не знал, что ответить. Он просто покачал головой, не сводя с нее взгляда. - Она может делать все, что ей угодно, - сказал он. - Иностранец или нет - какое это имеет значение? У нас большинство людей выходцы из других стран, либо иностранцы по происхождению. Кроме индейцев. Да и тех мы считаем выходцами из Азии. - Видите ли, - сказала Валя тоже упрямо, хотя и с улыбкой, - у нас на это смотрят иначе. Вероятно, мы гораздо сплоченнее, чем вы. Если наша девушка увлечется иностранцем и отношения у них настолько серьезны, что они намерены пожениться, тогда... быть может... это ничего, но друзья девушки должны наверняка знать, что это - серьезно. Если, наоборот, они просто дружат, встречаются от случая к случаю, разговаривают - тогда тоже ничего, хотя и несколько хуже: ведь всегда найдутся люди, которые будут думать, что это больше, чем дружба. - А если и так? - беспомощно спросил он. Валя вздохнула. - Вы, наверное, уже заметили, что нам свойственна сплоченность. Иногда она проявляется даже чересчур сильно, но что поделать - мы такие. Русские мужчины не испытывают радости при виде русской девушки - серьезной девушки, конечно, - с иностранцем. Они просто не могут этого переварить. Им обидно. Уж не знаю, что это - чувство ответственности или собственности. Впрочем, сами они не видят особого греха в том, чтобы поухаживать за иностранками. Но я же говорю, ничего не поделаешь, мы такие. Да и не только мы, русские. Я думаю, почти везде это так. - Значит, вот это и беспокоит Гончарова? - медленно спросил Ник, не вполне веря ей. - По-моему, да, отчасти, - спокойно сказала Валя. - А, черт бы меня взял! - Вы сердитесь? - Да, пожалуй. Даже смешно, до чего это не похоже на то, что я себе представлял. Смешно, но и оскорбительно. Для меня невыносимо, что от меня отгораживаются стеной. Мне очень неприятно чувствовать себя каким-то неполноценным. Послушайте, вот я сижу вмести со всеми... - Вы не поняли. Никто ничего не имеет против вас лично. Все очень хорошо к вам относятся. Митя восхищается вами, я это знаю. И вы знаете, как я хочу быть вашим другом. - Правда? Тогда позвольте задать вам вопрос: можем мы Опять встретиться вне института? Поедем мы с вами на будущей неделе к Ушакову? - Да, мы можем встретиться, - негромко сказала Валя. - И к Ушакову мы поедем. Пусть говорят что угодно. Я сама знаю, что правильно и что неправильно. - Она положила руку на его запястье. - Нам пора возвращаться. Нас, наверное, уже ждут. И не сердитесь пожалуйста. - Постараюсь, - ответил Ник. - Но надеюсь, что все обстоит так, как вы говорите. В их отсутствие у Горячева появились новые гости. Солнце начинало опускаться. Все лениво развалились на лужайке. К щенку сеттеру прибежали соседские собаки и, заливаясь лаем, подняли в дальнем углу сада сумасшедшую возню. Составилась партия в крокет - в ней участвовала и Валя, неожиданно проявившая упорное стремление выиграть. Звонко стучали крокетные шары, шумно дышали запыхавшиеся собаки, на лужайке шел неторопливый, бессвязный разговор. Ник полулежал, опершись на локоть, и думал о том, что с первого взгляда все это ничем не отличается от тихого воскресного времяпрепровождения в любом другом уголке мира. Но теперь он знал, что это не так, хотя бы потому, что он и его здешние друзья встретились, имея за плечами такой разный жизненный опыт, такие разные исторические эпохи. Эти люди знали такое, чего никогда не знал ни один американец его поколения, они пережили бурные вихри истории, пережили революцию, голод, террор, эпидемию, войну, героизм, предательство, репрессии, отчаяние и новые надежды. И возможность наслаждаться таким безмятежным воскресным днем, который для него был лишь повторением того, что он знал всю свою жизнь, они получили всего несколько лет назад, после десятилетий лихорадочных метаний, ценою неисчислимых потерь. Возвращались в Москву уже в темноте. - Спасибо, что разрешили использовать вас, - сказал Гончаров, улыбаясь. - Вы были моим подарком Горячеву, старик очень вам обрадовался. Видите ли, я ему многим обязан. - Он протянул Нику бутылку, завернутую в газету. - Возьмите, если желаете. Я не отдал ему, потому что ваш визит был гораздо важнее, чем это. Вот так-то! Будущее воскресенье - целиком ваше. Еще раз спасибо вам. Ник не знал, что и думать. Валя, сидевшая позади, молчала. Искренность Гончарова не оставляла сомнений. То, что он говорил, безусловно было правдой, но вполне возможно, что Гончаров и не подозревал, какую долю правды он скрывает даже от самого себя. Ник понимал только одно: незаметно и неизвестно, когда и как в каждом из них произошла какая-то перемена, и постепенно все трое становились совсем иными, чем прежде. И все же, вернувшись в гостиницу, он тотчас справился, нет ли ему письма из Вены. На другое утро в кабинете Гончарова тоже ощущалась перемена: вместо прежнего доверия воцарилась заметная напряженность. Ни словом не обмолвившись о вчерашней поездке, Гончаров заговорил с Ником точно в таком же тоне, каким они разговаривали в субботу днем. Эта проблема, откровенно объяснил он, относится не только к области физики. У его исследовательской группы есть определенный план работ, который в свою очередь входит в общий план работы института. А институтский план входит в государственную программу, разработанную и одобренную Академией наук. Если работа над каким-либо научным исследованием не укладывается в примерно намеченный срок, то продлить его можно только за счет других исследовательских работ. И еще важнее, чем предусмотренные планом сроки работы и использования лабораторий, план снабжения материалами. Все народное хозяйство строится на основе планового распределения сырья и готовых материалов как для промышленности, так и для науки. - Мы, конечно, стараемся сделать наш годовой план возможно более гибким и трезво предусмотреть все трудности, но какие-то просчеты неизбежны. У вас в Америке, насколько я могу судить по своим наблюдениям, главная проблема - где и как достать денег для работы, так как у вас нет централизованной научной организации. Но поскольку в вашей экономике царит анархия и всегда остаются неиспользованные излишки, то, раздобыв денег, вы без труда можете купить все, что нужно, вплоть до мельчайшего винтика. У нас же наоборот: ассигнования на научные исследования никогда не являются проблемой. Если мы докажем, что такое-то исследование имеет научную ценность, то деньги мы можем получить в несколько дней. Но деньги не решают проблемы материалов. Вот если, например, нужно построить сверх плана циклотрон стоимостью в сто миллионов рублей или закончить его досрочно, то дело может затянуться, потому что вся необходимая медная проволока определенного сечения на этот период уже распределена. Медь, которая нужна для постройки циклотрона, уже использована, скажем, для генератора в Иркутске, что тоже было необходимо. - И что же тогда? Гончаров пожал плечами. - Вот я и стараюсь найти такой способ проверки нашего эксперимента, чтобы не повредить нашему общему плану. Согласно этому плану, Коган сейчас должен уже заниматься другим делом. Согласно плану, станция должна проводить уже другой эксперимент. Наш тамошний штат уже готов приступить к новой работе. Аппаратура, которую должны закрепить за станцией, будет использована для этого испытания, потому что у нас нет запасных приборов, чтобы одновременно начать совсем другой эксперимент. Разумеется, - добавил он, - задача, вставшая сейчас перед нами, настолько важна, что я всегда смогу оправдать невыполнение плана. Этого мне не поставят в вину, скорее с меня строго спросили бы, если бы я не принял все необходимые меры для решения этой задачи. - И что же? Гончаров слегка улыбнулся. - Дело во мне самом, - сказал он. - Во мне и моем отношении ко всему этому. Понимаете, мой план для меня всегда очень важен... словно я дал кому-то слово. И я горжусь тем, что всегда беру на себя большие обязательства, а не только то, что можно выполнить в срок наверняка. Это многие могут. И вот в первый раз я... - Он нахмурился, и, хотя голос его был спокоен, пальцы выбивали по столу гневную дробь. Положение, очевидно, было для него мучительно трудным, но Ник позавидовал накалу его чувств. Он еще не понимает Гончарова, это ясно. Вот человек, видевший и переживший огромную несправедливость, под его внешней спокойной мягкостью беспрестанно бродят отголоски трагедии и горя, и, однако, в нем нет и тени цинизма, отчаяния или озлобления. Он в самом высоком смысле увлечен своей работой. Все это восхищало Ника, даже немножко пугало и казалось почти невероятным, - разве только он еще многого не знал. - Скажите, могу я вам чем-нибудь помочь? - спросил он. Вместо того чтобы сказать хотя бы "спасибо", Гончаров долго молчал, потирая подбородок. - Когда вы уезжаете? - спросил он наконец, внезапно глянув Нику прямо в глаза. - Моя виза кончается через десять дней. Но если мне ее продлят, я могу пробыть здесь значительно дольше. - Десять дней, - задумчиво повторил Гончаров, словно и не слышал остального. - За это время можно многого добиться. - Но не довести до конца, - сказал Ник, пристально глядя на него. - Что вас беспокоит, Дмитрий? Гончаров указал на расчеты и чертежи, лежавшие на столе. - Мало ли тут причин для беспокойства! - Это беспокойство обычное, - возразил Ник, оставаясь непреклонным. - Одному из нас было, очевидно, суждено пересмотреть свою точку зрения. - Тогда давайте сначала займемся этим. - А чем мы должны будем заняться после? - Вы ставите вопрос ребром? - Откровенно говоря - да. Мы с вами опять натолкнулись на какой-то подводный камень, - резко сказал Ник. - И все время говорим не о том. Гончаров сжал губы, слегка покраснел и медленно встал. - Должно быть, так, - не сразу ответил он. - Вы созвонились с Ушаковым насчет воскресенья? - Нет еще, - сказал Ник. - Скажите, может быть, мне почему-либо не следует ехать к нему с Валей? Гончаров ничего не ответил. - Если он был вашим гостем, почему Валя не может поехать в гости к нему? - настаивал Ник. - Она взрослый человек и сама должна отвечать за свои поступки. - Но за какие именно поступки? Черт возьми, дружище, говорите по-человечески! Гончаров взглянул на него с безмолвным раздражением и отвернулся, потом опять взглянул точно так же. - Да не будьте вы ребенком! - воскликнул он. - Тут уйма проблем и уйма риска. Не играйте в наивность, пожалуйста. Какие бы отношения ни сложились между нашими странами через несколько лет, улучшатся они или ухудшатся, сейчас они такие, как есть. Мы же не актеры, не балерины и вообще не люди нейтральных профессий. Мы - физики. - Вы говорите точно так же, как один человек в Нью-Йорке, советами которого я сейчас полностью пренебрегаю. "Не оставайтесь наедине ни с одним из тамошних физиков". Как видите, мы с вами сидим наедине, и разве мы говорим о физике? Мы говорим о девушке. Когда мы с Валей вчера сидели одни на теннисном корте, мы тоже говорили совсем не о физике. Мы говорили о вас... - Обо мне? - с удивлением протянул Гончаров и опять чуть-чуть покраснел. - Да, между прочим и о вас. Она, конечно, говорит о вас с восхищением. И все же я хочу знать правду. Я не верю, что это единственное ваше возражение. Но не смогу понять, в чем дело, пока вы мне не объясните толком. Неужели я этого не заслуживаю? Гончаров глубоко втянул в себя воздух и снова сел, прижав стиснутый кулак ко рту. - В физике я разбираюсь, - сказал он наконец. - Но в остальном мне каждый раз нужно учиться заново... Да ну его к черту! - вдруг возмутился он. - Давайте-ка работать! День прошел в вычислениях, спорах и сравнении всех возможных методов, и, несмотря на различие темпераментов и на то, что оба сформировались как физики в таких различных традициях, совместная работа шла довольно успешно. Но прошлое все время витало над ними, и два столетия строгих европейских традиций - аналитической точности французских школ, приправленной детальной скрупулезностью позднейших академий Геттингена и Берлина, - словом, все голоса европейской физики слились в голосе Гончарова, который то и дело пригвождал к земле, загонял в тупик, выпотрашивал летучие, интуитивные догадки Ника, с помощью которых он пытался перепрыгнуть пропасть, так как Ник унаследовал совсем иные традиции, уходящие корнями в темную комнатку, где Ньютон наблюдал за солнечным лучом, проникшим сквозь крохотную дырочку в ставнях, в неопровержимое здравомыслие самой сути полубезумных теорий Кэвендиша, - традиции, подкрепленные прагматизмом Американского технологического института, где, как ни в одном научном учреждении, сливаются воедино теория и практика. Работа шла неплохо, и намечались какие-то успехи, но все же Ник и Гончаров раздражали друг друга, и не только потому, что были разными людьми, но и потому, что обоих тяготило многое, не имевшее отношения к работе. Иногда в спор по какому-нибудь теоретическому вопросу они вносили такую горячность, такое ожесточение, которое вряд ли можно было объяснить научной принципиальностью, и тогда оба понимали, что между ними продолжается прежний разговор, проникнутый неприязнью. Но оба крепко держали себя в руках и к концу дня, несмотря на полное изнеможение, значительно продвинулись вперед. - Совершенно ясно, что все эти соображения не решают вопроса, - сказал Гончаров, вставая из-за стола, заваленного ворохом бумаг. - Пытаясь найти способ проверки, который не нарушил бы остального плана, мы вынуждены будем согласиться на способ наименее верный. И в конце концов будет одна только видимость большой работы, а результатов - никаких. Это нечестно. Конечно, можно легко убедить тех, кто не понимает, как важно решить этот вопрос. Вы согласны со мной? Но что толку писать в отчетах, что произведено такое-то количество опытов, когда самый важный опыт находится под сомнением? Нет, - заявил Гончаров, - паллиативы тут не годятся. Единственный выход - найти наилучшую методику постановки опыта и потом провести его как можно быстрее. Ник ничего не ответил. - Что, собственно, вы и имели в виду все время, - продолжал Гончаров. - Верно? - Верно. - Так почему же вы не сказали это прямо и откровенно? Неужели я, по-вашему, настолько слаб, что не снесу правды? Разумеется, у нас своя методика, но если мы заслуживаем критики, то надо нас критиковать. - Это легко на словах, а на деле - стоит мне попытаться, как я натыкаюсь на невидимую стену. Сделаешь одно - оказывается, я нарушил какой-то обычай; сделаешь другое - выясняется, что я кого-то обидел или оскорбил. Я просто сбит с толку. Не знаю, что от меня здесь требуется. - От вас требуется, чтобы вы были самим собой, и больше ничего. - Хорошо, - спокойно сказал Ник. - Большего я и не прошу. Но как насчет последствий? - Да ну их к черту! - сказал Гончаров по-русски. - Мы все взрослые. Вы заботитесь о себе. А мы сами о себе позаботимся. Мы это умеем. Сколько лет этим занимались. Будьте самим собою, и все. - Ладно, только помните - на вашу ответственность. - Ничего, выдержу, - невозмутимо отозвался Гончаров. - Я и не такое выдерживал. 10 Ник чуть не опоздал, добираясь до театра, и все-таки пришел раньше Вали. Он увидел ее в последнюю минуту; она торопливо шла, почти бежала от троллейбусной остановки и оглядываясь по сторонам, разыскивая его глазами и словно боясь, что он потерял терпение и ушел, не дождавшись ее. Ник шагнул вперед и взял ее за локоть. Валя обрадованно засмеялась и с облегчением прижала обе руки к груди. - Собрание тянулось бесконечно, - сказала она. - И я уже ничего не соображала. Сначала я принимала очень активное участие в обсуждении. Я говорила умные, продуманные, дельные вещи. Потом взглянула на часы... - Она всплеснула руками и подняла глаза. - Господи боже! Я уж думала, что мне ни за что не поспеть к началу! Я сидела и твердила про себя: "Товарищи, да ведь мы уже обо всем этом говорили. Обсуждать больше нечего!" И правда, обсуждать было нечего, - серьезно добавила она. - Остается только... только... - Она с досадой щелкнула пальцами, подыскивая хотя бы приблизительно соответствующее английское слово, - прийти к определенным выводам и продолжать работу. Вы не имеете права сердиться на меня за опоздание, потому что сами в этом виноваты, понимаете? - Я и не думаю сердиться, - сказал Ник. Они уже вошли в зал, пройдя через обширное фойе, мимо вешалок и буфета; все помещения были просторные и комфортабельные, чего никак нельзя было ожидать, глядя на неказистый фасад здания. - Одно только плохо, - продолжала Валя, - вернее, очень неприятно... Но ей не удалось докончить, свет начал медленно гаснуть, зазвучала музыка, занавес осветился и раздвинулся в стороны. Ник рассеянно следил за пьесой. Действие развивалось быстро, и, если он пропускал хоть одну фразу, дальнейшее становилось непонятным, как он ни старался догадаться о смысле пропущенных реплик. Но вскоре он опять отвлекся - в ушах его еще звучали Валины слова. Он ничего не знал о собрании группы Гончарова. Мысль, что он в это время находился где-то рядом и не подозревал о происходящем, усугубляла гнетущее сознание, что его твердо отстраняют от чего-то важного, животрепещущего. Он не знал, где происходит этот ясно видимый для всех, кроме него, барьер, за который нельзя проникнуть. Судя по всему, должно быть, в двух дюймах от его носа. Впрочем, в антракте, совершая вместе с Валей церемониальный обход фойе, он скоро, как никогда, почувствовал свою слитность с этим городом и этой толпой. По иронии судьбы он только теперь, когда приближается срок его отъезда, стал привыкать к этим людям, к их голосам, одежде, к языку, на котором они говорят, к их жестам и интонациям. Если тут и были иностранцы, которые могли бы напомнить ему о другом мире, то они не бросались бы в глаза, и он не замечал их. - Самое неприятное, - сказала Валя, продолжая прерванный разговор, - что за последние два дня стали поступать заявления: уже три человека просят перевести их в труппы, работающие над другими исследованиями. - Из-за того, что может быть доказана ошибка? - Никто, конечно, в этом не сознается, но люди, которые заботятся только о своей карьере, обладают удивительной способностью держаться в стороне от неудач, хотя бы только предполагаемых. Ну и пусть, без них нам будет даже лучше. - Если бы я мог хоть чем-нибудь помочь! - Кому? - Гончарову, конечно. По-человечески я целиком за него, что бы между нами не происходило. - Но и мы все тоже за него. Вы ничем не можете помочь, да и не должны ничего делать. Он не беспомощен. С ним его сотрудники. Посмотрели бы вы, что творилось на собрании! Это было чудесно, только слишком уж длинно. Но я не теряла времени. Под конец я стала придумывать, что мы будем делать в воскресенье, - не в это, мы ведь поедем к Ушакову, - а в следующее, и решила, что... - Меня здесь уже не будет, Валя, - тихо перебил он, и Валя повернулась к нему, приоткрыв губы от горестного удивления. Она быстро отвела взгляд и шла, устремив вперед заблестевшие и сразу ставшие суровыми глаза. - Понимаю, - сказала она упавшим голосом. - Вам пора возвращаться в свой институт. - Нет. Кончается моя виза, - поправил он, не подчеркивая этой поправки. - Ее можно продлить, - быстро возразила Валя. Ник покачал головой. - Гончаров, по-видимому, не считает это необходимым. - Но вы хотели бы остаться? - Конечно. Проверка в течение этих дней еще не кончится. Они только начнут работу, и я так и не буду знать, кто из нас прав. А кроме того... - Да?.. - с надеждой спросила она. - Я приехал сюда не только ради проверки опыта. Я надеялся, что в процессе работы во мне что-то произойдет. - И что же?.. - И пока ничего не произошло. Вероятно, глупо было надеяться. - Понимаю, - сказала Валя, сразу как-то сникнув. Они продолжали мерно идти вперед - толпа не давала возможности ни ускорить, ни замедлить шаг. И при свете десятка массивных сверкающих люстр, перед сотней зеркал, на виду у сотен пар глаз ни он, ни она не могли ни сказать, ни сделать что-нибудь такое, что выразило бы силу и напряженность их чувств. - Ну что же, - тихо сказала наконец Валя. - Наверное, эта поездка была для вас очень интересной. Вы будете часто вспоминать о ней. - И о вас, - сказал Ник. Прозвенел первый звонок, призывающий в зал, и пальцы Вали крепче сжали его руку. - Давайте немного подождем, - взмолилась она. - Я сказал - и о вас, - повторил Ник. - Я слышала. Я тоже буду думать о вас, - грустно произнесла Валя. - И вы не будете даже просить о продлении? - Все зависит от Гончарова. Он знает, что я хочу остаться. - Он займется этим. Я уверена. Ник промолчал. - Значит, еще есть надежда, - повеселела она. - Все будет хорошо, и мы еще придумаем, что будем делать в то воскресенье. - Валя, послушайте. - Ник покачал головой с состраданием к ее молодости и способности загораться страстным оптимизмом без всяких к тому оснований. - Все это маловероятно. Через неделю или десять дней я уеду. И ничего тут не поделаешь. - Нет! - горячо воскликнула она. - Этого не может быть! Но если и так, то надо относиться к этому иначе. Не будем говорить: "_Только_ десять дней", - давайте скажем: "Еще _целых_ десять дней" - и будем радоваться, что впереди еще столько времени. Иначе все станет невыносимо, а зачем нам портить себе эти дни? Ни уныния, ни вытянутых лиц, ни слез, ни сожалений, пока не прозвенит самый последами звонок, пока ее закроется последняя дверца. Тогда - все что угодно. Но сейчас - нет. Прошу вас. Ник. Нет! Спектакль окончился; выходя из театра. Валя с таким упрямым оживлением и беспечностью болтала об актерах, о постановке, публике, даже о том, как она проголодалась, что Ник чувствовал и раздражение и в то же время жалость. Никогда еще она не казалась такой юной и наивной, как сейчас, когда, обмакивала саму себя, старалась поверить, что можно изменить жизнь, если глядеть на нее с другим выражением лица. Но если в этом ее защита от страдания, то было бы сущей жестокостью лишать ее иллюзий. Он был не в состоянии вместе с нею притворяться, будто ему весело, однако у него не хватало духу противоречить ей. Поэтому он молчал. Они пошли в "Пекин" - ей было интересно попробовать китайские блюда; и все вокруг: и отделанный красным лаком высокий зал с колоннами, и поразительно обширное меню, состоящее из необычных блюд, - доставляло ей такое удовольствие, что Ник вдруг понял: веселость ее с самого начала была неподдельной и, пожалуй, это он обманывал себя, а не она. Валя поразила его своей способностью применяться к обстоятельствам. Ей и в самом деле было весело. Она, смеясь, выпила вино, поставила бокал и взялась за вилку, но, подержав ее, через секунду медленно положила на стол. Лицо ее побледнело и стало неподвижным. Она старалась не глядеть на него. - Я уже не хочу есть, - еле слышно сказала она. - Давайте уйдем. - Но вы же ничего не ели, а говорили, что... - Не важно, что я говорила, - тихо произнесла она, по-прежнему избегая его взгляда. - Я не хочу есть, вот и все. - Вы хотите домой? - Сама не знаю, чего я хочу, - ответила Валя. - Быть может, просто побродить. Да, давайте походим. Просто походим. И не будем разговаривать. Они шли по Садовой, ночной ветер дул им в спину. Ширина почти пустынной мостовой создавала впечатление уединенности - они шли словно по берегу реки. До самого планетария они шли молча. Ник чувствовал даже некоторое облегчение от того, что скоро уедет и вынырнет из водоворота всяких сложностей, обступавших его здесь со всех сторон. С самого начала он не должен был настаивать на встречах с нею. Она слишком молода и склонна все идеализировать, она слишком романтически наивна, чтобы понять его и разобраться в своих чувствах. Она привыкла к людям помоложе, робким или настойчивым, которые либо вкладывали в свои слова серьезный смысл, либо совершенно явно не придавали им никакого значения. Такая девушка, как Валя, увидела бы подробности его жизни с тех пор, как он расстался с Руфью, только в черно-белом цвете, как бы упорно ни уверяла она себя, что способна различать и оттенки. Она, вероятно, была бы шокирована или, наоборот, усердно старалась бы все оправдать, снять с него всякую ответственность, хотя, в сущности, все, что с ним случилось, было само по себе логично, но понять это мог лишь тот, кто пережил то же самое или нечто очень похожее. Валя, конечно, не смогла бы понять человека, который ведет себя так, будто серьезно заинтересован ею, а на самом деле не чувствует ничего или по крайней мере не понимает, что он чувствует. Ей это показалось бы абсурдным - какой же смысл тогда притворяться? Это нельзя было объяснить просто одиночеством, хотя вначале причиной всего было именно одиночество. Нельзя объяснить и привычкой - привычка предполагает наигранную влюбленность, искусственно подогреваемую нежность и все приемы опытного соблазнителя. Он не умел объяснить, что это такое, потому что и сам не совсем понимал себя. И тем не менее что-то заставляло его искать ее общества, придумывать поводы снова увидеться с нею, несмотря на ее явное нежелание, - и вот к чему это привело: они идут по безлюдной улице, она держит его под руку, и оба тщетно стараются скрыть, как им тяжело. Они свернули с Садовой в сторону зоопарка. Ветер ударил им в лицо. - А когда вы вернетесь домой, - заговорила наконец Валя, - у вас будет?.. Понимаете, - перебила она себя, - я знаю, что вы не женаты, что вы живете один в большом, прелестно обставленном доме с большим садом, что у вас много друзей и вы ходите на концерты, что у вас очень быстрая машина и ездите вы неосторожно, - я знаю от Гончарова многое, чего вы мне никогда не рассказывали. Я стараюсь представить себе вас в вашем мире, стараюсь представить себе вашу жизнь - и не могу. Для меня вы реальны только здесь. А там вы; станете опять только автором статей в научных журналах, Автором слишком знаменитым, чтобы стать реальным. - Она снова замолчала, потом ее вдруг словно прорвало. - Ради бога, засмейтесь! - взмолилась она. - Пожалуйста! Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к его несказанному изумлению, она бросилась к нему на грудь и поцеловала его. Она вся дрожала, словно ей было не под силу выдержать такой натиск чувств, На какую-то долю секунды к сердцу его прихлынула горячая благодарность, затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность, и изумление - все выжег в нем ее голос, шепчущий слова, которых он не понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него - впервые в жизни! - как квинтэссенция любви, проник, точно стрела, в далекое прошлое, в глубь прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь стенки наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал сгусток непролитых слез. Он со страхом почувствовал, как ослабевают, рвутся какие-то внутренние нити и волокна, и напрягал все силы, чтобы сдержать то, что стремилось вырваться наружу, словно оно грозило разнести на куски его самого. Оно могло оказаться таким огромным, сокрушающим, что он не смел дать ему волю. И все же он не мог отпустить ее и прижал к себе до боли крепко, лишь бы не исчезло мучительное, пугающее очарование этого неразборчивого шепота. Она оторвалась от него и вопросительно заглянула ему в глаза в надежде найти объяснение того, что вдруг произошло с нею, не зная, что происходит в нем, и беззвучно моля его сказать, что он всем сердцем разделяет смятение ее чувств. А он сейчас был не с нею, и даже не в Москве: он перенесся в ту старую, коричнево-зеленую квартиру, где он, маленький мальчик, в паническом страхе бежал по тихим пустым комнатам, без слов крича от страстной тоски по чему-то, чего еще не знал и потому даже не умел назвать, но без чего не мог жить дальше. Он очнулся и снова стал самим собою, взрослым Ником; на темной улице гулял ветер, а рядом была Валя. Она не сводила с него взгляда, но не видела в нем человека, чья душа была когда-то наполовину сожжена ослепительно белой вспышкой. И она не могла знать, что это внезапное потрясение как бы наглухо отгородило его от всего окружающего и никакой поцелуй, сколько бы ни было в нем любви и нежности, не мог разрушить эту неприступную стену, хотя Валя в конце концов пробудила в нем и заставила его мучительно осознать то, что было глубоко в нем погребено, а этого не смогла сделать ни одна женщина, даже Анни, давшая ему так много, но совсем по-иному. Его охватило такое волнение, что он не мог говорить - когда он попытался принудить себя сказать то, что хотела бы услышать Валя, то почувствовал, что мускулы языка и гортани не повинуются ему. Против своей воли он молчал. А она все глядела на него, стараясь понять, что означает это молчание. Но он не мог ничего ни сказать, ни объяснить, ни обещать. Ком в горле задушит его, если он ей солжет, а таких слов, которые были бы понятны ей, да и ему самому, он не знал. Но ведь есть же такие слова, которые были бы правдивы, выражали всю его бесконечную нежность к ней и щадили бы ее гордость. Впрочем, что бы он ей ни сказал, все будет наполовину ложью, потому что она придаст его словам другой смысл. Ник порывисто взял ее лицо в свои ладони. Валя хотела было что-то сказать, но он остановил ее: - Не надо говорить! Пока не надо, пожалуйста! - Потому что вам нечего сказать? - Потому что словами нельзя сказать всего. - Нет, можно! - почти крикнула она, вырываясь из его рук. - Можно! Вы просто не хотите сказать того, что мне так нужно! - Я не могу, - сказал он и с гневным отчаянием добавил: - Валя, у нас осталось всего десять дней! - Ну и что же? - Она уже почти злилась на этого непонятного человека. - Через десять дней мир не рухнет. Ваша жизнь будет продолжаться. И моя тоже. - Но в том-то и дело! - воскликнул он. - Я уеду, а вам надо прожить остальную свою жизнь. Я не хочу, чтобы вам было больно. Вы мне слишком дороги. - Мне и так уж больно. - Но может быть еще хуже, - горячо возразил он. - Намного хуже! Он взял ее за руки, чтобы оттолкнуть от себя, но вместо того, повинуясь какой-то настойчивой внутренней тяге, привлек ее к себе - не для того, чтобы поцеловать, как подумала Валя, я чтобы опять услышать непонятные ему слова любви, будившие в нем странный, безотчетный страх и в то же время несшие с собой успокоение. Он жаждал услышать этот шепот, сам не зная, откуда в нем это страстное, непреодолимое желание; а Валя, не понимая, чего он хочет и что с ним, была так же беспомощна, как и он. Часы и дни мелькали один за другим все быстрее и быстрее, как деревья мимо лыжника, несущегося в сумерках по крутому склону. Небо заволокла серая грусть европейской осени, хмурой, темной и промозглой. В кабинетах и лабораториях почти все время горел свет, и после обеда день незаметно переходил в вечер. Если у Гончарова и были какие-то важные совещания с институтским начальством и коллегами, то в присутствии Ника об этом не говорилось ни слова. Насколько мог заметить Ник, все внешние усилия были направлены исключительно на то, чтобы выбрать наилучший способ испытания чувствительности прибора на горной станции. Они работали вдвоем по двенадцать часов в день, бесконечно обсуждали сделанные каждым из них эскизы, время от времени вызывая других сотрудников, чтобы получить какую-нибудь специальную справку. Они с Гончаровым теперь уже хорошо изучили друг друга, каждый угадывал ход мыслей другого и знал его характерные словечки и жесты, сопутствующие размышлениям. Ник все еще думал об Анни со злостью, но начинал кое-что понимать. Теперь он немножко больше знал о том, как бывает, когда двое готовы любить друг друга, но один яснее другого знает, что все это неизбежно кончится горем. В чем больше настоящей доброты: в том ли, чтобы порвать сразу, внезапно и жестоко, или же в безмолвном соучастии, в том, чтобы с широко открытыми глазами рука об руку идти к черным воротам, которые бесшумно распахнутся и поглотят свою жертву? Но, с другой стороны, в жизни запоминаются не те мгновения, которые были упущены или утрачены из осторожности, а лишь те, что были насыщены глубокими чувствами, радостными или скорбными, а быть может, и теми и другими вместе. Чувство его к Анни - оно, в сущности, не исчезло, а как бы обросло твердой корой безразличия - было совсем иным, чем чувство, которое вызывала в нем Валя. В каком-то смысле Валя затрагивала его душу глубже, чем Анни, но с Анни он испытывал удивительное ощущение разделенности всех переживаний - только какие-нибудь особые чувства приходилось объяснять, во всем же остальном они инстинктивно понимали друг друга. Временами он спрашивал себя, быть может, все-таки стоит надеяться, что она вернется, все объяснит и уладит; порою же просто обзывал себя дураком - Анни уехала, и все кончено, а от любви еще никто не умирал, пока есть желание преодолеть ее и снова попытать счастья в жизни. Сначала он, встречаясь с Валей, всерьез испытывал угрызения совести. Если раньше его тревожило лишь опасение, что он, быть может, причиняет боль Гончарову, то теперь он еще тревожнее думал о том, не причиняет ли он вреда ей самой. Но о чем бы он не думал, все равно на него давили две противоположные силы, словно он очутился между концами невидимых клещей: одна сила вынуждала бежать от преследовавшего его невыносимого одиночества и бросаться к человеческому теплу, к проблеску любви, другая же сила так парализовала его чувства, что никому, кроме Анни, он не мог ответить в полной мере такой же любовью, какую взывал к себе. Если б только он был лишен чувства ответственности за причиняемую им боль, если бы только он мог безмятежно проходить мимо обращенных к нему лиц, не думая ни о чем, кроме возможности развлечься, тогда для него не было бы никаких проблем. Но беда в том, что все это глубоко задевало его; клещи сжимали его с двух сторон, и у него не оставалось никакого выбора. Он уже не уславливался о встречах с Валей: по вечерам, когда ее сотрудники по институту с покрасневшими от усталости глазами беспорядочной гурьбой устремлялись к дверям, Валя и Ник вместе выходили в темноту, не привлекая к себе особого внимания. Они шли по улице, иногда говорили о работе, но чаще о другом - обо всем, что приходило в голову; Валя рассказывала о себе, и вскоре он уже ясно представлял себе худенькую девочку - одни глаза! - с черными волосами, разделенными по середине строгим пробором и заплетенными в две короткие косички, которые были перевязаны темными ленточками, вернее, тесемками из старой материнской блузки; девочку, которая с обожанием глядела большими серьезными глазами на свою мать учительницу и тоненькими ручками обхватила за шею отца, когда тот прощался с нею в последний раз. Отец ее был архивным работником; выйдя из тишины книгохранилищ, он, близоруко щурясь, но твердо шагая, ушел навстречу грохоту наступающих с запада танков. Ник видел ее с матерю в битком набитом эвакуированными поезде, что день за днем с томительно долгими остановками медленно полз на восток - нескончаемое путешествие, в котором случайные попутчики и соседи по вагону становятся куда реальнее и знакомее, чем друзья и родственники, оставшиеся дома. Он видел, как они с матерью поселяются в сибирской деревушке, до того переполненной эвакуированными, что им не удалось найти другого жилья, кроме ветхой избы, где вместе с ними ютились еще три семьи и две коровы и где стоял такой холод, что на ночь они почти не раздевались; жили они впроголодь, и бывали времена, когда они радовались, что можно сварить какие-то корешки и найденную в полях мерзлую картошку, тошнотворно сладкую и скользкую. Она рассказывала обо всем этом как бы мимоходом и не могла понять взволнованного любопытства, с которым он расспрашивал ее о подробностях. Все ее поколение, сказала она, миллионы людей - все те юноши и девушки, которые проходят мимо нее на улицах, сидят или стоят в троллейбусах, делают покупки в магазинах или едят в ресторанах, - все они пережили почти то же самое. Когда война кончилась, другой поезд медленно потащил их на запад, так же часто останавливаясь в степи; на каждой остановке в него набивалось все больше народу, дышать в вагонах было нечем, но наконец она и ее овдовевшая мать вернулись в свою московскую комнату. И в эту же комнату несколько лет спустя робко вошел человек - учитель, за которого вышла замуж ее мать, а с ним две почти взрослые дочери, старше, чем Валя. Пока дочери отчима не вышли замуж и не переехали к мужьям, все пятеро жили одной сплоченной семьей. Иногда они ссорились, потому что теснота действовала им на нервы, но все были искрение привязаны друг к другу, каждый любил остальных и хотел, чтобы они его тоже любили. Валя говорила обо всем этом спокойным, почти безразличным тоном, хотя в ткань событий, о которых шла речь, все время вплетались черные нити трагедии, нужды и лишений. Но ведь сложные узоры этой ткани дали возможность той девочке стать физиком, сделали ее нежной и чуткой молодой женщиной в ярко-синем пальто из хорошей шерсти, в желтом вязаном платочке на голове, в изящных туфлях, которая шла с ним рядом по новому широкому проспекту, появившемуся несколько месяцев назад на месте грязного пустыря, мимо новых двенадцатиэтажных домов, быть может не слишком радующих глаз своим однообразием, но зато выросших там, где недавно были только луга да покосившиеся деревянные избы столетней деревеньки. Обычно, выйдя из института, они некоторое время держались несколько официально. Но стоило им отойти немного дальше, как ее рука проскальзывала в его ладонь. Пройдя еще дальше. Валя быстро оглядывалась, нет ли кого поблизости, брала его под руку или даже обнимала одной рукой, чтобы прижаться к нему потеснее, а потом со смехом отстранялась. В ней не было и тени кокетства - она была слишком искренна. Ей нравилось целовать Ника и подставлять лицо его поцелуям, но уединиться им было негде: они не могли пойти ни к ней домой, ни к нему в гостиницу. Ее охватывало мучительное смущение, едва только она входила с ним в холодный, скупо обставленный вестибюль. Она краснела и искоса поглядывала по сторонам, словно боясь, что на нее обращают внимание. Однажды вечером Нику пришлось зайти в гостиницу, чтобы надеть теплое пальто - начинало подмораживать. - Я подожду здесь, внизу, - сказала Валя. - Только, пожалуйста, поскорее. - Хорошо. Но почему такая спешка? - Это же гостиница, - возразила Валя, как бы поражаясь его бестолковости. - И что же? - Он внезапно повернулся к ней. - Разве она пользуется дурной славой? - Нет, это превосходная гостиница. Ну, пожалуйста, - легонько подтолкнула она его, - идите скорее, а я подожду здесь. В ожидании лифта Ник следил за нею. Она подошла к парфюмерному киоску, поглядела на витрину, взяла с прилавка маленький флакончик, понюхала и поставила на место. Продавщица что-то сказала ей, Валя в ответ покачала головой и отошла к газетному киоску, где и стояла, перелистывая "Новый мир", когда Ник сошел вниз. Она заплатила за журнал и направилась к выходу, прежде чем он успел ей сказать, что нелепо опять выходить на холод, когда тут наверху есть отличный ресторан. Он устал без конца бродить по улицам, ему надоело сидеть в высоких, безлично холодных залах ресторанов или в тесноте неуютных, коробкообразных кинотеатров, надоело почти всегда находиться на виду у сотни незнакомых, безразличных к нему людей, которым решительно все равно, пришел он или ушел, жив он или умер. - Ведь это нелепо, - сказал он, догнав ее. - Я привык принимать друзей у себя дома. А у меня есть здесь свой дом - теплая, уютная ко