Вильрама -- простит его, речь
идет о чрезвычайных обстоятельствах, и он ни в коем случае не задержит его
надолго.
Женщина, сначала весьма сдержанная, удалилась, но вернулась удивительно
быстро с более приветливым видом, и Вилли -- он глубоко вздохнул -- был
тотчас же пропущен к дяде.
X
Дядя стоял у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий
на хламиду, в котором Вилли ожидал его увидеть, а хорошо сшитый, но
несколько поношенный, светлый летний костюм и лакированные полуботинки,
утратившие свой глянец. Он приветствовал племянника широким, хотя немного
усталым жестом.
-- Здравствуй, Вилли. Очень приятно, что ты наконец снова вспомнил о
своем старом дяде. Я думал, ты еня уж совсем забыл.
Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, что последнее
время дядя не принимал его и не отвечал на его письма, но он предпочел
выразиться осторожнее:
-- Ты живешь так замкнуто, что я не знал, приятно ли тебе будет меня
видеть.
Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и
бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину
раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над
диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие
вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие
итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах.
Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной
стороной к Вилли, -- он узнал его по контурам и рамке.
-- Ты не присядешь? -- спросил Роберт Вильрам.
Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на
рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:
-- По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня,
если бы не... Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном
обстоятельстве.
-- Что ты говоришь? -- заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого
участия.
-- Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же
скажу начистоту, я сделал глупость, страшную глупость. Я... играл и проиграл
больше, чем у меня было.
-- Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, -- сказал дядя.
-- Это легкомыслие, -- подтвердил Вилли, -- непростительное
легкомыслие. Я не хочу ничего приукрашивать. Но дело обстоит так: если
сегодня к семи часам вечера я не выплачу свой долг, я... я просто... -- Он
пожал плечами и замолчал, как упрямый ребенок.
Роберт Вильрам сочувственно покачал головой, но не сказал ни слова.
Тишина в комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он
торопливо рассказал о всем пережитом вчера. Он поехал в Баден, чтобы
навестить больного товарища, но встретился там с другими офицерами, добрыми
знакомыми, они и уговорили его сыграть партию в карты. Сначала все было
вполне добропорядочно, а потом постепенно начался дикий азарт, и он уже
ничего не мог поделать. Партнеров он лучше называть не будет, за исключением
одного, того, кому он задолжал. Это некий господин Шнабель, крупный
коммерсант, южноамериканский консул, который, к несчастью, завтра утром
отправляется в Америку. В случае если долг не будет уплачен до вечера, он
грозится сообщить полковому командиру.
-- Ты понимаешь, дядя, что это значит, -- заключил Вилли и вдруг
бессильно опустился на диван.
Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил:
-- О какой же сумме, в сущности, идет речь?
Вилли снова заколебался. Сначала он все-таки хотел прибавить тысячу
гульденов для Богнера, но потом вдруг подумал, что именно этот маленький
привесок может погубить все дело, и поэтому назвал лишь ту сумму, которую
был должен сам.
-- Одиннадцать тысяч гульденов, -- повторил Роберт Вильрам, покачав
головой, и в голосе его прозвучало чуть ли не восхищение.
-- Я знаю, -- быстро заговорил Вилли, -- это целое небольшое состояние.
И я вовсе не собираюсь оправдываться. Это было низкое легкомыслие, но, мне
кажется, первое в моей жизни и, уж конечно, последнее. И я не могу сделать
ничего другого, как поклясться тебе, дядя, что я до смерти больше никогда не
притронусь к картам, что суровой и примерной жизнью я постараюсь доказать
тебе свою вечную благодарность, что я готов... что я торжественно обещаю раз
и навсегда отказаться от всех претензий, которые могли бы возникнуть из
нашего родства, если только ты на этот раз... ты на этот раз, дядя...
Если до сих пор Роберт Вильрам не проявлял видимого беспокойства, то
теперь он заметно заволновался. Сначала, как бы обороняясь, он поднял одну
руку, затем другую, словно этим выразительным жестом хотел принудить
племянника замолчать, и вдруг необычно высоким, почти пронзительным голосом
прервал его:
-- Очень сожалею, искренне сожалею, но я, при всем желании, не могу
тебе помочь.
И не успел Вилли раскрыть рот, чтобы возразить ему, как он добавил:
-- Совершенно не могу помочь; все дальнейшие слова излишни, поэтому
больше не трудись.
И он отвернулся к окну.
Вилли сначала был словно громом поражен, но потом сообразил, что он ни
в коем случае не мог надеяться на успех с первой попытки, и поэтому начал
снова:
-- Я ведь не строю себе никаких иллюзий, дядя, моя просьба --
бесстыдство, беспримерное бесстыдство. Да я никогда и не отважился бы
обратиться к тебе, будь у меня малейшая возможность достать деньги иным
путем. Но ты только поставь себя на мое место, дядя. У меня на карте все,
все, а не только моя военная карьера. Что мне еще делать, на что еще я могу
рассчитывать? Я больше ничему не учился, ничего больше не умею. Да я и не
смогу вообще жить, если меня уволят... Как раз только вчера я случайно
встретился с одним бывшим товарищем, который тоже... Нет, нет, лучше пулю в
лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все это. Отец был
офицер, дед умер в чине фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу так
кончить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок.
Ты же знаешь, я не игрок. И у меня никогда не было долгов -- даже за
последний год, когда мне частенько приходилось туго. И я никогда не
поддавался, хотя ко мне не раз приставали. Я понимаю -- сумма огромная!
Наверно, даже у ростовщика я не раздобыл бы столько денег. А если бы и
раздобыл, что бы из этого вышло? Через полгода я должен был бы в два раза
больше, через год вдесятеро и...
-- Довольно, Вилли, -- прервал его Вильрам еще более пронзительным
голосом, чем раньше. -- Довольно! Я не могу тебе помочь; и хотел бы, да не
могу, понимаешь? У меня самого ничего нет, нет даже сотни гульденов. Вот,
убедись... -- Он принялся открывать один за другим ящики письменного стола,
комода, словно доказательством его слов могло служить то, что там
действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги,
коробки, белье и всякий хлам. Затем он бросил на стол и свой кошелек. --
Взгляни сам, Вилли, и если найдешь там больше ста гульденов, считай меня...
кем хочешь.
И вдруг рухнул в кресло и так тяжело опустил руки на письменный стол,
что несколько листов бумаги слетело на пол.
Вилли бросился поднимать их и обвел взглядом комнату, словно пытаясь
где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие такую непостижимую перемену
в жизни дяди. Но все выглядело точно так же, как два-три года тому назад. И
он спрашивал себя, действительно ли положение вещей такое, каким его
изобразил дядя. Ведь если два года назад старый чудак так неожиданно, так
внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и сейчас он всей этой ложью,
всей этой комедией тоже хочет оградить себя от дальнейших настояний и просьб
племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все
та же прислуга; в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых кожаных
переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золоченых рамах, а
владелец всего этого между тем превратился в нищего? Куда же делось его
состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни
малейших оснований верить ему и еще меньше оснований -- признать себя
побежденным, да и в любом случае терять было больше нечего. Он рискнул на
последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал:
к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и начал
умолять его:
-- Речь идет о моей жизни, дядя. Поверь мне, речь идет о моей жизни. Я
прошу тебя, я...
Голос отказал ему, и, повинуясь внезапному порыву, он схватил портрет
матери и, словно заклиная, протянул его дяде. Но тот, слегка нахмурившись,
бережно взял портрет у него из рук, спокойно поставил его на место и тихо,
без тени недовольства заметил:
-- Вовсе незачем впутывать в эту историю мать. Она тебе не поможет...
так же как и мне. Если бы я не хотел тебе помочь, Вилли, мне не
потребовались бы отговорки. Я не признаю обязательств, особенно в подобных
случаях. Мне кажется, порядочным человеком можно быть... и стать всегда, в
штатском костюме тоже. Честь люди теряют иначе. Но сегодня ты еще не
способен это понять. И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были
деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить. Но у меня их нет. У меня нет
ничего. У меня нет больше никакого состояния. Я располагаю лишь пожизненной
личной рентой. Да, каждого первого и пятнадцатого мне выплачивают столько-то
и столько-то, а сегодня, -- с мрачной улыбкой он показал на бумажник, --
сегодня двадцать седьмое. -- И, заметив в глазах Вилли внезапно вспыхнувший
луч надежды, он тотчас же добавил: -- Ах, ты полагаешь, я мог бы сделать
заем под ренту? Но это, мой дорогой Вилли, зависит от того, кто и на каких
условиях ее мне выплачивает.
-- Но, может быть, дядя, это все-таки осуществимо, может быть, нам
удалось бы вместе...
-- Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно, -- стремительно перебил
его Роберт Вильрам. И как бы в тупом отчаянии добавил: -- Я не могу тебе
помочь, поверь мне, не могу.
Он отвернулся.
-- Итак, -- сказал Вилли, помолчав, -- мне остается лишь попросить у
тебя извинения за то, что я... Про щай, дядя.
Он был уже у дверей, когда голос Роберта снова остановил его.
-- Вилли, пойди сюда. Я не хочу, чтобы ты меня... Тебе я могу сказать
об этом. Так вот, все свое состояние, -- кстати, оно было не так уж велико,
-- я перевел на имя жены.
-- Ты женат! -- удивленно воскликнул Вилли, и глаза его засветились
новой надеждой. -- Но, если деньги у твоей супруги, то ведь можно же найти
какой-нибудь способ... Мне кажется, если ты скажешь своей жене, что...
-- Ничего я ей не скажу, -- нетерпеливым жестом прервал его Роберт
Вильрам. -- Не настаивай больше. Все это напрасно.
Он замолчал.
Но Вилли, не желая расстаться с последней, только что забрезжившей
надеждой, попытался возобновить разговор:
-- Твоя... супруга живет, наверное, не в Вене?
-- Нет, она живет в Вене, но, как видишь, не вместе со мной.
Он несколько раз прошелся по комнате, затем горько рассмеялся:
-- Я потерял кое-что побольше, чем эполеты, и все-таки продолжаю жить.
Да, Вилли. -- Он внезапно умолк, но чуть погодя начал снова: -- Свое
состояние я перевел на ее имя полтора года назад... добровольно. И сделал я
это, собственно говоря, больше ради себя, чем ради нее... Я ведь не очень
разбираюсь в делах, а она... Нужно отдать ей должное, она очень экономна и
очень деловита, так что она и деньгами распорядилась разумнее, чем я
когда-либо мог это сделать. Она вложила их в какие-то предприятия, -- не
знаю точно в какие, да ведь я ничего бы в этом и не понял. Рента, которую я
получаю, составляет двенадцать с половиной процентов; это немало, так что
жаловаться мне не приходится... Двенадцать с половиной процентов. Но и ни
крейцера больше. Вначале я время от времени делал попытки получить аванс, но
они оказались тщетны. Впрочем, после второй же попытки я благоразумно от
этого отказался, потому что жена полтора месяца отказывалась видеться со
мной и поклялась, что я вообще ее никогда в глаза не увижу, если еще хоть
раз заикнусь о чем-либо подобном. И тогда... тогда я не захотел рисковать.
Она нужна мне, Вилли, я не могу жить без нее. Теперь я вижу ее раз в неделю,
раз в неделю она приезжает ко мне. Да, она выполняет наш договор, она вообще
самое аккуратное существо на свете. Она еще ни одного дня не пропустила, да
и деньги поступают точно -- первого и пятнадцатого числа. А летом мы каждый
год куда-нибудь уезжаем вместе на две недели. Это тоже обусловлено нашим
договором. Но остальное время принадлежит ей.
-- А ты, дядя, сам никогда не ходишь к ней? -- несколько смущенно
спросил Вилли.
-- Конечно, хожу, Вилли. В первый день рождества, в пасхальное
воскресенье и на троицу. В нынешнем году троица будет восьмого июня.
-- А если ты... прости, дядя... если бы тебе пришло в голову в
какой-нибудь другой день... В конце концов, дядя, ты ее муж, и кто знает,
может быть, ей даже польстило бы, если бы ты как-нибудь...
-- Я не могу рисковать, -- прервал его Роберт Вильрам. -- Однажды, --
раз уж я тебе все рассказал, -- однажды вечером я ходил возле ее дома взад и
вперед по улице битых два часа...
-- И что же?
-- Она не показалась. А на следующий день я получил от нее письмо, в
котором было сказано только, что я больше никогда в жизни не увижу ее, если
еще хоть раз позволю себе торчать у ее дома. Вот как обстоит дело, Вилли. И
я знаю, если бы даже от этого зависела моя собственная жизнь, она скорее
дала бы мне погибнуть, чем выплатила бы раньше срока хоть десятую часть
того, что ты просишь. Легче тебе уговорить господина консула, чем мне
смягчить сердце "госпожи супруги".
-- А что... она всегда была такая? -- спросил Вилли.
-- Не все ли равно, -- нетерпеливо ответил Роберт Вильрам. -- Если бы я
даже все предвидел заранее, мне это ничем бы не помогло. Я покорился ей с
первой же минуты, вернее, с первой же ночи, и эта ночь стала нашей брачной
ночью.
-- Разумеется, -- сказал Вилли, словно про себя.
Роберт Вильрам расхохотался.
-- Ах, ты думаешь, она была порядочной девушкой из приличной буржуазной
семьи? Ты ошибаешься, мой милый Вилли, она была проститутка. И кто знает, не
осталась ли она ею и до сих пор... для других.
Вилли счел своим долгом выразить жестом сомнение; и оно у него
действительно было, ибо после всего, что рассказал дядя, ему было трудно
представить себе эту женщину молодым и очаровательным созданием. Она упорно
рисовалась ему тощей, желтой, безвкусно одетой, востроносой пожилой особой,
и на мгновение он даже подумал, не хочет ли дядя, заведомо несправедливо
понося ее, просто высказать свое возмущение ее недостойным обращением с ним.
Но Роберт Вильрам, не дав ему сказать ни слова, продолжал:
-- Впрочем, проститутка -- это, быть может, слишком громко сказано. Она
была в то время цветочницей. Первый раз я увидел ее у Хорнига года четыре с
лишним тому назад. Впрочем, и ты тоже. Да, возможно, ты ее даже помнишь. --
И в ответ на вопрошающий взгляд Вилли добавил: -- Мы еще тогда были там
большой компанией; праздновали юбилей певца Крибаума. На ней было
ярко-бордовое платье, голубой шарф на шее и белокурые взъерошенные волосы.
-- И с некоторым злорадством он добавил: -- Вид у нее был довольно
вульгарный. А на следующий год у Ронахера она выглядела уже совсем иначе и
могла сама выбирать себе мужчин. Я, к сожалению, у нее успехом не
пользовался. Иными словами: я казался ей недостаточно состоятельным для
своего возраста. Ну, а затем произошло то, что часто бывает, когда старый
осел дает молодой бабенке вскружить себе голову. Так два с половиной года
тому назад я и женился на фрейлейн Леопольдине Лебус.
"Значит, ее фамилия Лебус", -- подумал Вилли. Впрочем, девушка, о
которой рассказывал дядя, и не могла быть не кем иным, как Леопольдиной,
хотя Вилли уже давно забыл это имя, -- ему это стало ясно сразу же, едва
дядя упомянул Хорнига, бордовое платье, белокурые взъерошенные волосы.
Разумеется, он поостерегся выдать себя, потому что, как бы мало иллюзий ни
питал дядя относительно прошлого фрейлейн Леопольдины Лебус, ему все же вряд
ли было бы приятно узнать, чем кончился тот вечер у Хорнига, когда Вилли,
проводив дядю домой, в три часа ночи опять потихоньку встретился с
Леопольдиной и пробыл с нею до утра. Поэтому на всякий случай он сделал вид,
словно никак не может припомнить тот вечер, и, чтобы сказать дяде что-нибудь
утешительное, заметил, что как раз из таких взъерошенных блондинок часто
получаются очень славные жены и хозяйки, в то время как девушки из хороших
семейств с безупречной репутацией сильно разочаровывают своих мужей. Он даже
привел в пример одну баронессу, которая вышла замуж за его товарища; это
была молодая женщина из утонченнейшей аристократической семьи, а не прошло и
двух лет после свадьбы, как она уже была представлена другому товарищу в
одном из заведений, где можно получить "порядочную женщину" по твердой цене.
Холостой товарищ счел своим долгом довести это до сведения женатого; в
результате: суд чести, дуэль, тяжелое ранение мужа, самоубийство жены! Дядя,
по-видимому, читал об этом в газетах? Этот случай наделал тогда немало шуму.
Вилли говорил так оживленно, словно эта история вдруг заинтересовала его
больше, чем его собственная, и наступил момент, когда Роберт Вильрам
взглянул на него с некоторым отчуждением. Вилли опомнился, и хотя дядя
отнюдь не мог угадать, какой план возник и созревал у Вилли, он все же счел
за благо умерить свой пыл и оставить тему, в сущности, не имевшую к нему
никакого отношения. Затем несколько неожиданно он объявил, что теперь, после
разъяснений дяди, он, конечно, больше настаивать не будет, и даже согласился
с тем, что уж лучше попытаться договориться с консулом Шнабелем, чем с
бывшей фрейлейн Леопольдиной Лебус. К тому же не исключено, что
обер-лейтенант Гехстер, получивший небольшое наследство, или же тот военный
врач, который также принимал вчера участие в игре, не откажутся общими
усилиями выручить его из столь опасной ситуации. Да, прежде всего ему надо
найти Гехстера: тот сегодня дежурный по полку.
Земля горела у Вилли под ногами. Он взглянул на часы, сделал вид, что
торопится еще больше, чем на самом деле, пожал дяде руку, поправил саблю и
ушел.
XI
Прежде всего нужно было узнать адрес Леопольдины, и Вилли немедленно
отправился в справочное бюро. В этот момент он не допускал мысли, что она не
выполнит его просьбу, если только он убедит ее, что жизнь его -- на карте.
Облик ее, едва ли когда-нибудь возникавший с тех пор перед ним, и весь тот
вечер ожили в его памяти. Он увидел белокурую растрепанную головку на белой
наволочке из грубого полотна, сквозь которую просвечивала красная подушка,
бледное, по-детски трогательное личико, освещенное тусклым светом летнего
утра, пробивавшимся сквозь щели поломанных зеленых деревянных жалюзи, увидел
узкое золотое колечко с поддельным камушком на указательном пальце правой
руки, лежавшей поверх красного одеяла, узкий серебряный браслет на запястье
левой руки, которой она помахала ему, когда он с нею прощался. Она так ему
тогда понравилась, что, уходя от нее, он твердо решил вновь встретиться с
нею. Но случайно именно в это время на него имела более старые права другая
женщина, любовница одного банкира, которая не стоила ему ни гроша, что в его
положении было далеко не маловажно; и случилось так, что он больше не зашел
к Хорнигу и не воспользовался адресом ее замужней сестры, у которой она жила
и куда он мог хотя бы написать ей. После той единственной ночи он больше
никогда не видел ее. Но что бы с тех пор ни случилось в ее жизни, не могла
же она так измениться, чтобы спокойно дать произойти тому... что должно
произойти, если она откажет ему в его просьбе, выполнить которую ей так
легко.
Ему пришлось целый час прождать в справочном бюро, прежде чем он
получил бумажку с адресом Леопольдины. Затем он нанял карету, доехал до угла
переулка, в котором она жила, и вышел.
Дом -- сравнительно новый, пятиэтажный, выглядевший не слишком
приветливо -- находился против дровяного склада, огороженного забором.
На третьем этаже ему открыла кокетливо одетая горничная. В ответ на его
вопрос, может ли он поговорить с фрау Вильрам, она не спеша осмотрела его;
тогда он протянул ей свою визитную карточку: "Вильгельм Касда, лейтенант
98-го пехотного его имп. и кор. величества полка, Альзерские казармы".
Девушка сразу же вернулась, доложив, что фрау Вильрам очень занята; что,
собственно, угодно господину лейтенанту? Только теперь он понял, что
Леопольдина, вероятно, не знает, как его зовут. Он задумался: назваться ему
просто старым другом или же, шутки ради, выдать себя за кузена господина фон
Хорнига; но тут дверь открылась, из нее вышел пожилой, плохо одетый мужчина
с черным портфелем и направился к выходу. Затем раздался женский голос:
"Господин Красны!" -- но мужчина, вышедший уже на лестничную площадку, не
услышал оклика, и тогда дама, звавшая его, сама вышла в переднюю, еще раз
позвала господина Красны, и тот оглянулся. Но Леопольдина уже увидела
лейтенанта и, судя по ее взгляду и улыбке, сразу узнала его. Она нисколько
не была похожа на ту девчонку, которая сохранилась в его памяти: это была
статная и полная женщина, даже как будто выше ростом; у нее была простая,
гладкая, почти строгая прическа и -- что особенно странно -- пенсне со
шнурком, закинутым за ухо.
-- Пожалуйста, господин лейтенант, -- сказала она. Только теперь он
заметил, что черты лица ее, собственно говоря, нисколько не изменились. --
Пожалуйста, проходите, я сейчас буду к вашим услугам.
Она указала на дверь, из которой вышла, повернулась к господину Красны
и тихо, так что Вилли ничего не расслышал, но настойчиво стала давать ему
какое-то поручение. Тем временем Вилли вошел в большую светлую комнату,
посреди которой стоял длинный стол с письменным прибором, линейками,
карандашами, конторскими книгами. У стены справа и слева возвышались два
высоких книжных шкафа, над столиком с газетами и проспектами висела большая
карта Европы, и Вилли невольно вспомнил о бюро путешествий в одном
провинциальном городе, куда он ездил однажды по делам. Но тут же мысленно он
увидел нищенский номер гостиницы, с поломанными жалюзи и подушкой,
просвечивающей сквозь наволочку... и на душе у него стало странно, словно
наяву ему снился сон...
Леопольдина вошла, закрыла за собой дверь, повертела пальцами пенсне,
затем приветливо, но без заметного волнения протянула лейтенанту руку. Он
склонился, словно собираясь поцеловать ее, однако Леопольдина тотчас же
отдернула руку.
-- Садитесь, господин лейтенант. Чему я обязана удовольствием видеть
вас?
Она указала ему на удобный стул, сама же села напротив, на стул
попроще, стоявший у длинного стола, заваленного конторскими книгами, как
видно, на свое обычное место. Вилли показалось, что он находится на приеме у
адвоката или врача.
-- Сударыня, -- слегка откашлявшись, начал Вилли, -- прежде всего я
хочу предупредить вас, что ваш адрес я получил не от дяди.
Она удивленно взглянула на него.
-- От дяди?
-- Мой дядя -- Роберт Вильрам, -- с ударением произнес Вилли.
-- Ах да, -- рассмеялась она, не глядя на него.
-- Разумеется, он ничего не знает об этом визите, -- несколько живее
продолжал Вилли. -- Это я должен отметить особо. -- Она снова удивленно
посмотрела на него. -- Я вообще давно с ним не вижусь, но это не моя вина.
Только сегодня, по ходу разговора, он сообщил мне, что за это время...
женился. Леопольдина весело кивнула.
-- Папироску, господин лейтенант?
Она указала на открытую коробку, он взял папиросу, она поднесла ему
спичку и закурила сама.
-- Итак, могу ли я наконец узнать, каким обстоятельствам я обязана
удовольствию...
-- Сударыня, меня привело к вам то же самое дело, с которым... я
приходил и к дяде. Дело это... весьма затруднительное, в этом я, к
сожалению, должен сознаться сразу. -- Взгляд ее тотчас же заметно помрачнел.
-- Я не хочу отнимать у вас много времени, сударыня. Словом, без обиняков: я
бы вас очень просил... одолжить мне месяца на три некоторую сумму.
Как ни странно, взгляд ее снова просветлел.
-- Ваше доверие мне очень льстит, господин лейтенант, -- сказала она,
стряхивая пепел, -- хотя я, собственно, и не знаю, чем заслужила такую
честь. Во всяком случае, могу ли я узнать, о какой сумме идет речь?
Она слегка постучала своим пенсне по столу.
-- Об одиннадцати тысячах гульденов, сударыня. Он пожалел, что не
сказал -- о двенадцати, хотел было поправиться, но вдруг ему пришло в
голову, что консул, быть может, удовлетворится десятью тысячами, -- и тогда
он так и остановился на одиннадцати.
-- Да, -- сказала Леопольдина, -- одиннадцать тысяч -- это
действительно уже можно назвать "некоторой суммой". -- Она провела кончиком
языка между зубов, -- А какое обеспечение вы предложили бы мне, господин
лейтенант?
-- Я офицер, сударыня.
Она улыбнулась -- почти добродушно.
-- Простите меня, господин лейтенант, но в дело вых кругах это еще не
означает гарантии. Кто мог бы поручиться за вас?
Вилли замолчал и уставился в пол. Грубый отказ и тот смутил бы его
меньше, чем эта ледяная учтивость.
-- Простите, сударыня, -- сказал он. -- Формальную сторону дела я,
право, еще недостаточно продумал. Я нахожусь в совершенно отчаянном
положении. Речь идет о долге чести, который я должен уплатить до завтра, до
восьми часов утра. Иначе погибла моя честь и... все, что связано с нею для
нашего брата.
Ему почудилось в ее глазах нечто вроде участия, и тогда он рассказал
ей, точно так же как час назад дяде, но живее и искуснее, все злоключения
прошлой ночи. Она слушала его со все более явными признаками сочувствия,
даже сострадания. И когда он закончил, спросила, многообещающе прищурив
глаза:
-- И я... я -- единственный человек в мире, к которому ты бы мог
обратиться в такой момент, Вилли?
Эти слова, особенно ее "ты", сделали его счастливым. Он уже считал себя
спасенным.
-- Разве я иначе был бы здесь? -- спросил он. -- У меня действительно
больше никого нет.
Она участливо покачала головой.
-- Тем более мне тяжело, -- сказала она и медленно притушила свою
тлеющую папиросу, -- что я, к сожалению, не могу быть тебе полезной. Мое
состояние вложено в различные предприятия. Я никогда практически не
располагаю наличными. Мне действительно очень жаль.
И она поднялась с кресла, словно заканчивая аудиенцию. Вилли, глубоко
испуганный, продолжал сидеть. И медленно, беспомощно, почти заикаясь, он
стал просить ее, нельзя ли, ввиду благополучного состояния ее дел, все же
устроить ему заем за счет кассовой наличности или помочь найти кредит.
Губы ее сложились в ироническую улыбку, и, снисходительно усмехнувшись
над его наивностью в делах, она сказала:
-- Ты представляешь себе вещи несколько проще, чем они есть на деле, и,
очевидно, считаешь само собой разумеющимся, что ради твоих интересов я
пущусь в финансовые операции, которых для себя лично никогда и ни за что не
предприняла бы. И к тому же еще безо всяких гарантий! Да разве я могу пойти
на это?
Но эти последние слова опять прозвучали так любезно, даже шутливо,
словно в глубине души она уже была готова сдаться и только ждала от него
заклинающих слов мольбы. Он решил, что нашел такие слова, и сказал:
-- Сударыня... Леопольдина... На карте стоят мое существование, моя
жизнь.
Она слегка вздрогнула; он почувствовал, что зашел слишком далеко, и
тихо добавил:
-- Простите, пожалуйста.
Взгляд ее стал непроницаем, и, немного помолчав, она холодно заметила:
-- Во всяком случае, я ничего не могу решить, не посоветовавшись с моим
адвокатом. -- И, увидев, как глаза его снова засветились надеждой, сделала
предупреждающий жест. -- У меня все равно назначено с ним совещание сегодня,
в пять часов, у него в конторе. Я посмотрю, не удастся ли что-нибудь
предпринять. Тем не менее советую тебе никак не рассчитывать, потому что так
называемой принципиальной проблемы я из этого, конечно, не сделаю. -- И со
внезапной суровостью она добавила: -- Да и зачем? -- Потом снова улыбнулась,
протянула ему руку и на этот раз позволила ее поцеловать.
-- И когда же я могу получить ответ? На секунду она задумалась.
-- Где ты живешь?
-- В Альзерских казармах, -- поспешно ответил он. -- Офицерский корпус,
третий подъезд, комната четыре.
Она еле заметно улыбнулась. Затем медленно произнесла:
-- В семь, в половине восьмого я уже буду точно знать, смогу ли я или
нет... -- Она снова задумалась и решительно закончила: -- Я сообщу тебе об
этом между семью и восемью через доверенное лицо.
Она открыла дверь и проводила его в переднюю:
-- До свидания, господин лейтенант.
-- До свидания, -- ответил он смущенно.
Взгляд у нее был холодный и чужой. И когда горничная распахнула перед
господином лейтенантом дверь на лестницу, фрау Леопольдина Вильрам уже
скрылась в своей комнате.
XII
За то короткое время, которое Вилли провел у Леопольдины, он прошел
через такую смену настроений -- разочарование, надежду, радость и вновь
разочарование, что спускался по лестнице, как в тумане. Только на свежем
воздухе к нему вернулась некоторая ясность мысли, и теперь его положение в
целом показалось ему вовсе не таким уж плохим. Сомнений не было, если только
Леопольдина захочет, она достанет для него деньги: в ее власти уговорить
своего адвоката на что угодно, это доказывает весь ее облик; наконец, в ее
сердце остается еще местечко и для него -- эта уверенность была в Вилли так
сильна, что он, мысленно перепрыгнув через много лет, внезапно увидел себя
мужем овдовевшей фрау Леопольдины Вильрам, ставшей теперь майоршей Касда.
Однако эта иллюзия быстро рассеялась, пока он, бесцельно прогуливаясь
по не очень людным переулкам, разомлевшим от знойного дня, выходил к Рингу.
Он снова вспомнил неприглядную контору, где его приняла Леопольдина, и ее
лицо, которое то дышало женской привлекательностью, то снова приобретало
твердое, почти суровое выражение, минутами пугавшее Вилли. Но что бы ни
произошло дальше, его ожидало еще много часов неизвестности, и надо было их
как-то провести. Ему пришло в голову устроить себе в этот день, что
называется, "веселую жизнь", даже если это... последний день его жизни, а
может быть, именно поэтому. Он решил пообедать в одном из лучших ресторанов,
где когда-то несколько раз ужинал с дядей. Усевшись в темном, прохладном
углу ресторана, он превосходно поел, выпил бутылку терпко-сладкого вина, и
мало-помалу его охватила такая приятная истома, которую он никак не мог
побороть. В ресторане, кроме него, посетителей не было. Он закурил дорогую
сигару и, забравшись в угол бархатного дивана, подремал там немного, а когда
официант предложил ему настоящие египетские папиросы, он купил сразу целую
коробку: теперь все равно; если даже произойдет самое худшее, он завещает их
своему денщику.
Когда он опять вышел на улицу, у него было такое чувство, словно ему
предстояло какое-то опасное, но тем не менее интересное приключение, нечто
вроде дуэли. И он вспомнил вечер, вернее, половину ночи, проведенную два
года назад с одним приятелем, который на следующее утро должен был
стреляться на пистолетах; сначала с ними было несколько женщин, потом они
остались вдвоем и вели серьезную, даже философскую беседу. Да, этот приятель
чувствовал себя, наверное, так же, как он сейчас; но тогда все окончилось
благополучно, и Вилли видел в этом что-то вроде счастливого
предзнаменования.
Он прогуливался по Рингу, молодой, не слишком элегантный, но стройный,
довольно красивый офицер; он видел по множеству взглядов, что проходившие
мимо женщины из самых разных слоев общества с удовольствием смотрели на
него. Перед каким-то кафе на свежем воздухе он выпил черного кофе, выкурил
папиросу, полистал иллюстрированные журналы; невидящими глазами он
разглядывал прохожих, и лишь постепенно, как бы помимо его воли, реальная
действительность ясно встала перед ним. Было пять часов. День неотвратимо,
хотя и слишком медленно, двигался вперед. Разумнее всего было сейчас пойти
домой и постараться чуть-чуть отдохнуть. Он сел в конку, вышел у казармы и,
удачно избежав нежелательных встреч, прошел через двор к себе.
Йозеф, чистивший в передней гардероб господина лейтенанта, доложил, что
ничего нового не произошло, вот только... господин фон Богнер еще раз
заходил утром и оставил свою визитную карточку.
-- К чему мне его карточка? -- зло бросил Вилли. Карточка лежала на
столе, Богнер написал на ней свой домашний адрес: Пиаристенгассе, двадцать.
"Два шага отсюда, -- подумал Вилли. -- А впрочем, не все ли мне равно,
далеко или близко живет этот дурак".
Этот назойливый субъект преследовал его, словно кредитор. Вилли хотел
было разорвать карточку, потом передумал, небрежно закинул ее на комод и
снова обратился к денщику: вечером, часов в семь-восемь, к нему придут и
спросят господина лейтенанта Касду: это будет мужчина или мужчина вместе с
дамой, а возможно, и одна дама.
-- Понятно?
-- Так точно, господин лейтенант.
Вилли закрыл за собою дверь, вытянулся на диване, до того коротком, что
ноги его свешивались ниже подлокотников, и, словно упал в пропасть,
погрузился в сон.
XIII
Проснулся он от какого-то шороха, когда уже смеркалось; он открыл глаза
и увидел, что перед ним стоит молодая женщина, одетая в летнее платье в
белую и синюю горошину. Еще не совсем очнувшись, он приподнялся, увидел, что
за спиной женщины с робким, словно виноватым видом стоит его денщик, и
тотчас же услышал голос Леопольдины:
-- Извините, господин лейтенант, что я не разрешила вашему... господину
денщику доложить обо мне, но я хотела дождаться, пока вы проснетесь сами.
"Давно ли она уже здесь? -- думал Вилли. -- И что это за голос? И как
она выглядит? Да она совсем другая, чем была утром. Наверняка принесла
деньги".
Он сделал денщику знак, и тот сейчас же скрылся.
-- Итак, сударыня, -- обратился он к Леопольдине, -- вы взяли на себя
труд... Я бесконечно счастлив... Прошу вас, сударыня...
И предложил ей сесть.
Она оглядела комнату ясным, почти веселым взглядом и, видимо, осталась
ею вполне довольна. В руках она держала зонтик в белую и синюю полоску,
великолепно гармонировавший с ее фуляровым платьем в синих и белых
горошинах. Соломенная шляпа на ней была не самой последней моды, с широкими
полями, с ниспадающими на флорентийский манер искусственными вишнями.
-- У вас здесь очень мило, господин лейтенант, -- сказала она, и вишни
закачались над ее ухом. -- Я никогда не думала, что комнаты в казарме
выглядят так уютно и симпатично.
-- Они не все такие, -- отозвался Вилли не без некоторого
самодовольства.
-- Смотря по тому, кто в них живет, -- с улыбкой добавила она.
Смущенный и радостный, Вилли прибрал книги на столе, плотно прикрыл
дверцы узкого шкафа и неожиданно предложил Леопольдине папиросу из той
коробки, купленной в ресторане. Она отказалась и присела на уголок дивана.
"Выглядит она изумительно, -- думал Вилли. -- Настоящая женщина из
хорошего, состоятельного круга. Не похожа ни на ту деловую даму, какую я
видел сегодня утром, ни на прежнюю лохматую девчонку. Только где же у нее
одиннадцать тысяч гульденов?"
Словно угадывая его мысли, она весело, почти игриво, взглянула на него
и затем спросила, по-видимому, совершенно бесхитростно:
-- А как вы поживаете, господин лейтенант? Вилли не нашелся, что
ответить на такой общий вопрос, и тогда она стала расспрашивать, какая у
него служба -- легка или тяжела, скоро ли его повысят в чине, какое у него
начальство и часто ли он совершает поездки за город, как, например, в это
воскресенье. Вилли отвечал, что служба ни легка, ни трудна, начальство у
него хорошее, особенно хорошо к нему относится обер-лейтенант Возицки, в
чине его повысят, видимо, не раньше, чем через три года, для поездок за
город у него, конечно, слишком мало времени, разве что по воскресеньям --
мадам это понимает... При этих словах он вздохнул. Леопольдина, ласково
подняв на него глаза, так как он все еще продолжал стоять перед нею по
другую сторону стола, сказала, что он, надо надеяться, умеет проводить свои
вечера разумнее, чем за карточным столом. И казалось бы, в этот момент ей
было так легко перейти к делу: "Да, кстати, господин лейтенант, я чуть не
забыла -- вот та мелочь, о которой вы меня просили сегодня утром... " Но она
не произнесла ни одного слова, не сделала ни одного жеста, которые можно
было бы так понять. Она лишь смотрела на него с благодушной улыбкой, и ему
оставалось по мере возможности поддерживать с ней разговор. Поэтому он
рассказал о милом семействе Кесснеров и о красивой даче, на которой они
жили, о глупом актере Эльрифе и накрашенной фрейлейн Ригошек и о том, как
ночью он в коляске возвращался в Вену.
-- Надеюсь, в приятном обществе? -- вставила она.
Нет, напротив, с ним вместе ехал один из его вчерашних партнеров. Затем
она шутливо спросила его, блондинка, брюнетка или шатенка фрейлейн Кесснер.
Он ответил, что и сам точно этого не знает. И в голосе его прозвучал
нарочитый намек на то, что сердечные дела не играют в его жизни никакой
роли.
-- Я думаю, вы, сударыня, представляете себе мою жизнь совсем иначе,
чем она есть на самом деле.
Леопольдина смотрела на него участливо, чуть приоткрыв рот.
-- Если бы человек не был так одинок, с ним вряд ли бы случались такие
роковые истории, -- добавил он.
Глаза ее приняли наивно-вопросительное выражение, как будто она не
понимала, о чем идет речь, затем она серьезно кивнула, но, вместо того чтобы
и теперь к слову заговорить о деньгах (они ведь были при ней) или (еще
проще) сразу же безо всяких разговоров выложить ассигнации на стол,
заметила:
-- Есть одиночество -- и одиночество.
-- Да, это так, -- сказал он.
И так как она, со всем соглашаясь, продолжала кивать, а у него всякий
раз, когда беседа прерывалась, все сильнее сжималось сердце, он решился
спросить ее, как она провела эти годы и много ли приятного было в ее жизни;
но при этом он не рискнул упомянуть о пожилом человеке, за которым она была
замужем и который приходился ему дядей, тем более о Хорниге и, уж подавно,
-- о номере в гостинице с поломанными жалюзи и красной подушкой,
просвечивавшей сквозь наволочку. Это была беседа не слишком находчивого
лейтенанта с красивой молодой женщиной из буржуазного общества, которые,
правда, знали друг о друге немало щекотливых подробностей, но оба имели
достаточно оснований не касаться их, хотя бы для того, чтобы не разрушить ту
атмосферу, которая не лишена была очарования и перспективы. Леопольдина
сняла свою флорентинскую шляпу и положила ее около себя на стол. Волосы у
нее были причесаны так же гладко, как утром, но несколько локонов по бокам
выбились и колечками спадали на виски, и это отдаленно напоминало прежнюю
лохматую девчонку.
Становилось все темнее. Вилли уже собирался зажечь лампу, стоявшую в
нише белой кафельной печи; но в это мгновение Леопольдина снова взялась за
шляпу. Поначалу жест этот, казалось, ничего не обозначал, ибо при этом она
рассказывала об одной прошлогодней поездке за город, когда она через
Медлинг, Лиленфельд, Хайлигенкройц попала как раз в Баден, но вдруг она
надела флорентинскую шляпу, крепко приколола ее шпильками и с вежливой
улыбкой объявила, что ей пора. Вилли улыбнулся тоже, но это была
неуверенная, почти испуганная улыбка. Издевается она над ним, чт