больше домов, одни лишь каменные чащобы, джунгли окон. Внезапно Равику почудилось: снова война... Патруль, крадущийся вдоль улицы. Машина в укрытии. Тихо гудит мотор. Надо выследить противника. Пристрелить, как только выйдет? Равик скользнул взглядом вдоль улицы. Несколько машин. Желтые огни. Кошки. Вдали под фонарем какой-то человек, как будто полицейский... Номерной знак на машине, грохот выстрела. Роланда только что разговаривала с ним... Как сказал Морозов? "Не рискуй ничем! Игра не стоит свеч!" Швейцара нет. Нигде ни одного такси. Это хорошо! Фургонов зеленщиков тоже не видно - сегодня понедельник... Вдруг к подъезду подкатил "ситроэн" и остановился. Шофер закурил сигарету и громко зевнул. Равик почувствовал, как по коже пробежали мурашки, но продолжал ждать... Может быть, лучше выйти из машины, подойти к шоферу и сказать, что в "Озирисе" уже пусто? Нет, этого ни в коем случае делать нельзя. Или дать ему денег, послать куда-нибудь с поручением? Например, к Морозову? Равик вырвал из блокнота листок, чиркнул несколько слов, затем разорвал записку и написал другую. Пусть Морозов не ждет его в "Шехерезаде". Подписался первой пришедшей в голову фамилией... Неожиданно такси тронулось. Равик выглянул из окна машины, но ничего не увидел. Неужели Хааке сел в такси, пока он писал записку? Он включил первую передачу. Машина резко повернула за угол и устремилась вслед за такси. Через заднее стекло никого не было видно. Но, может быть, Хааке сидит в углу? Наконец обе машины поравнялись. В полумраке кабины ничего нельзя было разглядеть. Равик отстал, снова прибавил газу и приблизился вплотную к такси. Шофер повернул к нему голову и заорал: - Эй ты, идиот! Прижать меня вздумал? - В твоей машине сидит мой друг. - Пьяная рожа! Не видишь, машина пустая?! В ту же секунду Равик заметил, что счетчик такси не включен. Он резко развернулся и помчался обратно. Хааке стоял на краю тротуара и махал рукой. - Эй, такси! Равик подъехал к нему и затормозил. - Такси? - спросил Хааке. - Нет. - Равик высунулся из окна. - Алло, - сказал он. Хааке вглядывался в него, сощурив глаза. - Что вам угодно? - Кажется, мы знакомы, - сказал Равик по-немецки. Хааке наклонился, и выражение настороженности исчезло с его лица. - Боже мой... герр фон... фон... - Хорн. - Верно! Совершенно верно! Герр фон Хорн! Ну конечно! Вот так встреча! Дорогой мой, где же вы пропадали все это время? - Я был здесь, в Париже. Садитесь. Я и не знал, что вы снова приехали. - Да я вам несколько раз звонил. Вы перебрались в другой отель? - Нет. По-прежнему живу в "Принце Уэльском". - Равик открыл дверцу. - Садитесь, подвезу. Такси сейчас достать не так просто. Хааке поставил ногу на подножку. Равик услышал его дыхание, увидел красное, разгоряченное лицо. - "Принц Уэльский"! - воскликнул Хааке. - Черт возьми! Вот оно что. "Принц Уэльский"! А я-то все время звонил в отель "Георг Пятый"! - Он громко расхохотался. - Там вас никто не знает. Теперь все ясно. "Принц Уэльский", ну конечно же! Я все перепутал. Не захватил с собой старую записную книжку. Понадеялся на память. Равик следил за входом в "Озирис". Еще какое-то время оттуда никто не будет выходить. Девушкам надо переодеться. И все-таки лучше как можно скорее завлечь Хааке в машину. - Вы собирались заглянуть сюда? - по-приятельски спросил Хааке. - Признаться, подумывал... Да вот поздно у же... Хааке шумно вздохнул. - Дорогой мой, я вышел оттуда последним. Они уже закрываются. - Не беда. Там ведь скучища. Поедемте в Другое место! Садитесь. - А разве еще можно куда-нибудь поспеть? - Разумеется. Есть места для знатоков, там сейчас все только начинается. А такие дома, как "Озирис", посещают лишь туристы. - Неужели? А я-то думал... Нет, здесь все-таки вполне прилично. - Что вы! Есть гораздо лучшие заведения. "Озирис" - самый заурядный бордель. Равик несколько раз нажал на педаль. Мотор то начинал реветь на полных оборотах, то утихал. Расчет оказался верным. Хааке неуклюже взгромоздился на сиденье рядом с ним. - Я очень рад снова встретиться с вами, - сказал он. - Очень рад. Равик перегнулся через него и притянул дверцу. - Я тоже. - Как хотите, а в "Озирисе" не так уж плохо! Полно голых девок! И как только полиция разрешает! Наверно, большинство из них больны, а? - Возможно. В подобных заведениях, конечно, никогда не чувствуешь себя в полной безопасности. Равик включил скорость, и машина тронулась. - А разве есть заведения, где гарантирована полная безопасность? - Хааке откусил кончик сигары. - Не очень-то приятно привезти домой триппер... Хотя, с другой стороны... Живешь-то ведь один только раз... - Да, - сказал Равик и протянул Хааке электрическую зажигалку. - Куда мы едем? - Хотите, для начала побываем в "Maison de Rendez-vous" (1)? - А что это такое? - Дом, где великосветские дамы ищут неожиданных встреч. - Не может быть! Действительно, дамы из высшего света? - Вот именно. Женщины, у которых старые мужья. Женщины, у которых скучные мужья. Женщины, у которых мужья слишком мало зарабатывают. - Но позвольте... Не могут же они просто так... Как все это устраивается? - Женщины приезжают туда на несколько часов. На коктейль или на ночную чашку чая. Иных вызывают по телефону. Разумеется, это не вульгарное заведение, вроде тех, что на Монмартре. ------------------------------------------- (1)"Дом свиданий" (фр.). Я знаю один чудесный особняк, прямо в Булонском лесу. У хозяйки такие манеры, что с ней не могли бы соперничать даже герцогини. Все в высшей мере благопристойно и элегантно. Во всем соблюдается полный такт. Равик дышал ровно и говорил медленно и спокойно. Слушая свои слова как бы со стороны, он казался себе опытным гидом по ночному Парижу. Он заставлял себя говорить, чтобы успокоиться. Все в нем тряслось. Крепко сжимая руль обеими руками, он пытался унять дрожь. - Вас поразит даже обстановка. Вся мебель стильная, везде старинные ковры и гобелены. Лучшие вина. Самое изысканное обслуживание. Что же касается женщин, то здесь вы, конечно, совершенно ничем не рискуете. Хааке выпустил облако дыма и повернулся к Равику. - Ваше предложение чрезвычайно заманчиво, дорогой фон Хорн. Но меня беспокоит одно: ведь это наверняка стоит уйму денег? - Напротив, это вовсе не дорого. Хааке смущенно захихикал. - Смотря что считать пустяками! Мы, немцы, с нашей жалкой валютой, какую удается вывезти... Равик покачал головой. - Я очень хорошо знаком с хозяйкой. Она мне кое-чем обязана и примет нас как почетных гостей. Если вы явитесь в качестве моего друга, с вас скорее всего вообще ничего не возьмут. Разве что дадите лакею на чай... Все обойдется дешевле, чем бутылка вина в "Озирисе". - Серьезно? - Сами увидите. Хааке уселся поудобнее. - Черт возьми! Вот это я понимаю. Его лицо расплылось в широкой ухмылке. - Вы, как видно, знаете тут все ходы и выходы, - сказал он, повернувшись к Равику. - Полагаю, вы оказали этой женщине большую услугу, Равик посмотрел ему прямо в глаза. - У тех, кто содержит подобные дома, иной раз бывают неприятности с властями - так, легкие попытки шантажа. Понимаете? - Еще бы! - Хааке на минуту задумался. - Вы пользуетесь здесь большим влиянием? - Не слишком большим. Просто у меня есть друзья во влиятельных кругах. - Это уже кое-что! Ваши знакомства могут нам очень пригодиться. Поговорим как-нибудь об этом? - С удовольствием. Сколько вы еще пробудете в Париже? Хааке рассмеялся. - Как на грех, всегда я встречаю вас, когда мне надо уезжать. Поезд уходит в семь тридцать утра. - Он посмотрел на часы, вмонтированные в панель. - Через два с половиной часа я должен быть на Северном вокзале. Успеем? - Безусловно. Вам еще надо заезжать в отель? - Нет. Мой багаж уже на вокзале. За номер я рассчитался сразу после обеда, чтобы не платить за лишние сутки. А то, знаете ли, с моими валютными запасами... - Он опять рассмеялся. Равик внезапно заметил, что и сам смеется. Он еще крепче сжал руками руль. Не верится, думал он, просто не верится! Что-то непременно стрясется, что-то непременно помешает... Столько счастливых случайностей - нет, это просто невозможно... От выпитого вина и свежего воздуха Хааке осовел. Говорить он стал медленнее и как-то с трудом. Удобно усевшись в углу, он начал клевать носом. Нижняя челюсть отвисла, глаза закрылись. Машина нырнула в безмолвный мрак Булонского леса. Лучи фар, как немые призраки, мчались впереди машины, вырывая из темноты фантастические очертания деревьев. В открытые окна врывался аромат акаций. Мягкий, непрерывный, словно бесконечный, шелест шин по асфальту. Низкий, тихий и ровный рокот мотора во влажном ночном воздухе. Блеснул небольшой пруд, мелькнули силуэты ив на темном фоне буков. Лужайки, покрытые бледной перламутровой росой. Мадридское шоссе. Дорога на Нейи. Какой-то дом, погруженный в сон. Запах воды. Сена... Равик ехал вдоль Бульвара Сены. По освещенной луной реке медленно двигались два черных рыбацких баркаса. На том, что шел подальше, лаяла собака. Над водой раздавались голоса. На носу первого баркаса горел фонарь. Равик ехал не останавливаясь. Он мчался вдоль берега Сены, не меняя скорости, чтобы Хааке не проснулся от толчков. Он хотел остановиться. Но это было невозможно - баркасы держались слишком близко к берегу. Он свернул на шоссе и повернул обратно по аллее де Лоншан, чтобы удалиться от реки. Он пересек аллею Королевы Маргариты и затем свернул в узкие боковые аллеи. Взглянув на Хааке, Равик увидел, что тот сидит с открытыми глазами и в упор смотрит на него. При слабом свете лампочек контрольных приборов глаза Хааке блестели, точно синие стеклянные шары. На Равика это подействовало, как электрический разряд. - Проснулись? - спросил он. Хааке не ответил, продолжая смотреть на Равика. Он сидел, совершенно не двигаясь. Даже его глаза были неподвижны. - Где мы? - спросил он наконец. - В Булонском лесу. Недалеко от ресторана "Каскад". - Сколько мы уже едем? - Минут десять. - Нет, больше. - Вряд ли. - Я посмотрел на часы до того, как задремал. Мы едем не меньше получаса. - В самом деле? - спросил Равик. - А мне казалось, меньше. Скоро будем на месте. Хааке не сводил с Равика глаз. - Где именно? - В "Maison de Rendez-vous". Хааке пошевелился. - Возвращайтесь, - сказал он. - Прямо сейчас? - Да. Он уже совсем протрезвел. Лицо стало другим. Не осталось и следа прежнего добродушия и веселости. Теперь Равик снова увидел того Хааке, которого хорошо знал и навсегда запомнил в гестаповском застенке. Равик сразу освободился от растерянности, не покидавшей его все это время. До последней минуты у него было такое ощущение, будто он хочет убить постороннего человека, не имеющего к нему никакого отношения. В машину сел добродушный говорун и любитель красного вина; глядя ему в лицо, Равик поначалу тщетно доискивался причины, побуждающей его совершить убийство, - причины, существующей прежде всего в его собственном воображении. И вдруг опять те же глаза, что смотрели на него тогда, когда он, задыхаясь от боли, с трудом приходил в себя после очередного обморока. Те же холодные глаза, тот же холодный, тихий, настойчивый голос... Что-то мгновенно перевернулось в нем, словно электрический ток изменил свое направление. Напряженность осталась прежней, но все разноречивые ощущения слились теперь в какой-то единый поток, устремились к одной цели, и эта цель поглотила все. Барьер последних лет исчез. Перед глазами вновь возникла комната с серыми стенами. Лампы без абажуров. Запах крови, сыромятных ремней, пота, мучений и страха... - Почему? - спросил Равик. - Я должен вернуться. Меня ждут в отеле. - Но ведь вы сказали, что ваш багаж уже на вокзале? - Да, сказал. Но у меня есть и другие дела. Я совсем забыл о них. Поезжайте обратно. - Ну что ж, поедем. На прошлой неделе Равик исколесил Булонский лес вдоль и поперек; он совершал поездки днем и ночью, и теперь точно знал, где находится. Еще несколько минут. Он свернул влево в узкую боковую аллею. - Мы едем обратно? - Да, конечно. Запах густой листвы, сквозь которую даже днем не проникает солнце. Гуще мрак. Ярче свет фар. Равик увидел в зеркальце, как левая рука Хааке медленно сползла с подлокотника и осторожно потянулась к карману. Слава Богу, что на этом "тальбо" руль установлен справа, подумал он. Равик свернул в другую аллею, отнял правую руку от руля, сделав вид, будто его качнуло на повороте, дал полный газ и понесся по прямой; через несколько секунд он изо всех сил нажал на правую педаль. Заскрежетали тормоза, и "тальбо" остановился как вкопанный. Упершись одной ногой в педаль, а другой в перед кузова, Равик удержался на месте. Хааке, не ожидавший толчка, упал головой вперед. Он так и не успел вытащить руку из кармана и грохнулся лбом о стык ветрового стекла и панели с приборами. Равик тут же выхватил из правого кармана тяжелый гаечный ключ и ударил им Хааке по голове, чуть пониже затылка. Хааке уже не выпрямился. Заваливаясь на бок, он начал медленно сползать с сиденья, пока его правое плечо не уперлось в панель. Равик сразу же дал газ и поехал дальше. Он промчался по аллее и включил подфарники. Слышал ли кто-нибудь скрежет тормозов? Не лучше ли вытолкнуть Хааке из машины и спрятать в кустах, на случай, если кто-нибудь появится? Наконец он остановился у перекрестка, заглушил мотор, выключил свет, выскочил из машины, поднял капот и открыл дверцы с той стороны, где сидел Хааке. Отсюда хорошо видно и слышно, что происходит вокруг, и если кто-нибудь появится, он вполне успеет оттащить Хааке в кусты и сделать вид, будто чинит мотор. Тишина казалась оглушительно звонкой. Она пришла непостижимо внезапно, и все кругом было наполнено ее гулом. Равик сжал кулаки. Он знал, что это кровь шумит у него в ушах. Он дышал медленно и глубоко. Гул постепенно перешел в шелест. Внезапно что-то застрекотало. Все громче, громче. Равик напряженно вслушивался. Стрекот все усиливался, вот он уже стал каким-то металлическим, и тут Равик сообразил, что это кузнечики. Шелест утих. Остался один лишь стрекот кузнечиков в час пробуждения утра, на узкой лужайке, наискосок от него. На лужайке уже было довольно светло. Равик закрыл капот. Надо торопиться. Только бы успеть сделать все, пока не станет совсем светло. Он осмотрелся. Место было выбрано неудачно. В Булонском лесу вообще нет подходящих мест. И в Сену не сбросишь - уже слишком светло. Он не рассчитывал, что все произойдет так поздно. Внезапно он вздрогнул. Послышался какой-то шорох, царапанье и затем стон. Рука Хааке выползла из открытой дверцы и стала судорожно хвататься за подножку машины. Равик заметил, что все еще держит в руке гаечный ключ. Он схватил Хааке за шиворот, выволок наполовину из машины и ударил два раза по затылку. Стоны прекратились. Что-то загремело. Равик замер. Потом увидел револьвер, упавший с сиденья на подножку. Должно быть, Хааке держал его в руке еще до того, как машина затормозила. Равик бросил револьвер обратно на сиденье. Он снова прислушался. Кузнечики. Лужайка. Небо светлеет, отступает куда-то назад. Вот-вот покажется солнце. Равик распахнул дверцу до отказа, вытащил Хааке из машины, опрокинул переднее сиденье и попытался втиснуть тело внутрь кузова. Сделать это не удалось. Промежуток между сиденьями был слишком мал. Он обежал вокруг машины, открыл багажник и поспешно выбросил из него домкрат и лопату. Затем снова выволок Хааке и подтащил к багажнику. Хааке был еще жив. Он был очень тяжел. Равик обливался потом. Ему с трудом удалось впихнуть тело в багажник. Колени Хааке оказались поджатыми к подбородку, и теперь он походил на зародыш в материнской утробе. Равик подобрал инструменты - лопату и домкрат - и положил их в кузов. В ветвях одного из деревьев запела птица. Он вздрогнул. В жизни он не слыхал ничего более громкого. Он посмотрел на лужайку. Стало еще светлее. Только ничем не рисковать... Равик подошел к багажнику и наполовину приподнял крышку. Затем поставил левую ногу на бампер и подпер крышку коленом - теперь она была открыта настолько, что можно было просунуть под нее руку. Если кто и заметит - не страшно: все выглядит так, будто он занят каким-то совсем невинным делом. В любую секунду крышку можно захлопнуть. Впереди - долгий путь. Но прежде следовало прикончить Хааке. Голова Хааке уткнулась в правый угол багажника. Равик ясно видел ее. На дряблой шее еще пульсировали артерии. Равик вцепился пальцами в горло и изо всей силы сдавил его. Казалось, это длится целую вечность. Но вот голова Хааке дернулась. Чуть-чуть, совсем незаметно. Тело попыталось вытянуться, словно стремясь высвободиться из оков одежды. Рот раскрылся. Снова раздался резкий щебет птиц. Вывалился язык, толстый, желтый, обложенный. И вдруг Хааке открыл один глаз, и этот глаз словно вылезал из орбиты, не переставая смотреть... Казалось, он отделился от головы и движется прямо на Равика... Затем тело обмякло. Еще с минуту Равик не ослаблял хватки. Все... Кончено... Крышка захлопнулась. Равик сделал несколько шагов и, почувствовав дрожь в коленях, ухватился за ствол дерева. Его тошнило. Казалось, его вывернет наизнанку. Он попытался сдержаться. Безуспешно. Подняв глаза, Равик увидел человека, шедшего через лужайку. Человек посмотрел на него. Равик не двинулся с места. Человек приближался. Он шел крупным, спокойным шагом. Судя по одежде, садовник или рабочий. Он снова взглянул на Ра- вика. Равик сплюнул и достал пачку сигарет. Закурив, он глубоко затянулся. Едкий дым обжег глотку. Человек пересек аллею. Он посмотрел на то место, где Равика стошнило, затем на машину и снова на Равика. Человек ничего не сказал, а Равик ничего не мог прочесть на его лице. Вскоре он скрылся за перекрестком. Равик выждал еще несколько секунд. Затем запер багажник на ключ и запустил двигатель. В Булонском лесу делать больше нечего - слишком светло. Надо ехать в Сен-Жермен. Сен-Жерменские леса были ему знакомы. XXX Через час Равик остановил машину перед небольшим трактиром. Он был очень голоден, в голове гудело. Перед домом стояли два столика и стулья. Заказав кофе с бриошами, Равик пошел умыться. В умывальнике воняло. Он попросил стакан и сполоснул рот. Потом вымыл руки и вернулся обратно. Завтрак был уже подан. Кофе пах, как пахнет всякий кофе; над крышами вились ласточки, солнце развешивало свои первые золотые гобелены на стенах домов, люди шли на работу; сквозь занавеси на окнах бистро ему было видно, как служанка, подоткнув подол, мыла каменные плитки пола. Давно уже Равик не видел такого мирного летнего утра. Он выпил горячего кофе, но есть не решался. Ему было противно взять что-либо в руки. Он внимательно осмотрел их. Какая чушь! - подумал он. Только этого мне не хватало! Надо поесть. Он выпил еще чашку кофе. Затем достал сигарету и осторожно прихватил губами тот конец, которого не касался пальцами. С этим надо кончать, подумал он. Но все-таки по-прежнему не притрагивался к еде. Сначала нужно все довести до конца. Он встал и расплатился. Стадо коров. Бабочки. Солнце над полями. Солнце в ветровом стекле. Солнце на крыше машины. Солнце на сверкающей крышке багажника, там лежит мертвый Хааке. Он так и не узнал, кто и за что убил его. Все должно было произойти иначе. Иначе... - {Ты узнаешь меня, Хааке? Ты знаешь, кто я такой? Он видел перед собой красное лицо. - Нет, не узнаю... Кто вы?.. Разве мы с вами уже встречались? - Да, встречались. - Когда? И даже были на ты?.. Может, в кадетском корпусе?.. Что-то не припоминаю. - Ах, не припоминаешь, Хааке. Нет, не в кадетском корпусе. Мы встретились гораздо позже. - Позже? Но ведь вы все время жили за границей. А я - в Германии. Только последние два года я стал наезжать сюда, в Париж. Может, мы выпивали где-нибудь вместе? - Нет, не выпивали. И не здесь состоялось наше знакомство, Хааке. Там, в Германии}! Шлагбаум. Железнодорожные рельсы. Маленький садик, заросший розами, флоксами и подсолнухом. Остановка. Какой-то одинокий черный поезд пыхтит сквозь бесконечное утро. В ветровом стекле машины отражаются воспаленные глаза. Когда он открывал багажник, в них попала пыль. - {В Германии? Ну конечно. На одном из съездов национал-социалистической партии. В Нюрнберге. Теперь, кажется, припоминаю. В здании "Нюрнберг хоф"? - Нет, Хааке, - медленно проговорил Равик в ветровое стекло, чувствуя, как в нем поднимается тяжелая волна воспоминания. - Не в Нюрнберге. В Берлине. - В Берлине? - На вздрагивающем лице с синевой под глазами появился оттенок шутливого нетерпения. - Ну-ка, выкладывайте, в чем дело! Только не напускайте столько тумана, не затягивайте эту пытку! При каких обстоятельствах? Снова волна, поднимающаяся откуда-то из-под земли, бегущая вверх по рукам. - На пытке, Хааке! Вот именно! На пытке! Неуверенный, осторожный смешок. - Это скверная шутка, уважаемый. - На пытке, Хааке! Теперь ты узнаешь меня? Еще более неуверенный, осторожный, почти угрожающий смешок. - Нет, не узнаю. Я встречал тысячи людей, не могу же я запомнить каждого в отдельности. А если вы намекаете на тайную государственную полицию... - Да, Хааке. Я говорю о гестапо. Пожимает плечами. Настораживается. - Если вас там когда-нибудь допрашивали... - Да. Теперь вспоминаешь? Снова пожимает плечами. - Разве всех упомнишь? Мы допрашивали тысячи людей... - Допрашивали?! Мучили, избивали до потери сознания, отшибали почки, ломали кости, швыряли в подвалы, как мешки, вновь выволакивали на допрос, раздирали лица, расплющивали мошонки - и все это вы называете "допрашивали"! Хриплые, отчаянные стоны тех, кто больше не мог уже кричать... "Допрашивали"! Беззвучные рыдания между двумя обмороками, удары сапогом в живот, резиновые дубинки, плети... И все это вы называете столь невинным словом "допрашивали"}! Равик не отрываясь глядел в невидимое лицо за ветровым стеклом. Сквозь это лицо бесшумно скользил пейзаж, пшеничные и маковые поля, шиповник... Он не сводил глаз с этого лица, его губы шевелились, и он говорил все, что хотел и должен был рано или поздно высказать. - {Не смей шевелить руками, или я пристрелю тебя! Помнишь маленького Макса Розенберга? Истерзанный, он лежал рядом со мной в подвале и пытался размозжить себе голову о цементную стену, чтобы его перестали "допрашивать". За что же его "допрашивали"? За то, что он был демократом! А помнишь Вильмана? Он мочился кровью и вернулся в камеру без зубов и без глаза после двухчасового "допроса". За что? За то, что он был католиком и не верил, что ваш фюрер - новоявленный мессия. А Ризенфельд? Голова и спина его напоминали куски сырого мяса. Он умолял нас перегрызть ему вены, потому что сам он сделать этого не мог - у него не осталось зубов после того, как ты "допросил" его; ведь он был против войны, и не верил, что бомбы и огнеметы - высшее достижение цивилизации. Вы "допрашивали"! Да, вы "допрашивали" тысячи... Не смей двигать руками, мерзавец! А теперь я наконец, добрался до тебя, мы отъедем с тобой куда-нибудь подальше, я доставлю тебя в одинокий дом с толстыми стенами и начну тебя там "допрашивать" - медленно-медленно, дни и ночи напролет, по той же самой системе, по какой ты "допрашивал" Розенберга, Вильмана и Ризенфельда. А потом, после всего..}. Внезапно Равик заметил, что машина несется с безумной скоростью. Он сбавил ход. Дома. Деревья. Собаки. Куры. Вытянув шеи, закинув головы, скачут по лугу лошади, словно где-то рядом раскинулось стойбище кочевников. Кентавры, жизнь, бьющая через край. Смеющаяся женщина несет корзину с бельем. На веревках висят простыни и разноцветное белье - стяги незыблемого счастья. У крыльца играют дети. Он видел все это как бы сквозь стеклянную стену - очень близко и невероятно далеко. Красота, покой и невинность - это до боли волнует душу, но оно ушло от него навсегда, навеки, и все из-за одной только ночи. Но сожалений он не испытывал: так случилось, и ничего тут не изменить... Надо ехать медленнее. Будешь бешено мчаться через деревню - задержат... Часы. Неужели он едет уже два часа? Он и не заметил, как они пролетели. Он ничего не видел, кроме лица, глядя в которое, говорил... Сен-Жермен. Парк. Черная решетка на фоне голубого неба. За ней деревья. Деревья. Целые аллеи. Долгожданный, желанный парк, множество деревьев. За ними - лес. Равик сбавил ход. Лес поднялся золотисто-зеленой волной, расплеснулся вправо и влево, затопил горизонт и поглотил все; машина, как проворное сверкающее насекомое, петляла по его извилистым дорожкам. Мягкая земля сплошь заросла кустарником. До шоссе отсюда было далеко. Не теряя машины из виду, Равик отошел от нее на несколько сот метров и принялся рыть яму. Это было нетрудно. Если кто-нибудь появится, он спрячет лопату и пойдет обратно, делая вид, что просто гуляет по лесу. Он выкопал довольно глубокую яму, чтобы можно было завалить труп толстым слоем земли, затем подогнал машину поближе. Тащить мертвое тело, очевидно, будет нелегко. Все же он остановил машину там, где кончался твердый грунт, - на мягком останутся следы от шин. Труп еще не остыл. Подтянув его к яме, Равик стал срывать одежду, сбрасывая ее тут же в кучу. Сделать это оказалось проще, чем он думал. Оставив голое тело, он взял одежду, запихнул в багажник и отвел автомобиль на прежнее место. Потом запер дверцы и багажник на ключ и захватил с собой молоток. Надо исключить всякую возможность опознания трупа, если его случайно обнаружат. Равику стоило большого труда вернуться к мертвецу. Ему вдруг неодолимо захотелось бросить труп в лесу, сесть в машину и умчаться. Он остановился и оглянулся. Неподалеку по стволу бука сновали две белки. Их рыжеватые шубки сверкали на солнце. Он пошел дальше. Вздутый, уже посиневший труп. Он положил на лицо Хааке тряпку, пропитанную машинным маслом, и стал бить по ней молотком, но после первого же удара остановился. Звук показался ему слишком громким. Равик замер, но тут же принялся быстро наносить удар за ударом. Через некоторое время он приподнял тряпку. Лицо превратилось в какое-то месиво, затянутое пленкой из свернувшейся черной крови. Совсем как голова Ризенфельда, подумал он, стиснув зубы. Или нет, голова Ризенфельда была пострашнее - ведь тот еще жил. Кольцо на правой руке Хааке. Равик снял его и столкнул тело в яму. Хааке был длиннее, чем ему казалось. Пришлось подтянуть колени к животу. Потом он засыпал яму землей. На это ушло совсем немного времени, он притоптал землю и положил на нее дерн, который заранее срезал лопатой, перед тем, как выкопать яму. Куски дерна плотно прилегали один к другому. Только пригнувшись совсем низко, можно было заметить стыки. Он расправил кусты и выпрямился. Молоток. Лопата. Тряпка. Все это он отнес к машине и бросил в багажник прямо на одежду. Потом не спеша возвратился, стараясь обнаружить следы. Их почти не было. Пройдут дожди, подрастет трава, и через несколько дней все будет как прежде. Странно: обувь мертвого мужчины. Носки. Белье. Костюм почему-то вызывал меньшее удивление. Носки, сорочка, нижнее белье - все уже стало призрачным, поблекшим, словно и они стали добычей смерти. Как омерзительно прикасаться ко всему этому, отыскивать монограммы и фирменные этикетки. Равик быстро вырезал их, затем свернул одежду в узелок и закопал ее в нескольких километрах от места, где зарыл труп, - достаточно далеко, чтобы предотвратить одновременное обнаружение тела и одежды. Он поехал дальше и вскоре добрался до какого-то ручья. Монограммы, срезанные с одежды, он завернул в бумагу. Затем разорвал в клочки записную книжку Хааке и исследовал содержимое бумажника: две банкноты по тысяче франков, билет до Берлина, десять марок, несколько записок с адресами и паспорт. Французские банкноты Равик взял себе. В карманах одежды Хааке он обнаружил еще несколько пятифранковых бумажек. С минуту он разглядывал железнодорожный билет. Было странно видеть на нем надпись: "До Берлина". Порвав билет, Равик присоединил обрывки ко всему остальному. Паспорт Хааке он разглядывал довольно долго. Документ был действителен еще три года. Трудно было устоять против искушения сохранить его и пожить под новой фамилией. Это вполне соответствовало его теперешнему образу жизни. Он не стал бы особенно колебаться, будь это абсолютно безопасно. Равик разорвал паспорт и кредитку в десять марок. Ключи, револьвер и квитанцию на сданный в багаж чемодан он сунул в карман. Может быть, чемодан придется забрать, чтобы в Париже не осталось никаких следов. Счет за номер в отеле он также разорвал. Затем все сжег. С клочками материи пришлось повозиться дольше, чем он предполагал, но очень пригодились предусмотрительно захваченные с собой старые газеты. Пепел он бросил в ручей. Затем внимательно осмотрел машину - не осталось ли где следов крови. Нигде ни пятнышка. Тщательно обмыв молоток и гаечный ключ, он снова уложил инструменты в багажник. Затем вымыл руки, достал сигарету и, присев на подножку, закурил. Сквозь листву высоких буков падали косые лучи солнца. Равик сидел и курил. Он был совершенно опустошен и ни о чем не думал. Лишь вновь свернув на шоссе, что вело к дворцу, он вспомнил Сибиллу. Белый дворец сиял в блеске летнего утра, под вечным небом восемнадцатого века. Он вдруг вспомнил Сибиллу и впервые за все эти годы перестал сопротивляться мыслям о ней, отгонять и подавлять их. Воспоминания всегда обрывались на той минуте, когда Хааке приказал ввести ее. Последнее, что он запомнил, был ужас, безумный страх в ее глазах. Все осталь- ное тонуло в этом. Еще помнилось, как сообщили о том, что она повесилась. Он никогда этому не верил, хотя самоубийство было возможно, вполне вероятно - кто знает, что предшествовало ему... Никогда он не мог думать о Сибилле, не испытывая при этом мучительных спазмов в мозгу. И тогда его пальцы словно превращались в скрюченные когти, судорога сковывала грудь, сознание надолго заволакивалось кровавым туманом, и всего его охватывала бессильная жажда мести. Он думал о ней, и внезапно исчезли и судорога и туман. Что-то растворилось, рухнула баррикада, недвижный образ, воплотивший в себе отчаяние многих лет, внезапно ожил и постепенно начал оттаивать. Искривленные губы сомкнулись, взгляд утратил оцепенелость, кровь стала медленно приливать к белому как мел лицу. Застывшей маски ужаса как не бывало, вновь появилась Сибилла, та самая, которую он знал, которая была с ним, чью нежную грудь он ласкал, с которой он прожил два года, и они были словно теплый июньский вечер, овеваемый легким ветерком. Всплыли дни, вечера... Словно из какого-то забытого огнива, где-то далеко за горизонтом посыпались искры. Заклинившаяся, наглухо запертая, покрытая запекшейся кровью дверь в его прошлое внезапно отворилась, легко и бесшумно, и за ней снова раскинулся цветущий сад, а не застенок гестапо. Равик ехал уже больше часа. Он не торопился возвращаться в Париж. Остановившись на мосту через Сену за Сен-Жерменом, он бросил в воду ключи и револьвер Хааке. Затем опустил верх машины и поехал дальше. Над Францией вставало утро. Ночь была почти забыта, словно после нее прошли десятки лет. Случившееся несколько часов назад стало для него нереальным, а то, что казалось ему давным-давно потонувшим в памяти, загадочно всплывало на поверхность, надвигалось все ближе и не было больше отделено от него пропастью. Равик не понимал, что с ним происходит. Он ожидал всего - опустошенности, усталости, равнодушия, отвращения, он думал, что попытается оправдать себя, напьется до потери сознания, он ждал чего угодно, но только не этого ощущения легкости и освобождения, словно с его прошлого упал какой-то тяжкий груз. Он смотрел по сторонам. Мимо него скользил пейзаж. Вереницы тополей, ликуя, тянулись ввысь своими зелеными факелами; в полях буйно цвели маки и васильки; из пекарен в маленьких деревушках пахло свежеиспеченным хлебом; в школе под аккомпанемент скрипки пели дети. О чем же он думал еще совсем недавно, когда проезжал здесь? Совсем недавно, несколько часов назад. С тех пор прошла целая вечность. Куда девалась стеклянная стена, словно отгородившая его от всего окружающего? Она исчезла, как исчезает туман под лучами восходящего солнца. Он снова видел детей, играющих перед домами, кошек и собак, дремлющих на солнце, лошадей на пастбище, а на лугу все так же стояла женщина с прищепками в руке и развешивала белье. Он смотрел - и острее, чем когда-либо, ощущал себя частью всего этого. Что-то мягкое и влажное таяло в нем, наполняя его жизнью. Выжженное поле зазеленело вновь, и что-то в нем медленно отступило назад. Утраченное равновесие восстанавливалось. Равик неподвижно сидел за рулем; он не решался пошевельнуться, боясь вспугнуть возникшее чувство. А оно росло и росло, оно словно искрилось и играло в душе; он сидел тихо, еще не осознав происходящего во всей его полноте, но уже ощущая и зная - избавление пришло. Он думал, что тень Хааке будет неотступно преследовать его. Но рядом с ним как бы сидела только его собственная жизнь, она вернулась и глядела на него. Долгие годы ему все мерещились широко раскрытые глаза Сибиллы. Безмолвно и неумолимо они обвиняли и требовали. Теперь они закрылись, горестные складки в углах рта разгладились, руки, простертые в ужасе, наконец опустились. Смерть Хааке сорвала застывшую маску смерти с лица Сибиллы - на мгновение оно ожило и затем стало расплываться. Теперь Сибилла обретет покой, теперь ее образ уйдет в прошлое и никогда больше не вернется. Тополя и липы бережно примут и похоронят ее... А вокруг все еще лето и жужжание пчел... И какая-то прозрачная, не изведанная им доселе усталость - словно он не спал много ночей подряд и теперь будет спать очень долго или никогда уже не уснет... Равик поставил "тальбо" на улице Понселе. Он заглушил мотор, вышел из машины и только тогда по-настоящему почувствовал, до чего он устал. Это была уже не та расслабленная усталость, которую он ощущал во время поездки, а какое-то тупое и непреодолимое желание спать, спать - и больше ничего. Едва передвигая ноги, он направился в "Энтернасьональ". Солнце немилосердно палило, голова налилась свинцом. Неожиданно Равик вспомнил, что еще не сдал свой номер в отеле "Принц Уэльский". Он был так утомлен, что с минуту раздумывал - не сделать ли это позже. Затем, пересилив себя, взял такси и поехал в "Принц Уэльский". Уплатив по счету, он едва не забыл сказать, чтобы ему вынесли чемодан. Равик ждал в прохладном холле. Справа, у стойки бара, сидели несколько человек и пили "мартини". Дожидаясь носильщика, он едва не заснул. Дав ему на чай, он вышел и сел в такси. - К Восточному вокзалу, - произнес он нарочито громко, чтобы это было слышно швейцару и носильщику. На углу улицы де ля Боэти он попросил остановиться. - Я ошибся на целый час, - сказал он шоферу. - Мне еще рано на вокзал. Остановитесь у того бистро. Он расплатился, взял чемодан и сделал несколько шагов в сторону бистро. Затем обернулся и посмотрел вслед такси. Оно скрылось из виду. Остановив другую машину, он поехал в "Энтернасьональ". В холле не было никого, если не считать спящего мальчишки, помощника портье. Двенадцать часов дня. Хозяйка, очевидно, в столовой. Равик поднялся с чемоданом к себе в номер, разделся и встал под душ. Мылся он долго и тщательно. Потом обтер все тело спиртом. Это его освежило. Он вынул вещи из чемодана и задвинул его под кровать. Сменив белье и надев другой костюм, он спустился вниз к Морозову. - А я только-только собирался к тебе, - сказал Морозов. - Сегодня я свободен. Можем вместе пойти в отель "Принц Уэльский"... Он умолк и внимательно посмотрел на Равика. - Уже незачем, - ответил Равик. Морозов вопросительно глядел на него. - Все кончено, - сказал Равик. - Сегодня утром. Не спрашивай ни о чем. Страшно хочу спать. - Тебе еще нужно что-нибудь? - Ничего. Все кончено. Мне повезло. - Где машина? - На улице Понселе. С ней все в порядке. - Больше ничего не надо делать? - Ничего. У меня вдруг ужасно разболелась голова. Хочу спать. Попозже спущусь к тебе. - Ладно. Но, может быть, все-таки надо еще что-нибудь сделать? - Нет, - сказал Равик. - Больше ничего. Все было очень просто. - Ты ни о чем не забыл? - Нет. Как будто не забыл. Только теперь я не могу об этом рассказывать. Надо сначала выспаться. Расскажу потом. Ты будешь у себя? - Конечно, - сказал Морозов. - Хорошо. Я зайду к тебе. Равик вернулся в свою комнату. У него сильно разболелась голова. Он постоял немного у окна. Этажом ниже белели лилии эмигранта Визенхофа. Напротив высилась серая стена с пустыми окнами. Кончено! Он поступил правильно, так оно и должно было быть. Теперь всему этому конец. Но что же дальше? Этого он себе не представлял. Его ничто больше не ждет. Завтра - слово, лишенное всякого смысла. Нынешний день - последний. Он разделся и снова вымылся. Долго держал руки в спирту и дал им просохнуть на воздухе. Кожа на суставах пальцев стянулась. Голова отяжелела, и мозг словно перекатывался в черепной коробке. Равик достал шприц и простерилизовал его в маленьком электрическом кипятильнике, стоявшем на подоконнике. Вода клокотала несколько минут. Это напомнило ему ручей. Только ручей. Открыв две ампулы, он втянул в шприц прозрачную, как вода, жидкость, сделал себе укол и лег на кровать. Полежав немного, он взял свой старый халат и укрылся им. У него было такое ощущение, словно ему двенадцать лет и он устал и одинок тем особенным одиночеством, которое присуще годам роста и молодости. Он проснулся, когда уже смеркалось. Над крышами домов розовела вечерняя заря. Снизу доносились голоса Визенхофа и Рут Гольдберг. Он не мог разобрать, о чем они говорили, да и не особенно прислушивался. Подобно человеку, случайно заснувшему среди дня и проспавшему до самого вечера, он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и вполне созревшим для мгновенного, бессмысленного самоубийства. Если бы я мог сейчас оперировать, подумал он. Какого-нибудь тяжелого, почти безнадежного пациента. Он вспомнил, что весь день ничего не ел, и внезапно почувствовал страшный голод. Головная боль прошла. Он оделся и спустился к Морозову. Морозов в рубашке с закатанными рукавами сидел за столом и решал шахматную задачу. Комната была почти пустой. На одной стене висела ливрея. В углу - икона с лампадкой. В другом углу стоял столик с самоваром. В третьем - роскошный холодильник, гордость Морозова. В нем он выстуживал водку, пиво и разную снедь. На полу перед кроватью лежал турецкий коврик. Морозов безмолвно поднялся, достал две рюмки и бутылку водки. Он налил рюмки дополна. - "Зубровка", - сказал он. Равик присел к столу. - Пить ничего не хочу, Борис. Но я чертовски .голоден. - Ладно. Пойдем ужинать. А пока что... - Морозов достал из холодильника ржаной русский хлеб, огурцы, масло и баночку икры. - Замори червячка. Икра - подарок шеф-повара "Шехерезады". В знак особого расположения. - Борис, - сказал Равик, - не будем ломать комедию. Я встретил его перед