как покончить со своей идиотской жизнью. Умереть возле нее значило создать видимость двойного самоубийства. Даже если такое совершить в одиночку, и то становится стыдно от мысли, что люди подумают об этом или скажут. Сильнее смерти вовсе не любовь, а желание сохранить престиж. Я глянул на часы. Десять минут четвертого. Так я стоял озадаченный, проклиная минуту, когда явился на свет Божий, как в дверь позвонили. Я был уверен, что это полиция. Ничего не стоило обвинить меня в убийстве. Я не пошел открывать, но звонки стали настойчивей. Я ни на минуту не сомневался, что затем начнут вышибать дверь. Не спросив, кто звонит, я открыл дверь. То была Нина. Она опоздала на поезд. Нина была специалистом по части опозданий на поезда, в театры и на свидания. Она сказала, что других проходящих поездов не было и ей пришлось вернуться домой. Но среди ночи ее охватило желание побыть со мной. А может быть, подумала, что ей удастся застукать соперницу и выцарапать ей глаза. Как ни странно, я был просто счастлив увидеть Нину. Быть один на один с покойником в таких обстоятельствах настолько мучительно, что в сравнении с этим бледнеют любые неприятности от скандалов. "Почему горят все лампы?" -- спросила Нина. Потом бросила взгляд на постель и воскликнула: "Совершенно незачем ее прятать!" Она подбежала к кровати и хотела было сдернуть плед, но я схватил ее за руки и выпалил: "Нина, там труп!" По моему лицу она поняла, что это не ложь. Я ожидал, что она закатит дебош и перебудит всех соседей. Нине для истерики хватало вида мышонка или таракана. Но в этот момент она внезапно успокоилась и, казалось, выбросила из головы свои бредни. Она спросила: "Труп? Чей?" Когда я сказал, что это -- Тереза Штайн, она рассмеялась, но не истерически, а как нормальный человек смеется удачной шутке. Я сказал: "Нина, я не шучу. Тереза Штайн умерла в моей постели". Нина знала Терезу Штайн. Ее знала вся интеллигентная Варшава. Нина не верила мне, пока я не открыл сумочку Терезы и показал паспорт. В царское время всем надо было иметь при себе паспорта, даже женщинам. -- Как же вы никогда об этом не написали? -- спросил я Макса Перского. -- До сей минуты никто не слышал всей правды. Слишком многие знали Терезу Штайн. Он прикурил еще одну сигарету. Был уже вечер. Луна желтела, точно медяшка. -- Какой рассказ мог бы из этого получиться! -- сказал я. -- Может быть, в один прекрасный день я его и напишу, но только в старости, когда ни одна душа в Варшаве уже не будет помнить Терезу Штайн. Осталось ждать совсем немного. Однако позвольте рассказать вам, чем дело кончилось. Нина с готовностью пришла мне на помощь и разработала план действий. Мы без труда могли бы окончить свои дни в Сибири или на виселице, но в такие минуты становишься безрассудно храбрым. Мы надели на труп Терезы все, в чем она пришла. Привратнику мы решили сказать, что у женщины разыгрался желчный пузырь, и мы везем ее в больницу. Привратником у нас служил старый пьянчужка; открывая ворота, он никогда не зажигал свет. Стягивание с Терезы Штайн ночной рубашки и обряжение ее в панталончики и прочее почти доконало нас. Не тело, а руины! Когда она была одета, я поднял ее и потащил вниз по трем темным лестничным пролетам. Она не была тяжелой, однако я чуть было не нажил грыжу. Нина помогала мне, придерживая труп за ноги. Как такая истеричка могла все это проделать, для меня остается загадкой по сей день. Никогда -- ни до, ни после, она не была такой нормальной, даже я бы сказал -- сверхнормальной. В темной подворотне я поставил труп на ноги, прислонив к стене. Голова скатилась мне на плечо, и мне на миг показалось, что Тереза жива. Нина постучала в окошко привратнику, послышался скрип двери и брюзжание человека, разбуженного среди ночи. Вздыхая и чертыхаясь, он открыл ворота, и мы с Ниной потащили труп стоя, держа его под руки. Я даже умудрился дать привратнику на чай. Он ничего у нас не спросил, а мы ничего не сказали. Попадись нам по дороге полицейский, не сидел бы я тут с вами. Но на улице не было ни души. Мы подтащили труп Терезы к ближайшему углу и аккуратно опустили на тротуар. Рядом я положил ее сумочку. Все заняло не более нескольких минут. Я так оцепенел, что не знал, как мне быть дальше. Нина увела меня к себе домой. Существует старое присловье, что безупречно совершенного убийства не бывает. То, что мы проделали той ночью, обладало всеми качествами идеального преступления. Задуши мы на самом деле Терезу, более удачно сделать это было невозможно. Правда, мы оставили, конечно, отпечатки пальцев, но в ту пору в Варшаве техника дактилоскопии была еще не известна. Русскую полицию мало волновала какая-то бездыханная старуха, найденная на улице. Труп увезли в морг. Когда евреи узнали, что Терезу Штайн обнаружили уже мертвой, руководство общины позаботилось о том, чтобы ее приняли в помещение для омовения при кладбище на улице Геся без вскрытия. Я, конечно, узнал об этом потом. Вы не поверите, но остаток ночи я проспал с Ниной, и все было как обычно. В ту пору у нервы меня были еще крепкие. К тому же я выпил полбутылки водки. Вот уж, действительно, наш организм всегда ведет себя непредказуемо. Не надо и говорить, что Варшава была потрясена подробностями смерти Терезы. Наши идишистские газеты уделили этому событию много внимания. Тереза сказала своей хозяйке, что будет ночевать у заболевшего родственника. Но кто был этим родственником, так никто и не узнал. Мой привратник мог бы рассказать полиции, что мы посреди ночи выносили какую-то женщину, но он был полуслепым и никогда не открывал газеты. Поскольку возле нее осталась сумочка, предположили, что Тереза умерла естественной смертью. Помнится, какой-то журналист развил теорию, по которой Тереза Штайн ушла из дома, чтобы помочь бедным и больным. Он сравнивал ее с цаддиком (3) из рассказа Переца (4), который вместо вечерней молитвы отправился к больной вдове разжечь печь. Наши варшавские евреи обожают похороны. Но таких похорон, как у Терезы Штайн, я до той поры не видывал. Сотни дрожек следовали за катафалком. Женщины и девушки стенали, как на Йом-Киппур (5). Были прочитаны многочисленные молитвы. Раввин Немецкой синагоги в своей проповеди сказал, что над могильным холмом Терезы Штайн витают души Гете, Шиллера и Лессинга вместе с душами Иехуды ха-Леви и Шломо ибн Габирола (6). Я не был на сто процентов убежден в способности Нины держать язык за зубами. Истерия часто идет рука об руку с манией разоблачительства. Я боялся, что при первой же ссоре Нина кинется в полицию. Но она сильно переменилась, даже перестала изводить меня ревностью. Мы больше ни разу не говорили о той ночи. Она сделалась нашей общей тайной. Вскоре началась война. У Нины открылась чахотка, которую она носила в себе давно. Родственники отправили ее в санаторий в Отвок. Я часто навещал ее. Характер ее и вправду изменился. Мне никогда более не приходилось прерывать пощечинами ее истерик. Умерла она в девятьсот восемнадцатом году. -- Она никогда вам не являлась? -- спросил я. -- Вы имеете в виду Нину или Терезу? Обе обещали, но ни одна не сдержала слово. Даже если такая штука, как душа, и существует на самом деле, я не верю, что ей по вкусу являться с весточками из лучшего мира. На самом деле я полагаю, что смерть -- это конец всего нашего сумасбродства. Да, забыл добавить еще вот что. К этой истории прямого отношения не имеет, но просто интересно. Все эти годы Нина угрожала дяде, раввину из Бялы, своим крещением. Ребе смертельно боялся иметь в семействе выкреста и исправно слал ей деньги. После ее смерти, когда родственники готовили похороны и понадобились документы, оказалось, что она уже много лет была католичкой. Хасиды были потрясены. Дали взятку кому надо, Варшава тогда была оккупирована немцами, и похоронили ее на еврейском кладбище. Между прочим, она лежит неподалеку от Терезы Штайн, в первом ряду. Почему она крестилась, я наверно так и не узнаю. Она часто рассуждала о еврейском Боге и поминала своих святых предков. Макс Перский замолчал. Вечер был довольно прохладный. Мухи, бабочки, мотыльки и прочие мошки вели вокруг лампы над дверью ночную оргию. Макс Перский покачал головой, как бы подтверждая правдивость всего, что рассказал. -- Любви из милости не бывает, -- добавил он. -- Надо быть эгоистом, а не то погубишь и себя, и свою любовь. Немного поколебавшись, он бросил взгляд на официантку. Она моментально подошла. -- Еще кофе? -- Да, Хелена. До которого часа вы сегодня работаете? -- Мы, как обычно, закрываемся в двенадцать. -- Я подожду вас на улице. ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ Гарри Бендинер проснулся в пять часов утра с чувством, что ночь кончилась, и больше ему не заснуть. В сущности, каждую ночь он вскакивал раз по десять. Несколько лет назад ему сделали операцию простаты, и после нее он постоянно ощущал, как что-то давит на мочевой пузырь. Поспит час, а то и меньше, и снова чувствует, что нужно опорожниться. Даже сны были об этом. Он вылез из постели и на трясущихся ногах поплелся в туалет, а на обратном пути вышел на балкон. Квартира его находилась в одиннадцатиэтажном доме. Слева виднелись небоскребы Майами, справа грохотал океан. Воздух за ночь немного остыл, но еще хранил тропическое тепло. Пахло дохлой рыбой, нефтью и, кажется, апельсинами. Гарри долго стоял, с удовольствием подставив вспотевший лоб океанскому бризу. Хотя Майами-Бич уже стал большим городом, ему чудилась близость Эверглейдса ( 1), ароматы зелени и испарения болот. Иногда ночью он просыпался от хрипловатого крика чайек. Бывало, что волны выбрасывали на песок мертвую барракуду, а то и детеныша кита. Гарри Бендинер поглядел в направлении Голливуда. Совсем недавно округа была совершенно дикой. За несколько лет пустоши обратились в город с отелями, громадными домами, ресторанами, супермаркетами, банками. Сияние уличных фонарей и неоновые всполохи витрин затмили свет звезд. Машины носились ночь напролет. Куда эти люди торопились в предрассветные часы? Какая сила гнала их? Неужели они даже не сомкнули глаз? "Ну, это уже не мой мир. Когда тебе минуло восемьдесят, ты уже почти труп". Он оперся рукой о балконную решетку и стал восстанавливать недавно виденный сон. Ему помнилось, что все участники сна уже были в лучшем мире -- и мужчины, и женщины. По-видимому сны не признают смертей. В снах были живы все три его жены, и сын Билл, и дочка Сильвия. Нью-Йорк и его родной город в Польше и Майами-Бич сливались воедино. Он -- Гарри или, точнее, -- Гершель, был и взрослым, и мальчишкой из хедера (2). На миг он закрыл глаза. Почему сны не вспоминаются? Он мог припомнить любую мелочь из случившегося семьдесят, даже семьдесят пять лет назад, а сегодняшний сон лопнул, как мыльный пузырь. Какая-то сила старалась бесследно стереть сны. Вот и пропадает впустую треть жизни человека -- еще раньше, чем он сам сойдет в могилу. Немного постояв, Гарри опустился в пластиковый шезлонг. Он смотрел поверх моря на восток, где вскоре должен был забрезжить рассвет. Некогда первым делом он шел с утра купаться, особенно летом, но ныне на такие подвиги уже не отваживался. В газетах иногда мелькали сообщения о нападениях акул на любителей дальних заплывов, да и другие обитатели здешних вод могли причинить серьезные неприятности. Сейчас ему хватало теплой ванны. Мысли обратились к бизнесу. Он прекрасно знал, что деньги не могли ему помочь, но нельзя все время думать так, что все -- лишь суета сует. Гораздо легче было размышлять о реальных вещах. Акции и облигации росли или падали. Дивиденды и прочие доходы надо было поместить в банк и отмечать в расчетной книге -- для уплаты налогов. Счета за содержание квартиры, за телефон и электричество тоже требовали оплаты. Раз в неделю приходила женщина убирать квартиру и привести в порядок его одежду. Время от времени вещи нуждались в чистке, а обувь -- в починке. Он получал письма, на которые надо было отвечать. Он не ходил в синагогу постоянно, но в Рош-ха-Шана (3) и Йом-Киппур надо же было где-то молиться, а отсюда -- и обращенные к нему просьбы помочь Израилю, иешивам, Талмуд-Торе (4), богадельням и лечебницам. Каждое утро он находил в почтовом ящике пачку макулатуры, которую приходилось вскрывать и просматривать, прежде чем швырнуть в помойное ведро. Поскольку он решил скоротать свой век без новой жены или хотя бы -- экономки, надо было устраиваться с едой, и через день приходилось спускаться в супермаркет. Катя перед собой тележку, он брал молок, творог, фрукты, овощные консервы, рубленое мясо, иногда грибы, банку борща или фаршированную рыбу. Конечно, он мог позволить себе такую роскошь как прислуга, но кое-кто из этой публики бывает нечист на руку. Да и чем бы ему заниматься, если бы его обслуживали? Он помнил изречение из Гемары, гласившее, что лень ведет к безумию. Возня с электрической духовкой на кухне, поход в банк, чтение газеты -- особенно штудирование финансовой полосы -- да час-другой просмотр биржевых новостей в конторе Меррила Линча -- все это поднимало тонус. Недавно он приобрел телевизор, но редко включал. Он слыл скрягой. Соседи часто с осуждением интересовались, -- почему он сам делает все, что для него могли бы делать другие -- его богатство не было секретом для окружающих. Они давали советы, лезли с расспросами -- почему не переезжает в Израиль? Почему не перебирается в горный отель? Почему не женится? Почему не наймет секретаршу? Постоянно напоминали: " Деньги на тот свет не возьмешь!" -- словно делали открытие. Каждый старался что-нибудь выудить из него, а ведь нуждайся он сам -- ни один бы не раскошелился на грош. Потому он перестал ходить на собрания жильцов, и в гости к соседям. Пару лет назад он как-то вошел в автобус, шедший из Майами-Бич в Майами, и оказалось, что на билет не хватало двух центов, остальные деньги были двадцатидолларовыми банкнотами. Никто из пассажиров не предложил ему два цента, даже не соизволил разменять банкноту! Кончилось тем, что шофер высадил его. По правде говоря, ни в одном отеле не чувствовал он себя так хорошо, как дома. Гостиничная еда была слишком обильна, да и вообще не подходила. Сам он мог выбрать то, что требовала диета: без соли, холестерина, специй. Путешествия самолетом или поездом были чересчур рискованны для человека деликатного здоровья, как он. Снова жениться в его годы тоже не имело смысла. Молоденьким нужен секс, а старуха ему --ни к чему. Так что другие -- как хотят, Бог с ними, а его удел -- жить в одиночестве и умереть без свидетелей. Небо на востоке начало покрываться рыжеватыми всполохами, и Гарри направился в ванную. Чуть задержался у зеркала, рассматривая свое отражение. Впалые щеки, голый череп с клочками седых волос, торчащий кадык, кончик носа загнут вниз, точно клюв у попугая. Бледно-голубые глаза -- один выше другого, и выражали одновременно и скуку, и следы юношеских страстей. Когда-то он был отменным мужчиной. Параллельно с женами хватало и амурных историй. До сих пор где-то лежит пачка любовных писем и фотографий. Гарри Бендинер явился в Америку не нищим и малограмотным подобно большинству других иммигрантов. До девятнадцати лет учился в родном городе; знал иврит, тайком читал газеты и мирскую литературу, брал уроки русского, польского и немецкого. Уже здесь, в Америке, два года посещал "Купер Юнион" (5) в надежде стать инженером, но полюбил американскую девчонку, Розали Штейн, женился, и тесть, Сэм Штейн, привлек его в строительный бизнес. Розали в тридцать лет умерла от рака, оставив двух малышей. Так получалось у него и дальше: вместе со смертью в дом шли деньги. Дочь Гарри,-- Сильвия, заболела той же формой рака в том же возрасте, что и мать. Детей, правда, у нее не было.Сын Билл, хирург, умер сорока шести лет от сердечного приступа. Двое его детей не пожелали быть евреями. Их мать, христианка, жила с другим мужчиной в Канаде. На первых порах внуки позванивали из Канады, присылали открытки к Новому году, потом потерялись. Он исключил их из завещания Да, ангел смерти отнял у него все. . После этого Гарри отказался от умножения потомства, хотя вторая жена, Эдна, умоляла завести наследников.. Гарри брился и мурлыкал какую-то мелодию -- откуда она взялась -- понятия не имел. То ли услыхал по телевизору, то ли засела в памяти еще с польских времен. Бог обделил его слухом, нещадно фальшивил, но привычку напевать в ванной не оставил. Туалет отнимал у него много времени. Принимаемое годами слабительное уже не действовало, и через день он ставил себе клизму -- занятие долгое и неприятное в восемьдесят лет. Он пытался делать гимнастику в ванне, поднимая костлявые ноги и плюхая по воде руками, точно веслами. Это были попытки продлить жизнь, но, выполняя упражнения, Гарри часто спрашивал себя: "А зачем, собственно, жить дальше?" Кому нужно его существование? Оно сделалось решительно бессмысленным, но что, -- его соседи коптят небо с большим смыслом?! Дом был полон стариков, все со средствами, многие -- просто богаты. Иные мужчины не могли ходить, либо волочили ноги, некоторые женщины передвигались с костылями. У кого артрит, кто мучился болезнью Паркинсона. Не жилой дом, а госпиталь! Хотя он был старожилом дома, местные новости редко доходили до него. Люди умирали, он узнавал об этом через недели, а то и месяцы.В бассейн он не ходил, в карты не играл. С ним здоровались в лифте и в супермаркете, но он не знал этих людей. Время от времени слышал вопрос: "Как дела, мистер Бендинг?". На это в запасе был стандартный ответ: "А как бы вы были в мои годы? Каждый день -- подарок". Тот летний день поначалу ничем не отличался от прочих. Гарри приготовил на кухне завтрак -- рисовые хлопья с обезжиренным молоком и "Санку" (6) на сахарине. В половину десятого спустился на лифте за почтой. Каждый день приходили какие-то чеки, но этот день оказался особо удачным. Акции падали, а компании как обычно, продолжали платить дивиденды. Гарри получал деньги за здания, на которые имел закладные, за ценные бумаги и за прочие деловые предприятия, которые с трудом находил ныне в закоулках памяти. Страховая компания выплачивала ежегодную ренту. Каждый месяц, из года в год, в его почтовом ящике появлялся чек социального страхования. Урожай этого утра перевалил за одиннадцать тысяч. Правда, львиную долю отберет налоговое ведомство, но все равно -- тысяч пять останется. Подсчитывая чеки, он одновременно размышлял: пойти ли к Меррилу Линчу посмотреть, что происходит на бирже, или не идти? Нет, не пойду, пустое занятие. Даже если с утра курс поднялся, за день опустится. "Рынок совершенно взбесился", -- пробормотал он себе под нос. Он вывел проверенную годами непоколебимую закономерность: инфляция идет в ногу с повышением курса, а не с понижением. Но сейчас рухнули и доллар, и акции. Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов, кроме неминуемой смерти. Около одиннадцати часов он спустился, чтобы вложить чеки. Отделение банка было крошечное, и все служащие, давно знавшие его, поздоровались хором. В этом отделении у него был сейф, где хранились драгоценности и ценные бумаги. Так получилось, что все три жены оставили ему кое-что, ни одна не составила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него денег, но уж не меньше пяти миллионов. Однако, он шел по улице в таких же брюках и рубашке, какие носят бедняки, да и кепка его, и башмаки немало повидали на своем веку. Постукивая тросточкой, он шел мелкими шажками и время от времени бросал взгляд назад -- вдруг его кто-нибудь преследует; может быть, какой-то проходимец вынюхал, насколько он богат и замыслил его похитить. Хотя день был ясный и улица полна людей, ни одна душа не вмешается, если его схватят, засунут в машину и увезут в заброшенные развалины или в пещеру. И выкуп за него никто платить не станет. Закончив дела в банке, он отправился домой. Солнце, стоявшее в зените, изливало зной. Женщины рассматривали в витринах платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальные костюмы. На их лицах отражалась сумятица чувств -- покупать или нет? Гарри бросил взгляд на витрины. Что ему тут делать? Ничего не хочется. Теперь до пяти часов, пока не придет пора готовить обед, ему абсолютно нечего было делать. Он точно знал, чем займется, придя домой: приляжет на диван и вздремнет. Слава Богу, его никто не похитил, не ограбил, не влез в квартиру. Кондиционер в порядке и трубы в ванной не прорвало. Он снял обувь и растянулся на диване. Как ни странно, он не утратил способность мечтать -- о неожиданных успехах, возвращении мужской силы, о приключениях. Мозг не привык к старости. Он кипел теми же страстями, что и в молодые годы. Гарри часто говорил мозгу: "Послушай-ка, не будь идиотом. Всему свое время, а ныне уже время миновало, поздно. Ты бессилен в чем-либо помочь". Но так уж устроен мозг, что фантазирует, несмотря ни на что. Кто это сказал: "Человек уносит свои надежды в могилу"? Дремоту прервал звонок в дверь. Он встревожился. Никто никогда не навещал его. Подумалось: "Наверное, убийца". Приоткрыв дверь на длину цепочки, увидел в прорезь маленькую женщину в белой блузке с нарумяненными щеками, желтыми глазами и огромным начесом соломенных волос. Гарри отворил дверь, и женщина сказала по-английски, но с явным акцентом: -- Надеюсь, я вас не разбудила. Я -- ваша новая соседка слева, хочу представиться. Меня зовут миссис Этель Брокелес. Правда, смешная фамилия? Досталась от последнего мужа. А моя девичья фамилия -- Гольдман. Гарри в изумлении уставился на нее. Слева от него испокон веку жила одинокая старуха. Он даже помнил фамилию --: миссис Хальперт. -- А что стряслось с миссис Хальперт? -- проговорил он. -- То же, что происходит со всеми, -- сдержанно ответила женщина. -- Когда это случилось? Я ничего не знаю. -- Уже больше пяти месяцев назад. -- Входите, входите. Умирают люди, а ты и не знаешь, -- пробормотал Гарри. -- Она была приятная женщина... Умела сохранять дистанцию. -- Я ее не знала. Квартиру купила у ее дочери. -- Садитесь, пожалуйста. У меня даже нечем вас угостить. Где-то была, кажется, бутылка ликера, но... -- Я не хочу ничего пить, и ликера не хочу. Во всяком случае, не среди бела дня. У вас курить можно? -- Конечно, конечно. Женщина села на диван, привычно щелкнула зажигалкой, затянулась. Ногти были в ярком маникюре, на одном из пальцев горел огромный бриллиант. -- Вы живете один? -- спросила женщина. -- Да, один. -- Я тоже одна. Что поделаешь?! Я прожила с мужем двадцать пять лет, и мы ни разу не повздорили. Наша жизнь была сплошным солнечным днем, ни облачка. Он внезапно умер и оставил меня в полном одиночестве. Мне вреден нью-йоркский климат. Ревматизм донимает. Придется доживать свой век здесь. -- Вы купили квартиру вместе с обстановкой? -- деловито поинтересовался Гарри. -- Со всем. Дочь ничего не хотела забирать, кроме платьев и белья. Все отдала за сущую ерунду. У меня не хватило бы терпения ходить по магазинам, покупать мебель, посуду. А вы здесь давно живете? Женщина сыпала вопросы один за другим, Гарри охотно отвечал. Она выглядела относительно молодой, не старше пятидесяти, а то и меньше. Он принес пепельницу, поставил на кофейный столик тарелку печенья и бокал лимонада. Этель Брокелес сидела, скрестив ноги, и Гарри нет-нет поглядывал на ее круглые колени. Она перешла на идиш с польским акцентом. От нее веяло чем-то родственным. Не иначе как небеса решили снизойти к его тайным мечтам. Только сейчас, слушая ее, он осознал, насколько одиноким был все эти годы, как угнетала его невозможность целыми днями переброситься с кем-то парой слов. Даже с соседкой лучше, чем нискем. В ее присутствии он помолодел, стал говорлив, рассказал о своих трех женах, о трагедиях детей. Даже посвятил ее в существование любовницы после смерти первой жены. -- Не надо извиняться, -- сказала гостья. -- Мужчина есть мужчина. -- Я состарился. -- Мужчина никогда не стареет. У меня был дядя во Влоцлавеке, так он восьмидесяти лет женился на двадцатилетней, и она родила ему троих детей. -- Влоцлавек? Это около Коваля -- моей родины. -- А, знаю. Я бывала в Ковале. У меня там жила тетя. Он не заметил, как пролетели два часа.Она взглянула на часы. -- Час дня. Вы где завтракаете? -- Нигде. Я ем только по утрам, а потом сразу обедаю. -- Вы на диете? -- Нет, но в моем возрасте... -- Хватит уже о вашем возрасте! -- обрезала она. -- Знаете что? Пойдемте ко мне и вместе позавтракаем. Не люблю есть одна. Для меня даже хуже завтракать в одиночестве, чем спать. -- Я, право, и не знаю... Чем я заслужил? -- Пойдемте, пойдемте, не говорите ерунду. Это -- Америка, а не Польша. У меня холодильник трещит от продуктов. Прости, Господи, но я больше выбрасываю, чем съедаю. Женщина говорила с теми идишистскими выражениями, которых Гарри не слыхал уже минимум лет шестьдесят. Она взяла его за руку и повела к двери. Всего-то нужно было сделать несколько шагов. Когда он запирал свою дверь, она уже отпирала свою. Квартира, куда он вошел, была больше его собственной и посветлее. На стенах висели картины, причудливые лампы, старинные вещицы. Окна выходили прямо на океан. На столе -- ваза с цветами. В квартире Гарри пахло пылью, а здесь воздух был свежим. "Она чего-то хочет. Есть у нее задняя мысль", -- подумал Гарри. Он вспомнил, что читал в газетах о мошенницах, умудрявшихся выуживать целые состояния из мужчин, а впрочем, и из женщин. Главное теперь -- ничего не обещать, ничего не подписывать, не давать ни гроша. Она усадила его за стол, и из кухни послышалось бульканье кофеварки, донесся запах свежих булочек, фруктов, сыра и кофе. Впервые за многие годы, среди бела дня Гарри обуял аппетит. Вскоре они уже завтракали. Хозяйка дома затягивалась сигаретой даже между двумя кусками. -- Мужчины бегают за мной, -- жаловалась она, -- но как только доходит до серьезного, все они начинают интересоваться моими финансами. Стоит заговорить о деньгах, как я рву с ними. Я не бедна. Даже -- постучу по дереву! -- богата. Но не желаю, чтобы со мной жили из-за денег. -- Слава Богу, я ни в чьих деньгах не нуждаюсь, -- сказал Гарри. --Хватит, проживи я даже тысячу лет. -- Это хорошо. Постепенно перешли к обсуждению своего имущества, и Этель рассказала, что владеет домами в Бруклине и на Стэйшн-Айленд, а также ценными бумагами. Она так говорила и называла такие имена, что Гарри понял -- не врет. Здесь, в Майами, у нее был счет и сейф в банке, в том же, что у Гарри. Он прикинул, что капитала у нее, как минимум, на миллион, а то и больше. Она кормила его как дочь или жена, обсуждала, что ему можно есть, а чего -- остерегаться. В молодости с ним случались такие чудеса. Встретив его, мгновенно переходили на интимные отношения, прилипали к нему и не отставали. Но чтобы такое случилось в его-то годы? Это было похоже на сон. -- У вас есть дети? -- внезапно спросил он. -- Дочь, Сильвия. Она живет одна в палатке в Британской Колумбии. -- Почему в палатке? Мою дочь тоже звали Сильвией. Да вы сами мне в дочери годитесь, -- добавил он, не понимая, зачем это сказал. -- Причем тут годы? Ерунда! Я люблю, чтобы мужчина был старше меня. Мой муж -- упокой, Господи, его душу! -- был на двадцать лет старше, и я желаю каждой еврейской девушке такой жизни, как была у нас. -- Ну я-то точно старше вас лет на сорок, -- заметил Гарри. Женщина положила ложку. -- Сколько вы мне дадите? -- Лет сорок пять, -- ответил Гарри, понимая, что на самом деле она постарше. -- Добавьте еще двенадцать и попадете в самую точку. -- Ну, столько вам не дашь. -- Я хорошо жила с мужем. Я могла попросить у него все, что угодно -- луну, звезды. Для Этель у него не было отказов. Вот почему после его смерти я впала в меланхолию. Да и дочь мне добавила. Я потратила целое состояние на психиатров, но они ничем не помогли. Последние семь месяцев я провела в нервной клинике. У меня было душевное расстройство, я не хотела больше жить. В клинике не спускали с меня глаз ни днем, ни ночью. Он звал меня из могилы. Я хочу вам что-то сказать, только поймите меня правильно. -- Что? -- Вы напоминаете мне мужа. Вот почему... -- Мне восемьдесят два, -- произнес Гарри и тут же пожалел. Пяток лет можно было без труда скостить. Он мгновение подождал, затем добавил: -- Будь я на десяток лет помоложе, я бы сделал вам предложение. И снова Гарри пожалел о сказанном. Слова выскочили сами собой. Он все еще не избавился от боязни нарваться на "золотоискательницу". Женщина пытливо взглянула на него и подняла бровь. -- Раз уж я решилась жить, то возьму вас, какой вы есть. "Неужели это возможно? Как такое может быть?" -- снова и снова спрашивал себя Гарри. Они обсуждали свой брак и снос стены между квартирами, чтобы сделать из двух одну, благо спальни были по соседству. Она откровенно рассказала ему о своем финансовом положении. Ее состояние оценивалось примерно в полтора миллиона долларов. Гарри еще раньше рассказал ей, чем н располагает. -- Что нам делать с такой кучей денег? -- спросил он. -- Когда я была одна, то не знала, куда их девать, -- возразила она, -- но теперь, вдвоем, поедем в кругосветное путешествие. Купим квартиру в Тель-Авиве или Тверии. Тамошние теплые весны так хороши для ревматизма. Когда я буду рядом, ты проживешь много-много лет. Гарантирую сто, а может -- и больше. -- Все в руках Божьих, -- ответил Гарри и поразился своим словам. Он не был религиозен. Сомнения в Боге и Божьем промысле с годами лишь возрастали. Он часто повторял, что после случившегося с европейским еврейством, в Бога может верить только болван. Этель встала, встал и он. Объятие, поцелуй. Он крепче сжал ее и ощутил пронзивший его насквозь трепет юношеского желания. -- Подожди до хуппы(7), -- проговорила она. Гарри поразили ее слова, потому что он когда-то уже слышал их, и произносил их тот же голос. Но когда и кто? Все три его жены были коренными американками и не стали бы пользоваться такими выражениями. Может, во сне? Можно ли во сне видеть свое будущее? Он склонил голову и задумался, а подняв глаза, был ошеломлен. За несколько секунд облик женщины невероятно изменился. Она отодвинулась от него, а он даже не заметил. Ее лицо побледнело, усохло, постарело. Прическа, казалось, моментально распалась. Она искоса глядела на него -- подавленно, печально, даже угрюмо. "Обидел я ее, что ли?" -- подумал он. И как будто со стороны услышал собственный вопрос: -- Что случилось? Тебе нехорошо? -- Нет, но тебе лучше уйти сейчас, -- ответила она отчужденным и даже несколько враждебным тоном. Он было хотел спросить о причинах разительной перемены, но помешало позабытое (а может, не покидавшее его) чувство собственного достоинства. С женщинами никогда не знаешь, где окажешься. Все же спросил: -- Когда мы увидимся? -- Во всяком случае, не сегодня. Может быть, завтpa, -- чуть помедлив, ответила она. -- До свидания. Спасибо за завтрак. Она даже не потрудилась проводить его до двери. "Ну, вот я и дома", -- подумал он. Вот те на, передумала! Его мучил стыд -- за себя самого и за нее тоже. Она что -- шутила с ним? Неужели злобные соседи решили разыграть его? Своя квартира показалась ему почти необитаемым островом. "Не буду обедать", -- решил он. В животе -- тяжесть. "В моем возрасте не следует ставить себя в идиотское положение", -- пробормотал он, лег на диван и задремал, а когда открыл глаза, было уже темно. "Может быть, она еще позвонит в дверь? А может, мне ей позвонить?" Она дала ему номер своего телефона. Даже после сна он чувствовал себя измотанным. Ему надо было написать несколько писем, но отложил это на утро. Он вышел на балкон, соседствовавший с ее балконом. Они могли видеть друг друга и даже разговаривать, если у нее сохранился хоть какой-то интерес к нему. Океан пенился, бурлил. Вдалеке виднелся корабль. В небе прогудел самолет. Над головой блистала одинокая звезда, которую не в силах были затмить уличные фонари и неоновая реклама. Хорошо, когда видишь хотя бы одну звезду, а то можно забыть о существовании неба. Он присел, ожидая, не появится ли она. О чем она думала? Минуту назад заботлива, словоохотлива, точно невеста на свадьбе -- и вот сразу чужая! Почему так резко сменилось настроение? Гарри снова задремал, а когда проснулся, был уже поздний вечер. Спать не хотелось, и он решил спуститься за вечерней газетой, где печатали новости с нью-йоркской фондовой биржи, однако отправился в постель, предварительно выпив стакан томатного сока и проглотив таблетку. Тонкая стена отделяла его от Этель, но в стенах кроется особая сила. Быть может, подумал он, поэтому кое-кто предпочитает жить в палатках. Он полагал, что размышления не дадут заснуть, но ошибся. Проснулся он от тяжести в груди. Который час? Светящиеся цифры показали, что спал он часа два с небольшим. Что-то снилось, но что именно, он не помнил. Осталось лишь чувство ночного кошмара. Интересно, спит она или нет? В ее квартире было тихо. Он снова уснул и проснулся от шума. Хлопали двери, громко говорили люди, кто-то бегал по коридору. Он всегда боялся пожара. В газетах часто сообщалось о стариках, спаливших себя в домах престарелых, больницах или гостиницах. Он вылез из кровати, надел шлепанцы, халат и открыл дверь в коридор. Ни души. Может, пригрезилось? Закрыл дверь и вышел на балкон. Пожарных внизу нет. Галдели только полуночники да завсегдатаи ночных клубов. Некоторые жильцы, уезжая на лето, сдали свои квартиры латиноамериканцам. Гарри вернулся в постель. Несколько минут было тихо, а затем снова раздались звуки мужских и женских голосов и грохот в коридоре,. Что-то стряслось, но что именно? Хотелось встать и посмотреть, но он лежал и встревоженно вслушивался. Внезапно на кухне раздался звонок "интеркома"(8). Когда он взял трубку, мужской голос произнес: "Ошибка". Гарри включил лампу, и поток яркого света ослепил его. Он открыл холодильник, достал кувшин сладкого чая и налил полстакана, не сознавая зачем, -- для поднятия духа или от жажды. Вскоре понадобилось опорожниться, и он поплелся в туалет. В этот момент позвонили в дверь, и звонок отбил у него нужду. Может быть, в дом ворвались грабители? Ночной сторож -- старик, он незваным гостям -- не помеха. Гарри решал, открывать или нет. Он стоял у унитаза и дрожал от страха. "Это, быть может, мои последние минуты на земле", -- пронеслось в мозгу. "Боже милостивый, пощади!" -- пробормотали губы. Он вдруг сообразил, что в дверь вмонтирован "глазок", через который можно посмотреть, кто звонит. "Как я о нем забыл? -- изумился он. -- В маразм впадаю!". Он тихо подошел к двери, отодвинул крышку "глазка" и заглянул. Седая женщина в халате. Он узнал ее: то была соседка справа. Сразу стало ясно. У нее был парализованный муж, повидимому что-то стряслось. Он открыл дверь. Старуха протянула конверт без марки. -- Простите, пожалуйста, мистер Бендинер, женщина из квартиры слева оставила этот конверт у вашей двери. На нем ваше имя. -- Какая женщина? -- Ну, слева. Она покончила с собой. Гарри ощутил судорогу в кишках, и спустя мгновение живот стал тугим, как барабан. -- Блондинка? -- Да. -- Что она сделала? -- Выбросилась из окна. Гарри протянул руку и взял конверт. -- Где она? -- спросил он. -- Ее увезли. -- Мертвую? -- Да. -- Боже мой! -- Уже третий случай здесь. Народ в Америке теряет разум. Рука Гарри затряслась, и конверт затрепетал, как на ветру. Он поблагодарил женщину и закрыл дверь. Затем пошел за очками, которые клал на ночной столик. "У меня не хватит духу прыгнуть, -- убеждал он себя. -- Самое время сейчас сломать бедро!" Пошатываясь, добрался до постели и зажег ночник. Очки лежали там, где он положил. Он почувствовал головокружение. Стены, портьеры, комод, конверт -- все дергалось и вращалось, точно в расстроенном телевизоре. "Ослеп я, что ли?" -- спросил он себя. Сел и подождал, головокружение прошло. Распечатать конверт едва хватило сил. Письмо было написано карандашом, строчки прыгали, в словах на идише было много ошибок. Вот что было в письме: "Дорогой Гарри, забудь меня. Я должна идти к своему мужу, туда, где он. Если не трудно, скажи по мне каддиш. Я помолюсь за тебя там, где буду. Этель." Он положил лист бумаги и очки на ночной столик и погасил свет. Лежал, икая и с трудом подавляя отрыжку. Тело дергалось, пружины кровати двигались. "Все, с этой минуты надеятся не на что", -- решил он с торжественностью человека, принимающего присягу. Стало зябко, он укрылся одеялом. Утром он открыл глаза в десять минут девятого. Это был сон? Нет, письмо на столике. В тот день Гарри Бендинер не спускался за почтой. Не умывался, не оделся, не делал завтрак. Все время дремал в пластиковом шезлонге на балконе и думал об иной Сильвии-- дочери Этель, -- живущей где-то в палатке в Британской Колумбии. "Почему она забралась так далеко?" -- думал он. "Отчаялась от смерти отца? Не могла быть с матерью? Или в свои годы уже осознала тщетность человеческих поступков и решила стать отшельницей? Стремилась познать себя или Бога?" В мозгу старика мелькнула безрассудная идея: слетать в Британскую Колумбию, отыскать в дебрях эту молодую женщину, утешить ее, заменить отца и, быть может, вместе с ней попытаться понять, -- зачем человек рождается и почему должен умереть. ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОСТОЯЛЕЦ Это было со мной уже не раз: я мечтал, чтоб случилось невозможное -- и оно происходило. Однако желание мое сбывалось в странной форме, словно Тайные Силы показывали мне, что я сам не понимаю свои желания. Так случилось и в то лето на Майами-Бич. Я жил в большой гостинице, набитой туристами из Южной Америки, приехавшими освежиться, и страдальцами вроде меня, которых мучила лихорадка. Жить там мне сильно надоело: с утра до вечера слышать испанскую речь, плескаться в воде вместе с крикливыми туристами, дважды в день есть тяжелую гостиничную пищу. Когда я читал газету или книжку на идише, соседи смотрели на меня с изумлением. Однажды, во время прогулки, я проговорил вслух: "Ах, если б я тут был единственным постояльцем!" Некий бес вероятно подслушал мои слова и немедленно принялся строить козни. Когда наутро я спустился вниз к завтраку, в холле гостиницы царило столпотворение. Постояльцы стоя кучками, переговаривались еще громче, чем обычно. Везде стояли штабели чемоданов. Коридорные бегали взад-вперед, толкая нагруженные тележки. Я спросил встречного, что случилось. -- Разве вы не слышали? Объявляли через громкоговоритель. Гостиница закрывается. -- Почему? -- спросил я. -- Они обанкротились. Человек отошел, удивляясь моей неосведомленности. Вот так штука: гостиница закрывается! Насколько было мне известно, дела в ней шли неплохо. Как же так -- вдруг закрыть гостиницу, где сотни постояльцев? Но я давно понял, что в Америке лучше задавать поменьше вопросов. Систему кондиционирования воздуха отключили, в вестибюле стало душно. У кассы выстроилась длинная очередь клиентов, спешивших заплатить по счетам. Царил страшный беспорядок. Курильщики бросали окурки прямо на пол. Дети обрывали цветы и листья тропических растений в кадках. Тут и там южноамериканские туристы, вчера корчившие из себя представителей латинской расы, громко переговаривались на идише. Самому мне уложиться было недолго -- всего один чемодан. Я забрал его и направился искать другую гостиницу. На улице, под палящим