ебя прежнего. Больно было так, словно обмороженную руку сунули в ведро с горячей водой... Но он втайне был рад этой боли. Стараясь не думать ни о чем, Мерри открыл чемодан и достал маленький трофейный "вальтер". Вынул обойму, проверил, вставил обратно. Передернул затвор. Поднес пистолет к лицу, всматриваясь внутрь узкого дула. Рука чуть подрагивала. Из пистолета пахло смесью ружейного масла и жженого гребешка. Он знал, что самое верное - стрелять в рот. Но запах был настолько тошнотворен, что Мерри с трудом сдержал рвоту. Тогда он прижал ствол к виску. От дьявольски холодной точки соприкосновения со смертью тут же пошла волна очищения. Время для Мерри вдруг растянулось, как мехи аккордеона. Да, он никогда не вернется домой. Прости, отец, ты так мечтал о внуках... не повезло. Ничего, сестричка Элис скоро подрастет, выйдет замуж за хорошего парня... Он думал об этом с тихой спокойной грустью. И никогда больше он не взлетит в Эдем и не повстречается с Яной и Джулией. Эта страница закрылась навсегда. Что ж, бывает. И жизнь кончилась не так, как хотелось бы. Но цепляться за нее - это значит испытать куда больший страх и унижение, чем вот сейчас - раскинуть руки и, ни о чем не жалея... В дверь требовательно заколотили, и Мерри вдруг съежился, быстро сунул "вальтер" в карман и засуетился, заметался глазами по сторонам, как будто его чуть не застукали с чем-то немыслимо позорным. - Открывайте, Мерри, это полиция! - Да-да!.. Пинком ноги он отправил чемодан обратно под кровать и бросился копаться в замке, который заедал. Мерри ожидал увидеть целый наряд полиции и даже парней из комендантского взвода с карабинами на изготовку, но в коридоре стоял лишь одинокий "эм-пи" в каске и темных очках. - Руки за голову и к стене, - приказал он. Мерри подчинился. Почему-то возникло вдруг острейшее чувство нереальности происходящего. Или напротив - возвращение в реальность, от которой успел отвыкнуть? Так после кошмара не узнаешь родную постель... Полицейский небрежно похлопал Мерри по бокам, миновав (!!!) карман с "вальтером", и потребовал: - Фотографии. - Кх... акие? Еще? фото... графии? - Не паясничайте, майор. Нам все известно. Вы похитили совершенно секретные документы с авиабазы Вамос для передачи их противнику. Вы подлый нацистский шпион, Мерри. Но вы проиграли. Ваша карта бита. Он снял очки и уставился на Мерри ужасными немигающими глазами. Белки проросли толстенными узловатыми багровыми жилами; зрачки были крошечными, как следы от проколов иглой. Тяжелые веки серо-коричневого цвета и такие же мешки под глазами. Было в этих глазах еще что-то невероятное, не сразу уловимое, но порождающее такой ледяной ужас, какого Мерри не испытывал, наверное, и в том лесу с пауками... Бывает тяжелый взгляд. Или неподвижный взгляд. Здесь иначе: глаза двигались, но не как у людей, мелкими легкими скачками, - эти поворачивались медленно, словно позади глазного яблока натужно вращался моторчик с понижающим редуктором. И Мерри понял, что все это - лишь продолжение кошмара, не более. И поступать можно и нужно по логике сна... - Гнида, - говорил полицейский, читая незнакомые слова по невидимой бумажке. - Ты ответишь за все. Где фотографии? Сдавайся, дерьмо! Неловким вязким движением он потянулся к кобуре, и тогда Мерри выхватил свой "вальтер" и выстрелил полицейскому в грудь. Как многие тыловые крысы, Мерри был хорошим стрелком из пистолета. Полицейский отступил на шаг, зажал ладонью маленькую дырочку на кармане, побледнел и тихо спросил нормальным испуганным голосом: - Ты что?.. Ты кто? Зачем... Потом он сел на корточки, прислонясь к стене, запрокинул голову, сказал: "Ой, мамочка..." - и умер. Что же дальше, в совершенной растерянности подумал Мерри, надо бежать, где Дрозд, почему так, я же не хотел. Случившееся было нелепостью. Сон или не сон? Узнать было нельзя, пока все не кончится. Он зачем-то положил "вальтер" на колени трупа, полез в чемодан, достал черный запечатанный конверт, сунул в карман и бросился к лестнице. В спину ему ударил телефонный звонок. Мерри не остановился. (...если бы Гуго позвонил минутой раньше, все дальнейшие события пошли бы, наверное, совсем иначе...) Когда он выбегал из здания, слева из-за угла, разгоняя громким сигналом гоняющих мяч мальчишек, показался зеленый армейский джип. Мерри резко свернул направо и быстро зашагал, втянув голову в плечи и изо всех сил стараясь быть незаметным. Джип обогнал его и не остановился. Он был полон веселых американских офицеров вперемешку с веселыми черноволосыми итальянскими женщинами. Джип не мог вместить больше пяти человек, но казалось, что их там очень много. Какое-то наитие повлекло Мерри в темный переулок, закончившийся ведущей вверх лестницей. Дома стояли сплоченно, окна первых этажей были забиты досками, вторых и выше - зияли. Потом и лестница кончилась, уткнувшись в безголовый мраморный бюст. Дальше все было завалено горой битого кирпича. Потом он разглядел извилистую тропинку, ведущую через эту гору. "Зачем я здесь?" - мелькнула вдруг кощунственная мысль. Он пришел сюда не по своей воле. И Мерри сверх сил своих забарахтался, словно уставший пловец, решившийся перебороть течение. Свернув с тропы (в полной темноте, в бешеном звездном водовороте дна своих глаз), он стал карабкаться по непроходимым завалам (что-то осыпалось и скрежетало) - и вдруг (но не скоро) оказался в половинке комнаты. Раздавленная железная кровать с шарами на покосившихся спинках стояла у стены. На кровати лежал раскрытый чемодан. Из чемодана высовывалась какая-то цветастая тряпка. Мерри закрыл крышку, поставил чемодан на пол и сел на него сверху, будто трамбуя вещи. Было тоскливо и страшно. Больше всего на свете хотелось вернуться на тропу и дойти до конца - до того места, где его ждали. Но он не хотел больше быть чьей-то послушной тварюшкой. Он плакал, но продолжал сидеть... Может быть, прошел час. Может быть, несколько часов. Не понимаю, подумал Волков. Что-то пошло не так. Не понимаю... С одной стороны, он знал, что жизнь полна случайностей и его креатуру вполне мог сбить шальной грузовик, или на его голову мог упасть кирпич, или какой-то бандит, бывший городской партизан, которых все еще немало обретается в здешних трущобах и развалинах, польстился на хорошие офицерские ботинки... Вероятность нежелательных, но совершенно случайных событий всегда отлична от нуля. Другое дело, что удачливость - самое необходимое качество, если ты занимаешься созданием сложных многоходовых комбинаций с подставками, ловушками и подножками... И когда что-то случается - даже от слова "случайность", - следует сделать глубокую морщину на лбу и сильно-сильно задуматься: а так ли уж гармоничны и легки твои отношения с мирозданием? Сразу поймешь, что нет. А здесь - два удара подряд, и оба так или иначе связаны с младшим братцем... Да, оба удара пришлись по нему самому - ну и что? Кто-то сильно не любит выходцев из города Дрездена. Но насколько больше он не любит тех, кто там остался!.. "Ты что, дурачок, собрался это раскапывать? - спросил он себя недоуменно. - да если только заподозрят, что ты скосил глаза в сторону столба дыма.. На пятнадцать километров в небо поднялся тот столб. И долго еще будет ветер носить над всей Европой пепел какой-то страшной тайны. Волков вяло махнул рукой пожилой тетке-официантке, подсунул под пустой бокал десятку, встал, демонстративно пошатываясь, и с явной неохотой удалился. Над тайной своего довольно скорого исчезновения он надеялся повесить тоже не самый маленький султан дыма... Рим, 22 февраля 1945. 01 час Мерри очнулся в очередной раз. Луна - еще неполная, а так, в три четверти, - висела за провалом окна без рамы. Одна на куске черного неба. Цвет ее был красноватый - оттенка скорее крови, чем кирпича. Он чувствовал странное тягостное болезненное опустошение - будто из него выдрали кусок внутренностей. Но в этих внутренностях кто-то таился: опухоль или паразит... И наверное, там же жил страх. Так что теперь страха не было. Совершенно спокойно Мерри стал выбираться из развалин. Не туда, где он должен был пройти и где его, возможно, ждали, - а по немыслимым завалам, думая лишь об одном: ничего не обрушить на себя. Он не боялся умереть - просто не хотелось шума. А умереть ему даже немного хотелось. Но с этим можно было повременить. Выпутываясь из проволок и веревок, находя опоры для рук и ног, спрыгивая на хрусткие горы штукатурочного лома и битых стекол, он холодно прорабатывал план, куда ему двинуться сейчас и кто из агентов будет задавать меньше вопросов. Себе, разумеется, не ему. Еще не хватало, чтобы агенты задавали вопросы начальнику... Он выпал на какую-то крошечную площадь с фонтаном, обложенным мешками с песком, сообразил, где находится (вспомнилось не название, а место на карте), отряхнулся и двинулся в сторону таверны "Бородатая женщина", до которой было минут сорок неторопливой ходьбы. Ни дуче, ни немцы, ни американцы не могли перебороть контрабандистской натуры Лауро Гандони, бородатого хозяина "Бородатой женщины". Мерри знал это, использовал это и платил неплохо. Правда, фальшивыми рейхсмарками, коих американское казначейство отпечатало достаточное количество. В Стамбул, решил про себя Мерри. Там я знаю, что делать... Берлин, 24 февраля 1945. 9 часов О том, что все идет как-то не так, Штурмфогель понял по шагам за дверью. Шел Гуго, но - подволакивая обе ноги. Скрипнул замок. Да, действительно Гуго. - Выходи, - мотнул он головой, стоя в проеме дверей. Из коридора несло холодом и далекой гарью. Штурмфогель медленно поднялся, повел плечами, сделал несколько сдержанных разминочных боксерских движений. - Что неспокойно в славном городе Багдаде? - Ортвин сбежал. Убив полицейского. - Итальянского? - В это Штурмфогель еще мог бы поверить. - Нет. "Эм-пи". - Не может быть. - Я там сам чуть не влип. Пойдем. - Что, мне возвращено утраченное доверие? - Частично. - И можно наверх? - Нужно. Женева, 24 февраля 1945. 9 часов ЗО минут Волков грыз ногти. Это была отвратительная привычка, от которой он давно уже не чаял избавиться. Он мог не отказывать себе ни в чем: курить любой табак, пить (разумеется, в меру), иметь женщин, даже глотать гашиш. Но всегда, когда до начала операции оставались считанные дни, он начинал грызть ногти. Ах, как четко, как славно получилось с Мерри! Он мог похвалить себя за отличную работу. Даже дать медаль. "За отличную работу". Жаль, что в Стамбуле ребята будут работать без него - хотелось чего-то такого... остренького. Помимо того, что он просто любил Стамбул. Но "где должен быть командир"? В тылу. На горе. Пока на горе. Через два дня должна состояться еще одна встреча с информатором. И тогда уже можно будет ставить последние точки и черточки в плане. Плане, который вдруг начал казаться ему необоснованно сложным. Да, хорошо одним выстрелом убивать трех-четырех зайцев. Но зачем это, когда в руках у тебя автомат? Хороший такой "томпсон"... Все можно было сделать проще. Или нельзя? Или обязательно сажать лес, чтобы спрятать лист? Он встал, потрепал по плечу Эйба - он все еще был подавлен, но уже распрямлялся понемногу - и взял телефонную трубку. Семь-семь-девять... Он вдруг понял, что запамятовал номер. Встряхнул головой. Предметы вокруг слегка поплыли, как если бы он был полупьян. Зато вспомнился номер... Нет. Не звонить. Черт. Черт, черт, черт! Эйб смотрел на него - в глазах тревога. Волков приложил палец к губам, подбородком указал на дверь. В полутемном коридоре они перешли на язык глухонемых. Эйб "выслушал" и кивнул. Сейчас в Женеве собрались уже шесть членов группы "Экстра". Маленькую операцию провести было и можно, и нужно - хотя бы для отвлечения внимания. Потому что большая будет проходить совсем не здесь. Волков знал за собой эту способность - иногда ощущать присутствие чужого "длинного уха"... И сразу же в его голове прокрутилось несколько вариантов дальнейших действий. Главное - выбрать тот, при котором противник не почует слабину, фальшивинку, подыгрыш. Чтобы не понял Нойман, бесценный противник, кто на самом деле ведет партию... Пусть у него болит голова о другом. А чтобы он не задумывался о лишнем, мы чуть-чуть ткнем его булавкой в задницу. Очень болезненный укол: потеря наблюдательной базы и одного-двух-трех сотрудников... Заодно и Эйб отвлечется немного. Слишком он умный, этот Эйб, и иногда в его взгляде что-то проскальзывало... И я его понимаю: кому охота быть "оберткой", ложной целью, подсадной уткой... Догадывается или нет?.. - Все, я в Стамбул, - (подсказать! подсказать!) произнес Волков громко. - Наш беглец рванул туда. Без меня - носу не высовывать. Ясно? - Первый раз? - мрачно отозвался Эйб. - Да, чуть не забыл. Приезжает сестра. Завтра утром. - Которая целочка? Погонщица единорогов? Это хорошо. Смотри, чтобы твои кобели в последний момент не испортили девочку. - Дро-озд... - укоризненно протянул Эйб. - Виноват! - Волков откозырял по-польски. - Дозвольте удалиться? - Когда ждать? - Через два дня. Он вышел из усадьбы, которую группа снимала якобы для киносъемок, и поймал такси - желтую пузатую машину на разлапистых колесах. - К вулкану, - и протянул шоферу пятидесятифранковую бумажку. - Побыстрее. Неподалеку от вулкана - тут уже чувствовались жар и сера - был оборудован эллинг для большого четырехмоторного гидроплана. Через два часа после того, как Эйб получил задание, "Лили Марлен" - так назывался гидроплан - взял курс на юго-восток. Но целью его был отнюдь не Стамбул - точнее, не тот отдаленный, но великолепный район Великого Города, который по старой памяти именовался Константинополем... Древний Магриб - вот куда был проложен курс. Берлин, 24 февраля 1945. 14 часов - По всему выходит, что Ортвин либо уже в Стамбуле, либо на пути к нему. - Нойман потер кулак о кулак. - Гуго старший, Штурмфогель на поводке, в усиление берете группу нашей красавицы Гютлер - во главе с нею самой. В общей сложности - девять человек. В Стамбуле вам дадут в усиление еще пятерых оперативников гестапо - папа Мюллер обещал. И на встрече с Ортвином будет присутствовать помощник военного атташе... Что ты морщишься, Гуго? - Я морщусь? Это мой тик. Не знаю, что-то тревожит. Ведь Турция объявила нам войну... - Пустая формальность. Подонки. Стелятся под англичан. Посольство как работало, так и работает. - Я не только об этом. Вчера заходил Штирлиц - ну, который у Шелленберга бог по радиоиграм, - и предлагал выпить за победу. Был уже вечер, но все равно. Я даже не думал, что Штирлиц пьет. Не понимаю. Наверное, Шелленберг о чем-то догадывается. - По-моему, даже сам шеф о чем-то догадывается... В общем, так, если вы не привезете мне материалы на крысу, то мы в таком дерьме, из которого нас даже победа не вымоет. Все ясно? - Трудно поймать крысу в темной комнате, - в мгновенном полутрансе сказал Штурмфогель. - Особенно если это кошка... - Что? - повернулся к нему Нойман. - А? Не знаю. Что-то сказал? - Ты выдал афоризм. - Да-да-да... сейчас. Померещилось такое... Но тут в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, всунулся секретарь. - Хайль Гит... лер!.. Обер-фюрер, нападение на нашу группу в Женеве. Двое убиты и, кажется, один в плену... Магриб, 25 февраля 1945. 07 часов (время местное) - Ты посмотри, какие красавцы! Волков медленно, с брюзгливой миной шел вдоль стойл. Драконы, заклятые двойной печатью Аль-Хаши, провожали его завораживающими желтыми глазами. Говорят, если долго смотреть в глаза дракону, увидишь себя таким, каков ты есть... Вертикальные кошачьи зрачки подергивались. Торговец драконами, толстенький благоухающий дыней магрибец, степенно шел на полшага позади гостя. Полы его бледно-сиреневой галабии изящно волочились по мозаике пола; высоконосые туфли, расшитые золотом, издавали благородный сдержанный шорох. Волхов ощущал себя грубым толстокожим варваром. - Они действительно красавцы, Мустафа, - сказал Волков наконец. - Но сейчас я тебя огорчу. Мне нужны не красавцы. Мне нужны серые рабочие лошадки. Такие, каких у тебя покупали для армии или для полиции. Вряд ли они покупали именно красавцев. - Бывало всяко, - протянул Мустафа. - Для полиции, случалось, покупали таких, какие не снились королям. Но я тебя понял, брат. Рабочих лошадок. Да, такие тоже есть. Перейдем вон к той конюшне... Было жарко, и стоял легкий желтый сухой восковой дурманящий запах - как на пасеке. Стамбул, 27 февраля 1945. 14 часов (время местное) - У вас что, был проговорен и этот вариант? - недоверчиво спросил Гуго. Штурмфогель кивнул. - Ты предусмотрителен. - Еще ни один из моих агентов не сгорел, - сказал Штурмфогель. - До сих пор. - Так ты уверен или не уверен в Ортвине? - Не знаю, - сказал Штурмфогель. - Иногда да. Иногда нет. Не могу свести взгляд. Понимаешь? - Кажется, понимаю... Сегодня утром Мерри зашел в кофейню "Метин" и оставил там зашифрованный номер телефона. В каждом крупном городе каждой страны Европы у них со Штурмфогелем были обусловленные почтовые ящики. И только что Штурмфогель позвонил по этому номеру и договорился о встрече. - Что-то не так? - спросил Гуго, помедлив. - Не знаю, - повторил Штурмфогель. - Вроде бы все как надо... Ему не понравился голос Мерри. Он доносился сквозь шорох, шум и чужие голоса - и тем не менее в нем что-то ощущалось: то ли обреченность, то ли предел усталости, то ли та тихая злобность, которая возникает у человека, перешагнувшего границу смерти. Опять же у Мерри все это могло быть по естественным причинам... и тем не менее Штурмфогель беспокоился. Он сам был в некотором недоумении от этого своего беспокойства. Будто он вновь летел по извилистому ущелью, а впереди ждала прочная липкая паутина, из которой не уйти... Но не было времени размышлять над собственными ощущениями. - Сверим часы... - ритуальная фраза. Встреча с Мерри была назначена в тихом полуподвальном ресторанчике на берегу бухты. За два часа до назначенного времени в ту сторону выдвинулись прикомандированные оперативники гестапо, совершенно неотличимые от турок. Когда от них пришло сообщение, что сторонней слежки не замечено, Гуго дал сигнал на выдвижение. Штурмфогель на извозчике переехал Новый мост и, не доехав немного до вокзала, пошел пешком - сначала от берега, а потом в обход таможни к Египетскому базару. Сзади и по сторонам к назначенному месту шли остальные. Гуго и помощник военного атташе должны были приехать в последний момент... Дул низкий сырой ветер. Слышно было, как лупят в берег короткие волны. Из низколетящих туч сыпалась серая водяная пыль. Не прошло и пяти минут, как с полей шляпы стали свисать и падать вниз студенистые, похожие на перевернутых медуз капли. На европейца в длинном черном кожаном пальто здесь оглядывались. Назначенный Штурмфогелем для встречи с агентом Ортвином ресторанчик - неприметный, спрятанный где-то в глубине квартала, - был, как ни показалось бы странно стороннему наблюдателю, пуст лишь наполовину. Но Штурмфогель знал, что здесь традиционно обедают многие таможенные, железнодорожные и почтовые чиновники средней руки... Когда-то, по оставшимся от Канариса данным, это был известный русский эмигрантский ресторан, назывался он "Полковник" и славился борщом и биточками в сметане. Теперь от старого остались лишь красные рубахи официантов да название, хотя и переведенное на турецкий. Божественно пахло пловом. Он повесил пальто и шляпу на огромные гвозди, вбитые прямо в стену зала, и пошел к свободному столику в углу. Столик был, разумеется, забронирован для кого-то другого, но десять скомканных рейхсмарок немедленно решили дело в пользу Штурмфогеля. - Нас будет трое или четверо, - медленно сказал он по-турецки. - Мои друзья придут позже. Принесите мне плов, большую чашку кофе и лимонную воду. И я буду платить за всех. Сев так, чтобы видеть вход, он медленно и осторожно скользнул наверх. Наверху была вечная весна. Белые столы стояли под цветущими яблонями. Аромат стоял одуряющий. За столом рядом со Штурмфогелем уже расположился Гуго в белом костюме с орхидеей в петлице; пиджак его вызывающе топорщился под мышкой. В руке Гуго держал высокий бокал. - Все тихо, - сказал он. - Хорошо. Я вниз. Штурмфогель вдруг почувствовал, что его колотит дрожь. Все было неправильно... Чтобы успокоиться, он принялся было за плов - и вдруг обнаружил, что все уже съедено. Тело постаралось... Он достал из внутреннего кармана стальную фляжку с коньячным спиртом и отхлебнул глоток. Правилами операции это возбранялось, но на правила он часто плевал. Сейчас ему тоже хотелось плюнуть, все отменить... Если бы не тот факт, что под подозрением находится он сам, то так бы и сделал. Увы, руки связаны... В дверях появился Гуго в сопровождении незнакомого высокого мужчины лет тридцати пяти. Гуго двигался и смотрел совершенно обычно, и никто не догадался бы, что на самом деле он сейчас наверху. В руках его был толстый коричневый портфель. Гонорар для Ортвина, подумал Штурмфогель. Они разделись и направились к столу. Штурмфогель встал, приветствуя подошедших. - Полковник Менцель, - назвался высокий. - Майор Штурмфогель... Последовал обмен рукопожатиями. Ладонь полковника была суха и тверда. - Что вам заказать? - спросил Штурмфогель. - Рекомендую здешний плов. - Я вегетарианец, - гордо сказал Менцель. - Тогда салат? Официант уже стоял рядом. - Нет, только кофе и печенье. - А я поем, - заявил Гуго, потирая руки. - Значит, так: долма... - Вот он, - сказал Штурмфогель. В дверях стоял, озираясь, Мерри. Его когда-то белый плащ был пропитан водой насквозь. С трудом, путаясь в пуговицах и рукавах, он содрал его с себя и быстро пошел к столу. - У меня температура - тридцать девять, - сказал он вместо приветствия. - То ли пневмония, то ли опять малярия. Я думал, что уже вылечился. Наверное, ошибся... Лицом он был похож на боксера, побывавшего в тяжелом нокауте: распухшие скулы и синяки вокруг глаз. - Это Ортвин, - сказал Штурмфогель. - Ортвин, это полковник Менцель, помощник военного атташе, и мой шеф... - Да, - сказал Мерри. - Простите. Это была глупость. Я ведь сгорел, Эрвин. Меня... пытали. Чтобы я вас... тебя... А потом я сбежал. - То есть фотографий при вас нет? - спросил Гуго. - Их вообще нет. В природе не существует. Это он все придумал. Дрозд. Он страшный человек... - Понятно, - оскалился Гуго. - Я почему-то так и думал, что никаких фотографий не окажется. Слишком это было бы легко и просто... Но, Ортвин! Гонорар был положен вам за данные о предателе. Этих данных вы не привезли... - Я расскажу все, что знаю. Может быть, вы сумеете вычислить его. Но вообще-то... все эти дни я размышлял. У меня было много времени... Я думаю, это был лишь способ выявить... меня... и сковать ваши силы. И все. Скорее всего предателя выдумал сам Дрозд. - Хотелось бы мне в это верить, - сказал Гуго задумчиво. - Вот что, Эрвин. Смотайся на минутку наверх, посмотри, как там, и потом... - Постой, - сказал Штурмфогель. - Ты сам - где? - Здесь... - Все время?! - Да. - Это засада... Он вскочил - и в тот же миг слетела с петель входная дверь. Трое... нет, пятеро!.. парней в коричневых вязаных масках и с автоматами в руках ворвались в зал, поливая огнем направо и налево. Штурмфогель видел, как очередью буквально разрезало пополам пожилого официанта; как брызнуло кровью на стену там, где только что чинно обедала семья: дородный папаша, его красивая жена в дорогом расшитом платке, двое ребятишек; как кто-то вскочил, повалился и пронзительно закричал... Гуго, неестественно откинувшись на стуле, рвал из-под полы свой "вальтер", а на груди его уже чернели дырочки, три или четыре в ряд. Полковник Менцель взмахнул руками и выгнулся в мучительной судороге. Сам Штурмфогель все видел и понимал, но двигаться мог только очень медленно, все силы тратя на продавливание сквозь воздух, страшно плотный - как мед. Как смола. И все же, все же, все же! Он смог дотянуться до Мерри, толкнуть его, такого нелепого, в плечо, заставить плыть-падать сквозь этот сгущенный воздух - и уже в этом полете увидел, как лопается череп Мерри, как разлетаются осколки, брызги, сгустки... Все погибло. Тончайшие нити переплетенной с духом материи, страх и любовь, и неистовое желание высокой жизни, и простая жажда жить, и обман, и дружба, и память от мига зачатия до мига смерти, и чья-то ласка, и тоска, тоска, тоска, стонавшая тогда в голосе, пробившемся сквозь жесть телефонной мембраны, - все хлынуло наружу и мгновенно стало ничем. Был последний шанс. Самый последний самоубийственный шанс. Штурмфогель бросился вверх и в каком-то неистовом прыжке схватил Мерри, выпавшего из своей телесной оболочки и уже почти исчезнувшего в нигде. И вместе с ним, рука об руку, он вынырнул в том бело-розовом цветущем саду, исчерченном веселенькими трассерами пуль. Здесь тоже шло побоище. Прячась за опрокинутыми столами, он поволок Мерри куда-то вперед, по зову, по наитию, к коричневым стволам, к красному кирпичу древней стены, в зеленоватую тень. Лицом вниз, раскинув ноги в высоких сапогах, лежал кто-то с узкой голой спиной, черная лаковая куртка задралась до торчащих лопаток. Пули резали ветви над головой, и цветы падали вниз, как мертвые мотыльки... Может быть, и был шанс уйти - но не этим путем. На Штурмфогеля прыгнули сверху. Он рухнул под чугунной тяжестью, но как-то вывернулся - из-под огромного коричневого мужика, бритоголового, лоснящегося. Мерри уже держали двое других, растянув за руки, Штурмфогель выхватил пистолет, но передернуть затвор не успел: сокрушительный удар сзади в основание шеи отсушил, парализовал руку, пальцы разжались, оружие выпало, подогнулись колени... Кто-то обошел его, оставив без внимания - как кучку дерьма. Коричневый мужик, тоже забыв о нем, шагнул к Мерри и косо взмахнул рукой. Штурмфогель успел заметить тусклый высверк бронзы, а голова Мерри запрокинулась назад, удерживаемая, наверное, лишь тонким ремешком кожи... Такой удар перерубает позвоночник. Вот теперь коричневый повернулся к нему. И Штурмфогель вдруг узнал его! Через одиннадцать лет, в другом облике... Тот же внимательный и почти печальный - узнавший! - взгляд, хотя глаза только два, а не шесть, и вместо окаймленной щупальцами пасти - чувственный толстогубый рот... В руке бывший паук держал кривой бронзовый меч. Он покачал головой, как бы удивляясь такой судьбе, и неуловимо быстро взмахнул рукой. Но вместо ледяного - или раскаленного - молниеносного прикосновения к шее Штурмфогель почувствовал тупой удар выше уха. Под черепом полыхнуло лиловым огнем, а потом мир лег набок и исчез. ПО ТУ СТОРОНУ Стамбул, 27 февраля 1945. 18 часов (время местное) Он помнил, что некоторое время жил на автопилоте: куда-то полз, бежал, даже стрелял. Он узнавал своих, и они узнавали его. Он осознанно и рационально бывал то внизу, то наверху. Но это было другое, запасное, маленькое боевое сознание; возможно, всем управлял неизвестный анатомической науке маленький мозг размером с грецкий орех, где-то хорошо и надежно спрятанный... Лишь к вечеру - дождливые сумерки сгустились - он очнулся и все понял. Погибла почти вся группа Эрики Гютлер - вместе с нею самой. Погиб Гуго. Погиб Мерри. Погибли двое гестаповских оперативников из четверых: внизу они рванулись отбивать нападение, но уже никого не спасли - кроме Штурмфогеля и одного из ребят Эрики, Франца Лютгебруне, Люта, как его звали обычно, связиста, в момент нападения как раз передававшего телепатему в Центр и потому не угодившего под пули... Сначала он вытащил Штурмфогеля внизу, а потом нашел его наверху и уже вместе с ним пытался проследить за нападавшими, попал еще в одну засаду, отстреливался, был дважды ранен - правда, легко. Он слышал стрельбу, а потом и видел, как из ресторанчика выбежали пятеро в черном, паля в прохожих из автоматов с огромными дисковыми магазинами. Лют бросился на землю. Под прикрытием автоматчиков из ресторана вышли еще четверо, неся на плечах то ли раненых, то ли убитых. Все они забрались на платформу подъехавшего открытого грузовика... Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно. Все было скверно... Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен. Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты. И в голосе этом слышалось полное опустошение. Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое. Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище. - Кто назначил место встречи? - спросил Нойман. - Я. - Возвращайся немедленно, - сказал Нойман. - В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял? - Понял. - Жду тебя завтра. Трубка на том конце линии легла. Штурмфогель медленно положил свою. - На ковер? - посочувствовал Венцель. - Если не под... - пробормотал Штурмфогель. - Мне нужно лететь. Немедленно. - Через полтора часа летит авизо с диппочтой, - медленно сказал Венцель. - Если тебя устроит полное отсутствие комфорта... - А что за авизо? - "Сто девятый - Густав", двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь и часов в одиннадцать по берлинскому времени - уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели... - Устроит, - сказал Штурмфогель. - Еще как устроит. Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганого чехла - прикрыть ноги. - Не беспокойтесь, - сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. - Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше. - Это хорошо, - улыбнулся Штурмфогель. Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило. "Густав", беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось... Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул. Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках... Берлин, 27 февраля 1945. 20 часов Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался отчего: впервые им был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)... Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман все знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим, - а следовательно - его необходимо было иметь в друзьях и союзниках... - Что я могу сказать, дружище... - тихо произнес Гиммлер. - Мы на развилке, и сейчас решается все. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад... Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда... казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем... Не смейтесь только. - Я не смеюсь, - сказал Нойман. - Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу. - Зато вы можете многое другое, чего не могу я. Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным. - Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать - и возвыситесь над всеми.., на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или довести дело до полного уничтожения всего... - Мы уже обсуждали это, - сказал Нойман. - Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя... хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше. - Чего вы хотите после переворота? - Отойти от дел. Поднимусь наверх... и все. - Вот как... Это самое простое. Кого предложите на свое место? - Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту... Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик. - Я не люблю попов, - сказал Гиммлер, - поэтому лучше по обычаю предков справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь... Босфор, яхта "Босфор", 27 февраля 1945. 21 час 20 минут (время местное) Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании - как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог... Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового "томпсона". Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя... Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез - без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу. Яхта - а правильнее сказать, скоростной катер - прокручивала винтами тяжелую воду Мраморного моря. До границы территориальных вод Турции оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти сразу поперек курса ударила очередь "эрликона"... - Стоп машина, - спокойно скомандовал капитан. Из сумрака вываливался темный силуэт турецкого сторожевика. Он по самую палубу сидел в тумане и потому казался тяжелым, как дредноут. - Вообще-то Турция - это теперь наш союзник... - осторожно заметил капитан. - Это Восток, шкип, - сказал Джино. - На корабле о последних событиях могут еще не знать... Ребята, расчехляй. Ребята уже и без команды расчехляли. Кормовая надстройка, не слишком видимая со сторожевика, заметно изменила свою форму, когда упали фальшивые стенки, открывая внешнему миру пакет из двенадцати базук: три ряда по четыре. Наводчик крикнул: - Готов! - Лево руля, малый вперед... Яхта развернулась "на пятке". Базуки грохнули одна за одной длинной неровной очередью, снаряды полетели, прочерчивая туман... На сторожевике среагировать почти успели - но очередь "эрликона" прошла чуть выше мостика. А потом сторожевик взорвался. Трудно сказать, куда попали снаряды: в баки, в боеприпасы... скорее всего в глубинные бомбы. Но корабль скрылся в ослепительной вспышке, а когда пламя стремительно погасло, на поверхности уже ничего не было, только проплешина в тумане... "Босфор" еще покрутился по дымящемуся морю, но, кроме обломков досок, спасательных кругов и каких-то пустых оранжевых бочонков, спасать и брать в плен было некого... Небо западнее Белграда, 27 февраля 1945. 21 час 45 минут (время местное) - Псы! - почти весело воскликнул пилот, и тут же все вокруг осветилось; казалось, самолет проходит сквозь разреженное газовое пламя. - Ночники! Ну, сейчас покрутимся! Держись!!! Позади, покрывая даже рев мотора, раздался частый треск, и мимо, обгоняя машину, пролетели быстрые белые искры. И тут же Штурмфогель почувствовал, что стал весить раз в пятьдесят больше и расплющивается в тонкий блин по полу кабины. А через секунду ремни впились в плечи, кровь хлынула в голову... Удар по самолету он воспринял всеми своими оголенными нервами. Машина затряслась. Небо вокруг вновь было темным, слева три или четыре луча прожекторов поджигали рваные облака. - Уйдем... - прохрипел пилот. Но другой луч, не с земли, а с неба, снова накрыл их - еще более ослепительно, чем раньше. И снова мириады трассеров, похожих на искры костра, раздутого вдогонку сильнейшим ветром... Пилот попытался уйти вниз, но машину опять затрясло и почти положило на спину. - Влипли, - хохотнул пилот. - Элерон правый заклинило... На скорости будет валить. Держись, начинается настоящий цирк... Русских истребителей здесь было до черта. По крайней мере два из них - больших, двухмоторных - несли прожектора. Невооруженный же "Густав" не мог даже выжать полную скорость... Но он крутился и крутился, уходил из-под обстрела, из лучей, его вновь и вновь находили и зажимали. Тупоносые короткокрылые самолеты возникали из мрака, били в упор и исчезали. Это происходило так быстро, что пилот не успевал сманеврировать. Спасало пока лишь то, что и у тех не было времени прицелиться. Но так не могло продолжаться долго. - Прыгай, - сказал вдруг пилот. - Умеешь? - Да. - Я за тобой. До аэродрома уже не дотянуть. Бак-то нам изрешетили... дуршлаг моей бабушки... Штурмфогель отстегнулся. Потянул за красную ручку, откинул вбок фонарь - его тут же сорвало потоком. Потом он перевалился через борт - остро и холодно плеснуло в лицо бензином - и полетел в черную бездну. А через несколько секунд ночь озарилась оранжевой вспышкой. Он успел заметить в небе косой пылающий крест, а потом хлопнул купол парашюта, Штурмфогеля резко встряхнуло - и вдруг все вокруг стало вращаться: быстро, быстро, еще быстрее... Тогда он поднял голову, увидел черное круглое отверстие в центре серого купола и громадную треугольную дыру сбоку - и скользнул наверх. Если нижнее тело выпутается из этой переделки - хорошо. Нет... ну, значит, не судьба. Придется обойтись только верхним... Он не позволил себе думать об этом. Прага, 28 февраля 1945. 9 часов Специальный посланник Сталина носил неснимаемую личину: голову сокола. В остальном это был широкоплечий статный мужчина с тяжелыми крестьянскими руками и привычкой, положив ногу на ногу, не то чтобы покачивать носком уз