по своему вкусу -- цветастая обивка кресел и канапе, цветастые шторы и диванные подушки, много кружев, икебаны из сухих цветов и аромат летнего вечера, источаемый бесчисленными вазочками с засушенными цветочными лепестками. Урс насмешливо обозвал эту комнату а-ля "Лаура Эшли"6 и не скрывал, что находит ее отвратительно безвкусной. Но для Симоны это было ее единственное пристанище в огромном доме смешанных стилей -- мрачного грюндерства и голого прагматичного "баухауза" . Симона вошла в комнату "Лауры Эшли" и увидела на своем письменном столике желтый конверт. На клочке бумаги было наспех нацарапано: "Нашел все же парочку фотографий. Боже, какие мы стали старые! Желаю успеха! Томас". Все фотографии были однотипные. Беспечные молодые люди в лыжных костюмах пятидесятых годов за длинным столом, на горной лыжной трассе. Беспечные молодые люди в купальных костюмах шестидесятых годов у поручней на яхте. Беспечные молодые люди в вечерних туалетах пятидесятых годов и в бумажных шутовских колпаках, с гирляндами на шее в новогоднюю ночь за длинным столом. Беспечные молодые люди в легкой, спортивного кроя одежде пятидесятых годов в открытом кабриолете. На всех фотографиях без труда узнавался Томас, и на многих мелькал также Конрад Ланг. Конрад Ланг отреагировал на фотографии именно так, как Симона и ожидала. -- Это было на Новый год, -- сказал он, когда она показала ему снимок, где была запечатлена радостная компания в праздничных одеяниях. -- В отеле "Палас". -- В каком году? -- спросила Симона. -- В последнем. На фотографии в кабриолете он показал на кучера: -- Вот это Питер Корт. В 1955 году он столкнулся под Дувром лоб в лоб с грузовиком, перевозившим скот. Тогда Питер только три месяца как вернулся из Европы, где он отвык от левостороннего движения. Ему было всего двадцать шесть лет. Глядя на фотографию в горах, он удивленно покачал головой: -- Серж Пайо! Кто бы мог подумать, что он еще жив! Затем схватил групповую фотографию на яхте и улыбнулся: -- "Tesoro"! Клаудио Пьедрини и его брат Нунцио. И... Он яростно порвал фотографию на мелкие клочки, бормоча: -- Свинья! Подонок! Эта проклятая свинья! Потом закрыл рот и больше уже не произнес ни слова. Когда Симона склеила кусочки разорванной фотографии, ей не бросилось в глаза ничего особенного. Томас обнимает какую-то девушку, как, впрочем, и на всех остальных фото, где Конрада нет. Кони проснулся посреди ночи и сразу понял: он ненавидит Томи. Он только не знал за что, но чувство ненависти переполняло его. И то, что этот гнев направлен именно против Томи, он тоже знал, потому что спокойно мог думать обо всех людях, с которыми встречался в жизни, -- об Эльвире Зенн, ее муже, о Йозефе Цельвегере с хутора и его тощей жене, об учителе музыки Жаке Латуре -- и никогда не испытывал по отношению к ним ничего, разве что некоторую антипатию или страх. Теперь, когда он вспоминал Томи, сердце его на мгновение останавливалось, он чувствовал, как кровь бросается ему в голову и им овладевает одно только желание -- убить эту подлую свинью! Кони выпрямился в кровати, потом встал. Дверь тут же открылась, и в полосе света голос сестры Раньи пропел: -- Mama Anna isn't here. -- I kill the pig (Я убью эту свинью) , -- выдавил из себя Конрад. Сестра Ранья зажгла свет и испугалась, увидев выражение его лица. Она подошла к нему и обняла его. -- Which pig? (Какую свинью? ) Конрад задумался. Which pig? Он этого уже не помнил. На следующий день Симона снова принесла фотографии. -- Это было в новогоднюю ночь 1959 года, -- сказал он. И еще: -- Питер Корт! А я думал, он погиб в автомобильной катастрофе. -- И снова: -- Ах, Серж Пайо! И Томи, эта свинья! -- Почему Томи свинья? -- спросила Симона. -- Это всем известно, -- ответил он. С неспокойной совестью поехала Симона на следующий день в Цюрс вместе с Урсом ("Ты еще припоминаешь? Это я, Урс, твой муж!" -- выкрикнул он ей недавно, когда она вернулась из гостевого домика) покататься на лыжах с гор и встретить Новый год. Фотографии она отдала сестре Ранье, чтобы та могла посмотреть их с Конрадом. Когда она вернулась, его летаргия уступила место чему-то другому. Ей показалось, что это ненависть. Сестра Ранья подтвердила, что это так. Она рассказала, что он стал беспокойным по ночам, что ему снятся всякие ужасы и что он иногда просыпается со страшной ненавистью на лице. -- Значит, мы больше не будем показывать ему фотографии, -- сказала Симона. Сестра Ранья поглядела на нее удивленно. -- Но тогда мы лишим его эмоций. И Симона продолжила сеансы с фотографиями. -- Что за фотографии? -- поинтересовалась Эльвира Зенн. Доктор Штойбли, докладывая ей о состоянии Конрада, бросил одну короткую фразу: -- Кажется, он съехал еще ниже. Практически не реагирует больше на фотографии. Доктор Штойбли описал ей те фотографии, которые Симона все время показывала Конраду. Сначала намечался некоторый успех, но в последнее время уже никаких результатов -- он ничего больше не мог вспомнить. -- А тот успех, в чем он выражался? -- Это возбуждало его. Он начинал много говорить. Правда, путал все времена и события, но для картины болезни это нормально. -- Что он рассказывал? -- О людях на фотографиях, о тех местах, где они были сделаны. Отчасти даже удивительно. Ведь все-таки фотографии сорокалетней давности. -- А теперь он на них больше не реагирует? -- Почти нет. Та часть мозга, где хранились эти воспоминания, похоже, теперь тоже поражена. Доктор Штойбли много бы дал, чтобы узнать, почему Эльвира вдруг успокоилась. 8 Прошел год с небольшим после того как кучер Фаусто Бертини, ехавший на санях, нашел его в снежном сугробе в Штацерском лесу, и казалось, что Конрад Ланг полностью ушел в себя. Единственными людьми, которых он воспринимал, были сестра Ранья, при виде которой он буквально расцветал, стоило ей войти в комнату, и с которой он ровно и гладко разговаривал на корректном английском, и Жозелина Жобер, занимавшаяся с ним трудотерапией -- с ней он рисовал кисточкой свои акварели четкими мелкими штрихами. Стоял безрадостный январь, озеро внизу скрылось за пасмурной пеленой, целыми днями шли холодные дожди. Симона переживала седьмой семейный кризис. Урс познакомился в горах с Терезией Пальмерс, попрыгуньей из Вены, которую вызвал на Новый год Эрвин Гублер, один из крупнейших в стране торговцев недвижимостью. Сейчас Урс поселил ее, следуя семейной традиции, в апартаментах люкс в отеле "Des Alpes". Симоне стало известно об этом -- среди записок, сообщавших о поступивших телефонных звонках, лежала одна, на которой стояло: "Госпожа Терезия Пальмерс просит господина У. Коха позвонить ей в отель "Des Alpes" в апартаменты люкс". И номер телефона при этом. Не столько сама афера беспокоила Симону, сколько совпадение некоторых событий. Она была беременна. Урс, правда, об этом еще не знал. Именно в тот день, когда она собиралась преподнести ему эту радостную весть, она нашла записку с номером телефона. И очень сомневалась теперь: знай все, вел бы он себя по-другому? Тоскливый январь и безнадежность, медленно заползавшая в гостевой домик, делали свое дело. Впервые с тех пор как она взяла под свое крылышко Конрада Ланга, ее просто задавила свинцовой тяжестью чудовищная депрессия. Симона принуждала себя заходить к Конраду в привычное время, но это были тягостные минуты, проводимые обоими в молчании -- каждый погружался в свою собственную безысходность. Все чаще случалось так, что Симона уходила раньше обычного, и все чаще после этого она бежала в свою комнату "Лауры Эшли" и ревела там в одиночестве. Похоже было, что Симона Кох, как и другие женщины, вот-вот бесследно исчезнет из жизни Конрада Ланга. Эльвира Зенн выждала еще пару дней. Но из гостевого домика так и не пришло вестей об улучшении состояния Конрада Ланга, и тогда она уступила настойчивости доктора Штойбли и уехала в Гштад, где традиционно проводила свой зимний отдых в шале Кохов. -- Удаленность от дома пойдет вам на пользу, -- сказал доктор и пообещал ей неустанно следить за происходящим. -- Если что изменится, я позвоню вам. -- В любое время суток. -- Даже среди ночи, -- солгал он ей. Эльвира в Гштаде, Томас на Карибском море, Урс в тенетах любви -- светская жизнь на вилле "Рододендрон" сошла на нет, и Симона из-за своего состояния ничего не предпринимала, чтобы как-то изменить положение. Она была рада почувствовать себя свободной от семейных обязательств, не вылезала из кровати дотемна или просто сидела в своей комнате и выходила, только чтобы нанести визит Конраду Лангу. Однажды в пасмурную туманную субботу -- холодный затяжной дождь барабанил в окна, не видно было даже буков возле беседки, и Урс уехал якобы по делам на уик-энд в Париж -- Симона почувствовала в руках и ногах такую тяжесть, словно они превратились в тяжелые мокрые ветви старых елей, что росли у нее под окном, и она не пошла к Конраду. Она и на другой день не вышла из своей комнаты. И даже на следующий ей удалось почти до вечера не думать о нем, но в дверь вдруг постучали. Пришла сестра Ранья, прослышавшая, что Симоне нездоровится, она хотела спросить, не нужно ли ей чего. И еще она принесла акварель от Конрада. На акварели был изображен пестрый сад, на краю его торчал обломок ствола. Рядом с обломком Конрад написал красками слово "дерево". Ее тронула даже не столько сама картина, сколько то, что было написано корявыми буквами внизу под ней: "Конрад Ланг. Собственно, я еще хотел написать об этом". Что он хотел написать? О чем? О причудливом саде из красных, зеленых, желтых и синих змеиных линий, кругов, крапинок и длинных лент, означавших, возможно, живые изгороди, дорожки, пруды, кусты, цветы на клумбе? Или о написанном крупными буквами слове "дерево" рядом с маленьким невзрачным обломком от него? Может, он хотел написать, что и обломок все еще живое дерево? "Собственно, я еще хотел написать об этом". И что помешало ему? То, что он уже забыл о чем? Или что рядом с ним не было никого, кто мог бы понять, что он имеет в виду? Акварель доказывала, что еще много чего происходит в этом мозгу, о котором врачи говорили, что скоро он будет не в состоянии управлять простейшими функциями организма. И Симона Кох не исчезла из жизни Конрада. Напротив, она решила сделать все, чтобы он не исчез из ее. Для доктора Вирта явилось большой неожиданностью, когда во время очередного визита ему сообщили, что его просят ненадолго зайти к госпоже Симоне Кох. Теперь он сидит в этой своеобразной девичьей светелке, так не соответствовавшей духу этого дома, и пытается объяснить, что болезнь Альцгеймера по-прежнему остается неизлечимой. -- По состоянию больного на сегодня в нашем распоряжении есть только то, к чему мы уже давно прибегаем. И в общем у нас прекрасные результаты. А то, что мы наблюдаем сейчас, так это переход в новую стадию. И он неизбежен, госпожа Кох. Его нельзя остановить. Пока еще нельзя. -- Пока еще? А что, есть перспектива задержать развитие болезни? -- Некоторые специалисты считают, что даже в обозримом будущем. -- Что за специалисты? -- Болезнь Альцгеймера -- большая проблема, и ее решение сулит огромные прибыли. Поэтому практически нет ни одной фармацевтической фирмы, которая не проводила бы исследования в этой области. -- И уже есть ощутимые результаты, это вы имеете в виду? -- Каждый месяц новые, порой многообещающие. -- Почему же вы не пробуете использовать их? Разве господину Лангу есть что терять? -- Ему-то, конечно, нет, зато мне есть. Эти медикаменты еще не допущены к применению в медицинской практике. -- Но разве не проводят иногда испытания в случае добровольного согласия больного? -- Эта стадия болезни уже исключает сознательное проявление доброй воли. -- Значит, тогда вообще невозможно провести эксперимент на пациенте, страдающем этой болезнью? -- Нет, почему же. Если пациент на ранней стадии заболевания дал на то свое согласие. Так сказать, в профилактических целях. -- И кому он должен был его дать? -- Обычно -- лечащему врачу. -- Вам он дал его? -- Нет. -- Почему? -- Мы это с ним не обсуждали. -- Другими словами, вы ему этого не предлагали? -- Обычно это и не делается. -- Доктор Вирт начал ощущать некий дискомфорт. -- Могу ли я еще быть вам чем-нибудь полезен? Меня ждут в клинике. -- А разрешается ли провести такое испытание без согласия пациента? Доктор Вирт встал. -- Это очень сложно. -- Но не невозможно? -- Да. Вероятность есть. -- Тогда я попрошу вас выяснить этот вопрос. -- Я охотно это сделаю, -- пообещал доктор Вирт. -- А вы пока попытайте счастья еще разок с фотографиями, но только из другого периода жизни. Таким способом иногда удается кое-что расшевелить. Целую неделю она ничего не слышала о докторе Вирте, но наконец случайно встретила его в одном дорогом ресторане. Ее привел туда Урс, чтобы рассеять подозрения, которые она, по его ощущению, питала. Доктор Вирт сидел через несколько столиков от них с очень привлекательной дамой, по виду ей было лет пятьдесят пять. Чувствовалось, что это не деловой обед. Дама показалась ей знакомой. И только когда они покидали ресторан, Симона узнала ее: Розмари Хауг, подруга Конрада, которая давно не показывалась. Вероятно, Симона была несправедлива по отношению к доктору Вирту, но в тот момент решила сменить невропатолога. Это решение и великолепное "бордо" настолько окрылили ее, что она отважилась на отчаянный шаг и призналась Урсу, что беременна. Ее признание положило конец всему -- Терезии Пальмерс, "Grand Hotel des Alpes" и апартаментам люкс. -- Не знаете ли вы хорошего невропатолога? -- спросила она у своего гинеколога доктора Шперри. -- Вам не нужен невропатолог, небольшая депрессия на ранней стадии беременности обычное явление. -- Я опекаю одного больного, у него Альцгеймер, -- пояснила она. -- С целью приобретения навыков ухода за младенцем? -- Гинеколог Симоны иногда бывал крайне бестактным. Закончив осмотр, он написал ей адрес одного невропатолога и даже договорился для нее о дне и часе приема. -- Поменьше занимайтесь теми, кто болен Альцгеймером, это плохо действует на психику. Невропатолога звали доктор Штайнер. Он выслушал ее и сказал: -- Многообещающие наметки уже есть, это правда. Некоторые из препаратов, возможно, будут скоро допущены к использованию в медицинской практике. Доктор Вирт относится к той горстке врачей, которые проводят клинические испытания одного из них. Если он не сделал этого в отношении данного пациента, значит, на то есть причины. Симона не стала упоминать Розмари Хауг. -- Он не получил своевременно его согласия, а сегодня это сделать очень трудно, болезнь прогрессирует. -- Что-то в реакции доктора Штайнера побудило Симону спросить: -- Или вы придерживаетесь на этот счет другого мнения? -- Видите ли, госпожа Кох, обычно складывается очень щекотливая ситуация, когда приходится не соглашаться со своим коллегой. Особенно если обладаешь далеко не полной информацией, как, например, я. -- Он задумался на мгновение. -- Но чисто теоретически я вам отвечу: возможность проверить на пациенте химические соединения, которые успешно прошли предварительные клинические испытания, не вызвав при этом у здоровых, добровольно подвергшихся эксперименту людей вредных побочных эффектов, существует. Для этого требуется или согласие больного, или, если это уже невозможно, его родных. И разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики. -- А если у него нет родных? -- Тогда это вправе сделать официально назначенный опекун. -- А разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики получить можно? -- Если течение болезни оправдывает испытание и все случаи риска точно просчитаны, тогда можно получить от них разрешение на разовый эксперимент. -- Вы тоже проводите такие испытания? Доктор Штайнер отрицательно покачал головой. -- Это делают профессора и приват-доценты, с которыми фармацевтические фирмы заключают договор на исследовательскую работу, а также врачи непосредственно в больницах. -- Вы знаете кого-нибудь из этих людей? -- Доктора Вирта. -- А кроме доктора Вирта? -- В вашем случае пациент пользуется частными услугами по уходу за больным. И это создает проблемы. Было бы проще, если бы он находился в клинике. Такое решение для вас приемлемо? Симона не раздумывала ни минуты. -- Нет, об этом не может быть и речи. -- Тогда это будет трудно сделать. ∙ . . . -- Но может, вы все-таки попытаетесь выяснить как? Доктор Штайнер колебался. -- Ну пожалуйста. -- Я дам вам знать. Когда Симона вошла в гостиную, Конрад Ланг сидел за столом. Его рука покоилась на большом пластиковом мяче с яркими цветными полосками. Она села рядом с ним. Через какой-то промежуток времени он оторвал свой взгляд от мяча и посмотрел на нее. -- Погляди, -- сказал он и показал на мяч, -- как это все уходит назад. -- Ты имеешь в виду цветные полоски? Он поглядел на нее изучающим взглядом, как учитель на безнадежно тупую ученицу. Потом покачал головой, засмеялся и принялся снова изучать мяч. -- Да, теперь я тоже вижу, -- сказала Симона. Конрад удивленно взглянул на нее. -- А как вы вошли сюда? Сразу после этого посещения Симона отважилась на отчаянный поступок. Она взяла ключ от "Выдела" -- он висел на вилле в кладовке возле кухни. Выждала, пока охрана совершит свой обход и покинет территорию виллы. И после этого вышла из дома. День был пасмурный. Везде уже зажглись огни, и был густой туман. Плащ Симоны за недолгий путь вниз по парку до "Выдела" основательно намок. Она вошла в переднюю, словно имела на то полное право. В доме было тепло и хорошо проветрено. На комоде рядом с вешалкой, как обычно, стояли свежие цветы. Эльвира всячески поддерживала у прислуги уверенность в том, что может в любое время без предупреждения вернуться домой и должна найти все так, как если бы вышла из дома всего на несколько часов. Симона постояла какой-то момент в нерешительности в прихожей, обдумывая, с чего начать. И направилась в "утреннюю" комнату. И здесь тоже свежий букет цветов. А на столе у окна сегодняшние нетронутые газеты. Единственная мебель, которая могла бы ее здесь заинтересовать, это небольшой сервант из вишневого дерева. Она по очереди открывала одну дверцу за другой. Все, что она нашла, был чайный сервиз из майсенского фарфора на двенадцать персон, еще кое-какая посуда для завтрака, несколько бокалов и рюмок и бутылки с разными ликерами. В "утренней" комнате, помимо двери в прихожую, была еще одна -- она вела в гардеробную. Симона открыла эту дверь и обмерла от страха -- в тот же момент на противоположной стене открылась дверь и обозначился женский силуэт. Но уже в следующий миг она сообразила, что противоположная стена -- сплошное зеркало. По обеим сторонам комнаты находились высокие раздвижные двери. Когда Симона открыла одну из них, в шкафу-купе, куда свободно можно было войти, зажегся свет. Она безуспешно обыскала четыре таких шкафа с платьями, бельем, блузками, туфлями, шубами и костюмами. И вдруг обнаружила дверную ручку на зеркальной стене. Она открыла еще одну дверь -- та вела в элегантную ванную комнату, облицованную мрамором в изумрудных тонах. Симона проверила несколько зеркальных шкафчиков, выдвижных ящичков, набитых косметикой, маленький холодильник с ампулами инсулина и прошла в следующую дверь. Спальня Эльвиры Зенн. Ни следа от холодной сдержанности, ясных четких линий и подобранности цветов, как в других помещениях. Здесь царил безудержный хаос из югендстиля, барокко, бидер-майера и стиля в духе Беверли-хиллс. В комнате пахло пудрой и тяжелыми духами, спальня уже наполовину погрузилась в рано надвинувшуюся темень сумеречного дня. Симона задернула гардины, зажгла свет и решила заняться сначала секретером. В общую программу договорных обязательств частной охраны входили также дополнительные патрульные рейды. "Вызываем дополнительный патрульный рейд на виллу "Рододендрон", -- раздалось в переговорном устройстве, когда, закончив работу, охранники уже въезжали в подземный гараж центральной диспетчерской. -- Проклятая контрольная камера, -- выругался Армии Фрей, сидевший за рулем. -- Но мы ведь можем быть уже дома, -- предложил Карл Вельти. У него было назначено свидание с хорошенькой ассистенткой зубного врача. -- Однако мы же еще не ушли, -- возразил Армии Фрей, которому ни с кем не светило свидание, разве что с собутыльниками в его постоянном кабаке, где он мог бы сказать за столом: "А знаете, что сегодня опять выкинула с нами эта чертова контрольная камера?" Он развернулся и поехал назад к вилле "Рододендрон". -- По крайней мере остановиться на минутку у телефона-автомата, ты, зануда, в состоянии? -- Так уж сразу и зануда, и все только потому, что не надуваю работодателя. -- Вон телефонная будка, эй, зануда! Когда они снова прибыли на виллу, уже совсем стемнело. Они открыли ворота и доложились в домофон: -- Охрана. Дополнительный патрульный рейд. -- И направились в мокрый парк, пробивая сетку дождя пучками света карманных фонариков. Дойдя до "Выдела", они заметили полоску света в окне спальни -- искрились и вспыхивали мокрые листья рододендрона. -- Но этот объект помечен как временно нежилой, -- сказал Армии Фрей. -- Только этого нам не хватало, -- простонал Карл Вельти. Симона совсем отчаялась. И в спальне ничего. Она погасила свет. Стоя в темноте, она не отрывала глаз от секретера. Здесь что-то все-таки не так. Она снова зажгла свет и поняла, что сделала неправильно: крышка секретера была поднята вверх, когда она вошла в комнату, а сейчас она была опущена. Она захлопнула ее и повернула ключ. Но язычок не вошел, замок не запирался. Она попробовала еще раз и еще. И когда ничего не вышло, она крутанула ключом в другую сторону. Тот легко повернулся, и замок защелкнулся. Она опять погасила свет, но снова поглядела на секретер: опять что-то не так. Включив свет в третий раз, она увидела, что боковая стенка верхней части секретера отошла. Симона приблизилась и убедилась, что стенка открывается, как дверка. По-видимому, поворотом ключа в другую сторону она отперла ее. За дверкой скрывался тайник -- полое пространство в двойной задней стенке. Там и лежали девять фотоальбомов в разных переплетах. Симона вынула их, защелкнула потайную дверцу и потушила свет. Но стоило ей открыть дверь в прихожую, как ее ослепили два мощных пучка света. -- Охрана. Не двигаться, -- приказал возбужденный голос. Оба охранника знали Симону и тут же извинились. Симона извинения отклонила. -- Это приятное чувство, когда охрана не дремлет. Могу я вам что-нибудь предложить? Армии Фрей не отказался бы. Но Карл Вельти сухо сказал: -- Спасибо, мы на работе. -- Если не мешкать, он еще успеет на свидание. Армии Фрей решил ему отомстить и стал медленно доставать блокнот из нагрудного кармана. -- Ну, тогда нам только понадобится еще ваша подпись. -- Оставь, в случае хозяев это не обязательно. -- Этот дом был заявлен как временно нежилой. -- Армии Фрей начал педантично заполнять отчетный бланк: место нарушения -- спальня на "Выделе", время нарушения -- 18 часов 35 минут. -- Мне бы тоже не хотелось, чтобы вы подали рапорт. Речь идет о сюрпризе для госпожи Зенн к ее восьмидесятилетию. -- И она указала на фотоальбомы. Армии Фрей выразил понимание. -- Ах, вот что. Мы такое тоже проделали, когда моему отцу стукнуло шестьдесят. Со старыми фотографиями. -- Именно так, -- сказала Симона. -- Так, так, -- торопил его Карл Вельти. Альбомы относились к разным периодам. Большинство из них к концу пятидесятых -- началу шестидесятых годов, на фотографиях был запечатлен грузный, слегка вульгарный Эдгар Зенн и юная Эльвира, тоненькая и элегантная, казалось, державшаяся на дистанции, словно посторонняя. На отдельных снимках можно было увидеть Томаса Коха, но нигде не было Конрада Ланга. В одном альбоме были собраны фотографии первых послевоенных лет. На большинстве из них красовался Томас: в школьной форме, на теннисном корте, в спортивном лыжном костюме, верхом на лошади и, наконец, во время конфирмации. На некоторых из этих снимков попадался один и тот же нескладный мальчик, возможно, это и был Конрад. Второй из самых старых альбомов был, видимо, сделан еще до войны. Там было полно фотографий самых знаменитых в мире мест, и почти на всех была узнаваема молодая Эльвира иногда с одним, а иногда с двумя маленькими мальчиками. Самый первый альбом содержал фотографии тридцатых годов. Почти все снимки были сделаны на вилле "Рододендрон" или в парке рядом с домом. И на них -- ребячливого вида Эльвира и стареющий Вильгельм Кох. А еще пустые места с остатками белых клочков от вырванных с мясом фотографий. На следующий день Симона сделала лазерные копии с тех трех альбомов, где встречался Конрад. И -- сама не зная почему -- с того, где были вырваны фотографии. Затем она снова пошла на "Выдел" и положила все девять альбомов назад в тайник. Вернувшись в гостевой домик около полудня, она застала раздраженную сестру Ирму Катирич. -- Не ест, -- с упреком выкрикнула та, будто Симона была в этом виновата. Она вошла и увидела Конрада сидящим за столом, перед ним стояли тарелка с нетронутыми канелони (Короткие толстые макароны с начинкой.) с овощной начинкой, стакан свежевыжатого сока из моркови, сельдерея и яблок и блюдечко с листьями салата. Сестра Ирма наклонилась, подняла с пола салфетку и энергично повязала ее Конраду. -- Так, теперь мы покажем нашей гостье', как хорошо мы умеем кушать. -- Когда она раздражалась, с ней случались такие казусы: она начинала разговаривать как больничная сестра, забывая, где находится. Конрад сорвал с себя салфетку и бросил ее на пол. -- Сейчас получишь, -- зарычал он на сестру. Ирма воздела глаза к небу и демонстративно вышла. -- Мне нужна твоя помощь, -- сказала Симона. Конрад удивленно посмотрел на нее. -- У меня есть несколько фотографий, и я не знаю, кто на них. Она помогла ему встать (после воспаления легких он иногда чувствовал слабость в ногах), и они уселись рядышком на тахте. Симона принесла альбом, где был сфотографирован нескладный мальчик, про которого она думала, что это Конрад. -- Вот тут, например. Ты не можешь сказать, кто эти люди? -- Снимок был сделан на колесном пароходе. Несколько мальчишек-сверстников с рюкзаками за спиной и взрослый мужчина тоже с рюкзаком и в белой фуражке с козырьком. Конрад даже задумываться не стал. -- Вот это Баумгартнер, наш классный учитель. Во время школьной экскурсии на Рютли'. Это Хайнц Альбрехт, это Йозеф Биндшедлер, это Мануэль Айххольцер, это Рихард Мартхалер, мы звали его Мартели, а толстяк -- это Марсель фон Гунтен. Томи тот, кто без рюкзака. -- А почему Томи без рюкзака? -- У нас был один на двоих. -- И? Ну, как прошла экскурсия? -- Когда Фуррер делал это фото, дождь как раз перестал идти. -- А кто такой Фуррер? -- Учитель географии. А здесь вот Томи на горной лыжной трассе "Ланигиро" в Санкт-Морице. "Ланигиро" то же самое, что "Оригинал", только написано задом наперед, это такой знаменитый веселый оркестр, они часто играли в Санкт-Морице. И я их снял. Конрад лихорадочно листал альбом. Все фотографии, на которых он находил себя, он комментировал в мельчайших подробностях. Если не сразу вспоминал чье-то имя, сердился, как это делают те, с кем подобное случается редко. -- Ну вот, прямо вертится на языке, -- говорил он каждый раз. Он смог дать объяснения и к некоторым фотографиям, где его не было. -- Это Томи верхом на Relampago, по-испански значит "молния". Тогда я был еще на хуторе у Цельвегеров. Когда я вернулся на виллу "Рододендрон", жеребца уже продали. По поводу одной фотографии Томаса с двумя молодыми людьми в пуловерах для игры в крикет и с теннисными ракетками в руках он сказал: -- Это Томас с нашими room-mates2 в "Сен-Пьере", Жаном Люком де Ривьером и Питером Кортом. А я заработал retenu, потому что меня застукали в деревне. -- Что такое retenu? -- спросила Симона. -- Арест. Сестра Ирма, вернувшаяся в комнату, опять начала ругаться: -- Сейчас вы снова заработаете retenu. потому что ничего не едите. Кони послушно встал, сел к столу и начал есть. Тридцативосьмилетний доктор Петер Кундерт был психоневрологом. В больнице Св. Магдалены он участвовал в проведении клинических испытаний, которые сам лично считал пустой тратой времени. Его ровесник доктор Ян О'Нейл был биохимиком. Родом из Дублина, он был членом исследовательской группы при одной фармацевтической фирме Базеля, занимавшейся теми же проблемами. Они познакомились и подружились. За бокалом вина они признались друг другу в своих сомнениях. В поздний час О'Нейл рассказал Кундерту о химическом соединении РОМ-55, у которого, по его мнению, было гораздо больше шансов. Кундерт допустил на следующий день непростительную ошибку, рассказав обо всем своему шефу. Тот воспринял это как критику в адрес собственного проекта. И тем самым вероятность испытать препарат О'Нейла в больнице Св. Магдалены сошла на нет. Лабораторные биологические тесты РОМ-55 закончились, и их результаты были настолько обнадеживаюши, что теперь пришло время приступить к клиническим испытаниям, безусловно, под руководством О'Нейла, что означало бы конец совместной работы друзей. Поэтому они оба проявили немалую заинтересованность, как только услышали от доктора Штайнера о существовании пациента с болезнью Альцгеймера, находящегося в исключительно благоприятных условиях частного ухода. Это могло дать им шанс, и Кундерт, не бросая работы в больнице Св. Магдалены, принял бы участие в проекте друга. Пусть даже и не совсем официально. Кундерт и О'Нейл оба пришли в восторг от состояния пациента. Утрата навыков или явные признаки распада речи свидетельствовали, что болезнь уже сильно запущена. Никакая Комиссия по вопросам медицинской этики не дала бы им в таком случае разрешения на проведение эксперимента. Они сидели в комнате Симоны, как два маленьких мальчика в ожидании новой игрушки, которую получат, если будут вести себя хорошо. Кундерт был высокого роста и слегка горбился, словно хотел казаться поменьше. На лице его все время блуждала улыбка, он носил очки, снимал их при разговоре и держал в руке. В его черных волосах уже пробивались седые пряди. О'Нейл был маленький и крепкого телосложения, его каштановые волосы потускнели от частого употребления лака, которым он пользовался, не давая торчать им в разные стороны. А выражение лица было как у дворняжки, которая не пропустит ни одной уличной драки. Первым заговорил Кундерт: -- Хотя господин Ланг рассеян, но удивительно восприимчив к окружающему, даже если и не очень ясно отдает себе отчет в том, где и в какое время находится. Нас он постоянно называл де Ривьер и Корт. -- Это его товарищи по комнате в "Сен-Пьере", в сороковые годы, -- пояснила Симона. -- Он говорит удивительно живо и обладает поразительным запасом слов. Он даже разговаривал с нами по-французски и по-английски. И это означает, что то, что мы называем афазией, то есть распадом речи, еще не наступило или находится в зачаточной стадии. -- Так было не всегда, были периоды, когда он не говорил ни слова. Только с момента, как я нашла фотографии его юности, он опять проявляет ко всему интерес и демонстрирует красноречие. -- Важно, чтобы в период лечения вы продолжали рассматривать с ним эти фотографии. -- А вы думаете, есть шанс его вылечить? -- спросила Симона. Оба доктора посмотрели друг на друга. Теперь заговорил О'Нейл. Он говорил на хорошем немецком, но с английским акцентом и редкостной интонацией ирландцев, заканчивающих каждую фразу вопросительно. -- Для мозга больного Альцгеймером типичны три важнейших характерных признака: во-первых, бляшки, откладывающиеся на стенках сосудов головного мозга; во-вторых, чувствительные к воспалению нервные клетки; в-третьих, нейрофибриллы, тонкие волоконца в теле нервной клетки, утратившие свои функции. Симона беспомощно смотрела на О'Нейла. Он почувствовал, что должен дать кое-какие разъяснения: -- Три важнейших альцгеймеровских признака, и мы не знаем, обусловливает ли один появление другого, короче, что из чего вытекает. -- Господин Ланг стал бы одним из первых, на ком мы попробовали бы новый препарат РОМ-55. -- Чем он рискует? -- Тем, что болезнь будет прогрессировать. -- Это грозит ему и без эксперимента, -- сказала Симона. Октябрь. Вторая половина дня. Кони стоит перед оранжереей рядом с компостной кучей. От влажного замшелого кирпича, из которого сложен фундамент и пол теплицы, тянет гнилью. Отсюда видна скользкая мокрая листва на дорожке к домику садовника. Они условились, что он стукнет два раза в оконное стекло позади себя, если случится что-нибудь непредвиденное. И что будет стоять спиной к оранжерее и ни при каких обстоятельствах не повернет головы. Он прятал в правой руке маленькое кругленькое зеркальце, с помощью которого шпионил. Нельзя сказать, что он так уж много видел. В оранжерее царил полумрак, и цветочные горшки и веера убранных сюда на зиму пальм все загораживали. Но под определенным углом зрения он иногда нечетко видел, как мерцает в черной зелени оранжереи белое тело Женевьевы, покладистой дочери главного садовника, -- не то грудь, не то упругая попочка. Про Женевьеву говорили, что та позволяет делать с собой что захочешь. Одни только фантазии на эту тему превращали свидания с ней в бурные и короткие встречи, во время которых неопытные любовники лишь безнадежно распаляли себя. Кони в число любовников не входил. Но в последнее время, когда он додумался до уловки с зеркальцем, он постепенно все чаще видел себя в роли любовника и представлял, что это он, а не кто другой, дрожащими руками стаскивает с нее розовые панталончики -- или, может, бюстгальтер? -- и обнажает ее зад -- а может, грудь? Кони стоял перед оранжереей рядом с компостной кучей. Вдруг он почувствовал запах погасшей сигареты. Он поднял глаза и увидел рассерженного главного садовника. Кони потерял самообладание и стукнул два раза в стекло. Теперь он сидел в комнате в своем кресле и ждал, что будет. Дверь вдруг отворилась, и Женевьева вошла с пылесосом. Она улыбнулась ему и начала пылесосить. Он смотрел на нее, как она манипулирует щеткой, медленно приближаясь к нему. Она отодвинула маленький столик, стоявший между его креслом и тахтой, и пропылесосила коврик у его ног. Теперь она подсунула трубку под тахту. Щетка застряла там, и она наклонилась. Ее зад был сейчас на уровне глаз Конрада. На ней самой -- светло-зеленый рабочий фартучек-юбочка, едва доходивший ей до подколенных ямочек. Конрад знал, что Женевьева ничего не будет иметь против, если он возьмется обеими руками за подол фартучка и поднимет его. Он так и сделал. Какую-то долю секунды он разочарованно смотрел на смятые цветные трусики, затиснутые в прозрачные белесые колготки, потом услышал крик, а потом у него запылала щека от полученной пощечины. У него тут же потекли слезы. -- 'звините, 'звините, но не надо юбка вверх, господин Ланг, -- запричитала уборщица-румынка, когда вошла сестра Ирма, наблюдавшая всю картину по монитору. -- У нас пациентов не бьют, даже если они грязные похотливые старики. Одним из новшеств, введенных доктором Кундертом, стала запись показаний монитора. На сутки хватало двух комплектов видеокассет, которые все время менялись, а потом перезаписывались, если не происходило ничего особенного. Таким образом он имел возможность изучать записи, сделанные медперсоналом за время его отсутствия. Доктора Вирта не посвящали в планы предстоящего эксперимента, но поскольку он всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По просьбе Симоны доктора Штойбли тоже держали в неведении. Она не склонна была полагаться на тактичность и сдержанность домашнего врача в отношениях со своей старой пациенткой Эльвирой Зенн. Симона и доктор Кундерт просматривали на мониторе вместе с сестрой Раньей сделанную запись сцены. Конрад Ланг неподвижно сидит в кресле, с поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом в руках девушка-уборщица. Отодвигает столик, пылесосит под тахтой, наклоняется прямо перед его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно, задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху. -- Такое поведение совершенно для него не свойственно,-- удивилась Симона. -- В том, что характер пациента претерпевает изменения, нет ничего удивительного для картины этой болезни. -- Все из-за фотографий, -- тихо произнесла сестра Ранья, -- тех фотографий, которые вы с ним разглядываете. Он сейчас такой, какими бывают подростки. -- Можно мне взглянуть на эти фото? -- спросил доктор Кундерт. Сестра Ранья вопросительно поглядела на Симону. Когда та кивнула, она вышла из комнаты и вскоре вернулась с альбомом фотографий периода "Сен-Пьера". Остальные альбомы с копиями Симона держала в своей комнате. Кундерт просмотрел снимки. -- Недурное времечко в жизни мужчины, -- обронил он под конец. -- Если все сложится удачно, мы отпразднуем успех раньше, чем он утратит эти воспоминания. Симона не была особо уверена, что им это удастся. Уже в последующие дни, так ей показалось, появились признаки того, что интерес Конрада к фотографиям угасает. И имена и обстоятельства, при которых они были сделаны, стали как-то стираться из его памяти. Мало ей было проблем с другими людьми, так нет, появились еще и свои собственные. Первые три месяца беременности протекли без всяких неприятных ощущений. А теперь, на четвертом месяце, они появились. -- Не волнуйтесь по их поводу, -- сказал ей врач. -- Скажите это моему мужу, -- ответила она. Сначала чрезмерная заботливость Урса растрогала ее, но мало-помалу он стал действовать ей на нервы. Каждый раз, когда она вставала ночью, он спрашивал: "У тебя все О'кей, мое сокровище?", и если она дольше обычного задерживалась в туалете, он стучал в дверь и шептал: "Тебе что-нибудь нужно, мое сокровище?" Раньше он никогда так не называл ее. Скрыть от него рвоту по утрам было трудно, и ему потребовалось немного времени, чтобы обратить это в средство давления на нее против общения с Конрадом Лангом. -- Я восхищаюсь твоим милосердием, но сейчас пришло время, когда ты должна больше уделять внимания себе. Предоставь заботу о нем специалистам! Это совпало к тому же с возвращением Эльвиры. За время ее отсутствия Симона постоянно спрашивала себя, выглядит ли на "Выделе" все точно так же. как до ее вторжения? А вдруг альбомы лежали в тайнике в другом порядке? Не оставили ли в них люди, делавшие копии, своих предательских значков и пометок? Она нервничала и в тот вечер, когда Урс пригласил к ним на ужин Эльвиру в честь возвращения. Симона не заметила ничего тревожного для себя в ее поведении. Эльвира выглядела отдохнувшей. Ее лицо было спокойно, покрыто легким ровным загаром, а волосы, подкрашенные чуть светлее обычного, выгодно оттеняли загар. Она спросила: -- Как дела у нашего больного? -- Соответственно обстоятельствам. -- Сидит и смотрит перед собой