евятисот футов), и их заполняли вековые отложения гуано. От его рассказов по телу ползли мурашки. - Чтобы наладить дела, нам необходимы сотни тысяч рабочих, - сказал он размеренным голосом. - Миллион кули. Они нужны повсюду: на табачных плантациях Суматры, на Яве, но для Борнео, так сказать для провинции, необходим миллион кули. Приятно потрафить незнакомцу, к тому же я чувствовал, что за моей спиной стоит вся Индия. - Мы смогли бы предложить вам от двух до двадцати миллионов. Смотря каков спрос, - сказал я, проявляя щедрость. - Ваши люди никуда не годятся, - ответил человек с Северного Борнео. - За индийцем тянется целая деревня, чтобы обслуживать его. Как поставщик рабочей силы Индия нас не устраивает. На Суматре говорят, что ваши кули либо не умеют, либо не хотят ухаживать за табаком как полагается. Для того чтобы развиваться, нам нужны китайцы. О Индия, страна моя! Вот что значит унаследовать высокую культуру и древний кастовый кодекс. Чужестранцы будут издеваться над твоими детьми, как над людьми бесполезными за пределами своих перенаселенных провинций. Здесь открывается возможность для применения рабочих рук - дверь, которая ведет к сытым желудкам, и через эту дверь десятками тысяч вливаются иные люди (желтые, с косицами-хвостами), тогда как в Бенгалии образованный туземный редактор вопит о "жестокости", стоит нам переселить несколько сот бенгальцев на несколько сот миль, в Ассам*. Глава VI О хорошо одетых островитянах Сингапура и их развлечениях; автор доказывает, что все английские поселения как две капли воды похожи друг на друга; рассказывает, как чикагский еврей и американский ребенок могут отравить самое безоблачное настроение Мы неразделимы, Мы одно: в усердии, В вере и надежде И в милосердии. Когда приезжаешь в незнакомое английское поселение, в первую очередь необходимо нанести визит его обитателям. Я пренебрег этой обязанностью и предпочел общаться с китайцами вплоть до воскресенья. В воскресенье же я узнал, что весь Сингапур отправился в ботанический сад послушать светскую музыку. Там собираются англичане, которые живут на острове. Ботанический сад был бы весьма кстати в Кью*. Однако, когда знаешь, что сад - единственное место отдыха, туда не слишком-то влечет. Там собрана растительность всех тропических областей, а оранжерея с орхидеями покрыта тонкими деревянными планками, для того чтобы уберечь растения от прямого солнечного света. В оранжерее содержались белые, словно восковые красавицы с Филиппин и из Тропической Африки. Они были полуслизняками и, очевидно, добывали себе пропитание из собственных деревянных табличек. Внутри оранжереи и снаружи не ощущалось ни малейшей разницы температур. Тяжелый, спертый воздух был насыщен испарениями, и я не пожалел бы месячного оклада (давно не получаю месячного оклада) за добрый глоток удушливо-жаркого воздуха, приносимого ветром из песков Сирсы*, или за воздух пыльной бури в Пенджабе. Готов отдать в придачу все эти растения, покрытые испариной, и даже древовидный папоротник, который потел, издавая странные звуки. Когда я особенно остро ощутил то неизмеримое расстояние, которое отделяло меня от Индии, до экипажа донеслись тихие звуки музыки, и мы очутились в обыкновенном индийском поселении. Оно было меньше, чем в Аллахабаде, зато привлекательнее, чем в Лакхнау*, и господствовало над ботаническим садом, который раскинулся по склону горы и в низине. Административные здания утопали в зелени, столовая наводила на мысль о неторопливом времяпрепровождении за прохладительными напитками, неподалеку маршировал английский оркестр. Это и был наш милый мирок. Среди прочих обращали на себя внимание красивая светловолосая мемсаиб* с блестящими манерами и другая, пухленькая мемсаиб, которая охотно заговаривает с незнакомцами и вообще держится со всеми на дружеской ноге. Там были старая дева, которая недавно вернулась из Англии, и отъевшийся на бобах холеный субалтерн в легком френче и с фокстерьером. На скамейках сидели толстый полковник и тучный судья, жена инженера, купец и его семейство. Я где-то видел этих людей, и мужчин, и женщин, и, если бы не незначительное обстоятельство, что мы были совсем незнакомы, я бы приветствовал их как старых друзей. Я догадывался, о чем они говорили, заметил, как они украдкой разглядывали кто во что был одет, видел, как молодые люди сновали по площадке, стараясь оказаться рядом с девицами, и услышал: "Вы так думаете-с?" или "Не совсем так-с", что приличествует учтивому обхождению. До чего неуютно сидеть в наемном экипаже и, наблюдая за соплеменниками, сознавать, что, как бы хорошо ни была знакома их жизнь, сам не имеешь к ней ни малейшего отношения. Я только тень теперь - увы! увы' - Что на задворках человечества ютится, - уныло продекламировал я профессору. Тот разглядывал миссис... а может быть, другую даму, похожую на нее. - Неужели я путешествую вокруг света ради того, чтобы встречаться с этими людьми? - сказал он. - Я же видел их прежде. Вот капитан такой-то, вот тот самый полковник, а мисс - как ее там? - необъятна, как сама жизнь, но вдвое бледнее обычного. Профессор угодил в самую точку. В последнем и было все дело. Лица обитателей Сингапура покрыты мертвенной бледностью. Они белы, как Нааман*, а вены на тыльной стороне их рук почти фиолетовые. Мы словно очутились в Индии, когда там только что миновал период дождей, а женщин почему-то не отпустили в горы. Тем не менее в Сингапуре не принято говорить о нездоровом климате. Здесь живут весело и беспечно, пока человеку на самом деле не становится плохо. Затем чувствуют себя все хуже, потому что в этом климате не удается взять себя в руки, и умирают. Как и у нас в Индии, калитку кладбища открывают здесь брюшной тиф и болезни печени. Однако самый приятный предмет созерцания в сердце гражданского поселения (разумеется, оно расположено вдали от туземного города и состоит из небольших прелестных бунгало), конечно же, мой дорогой Томас Аткинс. Он неисправим: ничего не стесняется, знает себе цену, ругается, курит. Он не прочь послушать музыку, побродить по базару и может наградить непечатным эпитетом пальму... В общем, он такой же, как в Миан-Мире*. Здесь расквартирован 58-й Нортгемптонширский полк, так что, как видите, Сингапур находится в полной безопасности. Никто так и не заговорил со мной, хотя я надеялся, что меня пригласят выпить. Пришлось ползти обратно в отель, чтобы отведать там шесть различных блюд с одним кэрри*. Хочу домой! Хочу вернуться в Индию! Я чувствую себя несчастным. В это время года пароход "Наваб" должен пустовать, но мы имеем сотню пассажиров в первом классе и шестьдесят - во втором. Все красивые девушки едут во втором. Вероятно, что-то случилось в Коломбо. По-видимому, там столкнулись два парохода, а мы пожинаем плоды катастрофы и переполнены, как зверинец. Капитан говорит, что ожидалось всего десятка полтора пассажиров, но, если бы предвидели такую толкучку, на линию вышел бы пароход повместительнее. Лично я считаю, что добрую половину попутчиков стоит выбросить за борт. Ведь они путешествуют вокруг света ради развлечения и, занимаясь таким распутством, делают слишком скоропалительные выводы обо всем. Все-таки я предпочитаю нестесненную свободу, которая царствует (вместе с тараканами) на пароходах Британской Индии, где мы обедали даже на палубе и когда нам вздумается. Мы сами назначали время с помощью плебисцита и вообще чувствовали себя полными хозяевами. Вам известны тюремные правила "Пи энд Оу"?* Вы должны обращаться к капитану стоя на голове, почтительно болтая ногами в воздухе; обязаны ползать на животе перед главным стюардом и называть его "Вашим Всемогуществом - полоскателем бутылок"; не должны курить у овечьих загонов и останавливаться на трапе; переодеваться, когда идете в судовую библиотеку; а самая вопиющая несправедливость - приходится заранее заказывать спиртное на тиффин* и обед. Возможно ли, чтобы человек, который накачался пльзеньским пивом, был в состоянии проявить такую проницательность? Это говорит о людском невежестве. "Пи энд Оу" жаждет свободной конкуренции. Она называет своих капитанов командирами и ведет себя так, словно делает вам одолжение, позволив подняться на борт ее парохода. Нет, во все времена мне подавай свободу Британской Индии! К черту удобства "куливозов" с дворцовыми ценами! На борту около тридцати женщин, и я с возмущением наблюдаю, как они дружно стараются прикончить хрупкую, миловидную стюардессу. Думаю, что они доведут дело до конца. Длина салона - девяносто футов, и ей приходится бегать по нему из конца в конец девять часов в сутки. В свободное время она разносит чашки с бульоном хилым сильфидам, которые не могут существовать без пищи с девяти утра до часу дня. Сегодня она подошла ко мне и спросила, будто это в порядке вещей: "Разрешите убрать вашу чашку, сэр?" И это говорила настоящая белая женщина, когда салон был забит неуклюжими полукровками-португалками. Молодой англичанин позволил ей убрать со стола, а сам даже не обернулся, когда передавал чашку. Это ужасно и лишний раз доказывает, как далеко я забрался. Она, женщина, разговаривает с мужчинами стоя, а те сидят! Молва гласит, что в Индии мы плохо обращаемся со слугами. В таком случае покажите мне подметальщика, который выполняет у нас хотя бы половину той работы, какую эти дородные белые матроны и девицы навалили на свою сестру. Они заставляют ее носиться с их же нуждами и при этом забывают сказать "спасибо". У нее нет имени, и, если вам угодно промычать "Стюардесса!", она обязана предстать перед вами. И это не деградация? Однако на самом деле мое желание вернуться вызвано кучкой чикагских евреев. Боюсь, что в дальнейшем мне предстоит увидеть их в еще большем количестве. Судно переполнено американцами, однако ужаснее всех американо-немецкие еврейские молодцы. У одного из них водятся деньги, и он бродит по палубе, приглашая незнакомых ему людей выпить вместе с ним, экспромтом устраивает лотереи и творит прочие зверства. Ходят слухи, что он умирает, но, к сожалению, делает это недостаточно быстро. Однако настоящий бич корабля - это подросток-американец. Официально ему восемь лет, он носит курточку в полоску и питается вместе с детьми, но я не считаю его мальчиком. У него внешность усталого обезьяньего детеныша: под глазами и в уголках рта даже появились морщины. Когда ему нечего делать, он отзывается на имя Альберт. Уже два года как страдалец в пути. Он провел месяц в Индии, видел Константинополь, Триполи, Испанию, тридцать дней и ночей жил в палатке и передвигался верхом на лошади. Он сам подробно информировал меня об этом. Он истощил запас земных радостей. На его костях не осталось плоти. Практически Альберт живет в курительном салоне и ежедневно финансирует лотереи. Я избегал его, но он преследовал меня по пятам и ровным, невыразительным голосом рассказывал, как составляются лотереи. Когда я пытался протестовать, заявив, что в этом нет ничего нового, он продолжал говорить, не обращая внимания на то, что его перебили. В награду за мое терпение он вызвался перечислить мне имена всех пассажиров вместе с идиосинкразией* каждого. Затем он исчез через окно курительного салона, потому что высота двери была всего восемь футов и, следовательно, слишком узка для этой ненормально обширной массы житейского опыта. Кое в чем Альберт оказался осведомленнее меня, в остальном проявил безграничное неведение двухлетнего малыша. Его усталые глаза не меняли своего выражения. Они будут такими же, когда ему исполнится пятьдесят. Мне стало неописуемо жаль мальчика. Реминисценции юнца смешались. Например, свои приключения в Индии он переносил в Турцию или Испанию. Придет день, и школьный учитель попытается заняться его образованием, и мне очень хотелось бы знать, с какого конца он начнет. Голова мальчика и без того забита, а другого места для накопления знаний не существует. Думаю, что Альберт - заурядный американский ребенок. Он был для меня откровением. Теперь мне хотелось бы познакомиться с американской девочкой, но не сию минуту, решительно не сию минуту. Моя нервная система и без того потрепана евреями и Альбертом, и, если не придет в порядок, я поверну назад в Иокогаме. Глава VII рассказывает о том, как я прибыл в Китай Где голое невежество Скандальные сужденья поставляет день-деньской, Нисколько не стыдясь... Последние дни на борту "Наваба" я провел среди новых и необычных людей. То были биржевые игроки из Южной Африки, финансисты из Англии (те вообще не говорили ни о чем, что стоило бы меньше сотни тысяч фунтов, и, боюсь, бессовестно блефовали), консулы отдаленных китайских портов и компаньоны китайских судоходных компаний. Они вынашивали такие планы и думали такие думы, которые отличались от наших настолько, насколько наш слэнг разнится от лондонского. Едва ли вам доставит удовольствие рассказ о нашем грузе. Например, о практичном купце-шотландце со склонностью к спиритизму, который приставал ко мне с расспросами, интересуясь, есть ли что-нибудь стоящее в теософии* и правда ли, что в Тибете много возносящихся chelas*, как он сам тому верил. Другой пассажир, ограниченный помощник приходского священника из Лондона, проводил отпуск. Он повидал Индию, верил в успех миссионерства в наших краях и не сомневался, что деятельность "Си.Эм.Эс"* всколыхнула религиозный энтузиазм масс и недалек тот час, когда слово божье возобладает над всеми другими убеждениями. Ночами он бился над разрешением великих тайн жизни и смерти, повелевал ими и предвкушал земные труды до конца дней своих в кругу прихожан, в числе которых не будет ни одного богатого человека. Когда попадете в китайское море, держите фланелевые вещи наготове. За какой-то час пароход переместился из зоны тропической жары (и тропического лишая) в область сплошных туманов, таких же сырых, как в Шотландии. Утро распахнуло перед нами новый мир - мы словно очутились между небом и землей. Поверхность моря напоминала матовое стекло. Нас обступали красновато-бурые островки, покрытые шапками тумана, который парил футах в пятидесяти над нашими головами. Плоские паруса джонок на какое-то мгновение возникали из пелены, дрожали в воздухе, словно осенние листочки На ветру, и тут же исчезали из вида. Острова казались воздушными, и стекловидное море стелилось перед ними снежной равниной. Пароход стонал, выл и мычал, потому что ему было сыро и неуютно. Я тоже застонал, так как в путеводителе говорилось, что Гонконг располагает самой удобной гаванью в мире, а далее двухсот ярдов в любом направлении не было видно ни зги. Продвижение вслепую напоминало о чем-то призрачном, и это ощущение усилилось, когда легкое колебание воздуха приоткрыло на миг какой-то склад и стрелу крана (по-видимому, совсем близко от борта), а позади них - отрог скалы. Мы прокладывали дорогу сквозь мириады тупоносых суденышек с весьма мускулистыми экипажами. Джентльмены из офицерской столовой (те, что надевают на парад парусиновые кители), стоит вам с месячишко не увидеть ни одного патрульного или не услышать "клинк-клинк" шпор, как вы сразу поймете, почему гражданские лица всегда хотят видеть военных обязательно в мундире. Могу заметить, что этот генерал был весьма неплохим военным. Насколько я понимаю, он почти ничего не знал об индийской армии и тактике джентльмена по имени Роберте*, зато сказал, что в ближайшее время лорд Уолсли собирается стать главнокомандующим, как того настоятельно требует положение в армии. Генерал стал для меня откровением, потому что говорил только о военных проблемах Англии, а они заметно отличались от аналогичных забот у нас в Индии и имели прямое отношение к мировой политике. Гонконг выставляет напоказ только набережную, все остальное скрывается в тумане. Грязная дорога, словно вечность, тянется вдоль ряда домов, которые напоминают о некоторых кварталах в Лондоне. Скажем, вы проживаете в одном из этих домов, а когда это надоест вам, пересекаете дорогу и плюхаетесь в море, если сумеете отыскать хотя бы квадратный фут свободной воды. Дело в том, что местные суденышки настолько многочисленны, их борта, которые трутся о набережную, покрыты таким толстым слоем грязи, что привилегированные обитатели подвешивают свои лодки на шлюпбалках поверх обыкновенных посудин, а те пляшут на волнах, поднимаемых бесчисленными паровыми катерами. Катерами здесь пользуются для прогулок либо держат их ради невинного удовольствия погудеть сиреной. Ими настолько не дорожат, что каждый отель владеет таким паровым катером, а многие катера вообще не имеют хозяев. Еще дальше от берега стоят на якоре пароходы. Они не поддаются подсчету, и четыре из пяти принадлежат нам. Помню, как я возгордился, когда познакомился с состоянием судоходства в Сингапуре. Теперь же, когда я наблюдаю с балкона отеля "Виктория" за гонконгскими флотилиями, меня просто распирает от патриотизма. Отсюда, наверно, можно доплюнуть до воды, но внизу стоят какие-то моряки, а это племя сильных. Какой эгоистичной, безалаберной личностью становится порой путешественник. На десять суток мы выбросили из головы все земные заботы и помнили только о наших чемоданах, но едва ли не первыми словами, которые мы услышали в отеле, были: "Джон Брайт* умер, а над Самоа пронесся ужасный ураган". "Что? Да, очень печально. Послушайте, где, вы говорите, наши комнаты?" Дома подобные новости дали бы пищу для разговоров на полдня. Здесь же о них было забыто, не успели мы пройти половину длинного коридора. Некогда присесть, чтобы собраться с мыслями, когда за окнами шумит незнакомый мир - целый Китай. Затем в холле послышались стук чемоданов, щелканье каблуков - и явилось видение: усталого вида женщина гигантского роста, которая пыталась объясниться с маленьким слугой-мадрасцем... "Да, я путишефстфофал фисде и буду путишефстфофать еще. Я ехал теперь Шанхай и Пекин. Я был Молдавия, Россия, Бейрут, вся Персия, Коломбо, Дели, Дакка, Бенар, Аллахабад, Пешавар, Али-Муджид, Малабар, Сингапур, Пинанг, сдесь и ф город Кантон. Я кроатка* ис Афстрии, и я уфидеть Штаты Америки и, может быть, Ирландия. Я путишефстфофал фсегда. Я - как это у фас? - veuve, фдофа. Мой муж, он умирал. Я есть очень печален, я очень печален, унт зо я путишефстфофал. Я есть жиф, конечно, но я не есть жифу. Вы понимайт? Фсегда печален. Скажи им имя корабль, куда они отправлять мой чемодан. Вы путишефстфофал для удофольстфий? Я путишефстфофал, потому что я есть одинок и печален фсегда". Чемоданы внезапно исчезли, захлопнулась дверь, каблуки застучали по коридору, и я остался в одиночестве, почесывая затылок. Как начался этот разговор, почему внезапно оборвался, в чем польза от встреч с чудаками, которые не могут объясниться толком? Я никогда не получу ответа на эти вопросы, но разговор этот, слово в слово, действительно состоялся. Теперь понятно, откуда черпают материал писатели, которые занимаются путевой литературой. Отправившись прогуляться по улицам Гонконга, я влез в вязкую, почти лондонскую грязь, жижу такого сорта, которая словно проникает сквозь подошвы обуви и кусает вас за ноги холодом. Стук бесчисленных колес на дороге напоминал грохотанье лондонских кэбов. Шел холодный проливной дождь, и все саибы подзывали окриками рикш (здесь их зовут попросту "рик"), а ветер был еще холоднее дождя. После Калькутты это была первая встреча с погодой, которая чего-то стоила, и неудивительно, что при таком климате Гонконг раз в десять оживленнее Сингапура. Повсюду что-то строят, куда ни посмотри, возвышаются колоннады и купола, дома оборудованы газовыми рожками, а англичане ходят пешком так, как им и полагается ходить, - торопливо и глядя прямо перед собой. На главной улице почти все дома выходят на проезжую часть верандами, а европейские магазины словно хвастают огромными зеркальными витринами. Нотабене. Не ходите в эти магазины. Все там стоит втридорога. Как и в Симле, покупателю приходится платить, так сказать, за эти стекла. То самое провидение, которое заставляет реки протекать вблизи крупных городов, прокладывает главные магистрали этих городов поближе к большим отелям, и я прошелся по Квин-стрит, которая была более или менее ровной. Остальные улицы, где мне довелось побывать, состоят из ступенек (как в Клавли) и при ясной погоде могли бы отблагодарить профессора за посещение десятком удачных снимков. Пейзаж прятался в дожде и тумане. Улицы, которые вели вверх по склонам горы, скрывались в "молоке", а те, что сбегали вниз, ныряли в испарения гавани. Странное зрелище! "Хи-йи-йоу!" - выкрикнул кули, прокатив коляску на одном колесе. Я выбрался из рикши и тут же увидел бородатого немца, затем трех подгулявших матросов с военного корабля, сержанта-сапера, потом парса*, двух арабов, американца, еврея и несколько тысяч китайцев, которые непременно несли что-нибудь, и, наконец, профессора. - Мне сказали, что в Токио производят пластинки для моментального фотографирования. Что ты скажешь об этом? - спросил профессор. - В Индии их делают только в Топографическом департаменте. А тут - в Токио, подумать только! Я давно должен профессору одну такую пластинку. - Вот что меня поражает, - сказал я, - мы сильно переоценивали Индию. Например, считали, что создали там цивилизацию. Придется быть поскромней. По сравнению со всем окружающим Калькутта смотрится деревушкой. Это правда, потому что Гонконг удивлял необычной чистотой, одинаковыми трехэтажными домами с верандами, тротуарами, вымощенными камнем. Мне попалась на глаза только одна лошадь. Ей было стыдно за самое себя. Она присматривала за телегой на приморской улице. Наверху единственными экипажами служили рикши. Этот город убил во мне романтику джинрикши. Их надо бы оставить в распоряжение прекрасного пола, а вместо этого рикшами пользуются мужчины, которые спешат в оффис, офицеры при полном параде, матросы, которые пытаются втиснуться в коляску вдвоем, и, кроме того, мне довелось услышать в казармах, что порой на рикшах доставляют в комендатуру пьяных дебоширов. "Обычно они засыпают в ней, сэр, и с ними меньше возни". Магазины предназначены для того, чтобы заманивать моряков и охотников за редкостями, и они великолепно преуспевают в этом. Прибыв в эти края, отнесите все деньги в банк и попросите управляющего не выдавать вам ни гроша, как бы вы ни просили. Только так можно уберечься от банкротства. Мы с профессором совершили паломничество к Ки Сингу и побывали у Йи Кинга, который торговал битой птицей. Каждая лавка по-своему хороша. Неважно, что продается - обувь или молочные поросята, - фасад лавки непременно прельщает глаз тонкой резьбой или позолотой, а любая вещица на прилавке необычна и привлекательна. Все превосходно: уродливый корень дерева, которому умело придали сходство с дьяволом, сидящим на корточках; темно-красная с позолотой створка двери или бамбуковая ширма и прочее. Сочленения, стыки и оплетка на изделиях поражали своей аккуратностью. Корзины кули имели приятную для глаза форму, а ротановые застежки, которыми их прикрепляют к бамбуковому полированному коромыслу, аккуратно заделаны, чтобы не торчали концы оплетки. Я попробовал выдвигать ящички в коробе у торговца, который продает обеды для кули, ощупывал клапаны небольших деревянных насосов, что стоят в магазинах, - все было тщательно подогнано. Я углубился в изучение этих вещиц, а профессор копался в изделиях из слоновой кости и панциря черепахи, расшитых шелках, инкрустированных безделушках, филиграни и еще бог знает в чем. - Я уже не такого высокого мнения о нем, - сказал профессор (он имел в виду индийского ремесленника), извлекая на свет крошечную статуэтку из слоновой кости, изображающую маленького мальчика, который пытался выгнать из лужи буйвола. Только вообразите - вырезать из твердой кости целый рассказ! Мы с профессором думали об одном и том же и раза два уже говорили на эту тему. Над нашими головами, чуть слышно шурша промасленной бумагой, раскачивались большие пузатые фонари, но они не были расположены к разговору, а торговец в голубом тоже молчал. - Твоя хотела покупай? Класивый весь есть, - сказал наконец он и набил трубку табаком из темно-зеленого мешочка, перехваченного браслетом из зеленого халцедона, а может быть, то был нефрит. Он поиграл счетами из темного дерева; рядом лежала расходная книга, обернутая в промасленную бумагу, поднос с индийской тушью и кисточки на фарфоровых подставках. Торговец сделал запись в книге, изящно нарисовав выручку последней сделки. Конечно, китайцы проделывают это тысячелетиями, однако жизнь и ее опыт то и дело поражают меня своей новизной, как когда-то Адама, поэтому я изумился. Глава VIII О Дженни - "прости господи" и ее товарках; о том, как можно отправиться на поиски настоящей Жизни, а повстречаться со смертью; о блаженстве кутилы Кэт; о женщине и холере По мне: любя, любить ты позволяй, Но, милая, с тобою мне не быть, Я жив иль мертв - меня не призывай. Good night! Good bye! Я с головой окунулся в жизнь этого города, и тошнота - не то слово, которое может выразить мои ощущения. Все началось с праздной реплики, оброненной в баре, а закончилось бог знает где. Нет чуда в том, что древнейшей профессией повсюду занимаются француженки, итальянки и немки, однако жителя Индии все же шокирует встреча с их сестрой-англичанкой. Когда богатый папаша посылает своего сына и наследника вокруг света, с тем чтобы тот поумнел, хотелось бы знать, приходит ли в голову такому папаше, что существуют некие заведения, куда этого простака могут затащить его же, такие же, как и он, неопытные дружки. Думаю, что нет. Исходя из интересов такого родителя и ради удовлетворения собственного неподдельного любопытства, я решил увидеть то, что некоторые называют Жизнь (с большой буквы), и совершил длительную прогулку по ночному Гонконгу. Очень рад, что сам не являюсь счастливым отцом блудного сына, думающего, что он знает все на свете. Порок, наверно, одинаков всюду, но, чтобы увидеть его во всей красе, нужно приехать в Гонконг. "Конечно, дело поставлено куда лучше во Фриско, - сказал мой гид, - но мы считаем так: для острова сойдет". А когда толстая личность в черном халате визгливым голосом потребовала ту самую гадость, которая называется "бутылкой вина", я стал постигать всю прелесть ситуации. Это и была Жизнь. Жизнь - не шуточное дело. Ее атрибуты - глоток приторного шампанского, которое украдено у стюарда "Пи энд Оу", и всевозможные словечки. Последними необходимо обмениваться с бледнолицыми потаскухами, которые готовы заливаться омерзительным смехом по любому поводу. Арго настоящего чиппи, то есть "светского человека" - подвыпившего юноши в шляпе, сбитой на затылок, постичь трудно. Необходимо пройти обучение в Америке. Я был ошарашен богатством и глубиной американского языка, так как мне была оказана честь познакомиться с его особым диалектом. Тут были девицы, повидавшие виды в Ледвилле, Денвере и дебрях Дикого Запада, где они "выступали" во второсортных заведениях и развратничали на все лады. Они стрекотали как сороки, опрокидывая рюмка за рюмкой тошнотворную жидкость, которая своим запахом отравляла воздух в комнате. Когда они говорили на трезвую голову, все выглядело забавным, однако спиртное постепенно делало свое дело, и вот - маски были сброшены, и из их уст потекла брань с поминанием всех святых, главным из которых был сам Обидикут*. Многие слышали, как ругается белая женщина, а кое-кто - и я в том числе - нет. Это настоящее откровение, и если вы не слетите со стула, то сможете поразмыслить о многом, что имеет ко всему этому отношение. Усевшись в кружок, девицы кляли белый свет, пили, несли всякую чепуху, и тогда я догадался, что все это и есть та самая Жизнь, а чтобы возлюбить ее, надо немедленно убираться прочь. Конечно, тут не обошлось без молодчика, который вкусил один-два плода жизни и которого эти девицы могли бы надуть в два счета, стоило им этого только захотеть. Позже они действительно продали его ровно за столько, сколько он сам за себя назначил, и я стал свидетелем немой сцены. Конечно, самый верный способ оказаться в дураках - это понимать, что творится вокруг. Наступил антракт, а потом возобновились вой и крики, принимаемые публикой за доказательство радости и веселья, которые якобы сопутствуют Жизни. Я прошел в другое заведение. У его хозяйки не было половины левого легкого (это выдавал кашель), но все же она казалась по-своему забавной, пока тоже не сбросила маску и не принялась за свое. Все эти шуточки я уже слышал. До чего жалко выглядит Жизнь, которая не может выкинуть новенького коленца. Мой спутник сбил шляпу еще дальше на затылок и в который раз объяснил, что он - настоящий чиппи и его не проведешь. Каждый, у кого голова нечугунная, на следующее утро почувствует себя "настоящим чиппи" после стакана подсиропленного шампанского. Теперь понимаю, почему мужчины оскорбляются, когда им подносят сладенькую шипучку. Второе интервью завершилось тем, что хозяйка грациозно "прокашляла" нас в коридор, а оттуда - на молчаливую улицу. Эта женщина была действительно больна и сказала, что жить ей - всего четыре месяца. - И мы собираемся посещать эти пошлые приемы всю ночь? - спросил я, оказавшись у двери уже четвертого заведения, так как опасался повторения пройденного трижды. - Во Фриско куда лучше. Но надо же развлечь девочек. Пойдем-ка, расшевелим кое-кого. Такова жизнь. А что, разве в Индии нет такого? - услышал я в ответ. - Слава богу нет. Неделя такой жизни - и можно повеситься, - ответил я, устало привалившись к косяку двери. За дверью раздавались громкие звуки ночной пирушки, так что не пришлось никого будить. Одна девица отходила от трехдневного запоя, другая лишь пускалась в путь. Провидение хранило меня. Красавица с суровым лицом уверила всех, что я либо доктор, либо священник (как полагаю, правомочный священник), и меня избавили от многих недвусмысленных шуточек. Я мог спокойно оставаться на своем стуле и созерцать Жизнь, которая была такой сладкой. Когда кутила Том и кутила Кэт принялись танцевать величавую сарабанду на ковре в небольшой комнате, я вспомнил оксфордского студента из "Тома и Джерри"*, который играл джиг* на спинете. Вы видели этого студента на старомодной гравюре? Самое неприятное заключалось в том, что это были женщины как женщины, даже красивые, и напоминали кое-кого из моих знакомых. На какое-то время они прекратили гвалт и вели себя вполне прилично. - Сойдут за настоящих леди где угодно, - сказал мой друг. - Неплохо организовано? Но тут кутила Кэт с мычанием потребовала спиртного (было три часа утра), и снова потекли отвратительные словечки. Поскольку я не пожелал расстаться с докторским дипломом, до самого рассвета мне пришлось исполнять свой профессиональный долг, то есть ухаживать за пациентом, состояние здоровья которого колебалось на грани недуга, известного под названием белая горячка. Кутила Кэт заработает свою горячку позже. Ее товарка, отходившая от запоя, - это было уже слишком, это был какой-то ужас. Потом отвращение сменилось жалостью. Женщину преследовал страх смерти по причине, о которой я сейчас расскажу. - Говоришь, что приехал из Индии? Наверно, слыхал о холере? - Кое-что слышал, - ответил я. Надтреснутый голос собеседницы дрожал. Последовала длинная пауза. - Послушай-ка, доктор. Какие симптомы у холеры? На прошлой неделе тут неподалеку, через улицу, умерла женщина. - Очень приятно, - подумал я, - но ведь такова Жизнь. - Да, на прошлой неделе... от холеры. Боже мой, ее не стало через шесть часов. Кажется, у меня тоже будет холера. Может так быть или нет? Два дня назад я подумала, что у меня тоже начинается. Это так больно. Нет, это невозможно. Она же не пристает дважды? Скажи, что не пристает, и катись к черту! Доктор, какие признаки у холеры? Я терпеливо слушал, как она подробно описывала свой приступ, затем уверил ее, что именно это и были те самые симптомы и холера никогда не повторяется. Да зачтется мне это. Женщина успокоилась, но минут через десять вскочила с проклятием и завопила: "Не хочу, чтобы меня похоронили в Гонконге! Как это страшно! Когда умру... от холеры... отвезите меня во Фриско. Ты слышишь, доктор?" Я все слышал и обещал. Во дворе уже посвистывали птицы, и в предрассветных сумерках обрисовались жалюзи окон. - Эй, доктор! Ты знал Кору Перл? - Слышал о ней. Я спрашивал себя, уж не собирается ли моя пациентка целую вечность ходить по комнате, заламывая руки, устремив глаза в потолок. - Да, - снова завела она невыразительным шепотом, - молодой Дюваль застрелился на ее циновке и забрызгал все кровью. У тебя есть револьвер? У Савиля был. Ты знал Савиля? Он был моим мужем в Штатах. Ведь я - англичанка. Вот кто я такая. Давай откроем бутылку. Я так перенервничала. Что, не следовало бы? Да катись-ка ты... Ах да, я совсем забыла, ведь ты - доктор. Лучше скажи, что помогает от холеры? Скажи! Она пересекла комнату, подошла к окну и, положив руку на задвижку, выглянула на улицу. Железка застучала по раме, потому что рука женщины дрожала. - Посмотри, Кэт уже готова, полнехонька. Пьет и пьет. Видишь эти отметины на плече? Их оставил мужчина, джентльмен, позапрошлой ночью. И не падала я ни на какую мебель! Он дважды ударил меня тростью. Зверь! Будь я набравшись, то вытряхнула бы из него пыль. Я ушла на веранду и плакала так, что сердце разрывалось на части. Скотина! Она снова заходила по комнате, лаская ушибленное плечо, словно домашнего зверька, и не переставая поносила обидчика. Вскоре на нее словно нашло оцепенение, но даже во сне она продолжала стонать и проклинать того человека. Потом она звала свою ама*, чтобы та пришла и перевязала рану. В забытьи она была привлекательной, и все же ее рот подергивался, а по телу пробегали судороги. Покой так и не снизошел на нее. Когда настал день, эта женщина проснулась с ужасной головной болью, ее била дрожь, покрасневшие глаза с дряблыми веками блуждали. Да, я действительно повидал Жизнь, но мне было не до веселья. Так сказать, нажив капитал на страданиях этой женщины, я наравне с подобными мне чувствовал себя виноватым в ее падении. Потом эта женщина изощрялась во лжи. По крайней мере так мне позже объяснил это некий истинно светский человек. Она рассказала мне о себе и своих близких, и если бы все было неправдой, то в ее повести недоставало бы мотивировки. Это была печальная и жалкая история, как рассказчица ни старалась позолотить ее, показав мне альбом фотографий, который связывал ее с прошлым. Я человек несветский и поэтому верю ей и благодарю за все то, что она мне рассказала. Я думал, что это заведение уже не сможет удивить меня чем-то, но ошибался. Кутила Кэт взялась за дело всерьез. Она напилась пьяной, едва выбралась из постели. Даже наблюдать за ней было страшно - казалось, что у меня самого кружилась голова. Что-то словно разладилось в этом неряшливом хозяйстве, где серебряные сервизы уживались с дешевым фарфором, и хозяевам пришлось за все отвечать. Я наблюдал, как Кэт, олицетворение позора в глазах невинного дня, стараясь сохранить равновесие, цеплялась за москитную сетку, слышал, как она бранилась хриплым басом. Так не ругаются даже мужчины, и я удивлялся, отчего дом до сих пор не обрушился на наши головы. Партнерша хотела урезонить Кэт, но та словно отшвырнула ее в сторону потоком богохульственных слов, а с полдюжины собачонок, которые семенили по комнате, старались не попадаться под ноги пьянице. Красота Кэт только усугубляла картину. Ее подруга дрожа повалилась на кушетку, а Кэт продолжала мотаться по комнате, проклиная надутыми губками самого господа бога и всех людей на небе и на земле. Если бы Альма Тадема* изобразил Кэт на холсте - в белом, с черными распущенными волосами, босоногой, со сверкающим взглядом, мы с вами увидели бы образ вечной Жрицы человечества. А может быть, ее стоило изобразить, когда страсти уже улеглись и она ковыляла по комнате, подняв высоко над головой стакан. Было десять утра, а она требовала постыдного зелья, запах которого даже в такой ранний час отравлял воздух в доме. Она добилась своего, и обе женщины уселись рядышком, чтобы поделить спиртное. Это был их завтрак. Я чувствовал себя разбитым, а когда за мной затворялась дверь, мельком увидел, что женщины продолжали пить. - Во Фриско куда лучше, - сказал истинный чиппи. - Сам видишь, бабы недурны собой. Сойдут за леди где угодно. Не зевай, когда имеешь дело с такими. Я насмотрелся всего вдоволь и в будущем - "пасс". Возможно, во Фриско или где-то еще шикарнее шампанское и его потребители, однако манеры и затхлая атмосфера в подобных заведениях останутся неизменными до скончания дней. Если такова Жизнь, то я предпочитаю скромную, честную смерть без выпивки и вульгарных шуток. С какой стороны ни посмотри, все это похоже на дурной спектакль с плохими актерами и слишком уж смахивает на трагедию. Тем не менее этот спектакль, кажется, доставляет удовольствие молодежи, которая странствует по свету. Однако я не могу поверить, чтобы он шел молодым людям на пользу, если только не заставляет вспомнить о доме. И все же я совершил более тяжкий грех. Ведь я низко пал не ради удовлетворения страсти. Я хладнокровно спустился в этот ад, чтобы, измерив там безмерную горечь Жизни, потом рассказать о ней. За пустяшные тридцать долларов я приобрел необходимые сведения и насмотрелся больше, чем желал сам. Кроме того, я купил право понаблюдать за почти ополоумевшей от страха пьяной женщиной. Итак, я - великий грешник. Когда мы вышли на улицу и оказались в нормальном мире, я был очень рад, что туман, который висел над головой, скрывал меня от неба. Глава IX Разговор с тайпаном и генералом; глава раскрывает секрет успеха морского пикника Мне бы туда, где, налитые, Зреют яблоки златые. А под небом в этом крае Острова, как попугаи. Гонконг настолько оживленный и сказочно богатый город, он так хорошо застроен и освещен (это видно даже при беглом знакомстве), что мне захотелось узнать, как удалось достичь такого великолепия. Невозможно за здорово живешь тоннами расточать гранит, укреплять утесы портлендским цементом, выстроить пятимильную набережную и поставить клуб, похожий на небольшой дворец. Я разыскал тайпана - так называют главу английской торговой фирмы. Это был самый большой и самый обходительный тайпан на острове. Ему принадлежали причалы и корабли, дома и шахты, сотни других вещей. Я сказал: "О тайпан, я - бедняк из Калькутты, и то оживление, которое царит в ваших краях, изумляет меня. Как это получается, что все здесь пахнет деньгами? Откуда берутся улучшения по линии муниципалитета и почему здешние белые так неугомонны?" Тайпан ответил: "Оттого, что остров стремительно развивается. Оттого, что все приносит прибыль. Взгляните на бюллетень котировок". Он прочитал список тридцати, а может быть чуть