ия документов, переданных протоколисту господином Майером, извлечь не удалось. К тому же господин Майер перестал интересоваться этим делом, поскольку никаких намеков на наркотики в бумагах не нашлось. Ни слова, стало быть, об аресте и самом пребывании в лагере, о страданиях заключенного, и, главное, ни слова о трех месяцах, прошедших между освобождением или побегом из концлагеря и появлением д'Артеза в Берлине. Все это было очень странно. Но для тогдашних властей такие три месяца, вне всякого сомнения, были явлением столь будничным, что им и в голову не пришло прояснить это обстоятельство. Однако же протоколисту, размышляющему над ним спустя двадцать лет, три таких месяца представляются куда более значимыми, чем все остальные, - значимее даже, чем причины ареста, о которых Эдит хотела получить точные сведения. Наверняка Ламбер больше знал о пресловутых трех месяцах, возможно, он был единственный, кому д'Артез доверился. Протоколист пытался вызвать Ламбера на разговор, пояснив, что многие вопросы, касающиеся д'Артеза, интересны даже с чисто юридической точки зрения, но Ламбер разгадал его маневр как предлог и высмеял протоколиста. - Все это сугубо личное, - сказал он, - как раз то единственное, что поистине следует хранить в себе как личное достояние. Кое-кто из страха обратился к богу, да только нос себе расквасил. Что и говорить, маневр протоколиста был предлогом, тем не менее вопрос, касающийся д'Артеза, и с юридической стороны представляет интерес. Если бы, например, удалось проследить путь, ведущий от краха тоталитарного порядка к черновым экспериментам новой законности, то мы нашли бы объяснение не только личной судьбе д'Артеза, но, выходя за рамки личной темы, и значительному отрезку современной истории. Не бросает ли свет на нынешнюю форму нашего бытия уже самый факт наличия некой внеисторической и внезаконностной бреши - того периода, когда речь шла единственно о существовании, об экзистенции как таковой? Не являлись ли многие наши законы некой колючей проволокой, защитной мерой против самой возможности подобной бреши? Имелись ли для мужчин и женщин еще и другие законы, которые они в то внезаконностное время, к своему ужасу, осознали и которых они так страшились, что принимали зачастую устаревшие анахронические меры, дабы оградить себя от них? И как, наконец, может один отдельно взятий человек сохранить свою личность, если век как таковой свою личность утратил? И что уж это за личность, которую удостоверяет многими печатями какая-то военная администрация? Ламбер отклонил все подобные вопросы: пусть этим, сказал он, занимается для пущей важности какой-нибудь философ, который в те годы не хватил лиха. Для тех, кто испытал его на собственной шкуре, все это настолько само собой разумеющиеся вещи, что и слов для ответа не подобрать. Что побудило д'Артеза пробираться в Берлин и добрести до него, едва не погибнув голодной смертью, а не лежать у подножия тюрингенских гор, подобно найденному впоследствии трупу? Отчего на протяжении этих трех месяцев он ни разу не оставил надежды? Поскольку для него не существовало понятия, когда-то звавшегося родиной, и Берлин был для него всего лишь одним из бесчисленного множества разрушенных городов, то, утверждая на старомодный лад, будто человек стремится к своей исходной точке или средоточию своих интересов, мы бы в случае д'Артеза не разобрались. Именно благодаря таким непригодным понятиям, как исходная точка и средоточие, протоколист, видимо, все снова и снова ощущал притягательную силу тех трех месяцев, ибо, коль скоро подобные бреши бывают, неважно, длятся они во времени три месяца или один-единственный воскресный вечер, они окрашивают или перекрашивают все, что мы привыкли считать само собой разумеющимся и естественным обыкновением бытия. А что, если человека, оставшегося лежать в кустарнике тюрингенских гор, д'Артез не только знал, но, возможно, даже убил? Это всего лишь гипотеза, по так могло быть, и даже если это было не так, то эту, последнюю, версию как случайность, не заслуживающую внимания, мы можем отбросить, потому что именно так оно и должно было произойти, только с этим и следует считаться. Представим себе, что они - д'Артез и неизвестный - повстречались в пути, уйдя из концентрационного лагеря. Мотивы ухода у того и другого были диаметрально противоположные, но направление по воле случая одно. Представим себе далее, что оба хорошо друг друга знают и что они ни в малейшей степени не обрадованы встречей. Их общая цель - бегство от тягостного прошлого, стремление отдалиться от него как можно дальше и скорее, ценою даже, пожалуй, отказа от своей личности; все это стало бы невозможным из-за нелепой встречи на опушке. Выходило так, словно человеку не дано отделаться от прошлого даже в лесу, даже в пустынной местности. Один - узник концлагеря с номером вместо имени, и почему он бежал, понятно. Второй, однако, не обязательно бывший комендант лагеря, такая важная птица уж, верно, сумела своевременно скрыться, к тому же лагерный комендант едва ли знал в лицо каждого заключенного, для него все заключенные представляли собой безликую массу. Второй принадлежал, видимо, к нижним чинам, которым препоручалось исполнение бесчеловечных приказаний и которые эти приказы выполняли с должным рвением. Не работал ли заключенный, о коем здесь речь, по каким-либо причинам - вовсе не обязательно предполагать единственно влияние фирмы "Наней", все вполне могло быть делом случая - в канцелярии лагеря или его определили в столовую нижних чипов для обслуживания мелких властелинов? В этом вопросе мы вынуждены довольствоваться предположениями и показаниями других заключенных. В пашем особом случае такое предположение оправдано позднейшим упоминанием о пинке, которым приговоренного к смерти выпроводили на свободу. Упоминание это имеется, правда, в записках Ламбера, по вполне допустимо, что происхождением своим оно обязано д'Артезу. Речь, стало быть, идет о встрече палача и жертвы, только надо помнить, что категории эти утратили свою силу, ибо и тот и другой находились в одинаковой ситуации, иначе говоря, оба бежали. Каждый представлял для другого то самое прошлое, от которого он жаждал отмежеваться. Досадная встреча требовала, таким образом, незамедлительного решения, и отнюдь не из мести. Месть - побудительная причина, направленная вспять; она стремится исправить несправедливость, испытанную в прошлом, и месть потому нас не удовлетворяет, что связывает нас с прошлым, уже утратившим свою силу. Нет, при этой встрече на лесной опушке речь шла о куда более значимых действиях, чем о мести за пинок или о попытке избегнуть мести за этот пинок, Да и вообще что такое кара? Это понятие требует хотя бы минимума некоего установленного порядка. Кто же думает о каре, когда и в помине не осталось никакого закона, который требовал бы кары? Несомненно, бежавший заключенный находился во время этой встречи в лучшем положении уже потому, что в качестве жертвы привык воспринимать лишения, муки и смерть как естественные условия бытия. А это закаляет живое существо и делает его устойчивым против любых невзгод. Привилегированный же палач, вынужденный покинуть теплую комнату и удобное кресло своего установленного порядка, легко подвержен любой простуде. Пусть он даже лучше одет, чем заключенный, но вспомним, что встреча произошла в конце марта или начале апреля, а в апреле ночи обычно еще очень холодные. В связи со всем этим всплывает вопрос, не случилось ли, что по иронии судьбы одежду заключенного изготовили заводы фирмы "Наней". Это, кстати сказать, можно было без труда установить, поскольку поставленный фирмой "Наней" синтетический материал был, безусловно, куда долговечнее, чем труп. Но в ту пору никто не обременял себя подобными вопросами, тем более что изготовление дешевых, но прочных тканей, идущих на одежду для узников концлагерей, никогда не рассматривалось как военное преступление. И все-таки во время встречи дело было единственно в одежде. Но и в этом смысле заключенный оказался в более благоприятном положении. Было ясно, что человека, показавшегося на людях в концлагерной одежде, ожидают лишь преимущества, тогда как человека в гражданском платье и без документов, к тому же в платье явно с чужого плеча, повсюду встретят с большим недоверием. Как долго пробыли вместе эти двое - день, ночь, час-другой или всего лить мгновение, - мы не знаем. Полагал ли бывший палач, что обязан принести повинную и объяснить, что его принудили к профессии палача? Если это так, то жертва, должно быть, облегчила ему задачу, такова уж психология жертвы. Заключенный мог ответить: - Э, да что там толковать, с этим же покончено. Но поверит ли палач такому безразличию жертвы? Вряд ли можно это допустить, для этого он слишком долго был палачом. Он все еще мыслит понятиями "палач - жертва", а потому будет исходить из предположения, что жертва только того и ждет, как бы ударить врага его же оружием и самой стать палачом. Ибо палач привык только убивать, но не умирать. Да, в этом в свою очередь заключается его преимущество перед жертвой. Представим себе, что они встретились на лесной опушке. Вполне вероятно, что бывший палач добрался первым и остановился в нерешительности, чтобы обдумать дальнейший путь. Перед ним лежала долина, которую ему предстояло пересечь. Вдали, возможно, виднелась деревня с церковной колокольней. Как держаться в этом внелагерном мире, чтобы люди ничего не заподозрили? В эту минуту он слышит позади шуршание и видит, что из леса к нему приближается ничего не подозревающий изможденный узник концлагеря. Узник, еще вчера ему полностью подвластный. Узник в концлагерной одежде. Разве не сам бог посылает ему это решение? Тут и выбора не остается, тем более - о чем не следует забывать - что палач обладал еще одним преимуществом вчерашнего дня: он, понятно, прихватил с собой пистолет. Палач, видимо, немедля направил его на заключенного, а тот, привыкнув в качестве жертвы смотреть в дуло пистолета и ждать, что раздастся выстрел, должно быть, поднял вверх руки или даже скрестил их на затылке, если таков был порядок, и терпеливо ждал дальнейших событий. Никаких сложных реакций тут не требовалось, все не раз было отрепетировано и достаточно часто разыграно. Но отчего не слышно выстрела? Быть может, оттого, что хоть спектакль и привычный, но сценическая площадка другая. Не хватало надежных концлагерных декораций, где выстрел никого бы не удивил. Как далеко, однако, слышен выстрел, произведенный на лесной опушке, да к тому же перед лицом открывающейся свободы? Более чем вероятно, что эти двое, палач и жертва, начав играть разученный спектакль, упустили из виду смену декораций. Тогда как именно новая декорация безо всякого с их стороны умысла придала спектаклю непредусмотренный финал. Жертва, как сказано, терпеливо ждала выстрела, ей уже не раз случалось его ждать. А палач при виде ее беззащитного ожидания все больше утверждался в своем намерении. Но к чему пороть горячку? Для выстрела всегда будет время. Этот субъект послушно ждет. Не гораздо ли больше труда потребуется, чтобы снять одежду с трупа? К тому же ее можно испачкать кровью, что произвело бы неблагоприятное впечатление. Стало быть, решено! Так и случилось, что они обменялись одеждой. В ту минуту палачу представлялось самым правильным облачиться в одежду узника; судя по тому, что он уяснил себе в создавшейся ситуации, одежда заключенного, думал он, даст ему больше шансов унести ноги. А что он после обмена одеждой учинит с жертвой, загадывать не приходилось - это было ему не впервой. Жертва же вообще ни о чем не думала. Заключенный скинул, как ему приказали, одежду и ничуть не удивился тому, что и палач снял пиджак и спустил брюки. Жертва уже давным-давно ничему не удивлялась, заключенный делал, что ему приказывали. Его не удивил даже великодушный жест палача, предложившего ему поднять и надеть небрежно брошенные брюки и пиджак. Какая жертва станет удивляться капризам своего палача! Но тут-то палач, видимо, и совершил решающую ошибку. Он не учел, что благодаря обмену одеждой ситуация изменится в корне. Он не учился никакой другой роли, кроме роли палача - очень уж она ему подходила. Ведь пистолет, несомненно, является принадлежностью той одежды, которую он сбросил, заключенному же концлагеря не положено иметь при себе пистолет. Вот почему палач положил свой пистолет на землю, пусть всего на секунду-другую, пусть лишь для того, чтобы распустить пояс на штанах, разумеется, прилаженный по жалкой фигуре заключенного и уж никак не охватывающий нормальный живот палача. Но для этого нужны две руки, а пряжки к тому же ржавые, придется еще, чего доброго, проколоть новую дырку в поясе. Самое простое - приказать, чтобы жертва пришла тебе на помощь. Заключенный наверняка повинуется. Действительно, он повиновался. Он даже склонился и, опустившись на колени, одернул палачу штаны. Поднимаясь, он отступил на шаг - проверить, надлежащим ли образом сидит концлагерная одежда. Ибо даже концлагерная одежда должна была сидеть на заключенном концлагеря согласно правилам, иначе его наказывали. Поднимаясь, заключенный подобрал пистолет - тоже потому лишь, что этого требовал порядок. Нельзя же позволить, чтобы палач наклонялся. Это было бы чем-то неслыханным. Не исключено также, что бывшая жертва любезно подала пистолет своему бывшему палачу, жертва, так же как и палач, еще не хватилась, что одетые на них костюмы уже не отвечают требованиям спектакля, каковой они по привычке продолжают играть. И, глядя на это абсурдное действо, деревья на опушке, единственные его зрители, только головой качали. Так вот, в то время как палач в концлагерной одежде протянул руку за пистолетом, ему больше не причитавшимся, тот, видимо, разрядился. Спектакль сам разыграл под занавес новую сцену, вполне подходящую к новым декорациям. Глядевшие на сцену деревья вздохнули с облегчением. Нет, это не случайность! Случайность обычно слишком хитроумна, чтобы раскрывать свои замыслы. Нет, это логическое завершение спектакля, понять которое как юридически, так и психологически нетрудно. Но только позднее, на пути из театра домой. Воспроизводить, как бывшая жертва оттаскивает труп за ноги в кустарник и оставляет рядом пистолет, больше ни к чему. Что, действительно, станешь делать с непривычным пистолетом? В кармане он только мозоли на костях натрет, мяса-то на костях нисколько не осталось. Прихватить его как предмет обмена? Но откуда же знать здесь, на лесной опушке, требуются ли подобные предметы где-то там, по другую сторону леса? Так что ж, значит, пошли! Впереди три неведомых месяца. 11 Криминалисты считают за правило, что преступник, совершив злодеяние, безотлагательно бежит к любой женщине или проститутке, чтобы освободиться от комплекса вины, и при этом не прочь похвалиться своим злодеянием. Правило это дало повод одному из учителей протоколиста задать вопрос: - А куда бежит сыщик, изловив преступника. Не говоря уже о том, что обмен одеждой является не злодеянием, а неким событием, невольным участником которого стал д'Артез, подобно новорожденному младенцу, которого сквозь детские врата выталкивают в жизнь, отданному, хочет он того или нет, на волю события... и тут уже нет пути назад - ни принять это событие, ни пожалеть о нем как о злодеянии нельзя, от него не пробудишься, как ото сна, в котором ты совершил необъяснимый поступок, от него не освободишься, бросившись в объятия проститутки... не говоря уже о том, что все это происходило не обязательно так, что это лишь попытка толкования со стороны протоколиста, которому можно бы попенять, что он, в сущности, лишь пытается истолковать самого себя, и так и этак разъясняя и приглаживая почитаемую им особу, пока она не примет удобный ему для обращения вид... не говоря уже, далее, о наличии трех неведомых, трех непознаваемых, трех безъязыких месяцев, трех месяцев безгрезного ничто, заглатывающего все крики со стороны, а попробуй попытайся их прояснить - в расчете обделать выгодное дельце на радио - с помощью попавшего тебе в руки старого документа, так его даже для сенсационной передачи не примут... не говоря обо всем этом, вряд ли можно предположить, что д'Артезу нечего было больше делать, как безотлагательно довериться какой-то женщине. И не потому вовсе, что протоколисту случайно не по душе, чтобы д'Артез доверился какой-то женщине. По правде говоря, самого протоколиста часто охватывает страстное желание довериться Эдит, и он еще сейчас, трудясь над этими записками, в то время как судно вибрирует, мучительно сожалеет, что не сделал этого во Франкфурте, на Главном вокзале; еще перед самым отходом поезда ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы в последнюю секунду не выпрыгнуть из вагона и не броситься в объятия Эдит. "Отчего бы мне не остаться с тобой?" Но поезд отошел, и они только помахали друг другу. А что, собственно говоря, мог бы протоколист доверить Эдит? Да ровно ничего! Он бы ее просто-напросто обманул, в один прекрасный день она обнаружила бы обман, и мировая неустроенность только возросла бы. Нет, д'Артез уже потому не доверился бы женщине, что речь шла о ситуациях, которые женщине доверять не следует, если не хочешь подвергнуть ее риску гибели. Это ли имела в виду "женщина в окне", не спускавшая глаз с Аугсбургерштрассе в Берлине, ответив на вопрос протоколиста, гадала ли она и д'Артезу по руке: - О нет, я остереглась ему гадать. Имела ли она в виду - при условии, конечно, что в хиромантии есть доля истины, - ситуации, которые и себе-то не доверишь и которых потому лучше не касаться и в отношении чего мужчина и женщина предпочитают щадить друг друга. К этой "женщине в окне" - странно, но, когда называешь ее настоящим именем, она теряет всякую реальность - Эдит относилась довольно скептически, поддаваясь, однако, ее колдовскому очарованию. Эдит, конечно же, допускала, что отец в свое время, когда оба они еще посещали Театральную студию, был влюблен в эту женщину, она даже спросила у протоколиста, хотя он отца ее вовсе не знал, не считает ли он, что с этой женщиной ее отец был бы гораздо счастливее. Она, кажется, ничего не имела бы против и даже была бы довольна, женись ее отец хоть теперь на этой женщине. С отцом на эту тему Эдит, понятно, не говорила, но "женщина в окне" была слишком умна или, если угодно, слишком хитра, чтобы не смекнуть, о чем думает Эдит, и добродушно посмеялась над ее планами: - Видишь ли, детка, если однажды понял, как ты бессилен против собственной глупости, то не ломай голову над тем, как стать счастливым или как кого-то осчастливить. Но ты от своих иллюзий не отказывайся, испытай все сама. За отца твоего я бы так и так замуж не вышла, да и он не женился бы на мне. Уж не такими мы были глупцами. Мы наверняка покончили бы с собой, вопрос только в том, кто был бы первый. Да, молодой человек, и такое бывает на свете, не конфузьтесь. В ваших кодексах, понятно, об этом ни слова нет. Разговор этот происходил, когда Эдит и протоколист навестили ее в Берлине, уже незадолго до его отъезда в Африку. - С твоим папой лучше пореже встречаться. Оно, правда, очень даже невредно, чтоб слишком о себе не возомнить. Но потом убеждаешься: а-а, вот оно, стало быть, как, и, вздохнув облегченно, остаешься одна. Помните ту короткую сценку, которую он как-то исполнял? Думается, это было так году в пятьдесят первом - пятьдесят втором. Ах да, вы еще детьми были. Это самая короткая из его пантомим. Он выходит в своей изящной визитке, но, как только оказывается на сцене, вокруг него начинает виться то ли муха, то ли овод. Поначалу он только рукой или шляпой машет, отгоняя чертову тварь. Видимо, это ему удается, жужжания больше не слышно, но стоит ему надеть шляпу, как тварь впивается ему в руку. Твой папа на секунду словно цепенеет, это у него здорово получается, а потом как трахнет ее другой рукой. Собственно, тут только и начинается пантомима. Он разглядывает дохлую букашку, озабоченно морщит лоб, едва ли не с нежностью поднимает затем двумя пальцами, заботливо и торжественно несет к столику, где лежит не то коробка, не то футляр, такой, знаете, для драгоценностей, выложенный ватой или бархатом, а в нем крест на цепочке, серебряный или золотой, все равно. Он извлекает крест, кладет его на стол, и вместо него укладывает в футляр дохлую букашку. На секунду-другую твой папа почтительно застывает и опускает крышку гроба. Но чего-то еще недостает. Он оглядывает комнату и, отломив две веточки от цветка в горшке, что стоит неподалеку, возлагает их на гробик. Нет, все еще чего-то недостает. Тут твой папа замечает крест и устанавливает его в изголовье коробки. Если не ошибаюсь, он еще и свечку ставил, но, может, это я присочинила. Как бы там ни было, теперь все прилично и как подобает. Твой папа стоит, вытянувшись в струнку перед катафалком, и держит шляпу у груди, по обычаю благородных молящихся. В тот же миг слышатся звуки траурного марша, исполняемого на фисгармонии, и твой папа горделиво уходит со сцены. Скорбный марш начинает звучать во всю мощь. Пантомиму скоро запретили, какие-то церковные власти забили тревогу. Крест для дохлой мухи, да еще траурный марш! А можно ли быть благочестивее? Но будь ты трижды осторожен, люди всегда найдут, из-за чего бить тревогу. Глупость, надо сказать, куда чаще встречается, чем мы думаем. Н-да, когда твой папа в следующий раз навестил меня, я ему тут же объявила: ясно, под оводом или мухой ты, видно, меня разумел? Но он только посмеялся... Ну а вы, молодой человек, чего, собственно говоря, вы из-за этих трех месяцев покоя лишились? Уж не воображаете ли вы, что ее папа мне о них хоть словечком обмолвился? Во-первых, тут и рассказывать нечего, а во-вторых, и не нужно про это рассказывать, все и без того известно, а если неизвестно, так ничего тут не поймешь, хоть тебе и расскажут, а в-третьих, какая разница, три месяца все это длилось или секунду? Для несчастного Ламбера такое время длилось почти десять лет, а то и больше. Что и говорить, неладно это, а главное, ни единая душа тебе помочь не в силах. А ее папа тремя месяцами отделался, и на том спасибо. В один прекрасный день ты одолел все и вся и вправе над собой посмеяться. А большего это не стоит. Ни одна женщина по внешнему облику не подходила д'Артезу, во всяком случае, тому д'Артезу, каким он являлся перед публикой, меньше, чем "женщина в окне". Порой, когда, обращаясь к протоколисту и разглядывая его двумя узкими щелочками глаз, она говорила "молодой человек", что было не очень уж приятно, то от бесчисленных морщинок и гусиных лапок смахивала на дряхлую циничную ведьму. В другой раз создавалось впечатление, что она начисто позабыла о госте, хотя и поглядывала на него, и это было еще мучительнее, ибо он словно переставал существовать. Но вот она, навострив глаза и уши, вслушивается в даль, быть может, чуть печально и беспомощно, как вслушивается молодое животное - тигрица или волчица - в призывный зов самца, которому ей, несмотря ни на что, придется следовать. В такие мгновения посетитель испуганно и сочувственно задавался вопросом, что же представляет собой эта женщина и о чем она думает, оставшись одна в своей неуютной комнате. Эдит потом горячо ее защищала, собственно, без всякой нужды и вопреки себе самой, ибо протоколист не допускал ни единого неуважительного замечания на ее счет. Эдит утверждала, что неприбранные, сальные, седые космы, неопрятный ворот платья, оборванная тесьма, болтающаяся пуговица и желтые от неумеренного курения пальцы - всего лишь маска, точь-в-точь как у ее отца усики и костюм дипломата. Но это верно лишь отчасти. Правда, сама "женщина в окне" как-то рассказала о себе: - Когда эти куколки, от которых так и разит душистым мылом, сидят у меня и я разжимаю их ручонки, они от страха только что не обмочатся. Тут плети им что вздумается, они всему поверят. Правда, детка, им предсказывать будущее - невелика хитрость. Деньги, постель, светский форс. Для тех, что там, на улице, стоит потрудиться, они и сами понимают что к чему и действительно хотят кое-что узнать. На них надо работать честно. А все-таки занятно было бы увидеть эту женщину вместе с д'Артезом. Разумеется, как только он объявился тогда в Берлине, она тотчас же к нему отправилась. - Я прочла это в газете. В те времена чудные были у нас газеты, совсем не то, что нынче. Я тут же поехала в клинику. Поехала? Легко сказать, это был настоящий поход, ведь трамвай встретишь - считай повезло. Но дел у меня особых не было, лишь бы как-нибудь продержаться, а пройтись всегда полезно. В клинике какие-то хорошо выбритые американские мальчики стали спрашивать, не могу ли я его опознать. Ну ясно, если он - это он, отчего же нет? Это был он, хотя смахивал скорее на скелет, а глазищи точно у иконы, писанной с какого-то святого подвижника. Нечего сказать, милый, говорю, хорошо же они тебя отделали. Тут он ухмыльнулся, вернее, попытался ухмыльнуться и даже бровь вздернуть. На нем каждый мускул, каждую жилку видно было. Ни дать ни взять наш прежний Эрнст. Только не перенапрягайся, милый. Здешние девочки предупредили меня, чтоб я тебя всячески щадила. А что я тем временем не похорошела, мне и без твоей ухмылки ясно. Пусть эти бабенки тебя тут выходят, а там загляни ко мне на досуге. Мы вдоволь посмеемся над всей этой несуразицей. Bye-bye, прощай, как нынче говорят. Да-да, я называла его "милый", но ты, детка, ничего такого не думай. Просто актерская привычка. Ну вот, в один прекрасный день стоит твой папа у моих дверей, отъелся опять, под мышкой держит бутылку джина, у американцев прихватил. Так ты теперь в новом наряде? - спрашиваю, и мы чуть со смеху не померли. Я, понятно, ему во всех грехах исповедалась. Мы, надо вам сказать, на какое-то время потеряли друг друга из виду. Больше из-за моего замужества, чем из-за его женитьбы. Хотя и твоя мать не пришлась мне по вкусу, уж ты не обижайся. Но я-то какого дурака сваляла! Что бы вы думали, дети, я, которая тут судит да рядит, сама на пару черных штанов позарилась. Вот эти черные штаны вместе с начищенными сапогами и мундиром в обтяжку и уволокли желторотую пичугу прямиком со сцены. С трудом верится. Привеском к ним оказался юный красавец эсэсовец. Смазливый дурень - и только. И вовсе не жестокий зверь, ах, если бы хоть зверь, как нынче их описывают. Смазливый дурень - и только. Упокой, господи, его душу, повезло ему, погиб где-то в России. Но к тому времени я уже давным-давно с ним разошлась. Вся история только полтора года и длилась. Детей у нас не было - в те годы вполне благовидный повод для развода, - хотя, по правде говоря, я малость посодействовала тому, чтоб детей не было, это в наших силах. Да, такое вполне может приключиться. Возьмите себе на заметку, молодой человек, такое вполне может приключиться. А уже допустив раз подобное неразумие, саму себя перестанешь принимать всерьез, и в этом есть прок. Да и всех куколок, что являются сюда прямехонько из пенной ванны и желают знать свое будущее, тоже всерьез принимать не станешь. Будущее! Словно бы у них есть будущее! Но тебя, детка, пусть моя болтовня не сбивает с толку, испытай все сама, ничего страшного. Я только потому этот вздор припомнила, что мы с твоим папой довольно долго из-за этого не встречались; я бы ему глаза выцарапала, вздерни он только брови. Ну а потом его и залапали. Кругом война, бомбы сыплются. Обычная история. Времени не было раздумывать, что такое счастье и тому подобные вещи, в этом тоже свой плюс... Да, так вы, стало быть, в Африку собрались, молодой человек. Неужели это обязательно? На три года? И кто вам эту мысль внушил? Не Ламбер ли? Ну ладно, ладно, не горячитесь. Какое мне дело? Только не воображайте, будто эта девочка станет вас дожидаться. Этак каждый бы в Африку укатил, хорошенькое дело, а дома его ждет-пождет такая дурочка. И ты, детка, не внушай себе этих глупостей. Всех этих Сольвейг мужчины выдумали, чтобы про запас кого-то иметь, кто их покоить станет, когда они с малярией вернутся. Выкинь эти глупости из головы. Расскажи мне лучше о Ламбере. О твоем дяде Ламбере, как ты его называешь. Как удалось ему опять человеком стать? Правда, что он уснул, когда жена его наконец кончилась? Твой папа мне что-то такое рассказывал. Единственно разумное, что довелось мне слышать о Ламбере. Да! Да! И нечего пугаться. Его жене давным-давно пора было умереть, у нее ни кровинки в жилах не было, только стихи да какая-то там новомодная философия. Такие дамы нынче десятками на званых вечерах и вернисажах толкутся. Было б это хоть уверткой, чтоб мужа подцепить, так нет же, они в эту несуразицу искренне верят. От всего этого с души воротит, тут уж ничего не остается - только бегством спасаться. И что за мужчины пошли, всю эту заумь слушают. Утром, за завтраком, все о литературе невесть что плетут или вечером, как в постель ложиться. Б-ррр! Всякая охота пропадет. И даже если они придерживают язык, ты все равно робеешь от собственного невежества. И ваш Ламбер туда же. Что он себе в голову вбил? Я его жену всего два-три раза и видела, в гостях у кого-то. Истинно живой мертвец, слепому видно было. Кровь в жилах стынет, только до нее дотронься. Так надо, чтобы именно Ламберу пришло в голову поддержать в этом диковинном существе жизнь, и он женился на этой женщине. Да такая женщина даже Геркулеса в два счета обратит в тень. Однако мне-то какое дело, с меня собственных глупостей хватает. И в те времена меня это ничуть не касалось. Пусть бы женился, раз уж хотел, и себя на муки обрек. Но вот он уснул, когда она умирала, - и в моих глазах опять человеком сделался, показал себя прежним Ламбером... Ну, хватит, теперь сделайте одолжение, ступайте и оставьте меня одну. Ничего не попишешь, детка. Придется тебе свою судьбу на собственном опыте познавать. А если твой молодой человек сочтет за лучшее познать это с негритяночкой, так про то на его руке все равно ничего не найти. К судьбе и прочему вздору она никакого касательства не имеет. А теперь марш! Проваливайте! Не то я окончательно разозлюсь. И кто только все так несуразно устроил! Ах, да что там, подойди-ка поцелуй меня. И ровным счетом ничего не значит, что я ревмя реву. Все старые бабы ревут, когда такие цыплята рвутся под нож, воображая, что отныне все у них пойдет хорошо. 12 Ламбер тоже был вне себя от злости, когда протоколист зашел к нему в понедельник, после того воскресного вечера. Он свирепо зашипел на протоколиста, едва тот подошел к нему в библиотеке: - Вы что, у Норы побывали? - Но... ведь было же воскресенье, - заикаясь, ответил тот. - Да, это мы заметили. Эдит вечером приходила ко мне. - Я думал... Эдит? - Да, Эдит, а кто же еще? Ну, пока. Через полтора часа, когда библиотека закрылась, протоколист первым делом рассказал об агенте, которого повстречал на Кляйне-Бокенхеймерштрассе. Ламбер пренебрежительно махнул рукой: - Для меня это давным-давно не секрет. Я как-то пригласил привратника того дома на кружку пива в пивную, что на Ротхофштрассе. Неужто ваш господин Глачке думает, что способен втереть очки привратнику? А тем более жене привратника? Что за младенцы сидят в вашем Управлении безопасности! Неужто эти идиоты считают, что привратница сей же час не заметила, кого им посадили на чердак? Да еще если молодчик за галстук закладывает и на улице ногами вензеля выписывает... Хуже всего, однако, что бедняга попал в беду. Я кое-какие справки навел у Норы. - У Норы? - Ну да, у кого же еще? - Вы были у Норы? - Конечно, если вы не возражаете. Когда Эдит ушла, я отправился на Таунусштрассе. Вот видите, каких вы наделали дел?! - Я? - А кто же еще? Чтобы узнать у Норы, были вы у нее или нет. - Я? - Господи, да оставьте вы свое дурацкое "я?". Неужто вы думаете, что я из-за какого-то безмозглого агента куда-то поплетусь? На лицо я, правда, обратил внимание - похоже, где-то я его встречал. А потому, между прочим, с Норой и о нем переговорил. Они там все друг друга знают, и шпиков тоже. Нора, ясное дело, отнеслась к моим словам настороженно, но в конце концов позвала дружка от стойки, а тому дельце представилось весьма серьезным, и он тут же отправился кого-то остеречь. Честно говоря, я не очень-то понял что к чему, да меня это и не занимало. Заурядная, видимо, драма ревности. У этой публики такого рода казусы еще бывают. Но им не нравится, если у них кого-нибудь прихлопнут; пойдут неприятности с полицией, да и в деле помеха. Вот они и стоят друг за друга и пытаются своими силами предупреждать такие происшествия. Какая же несчастливая рука у вашего господина Глачке, а все потому, что ничего-то он в жизни не смыслит. Подбирает себе в сыщики прощелыгу, которого собираются укокошить. Но это не наше дело. Жаль, я считал вас разумнее. И не кричите, пожалуйста, "я! я!". Крикнули бы, что ли, для разнообразия "я сам!". Теперь, похоже, стали различать "я!" и "я сам!". Только не спрашивайте, что под этим разумеется. Я такое название прочел на книге. А может, нам потолковать об этом перед микрофоном, к сведению вашего господина Глачке, ведь если уж мы с вами не сообразили, что тут к чему, так его эти слова тем более собьют с толку. Сочиним какую-нибудь песенку: "О Нора, скромненькое "я" отринь, славь собственное сладостное "Я". Вполне можно спеть... Ну, ладно, пошли, за обедом обсудим. Ламбер, насвистывая, подбирал к своему тексту разные мотивы. - Ох уж эта аллитерация! - самодовольно проворчал он. Сегодня они обедали в пивной на Ротхофштрассе. Ламбера там знали. Не только парни, что околачивались возле стойки и о чем-то спорили, но и белокурая дама, работавшая у пивного крана. В зале было шумно, музыкальные автоматы без устали гремели и звенели. Ламбер заказал мясное блюдо и возмутился, что протоколист не пожелал того же. - Уже приходится экономию наводить? - спросил он. Но потом, разрезая осторожно, чтобы не обрызгаться, свежую ливерную колбасу, рассказал, какую чепуху наговорил накануне ночью в микрофон. - Погодите-ка, - сказал он и стал рыться в кармане, отыскивая какую-то записку. - Экспромты тут не годятся. Возвращаясь от Норы, я весь текст точно сформулировал. И даже попытался еще прежде, чем снял красную лягушку с микрофона, придать голосу тревожное звучание. Вот, слушайте: ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВСЕМ ЗАМОРОЖЕННЫМ! НАС ЗАМЫСЛИЛИ РАЗМОРОЗИТЬ. ЗЛОВОНИЯ НЕ ИЗБЕЖАТЬ. БЕРЕГИТЕСЬ КОНТАКТНОГО ЯДА! ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОВЫШЕННАЯ БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ! Передавал, как обычно, на ультракоротких волнах. Подумайте, что начнет вытворять ваш господин Глачке. Политическая взрывчатка! Недобитое прошлое! Зловоние! Э, да все равно, это я из-за вас передал текст в эфир, уж очень вы меня разозлили. Нет, успокойтесь, собственно, не из-за вас, а из-за Эдит. - Из-за Эдит? Но какое это имеет отношение к Эдит? - Из-за ее любопытства, мой друг. Тьфу! Любопытство к прошлому, что за извращенное любопытство! И единственное следствие - трупный смрад. Одним словом, зловоние. Литературная сенсация, сдобренная изрядным запашком. Не удивительно, что мертвые предпочитают оставаться мертвыми. Нора, конечно же, при моих словах насторожилась. - Нора? - Да, а кто же еще? Терпеть не может, когда ее о гостях выспрашивают, оно и понятно. Не столько из скромности, сколько опасаясь полиции да еще конкуренции. Но в конце концов мне удалось дознаться, что вы проходили по ее улице и на минуточку останавливались возле пассажа. Вас не Нора видела, она была занята, а кто-то другой. Там все все замечают, такая уж это профессия. Потом вы проследовали дальше, даже не спросив о Норе. Жаль, я считал вас разумнее. Эдит каждый раз злится, когда я называю вас сиротками, но, к сожалению, вы именно сиротки... Чтоб успокоить Нору, которая все еще держалась настороженно, я потолковал с ней и ее дружком о подоходном налоге. Вот надежная тема и нас всех касается. Черт побери, к тому же мне этот визит стоил денег! Ночь-то была воскресная, клиентов полно. Пришлось хоть как-то возместить Норе потерю заработка. Сунул ей кредитку, а все по вашей милости, да. Потому-то я так зол на вас. Ну ладно, ладно. У меня, надо вам сказать, отличная идея относительно подоходного налога. Вполне осуществимая идея, она прямо-таки носится в воздухе и как нельзя более соответствует духу времени. Вот я и попытался воодушевить Нору, ее дружка, а также их приятелей и приятельниц, что сидели вокруг. Само собой разумеется, им понадобится организатор, я слишком для этого стар, но я предложил вас, вы юрист и все ходы-выходы знаете. Если бы не ваш чудаческий план - кончить курсы и отбыть в какую-то там развивающуюся страну, - я настоятельно рекомендовал бы вам занять этот пост. Вы бы на этом разбогатели. Подумайте лучше лишний раз, прежде чем впутываться в нелепую затею с развивающимися странами. Мое предложение куда современнее, у него большое будущее. У господина Глачке глаза на лоб полезут. Что же собирается предпринять ваш покорный слуга? Да только то, что предусмотрено конституцией, не более. Итак, речь идет всего лишь о марше протеста наших девиц. Предварительную рекламу марша следует, конечно, продумать до мельчайших деталей. Без наторелых мастеров рекламы и психоанализа не обойтись. За этой братией дело не станет, пусть только почуют бизнес, в этом можно не сомневаться. "Пересмотр подоходного налога" - сам по себе неплохой рекламный лозунг, но одним лозунгом мы не ограничимся. Всегда ведь найдутся такие, что болтают о гражданском долге и прикидываются, будто с готовностью платят подоходный налог. С этим надо считаться. Нет, нам придется взывать к более глубинным инстинктам. И Франкфурт представляется мне самым подходящим местом, чтобы начать наш марш. Западный Берлин отпадает. Ваш господин Глачке сразу же стал бы молоть всякий вздор о марксистских подрывных действиях и лишь скомпрометировал бы нашу затею. И Гамбург тоже. Их Санкт-Паули уж очень затрепали киношники, а у нас речь не о фильме. А вот такой безликий транзитный город, как Франкфурт, к тому же с аэропортом, для подобной общеевропейской идеи... Э, стойте-ка, идеи рождают идеи. Выражение "общеевропейская идея" нечаянно сорвалось у меня с языка, а ведь это же находка для рекламы и транспарантов. Наша старая добрая Европа единым махом вновь упрочила бы свои позиции. Это требуется еще основательно продумать. Да, удар по американизму. Они там сами себе отсталыми покажутся, особенно в связи с оттоком валюты на наш континент. Перед "общеевропейской идеей", если на нее не слишком Нажимать, даже ваш господин Глачке вынужден будет капитулировать. Итак, марш протеста наших дам, который начнется на Кайзерштрассе, пройдет мимо памятника Гете, Франкфуртерхоф и Гауптвахе, выйдет на Цейльштрассе и, наконец, пересечет площадь Либфрауэнберг и двинется к Ремеру. Классический маршрут и не слишком длинный для наших дам на высоких каблуках. В первых рядах - дамы экстракласса в собственных "мерседесах", без устали сигналя; эти перлы нашего общества всенепременно должны принять участие в марше. И они наверняка примут участие, можно не сомневаться. Не из коллегиальности, нет, упаси боже, просто эта проблема касается их еще больше, чем их пеших товарок. Нельзя ли, например, исключить стоимость "мерседеса", поскольку машина связана с профессией, из суммы, облагаемой налогом? Недопустимо же, чтобы работающие налогоплательщицы, полноправные гражданки, были ущемлены в своих интересах по сравнению с каким-нибудь промышленным магнатом, это неслыханно! Вам, как юристу, следует взят