункта, где находится Каммингс. Заговорили минометы, гул выстрелов усиливается, заполняет все вокруг, так что людям, чтобы услышать друг друга, приходится кричать. "Время! Вон они пошли!" - кричит кто-то. Каммингс поднимает бинокль к глазам, смотрит через щель в бетонной стене. В сумерках люди, выпачканные в грязи, выглядят серебристыми тенями на серебристо-серой равнине. Снова начинается дождь. Люди с трудом двигаются вперед, после каждой перебежки падают прямо в грязь, пятясь назад, сползая на животе по свинцово-серой жиже. Немцы насторожились, отвечают бешеным огнем. Участились вспышки и звуки выстрелов с их стороны, и наконец огонь становится таким яростным, что у Каммингса притупляются чувства - он воспринимает эти вспышки только как ориентир, к которому стремится наступающая по равнине пехота. Люди двигаются медленно, нагнувшись вперед, как бы преодолевая силу встречного ветра. Каммингс поражен медлительностью происходящего, какими-то сонливыми движениями людей при перебежках. Казалось, атака развивается без всякого плана, а люди действуют совершенно произвольно, перемещаясь, будто плавающие в бассейне листья, потревоженные брошенным камнем. И все же общее д