командирской каюты - тесной, как инструментальный ящик, но все же односпальной, держа в руках сверток с двумя пистолетами и одеждой. Спустился в трюм, открыл каюту, где содержались пленные (она не охранялась снаружи - да и на кой черт?), отстегнул наручник, которым был прикован... он сам. Тело. Не в первый раз ему приходилось смотреть на себя со стороны, но впервые зрелище показалось ему омерзительным. Тем не менее и это союзник... Гютлер он освобождать не стал, а она просто не заметила ничего: лежала, отвернувшись к стене. Это, к сожалению, не союзник, это обуза... Пока тело одевалось и проверяло пистолет, Гуго прислушивался к происходящему вокруг. Память Джино, поступившая в его некоторое - весьма неполное - распоряжение, подсказывала расположение помещений яхты, распорядок дня, но утаивала то, что было необходимо: манеру поведения Джино, характерные его словечки, мимику... Придется обойтись без изящества. Хотя было бы соблазнительно захватить не просто яхту, но яхту с экипажем. И чтобы экипаж о захвате не догадался. Но такой маневр требовал куда более тщательной подготовки, да и - Гуго постарался быть честным - больше сил и таланта. Такие умения оттачивают годами, а он... он занимался чем угодно, только не этим. По дороге к трапу, ведущему на мостик, Гуго ножом убил одного партизана. Тело оттащило труп в каюту к Гютлер. На борту и на берегу было в общей сложности восемнадцать человек - вспомнилось уже на трапе... Через четверть часа партизан осталось четверо, обезоруженных и запертых. Страшно воняло пороховой гарью, плечо и руки гудели от пулемета, в ушах стоял звон. Тело пыталось что-то говорить, но только морщилось и глупо улыбалось. Ему вообще повезло необыкновенно: граната взорвалась в двух шагах - и ни царапины... Теперь не следовало терять темпа. Гуго проверил, нет ли в каюте Джино припрятанного оружия, отдал телу все, что имел при себе, и велел запереть себя снаружи. Маловероятно, что тело Джино ринется на подвиги, но лучше подстраховаться. Вообще-то... могло ведь ничего не получиться. Верхнее тело, если оно достаточно далеко, после гибели личности вполне способно закуклиться - и тогда проникнуть в него можно будет только при помощи настоящих Магов, их специальных методик - и только там, наверху... и то не факт, что получится. Но все же существовала вероятность, что пуповина, соединяющая тела, не разорвалась после гибели личности и не сжалась до такой степени, что сквозь нее уже не протиснуться... хотя, если говорить о вероятностях, то именно эта вероятность была куда большей. И здесь тоже было два варианта: получше и похуже. Если пуповина порвалась, то он просто не сумеет подняться наверх, и все, но если она сжалась, то можно застрять где-то в междумирии... Вот об этом лучше не думать. Потому что так или иначе, а рисковать приходилось. И потому лучше не подсчитывать свои шансы на медленную мучительную смерть... Гуго вдохнул поглубже - и скользнул вверх. Пожалуй, это похоже было на полет мыши внутри садового шланга. Местами Гуго чувствовал, что его сжимает и скручивает так, что превращает в веревку длиной в полкилометра и толщиной с карандаш. Но все же чудом он не застрял - и через немыслимый промежуток времени (пройдя сквозь какую-то иную вечность) оказался наверху, в другом теле Джино... Здесь была обширная тускло освещенная пещера. Чадили факелы, и отсветы жирного пламени бродили по черному, в паутинах копоти потолку. Перед ним, скрестив по-турецки ноги, сидел Паук - огромный, коричневый, лоснящийся. Рядом с ним лежал кривой бронзовый меч, а в руке был томик Кьеркегора "Страх и трепет" - в трудные минуты Паук всегда обращался к этому философу. Когда Гуго подошел, Паук заложил томик огромным пальцем с кривым черным ногтем и приветливо улыбнулся. Насколько Гуго понимал (сквозь невнятицу мыслей и сопротивление захваченного тела) здешние взаимоотношения, Паук не был в строгом смысле слова членом группы Джино. Нижнее тело его либо путешествовало отдельно, либо вообще оставалось где-то в неподвижности - Джино допускал это, исходя из каких-то невнятных намеков. Может быть, Паук осуществлял над Джино чей-то сторонний надзор... Дрозда? Вероятно. Хотя не факт. Ведь и Дрозд кем-то контролировался... - Не прилетели? - спросил Паук. - Нет еще, - сказал Гуго, хотя даже не подозревал, кто и когда должен прилететь. - На моей памяти еще ничто не случалось вовремя... - Это не страшно, - сказал Паук. - Знаешь, у меня не идет из головы тот парень, которого было приказано оставить живым. Я почти никогда не обсуждаю приказы. Но мне кажется, здесь Дрозд ошибся. Его следовало убить... возможно даже, его одного. - Почему ты так решил? - Я ничего не решал. Я так увидел. Он опасен. Он очень опасен. Главные его качества - это живучесть и везучесть. Иногда они перевешивают все остальные... - Такого провала ему не простят. За ним будут охотиться и убьют - свои же. - Дрозд на это и рассчитывает. Натравить их на своего - на лучшего из своих - в самый острый момент. Это остроумно, но неоправданно усложняет игру. Могут вмешаться... как бы сказать... другие игроки. - Могут, - сказал Гуго. Он достал из кармана пистолет и трижды выстрелил Пауку в голову. Она разлетелась, как пустая тыква. Именно - пустая. Большое тело упало, задергалось, потом его косо рассекло изнутри, от плеча к бедру. Из дыры высунулись тонкие волосатые лапы с крючками на концах... Остаток обоймы - десять патронов - Гуго выпустил в то, что выбиралось наружу из сдувшейся и повисшей на ребрах, словно оболочка пробитого цеппелина, толстой мокрой шкуры. Девятимиллиметровые пули, вылетающие из ствола настоящего бельгийского браунинга со сверхзвуковой скоростью, разносили в мелкие клочья хитин и все, что под хитином скрывалось - какое-то зеленоватое желе, тугие жгуты, белые волокна... Но внимательный запоминающий взгляд шести красных глазок, успевших выглянуть из дыры, он уловил - и поразился тому холодному презрению, которое они излучали... Потом Гуго сменил обойму и огляделся. Он пока еще ничего не ощущал, но знал, что совсем скоро его затрясет - и будет трясти долго. Больше в пещере никого не было. И тело - может быть, само потрясенное увиденным - не собиралось давать ему никаких подсказок. Потом он как-то оказался снаружи. Долго пытался положить пистолет в карман и промахивался. Смеркалось... или рассветало? Он не знал. Небо было вверху, а лес начинался от самых ног и был синим. За спиной все время что-то происходило. Теперь его трясло по-настоящему. И в гондолу подлетевшего маленького цеппелина его втащили почти силой, сам он забраться не мог - руки дрожали и ноги не шли. Пауки были кошмаром всей его жизни. Он не боялся ничего - кроме них, любых, даже самых безобидных маленьких домовичков, плетущих незаметные паутины по углам, чтобы поймать случайную моль или, если сильно повезет, плодовую мушку... Моторы даже не взревели, а просто затрещали сильнее, и цеппелин, трясясь и вздрагивая, поплыл над самыми верхушками деревьев. Потом под ним показалась рябая от ветра поверхность серой стоячей воды... Женева, 4 марта 1945. 10 часов Его разбудила Рута, легонько проводя губами и языком по небритой щеке. Он тут же забыл сон, в котором ему снилась белокурая красавица, которая, слава Богу, совершенно им не интересовалась, и повернулся на зов, но Рута приложила палец к губам, а потом поманила его за собой. Стараясь не разбудить Айну и Нигру, Штурмфогель выбрался из-под одеяла и утиной походкой, силясь на ходу разогнуться, направился вслед за Рутой в ванную. Вода уже был налита, пена взбита. Он, постанывая от удовольствия, забрался в душистый ком, погрузился с головой, вынырнул. Ванна была огромная, вчера они поместились в ней вчетвером... Все это здорово, подумал Штурмфогель, но я уже где-то на пределе. И только тут Рута показала ему маленькую черную шкатулочку. Ту самую, которую он от нее же и получил и которую вручил Лени. - Открой, - прошептал он. Почему-то с безмолвными крапицами он разговаривал чем дальше, тем тише. Рута подцепила ногтем крышку, откинула ее. Достала и развернула лист бумаги. Там было: "Сегодня, 4-го, вечером перебираемся куда-то в Аквитанию. Точнее выяснить не удалось. Похоже, операция началась. Лени". Сегодня вечером... До вечера еще так много времени! Он поманил Руту, и та охотно шагнула через край ванны. И вдруг замерла, словно прислушиваясь к чему-то далекому... - Что? "Сейчас, - жестом ответила Рута, стремительно выскользнула в холл и тут же вернулась, неся знакомые две чашки. - Это тебя". Он приложил одну чашку к уху - зашумело море, а вторую поднес к губам. - Штурмфогель?.. - спросил кто-то далеко-далеко. - Штурмфогель?! В голосе была самая неистовая надежда. - Да... - Это Хельга! Хельга! Забери меня отсюда, пожа-алуйста. Мне так холо... лодно... Прага, 4 марта 1945. 11 часов Барон просто не мог усидеть на одном месте. Он метался по залу, ронял стулья и шандалы, опрокинул вазон с бесценным кривым деревцем, зацепившись за ветку обшлагом... - Не понимаю! - кричал он. - Сокол, я не понимаю! Как они могут быть такими тупыми? Или без должной тупости просто не подняться, не стать Властителем? Объясните вы мне, что ли... Или им просто ничего не надо? Или они хотят пощекотать себе нервы - кто из них самый храбрый и безжалостный? Так, что ли? Проклятые чертовы мерзавцы. Это я и про вашего шефа говорю, Сокол! Что ж вы молчите? - Давайте выпьем, барон. У нас нет другого выхода. - Да, запереться здесь и пить, пока все вокруг не исчезнет... Вы знаете, Сокол, как это будет? Если не закрывать шторы, мы все увидим. Сначала побледнеет небо. Станет белесым, потом просто белым. Начнут исчезать цвета. Почти незаметно. Вон, видите - вывеска портного? Ножницы и платье. Сейчас оно красное, а станет бурым. Сольется с фоном. За полчаса или за час. А потом все начнет медленно осыпаться. И мы поймем, что мир был сделан из песка... - Еще не все потеряно. - Вы говорите о личной встрече? Они не поймут друг друга. Разные слои сознания. Вот мы с вами - каждый может понять другого. Они не смогут. Произнося одни и те же слова, они будут понимать их по-разному. Они никогда не договорятся. Был шанс - через посредников. Через нас с вами... Барон вдруг замолчал и стал смотреть куда-то мимо собеседника - как будто там открылся глубокий туннель со светлым пятном в конце. - Слушайте, Сокол, - сказал он наконец. - Давайте составим заговор. Мы с вами - против них всех. Давайте спасем мир, а? - Вдвоем? - Да. Я бы попробовал один, но я уже несколько стар для таких эскапад... Он подбежал к столу, налил полный фужер коньяка и опрокинул в себя. - Они не хотят выдавать Гитлера, и я знаю почему. Но мы с вами можем его украсть. Вывезти, связанного по рукам и ногам... - Барон... - укоризненно сказал Сокол. - Вы ничего не понимаете, молодой человек! Вы живете в том же мире грез, что и все остальные. Так. Я вам сейчас кое-что расскажу, а потом вы будете говорить это свое: "Баро-он..." Он перевел дыхание. - Значит, так. Двадцатого июля прошлого года на Гитлера было совершено покушение. Это вы знаете. Но весь мир почему-то уверен, что Гитлер остался невредим, хотя там все было шито белыми нитками... маленький доктор - он гений. Ему верят друзья и враги, верят всему, что бы он ни болтал. Через полчаса после взрыва Гитлер разговаривает по телефону с Ремером и приказывает ему подавить путч. Не смешите меня! Вам хотя бы стреляли над ухом? Какой после этого телефон... Гитлер остался жив, Сокол, но он до сих пор в коме. На людях появляется Руди Клепке, его двойник. Причем это именно он организовал покушение, он! Вот в чем еще смех-то! У него был бурный роман с Евой, а когда фюрер начал что-то подозревать, Клепке нашел недовольных тем, что Гитлер отступил от идеалов тридцать третьего года... Теперь настоящий Гитлер внизу лежит в бункере, а наверху - творит черт знает что, люди боятся заходить в Замок; а Клепке и Ева, как два голубка... я им даже завидую, честное слово. Так вот: я знаю, как втайне от всех проникнуть в тот нижний бункер. - И что это нам дает? - Мы забираем тело... - Барон! Но как я-то туда попаду? Внизу? - А вам никогда не приходилось пользоваться чужими телами? Сокол наклонил голову и внимательно посмотрел на барона круглым глазом. - Продолжайте... - Причем это будет такое тело!.. Ха-ха. И все, Сокол! Мы вывозим Гитлера, отдаем его вашему шефу - пусть делает с ним, что хочет. И ждем. Замок рухнет сам по себе через несколько месяцев... - Как мы сможем вывезти тело из Берлина? - Оно не в Берлине. Я организую самолет. Это не проблема. А вы похлопочите там, у себя, чтобы нас не сбили над линией фронта... - Постараюсь. Когда начнем? - Ну... проведем эту поганую встречу... дней через десять приступим, я думаю. Но, Сокол! Вы же понимаете, что появление в нашем проекте кого угодно третьего будет страшной катастрофой? - Естественно... Берлин, Цирк, 4 марта 1945. 13 часов Падала сверху и разбивалась с барабанным звуком о мокрые камни вода - частыми огромными твердыми каплями... Не здесь. Не здесь. И не здесь. Луч фонаря дробился в воздухе и возвращался неуверенными бликами. Рута поймала его за руку, сжала: "Смотри!" Штурмфогель посветил фонарем. В углу, сжавшись в комок, сидел громадный богомол. Сверкнули мрачными изумрудами глаза, Штурмфогель попятился, доставая оружие... - Это я-аа... - просвистел богомол. - Я-аа, Хельга-а... - Боже, - сказал Штурмфогель. Рута ахнула - почти как человек. Подошли и встали рядом Нигра и Айна. Богомол свистнул, крапицы отозвались, все трое. Несколько секунд они пересвистывались, потом Айна успокаивающе погладила Штурмфогеля по одному плечу, а Рута - по другому. - Хельга... что с тобой сделали? Богомол - теперь уже Штурмфогель видел, что это никакой не богомол, а совершенно особое существо, ни на что не похожее, - развел руками. - А кто? - Дрозд... - Сам? - в ужасе спросил Штурмфогель. Хельга кивнула. Как ни странно, он уже узнавал ее сквозь жирно блестящий хитин и страшные черты - вот проступал изгиб руки. А вот - овал лица... - Пойдем, - сказал Штурмфогель, сбрасывая с плеча рюкзак; в рюкзаке был плед и теплый плащ. - Накинь пока вот это... Дрозд сумел сделать такое... Да кто тогда мы против него? Дети со спичками, решившие остановить танк... Только потом до него дошло: в измененном боевом теле жила неизмененная личность Хельги. Вряд ли Волков сделал это сознательно. А значит, и у него что-то не получилось... Но это дошло много позже, уже когда Хельгу протащили, закутав с головой, в номер дешевенькой гостиницы и Айна с Нигрой занялись ее обихаживанием, а Рута села напротив Штурмфогеля, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, и во взгляде ее читалось: а что дальше? - Вечером - в Аквитанию, - сказал Штурмфогель. - А дальше будет видно... Будет видно... вот в окно, например, видна крыша того ангара, где базируется "Гейер"; неспроста Хельгу в момент отчаяния занесло именно сюда. Будет видно... Но Рута все еще хотела что-то донести до него, Штурмфогель напрягся - и вдруг понял, просто понял, уже без слов: случаи такого вот изменения тел были Руте известны, и никогда ничем хорошим это не кончалось. И еще прозвучало: два дня. Или три. - А кто может помочь? - спросил он, внутренне холодея от мысли, что придется делать еще одно дело, срочное и трудоемкое, и именно в тот момент, когда все усилия надо будет сосредоточить в одной точке... еще один коварный ход Волкова?.. вполне возможно... И тут он понял, кто и как может помочь; Рута сказала это ему как-то по-своему, и он ее понял. Она пробилась наконец к нему, такому глупому, тупому и нечуткому... Он подошел к Руте, наклонился навстречу ее просиявшему взгляду и поцеловал в темные теплые мягкие губы. Главное - не будет никакой потери темпа: с единорогами им так или иначе придется встречаться... Венеция, 4 марта 1945. 14 часов - Телефон, сеньор? Уличный? Вон там, за углом - и наверх... Гуго бросил мальчишке монету, подмигнул. Мальчишка охотно подмигнул в ответ. Он был в чем-то чрезвычайно пестром, и даже рукава были разного цвета. Здесь вообще все было подчеркнуто ярким. Красные и зеленовато-серые камни тротуаров, голубая вода в каналах, дома самой богатой гаммы: коричневой - от кремового с легким уходом в беж до цвета горького шоколада. Красно-белые маркизы над витринами и окнами, ослепительно белые и ослепительно черные гондолы на воде. Мраморные и гранитные колонны, подпирающие цветущий сад... И все это заливал ослепительный свет ясного солнца. В отличие от той Венеции, что была внизу и послужила прообразом для этой (хотя кое-кто из умных людей считал, что все было совсем наоборот), каналы здесь располагались на разных уровнях, плавно переходя в акведуки, пролегая по крышам домов или, наоборот, по подземным туннелям. Иногда вода в них текла быстро... Тело Джино помнило это все. Джино был родом из Венеции. Здесь прошло его детство. Этими воспоминаниями тело делилось почти радостно... Гуго обогнул полукруглое крыльцо, ведущее в какой-то ресторанчик, пустой в это время суток, и по спиральной лестнице стал подниматься на следующий уровень - в тот самый сад. На белых легких скамьях сидели парочки, сидели няни с детьми, сидел одинокий старик. Вдали расстилалось море без горизонта. Телефоны, шесть будок, стояли среди кустов диких роз. Кусты были полны бутонов, и некоторые цветки уже распускались. Гуго встал так, чтобы видеть подходы, и набрал номер. Трубку после пятого или шестого гудка взял сам Нойман. - Да! - очень раздраженно. - Зигги, у меня изменился голос и рожа другая, но внутри я все тот же Захтлебен... Берлин, 4 марта 1945. 14 часов 40 минут Нойман не мог успокоиться. Гуго жив. Гуго жив и действует. Он дал ценные сведения. Настолько ценные, что уже и не знаешь, как их применить... Итак, Штурмфогель не предатель. Во всяком случае, не был предателем до сих пор. Теперь он, по всей вероятности, для "Факела" потерян... а значит, так или иначе подлежит уничтожению - как дезертир. Жаль, жаль, очень жаль... Но при этом Штурмфогель наверняка будет находиться поближе к событиям. Он будет искать доказательства своей невиновности. А "Гейер" будет охотиться за ним. И тем самым мотивированно находиться тоже поближе к событиям... И еще. На стороне противника выступают пока не установленные, но явно нечеловеческие силы. Вот об этом хотелось бы знать больше, но именно на эти исследования был наложен в свое время запрет. Очевидно, неспроста. Что ж. Пришла пора этот запрет нарушить. Вернее, связаться с тем, кто этот запрет всегда нарушал. - Меня нет, - сказал Нойман секретарю. Он скользнул вверх, там переоделся: рабочая блуза, поношенное кожаное пальто неопределенного цвета, скрученный жгутом шарф, шляпа с размокшими полями, офицерские ботинки образца восемнадцатого года. Потом, поблуждав немного по привычно странно ведущим себя коридорам, вышел из здания через главный вход; после вчерашнего здесь сидели уже полтора десятка охранников - в касках, бронежилетах... Отойдя от здания на полкилометра, он поймал такси и велел отвезти себя к парку Драйек. Пересек парк, сел на трамвай и поехал в Изенштайн. Дорога заняла почти час. В Изенштайне, побродив немного по переулкам и убедившись, что за ним не следует никакая тварь, Нойман горбатой улочкой поднялся к дому Ульриха Шмидта и постучал в дверь. Шмидт открыл не скоро. Он был в грубой растянутой шерстяной кофте. Что-то странное топорщилось в правом рукаве. - Что ты знаешь о пауках? - спросил Нойман через порог. - Наконец-то, - сказал Шмидт. - Входи. Венеция, 4 марта 1945. 15 часов Вот и все, подумал Гуго, еще раз окидывая взглядом этот прелестный уголок Великого Города, Венецию, страну тихих грез и утонченных фантазий. Вот и все. Нужно было возвращаться, а значит - покидать захваченное тело, а значит - не быть уверенным в том, что можно будет в это тело вернуться. С захваченными телами вообще ни в чем нельзя быть уверенным - особенно если покидаешь их... Он закрыл глаза и тихо ушел вниз. Обратный путь был еще страшнее, он вел по множеству чьих-то смертей, а может быть, одной и той же смерти, размноженной и перелицованной, и, умерши сквозь все эти смерти, Гуго рухнул в следующий труп, приподнялся и увидел у лица доски гроба, он лежал, связанный по рукам и ногам, а рядом (в гробу?) сидел кто-то незнакомый... Прошел еще миллион лет, пока Гуго не понял, где он есть и что нужно делать. Возвращение в собственное обжитое тело... что может быть лучше? Ах, если б только не знать при этом, что можешь остаться в нем навсегда, до самой смерти, безвыходно... Пришлось какое-то время отвести себе для отдыха. Гуго просто боялся, что в таком состоянии наделает глупостей. Отдых заключался в том, что он постарался обиходить Эрику. Она - нет, не она, а ее пустая оболочка - послушно позволяла что-то делать с собой, но и только. Все, чего ему удалось добиться, - так это то, что она вымылась на камбузе горячей водой, кое-как оделась, поела и теперь ходила за ним, как собачонка, - хорошо еще, что молча. Так прошел день. И, глядя в наступающие с востока сумерки, Гуго испытал первый приступ осознанного отчаяния, он уже был собой, но - только кровоточащей половинкой себя. И еще он подумал, что так, наверное, чувствуют себя люди, потерявшие неистово любимого человека. Именно этого - неистовой любви и потери - он еще не испытывал, но теперь понимал кое-что... А потом Гуго, крутя вручную кабестан, выбрал якорь и завел мотор. Аквитания, крепость Боссэ, 5 марта 1945. 03 часа Только что села луна, и на горизонте ясно вырисовывались зубцы щетинистых холмов. За ними начинался лес Броселианда, лес странный, с легендами и опасностями. Последний лес единорогов. Там, в глубине его, на обширных полянах, стояли легкие летние дворцы аквитанских королей, и в одном из них завтра начнут собираться делегации воюющих внизу стран. Через два или три дня туда должны будут прибыть Властители: высшего ли ранга, или помельче, - этого пока не знал никто. Целью переговоров будет прекращение войны Германией - под гарантию амнистии всем военным преступникам... Эйб почувствовал, что дышит слишком тяжело, и покосился на Розу. Она стояла и неотрывно смотрела в ту же сторону. Камни крепостной стены, старой, как само время, готовы были раскрошиться под ее тонкими пальцами. Она думает так же, как я... На кузинах можно жениться, не во всех странах, но можно... Вот кончится война... Эйб холодно и четко знал, что шансов выжить - как у него самого, так и у Розы - примерно один к ста. Он слишком зажился на этом свете, с его-то склонностью к риску и чрезмерным упрямством... а Розе предстоят танцы с единорогами, что в чем-то тоже сродни многодневному штурму... во всяком случае, по надеждам на благоприятный исход... Он заставил себя проглотить комок и вернуться от любви к ненависти. Предатели. Гнусное мелочное отребье. Нелюди. Они готовы довольствоваться бессильным Гитлером, готовы смыть с Гиммлера всю кровь, забыть миллионы замученных и убитых, лишь бы устроить все по-своему, получить перевес над Сталиным - и обрушиться на него объединенной мощью. Им мало выиграть эту войну - им нужен весь мир. Но и тогда они не успокоятся... Потому что им нужен не этот мир. Потому что, хотя сами они в массе своей и принадлежат к роду человеческому, стоят за ними - нелюди. Не-люди. Кое-что Эйб об этом знал. Но никогда не мог заставить себя окончательно поверить - и тем более не мог никому ничего доказать. Он и не пытался доказывать, по правде говоря... Потому что тогда не помогло бы ничего. Все, кто что-то узнавал о "Вевельсбурге", жили потом - очень короткую жизнь, и смерть их зачастую бывала причудливой. Эйба спасло только молчание. Теперь он пытался создать хоть какую-то стратегию - буквально из ничего. Конечно, разработанный Дроздом план будем рассматривать как обманку. Для Дрозда же. Поскольку наверняка предпоследним секретным пунктом в этом плане идут "действия ликвидационной команды, зачистка местности, формирование следовой легенды"... Вот под этот пункт Эйбу угодить категорически не хотелось. Нападение планировалось произвести, переодевшись в черную эсэсовскую форму. Притом что многие из коммандос имели типичную еврейскую внешность, это казалось глупым. Но сомневаться в Дрозде не приходилось, значит, оставалось понять, для чего он это делает и на кого хочет перевести стрелки. И если отбросить совсем примитивные ходы (к которым вообще-то не склонен ни сам Дрозд, ни те, кто будет расследовать нападение), то получается... Абадон? Получается Абадон. Легендарная крепость, символ последнего отчаянного сопротивления темным силам. Сопротивления, которое не могло спасти сам народ, но которое спасло честь народа. То, чем можно гордиться... Значит, это оттуда будет нанесен удар... так по крайней мере будут думать все. Хорошо это или плохо? И что нам дает? С точки зрения справедливости - пожалуй, хорошо. Пусть думают, что еще не все мы опустили руки, еще не все бросили оружие. Что мы можем бить, и бить больно. А главное - ответный удар будет нанесен в пустоту. Если вообще будет нанесен... в конце концов Абадон стоит почти в центре Берлина. И возможно, обнаружение такого следа не приведет к немедленной ссоре и драке наверху. Опять все свалят на евреев... ну и пусть. Не привыкать. После того, что наци сделали внизу, все прочее в счет не идет. А за то - вы нам заплатите. За каждого. Дорого. Очень дорого. Бесконечно дорого. Я не берусь назвать цену. И платить вы будете не золотом и не кровью... Стоп. Все это - когда-нибудь после. Что нам дает знание - ну, предположение, - что ответственность за бойню предполагается взвалить на гарнизон Абадона? Хотя бы то, что путь на Абадон заведомо перекрыт не будет. Может быть, "чистильщики" даже попытаются направить нас туда - чтобы расстреливать по дороге и нашими продырявленными трупиками обозначать направление пути. Этакий мальчик-с-пальчик. Будут перекрыты все пути отхода, кроме пути на Абадон. Это точно. Значит, надо будет нестись именно туда - со всей возможной скоростью. Самолет - только гидро. "Лили Марлен". Взлететь есть откуда, возле дворца обширный пруд, а вот садиться... Но что-нибудь придумаем. - Абадон, - пробормотал он почти вслух и сам не заметил этого. И не заметил, как Роза вздрогнула и быстро посмотрела на него. Берлин, 5 марта 1945. 03 часа 15 минут Доктор Ленард тихо сидел в своем кабинете, выключив почти все лампы; светился только экран негатоскопа, демонстрируя чей-то белый улыбчивый череп. Он наконец закончил подведение итогов массовой проверки на лояльность сотрудников "Факела". Двести двенадцать тестов. Из них успешных - двести двенадцать... В кабинете царил идеальный порядок, и даже мусор в корзине лежал как-то упорядоченно. Ленард держал в руке авторучку, дорогущий "паркер" с золотым пером, подарок коллег по случаю отъезда в Вену, на учебу к великому Фрейду... Будете писать им свою книгу, говорили коллеги. Да, было и такое. В двадцать шестом году... Он почти не писал этим "паркером". Чтобы не истиралось превосходное перо о шершавые казенные бланки. Ленард питал слабость к хорошей бумаге, а писать приходилось черт знает на чем... Сейчас перед ним лежал чистый мелованный лист. Ленард уже час неотрывно смотрел на него. В верхнем левом углу были две параллельные черточки - испуганно-короткие. Наконец он даже с некоторым облегчением закрыл ручку, положил ее на бумагу, достал маленький карманный "вальтер" и неторопливо выстрелил себе в рот. Париж, 5 марта 1945. 07 часов Эту квартиру Штурмфогель снимал на подставное лицо якобы для возможных встреч с агентами. На самом же деле ему просто нужна была своя берлога в этом излишне общительном районе Великого Города, свой маленький мирок... Как и положено в таких ситуациях, "Факел" оплачивал эту квартиру - тоже через подставных лиц, разумеется, - не имея ни малейшего представления о ее местонахождении. Сейчас Штурмфогель испытывал смешное и нелепое чувство вины перед своей, теперь уже бывшей, конторой: он обманывал ее за ее же деньги. Квартира располагалась на Монмартре, над самым обрывом, и состояла из двух комнат внизу, обширной мансарды над ними и маленького висячего садика с маленьким тихо журчащим фонтаном. ...По пути сюда Штурмфогелю думалось, что он уже чертовски устал от крапиц, что он не хочет, не может... ну не способен человек!.. но когда Айна и Рута увели Хельгу наверх, в мансарду, а Нигра стремительно и гибко выскользнула из одежды и шагнула ему навстречу, чуть шелестя черной гривой, источая тонкий аромат сухих цветов, - шагнула открыто и прямо, глядя в глаза с такой невыносимой нежностью... Какая может быть усталость?.. Потом он уснул у нее на груди, и Нигра гладила его по голове и беззвучно шептала что-то. ВЫХОД ИЗ НОР Берлин, 7 марта 1945. 14 часов Только откровенным безумием последних дней мог объяснить Кляйнштиммель то, что уже дважды переносил встречу со своим агентом в аппарате Гиммлера. Агентом была не слишком молодая секретарша третьестепенного зама, работающего с выбывающими кадрами: пенсии живым, пособия вдовам и так далее. Кляйнштиммель получил ее в агенты первым древнейшим способом: через постель. Надо сказать, что, несмотря на мышкообразность и невзрачность, она была очень даже ничего себе... И вот уже дважды он отменял свидания - идиот!.. Новости были убийственные. Итак, Зигги собрался на покой. Об этом заявлено вслух. И на свое место он предлагает Эделя. Без запасных вариантов. Не Кляйнштиммеля, на котором, собственно, и держится весь "Факел", а чистоплюя Эделя... Это было настолько несправедливо!.. Хотелось кричать. Или бить морды. Однако бушевать было бессмысленно, бесполезно, опасно - а потому глупо. Глупых поступков Кляйнштиммель позволить себе не мог. Нужно было сделать что-то короткое, простое - но такое, что могло бы враз низвергнуть Эделя в грязь, а его самого - возвысить... Вообще-то это давно пора было сделать, и только излишняя щепетильность не позволяла ничего предпринимать, заставляла терпеть выходки этого высокомерного негодяя и выскочки. Вот Эдель - он ни на минуту бы не усомнился... Но зато сейчас подходящий острый момент, время импровизаций, а в импровизациях Кляйнштиммель силен традиционно... Эдель уверен, что владеет всей необходимой доступной информацией, - в этом его сила, но в этом его слабость. Считать, что информацией владеешь, и не владеть при этом, - это форсированный марш-бросок к полному поражению. Подставить ему ножку. В самый решительный момент. А самому выскочить из засады и завершить начатую и уже, казалось бы, проваленную Эделем операцию. Для этого нужно необходимой информацией владеть самому. Подсунуть Эделю хорошую дезу. И... все. Он поднял трубку и, ухмыляясь, набрал хорошо известный ему верхний швейцарский номер. Дал два звонка, положил трубку. Потом набрал еще раз. - Алло! Я хочу поговорить с доктором Птималь. - Она на обходе. Оставьте ваш телефон, доктор позвонит вам. - Семь-семь-ноль, семь-семь-девять. Разумеется, это был не телефонный номер. Это была фраза: "Срочно встречаемся". - Ждите звонка. "Доктор Птималь" позвонила (вернее - позвонил, потому что голос был явно мужской) через полтора часа. После короткого разговора Кляйнштиммель удовлетворенно потер руки и вызвал Штропа, своего личного пилота. - Готовь машину. До Аквитании и обратно... "Доктор Птималь" был тем самым офицером швейцарской полиции, который снабжал Кляйнштиммеля важнейшей информацией - из весьма своеобразных идейных соображений. Иногда Кляйнштиммель делился с ним своими данными. Сейчас подразделения швейцарской полиции стягивались к восточным границам леса Броселианда, и "Птималь" тоже отправлялся туда. Встречу Кляйнштиммелю он назначил в маленьком пригорном курортном поселочке с гордым названием Голденвассер - как раз на стыке Арденнского леса, леса Броселианда и Альп. Лес Броселианда, 7 марта 1945. 14 часов 45 минут Теперь еще зубы... Барон с трудом заставил себя не держаться за щеку. Болело страшно, тошнотно, сверлило и дергало, и язык казался - а может, и был воспаленным и припухшим. Что самое обидное - замечательные с виду зубы. Ни дырочки, ни скола, и даже зубной камень не мучает - как рейхсфюрера Гиммлера, скажем. Постарался черный мсье Ману... да только, наверное, не довложил старания, или перевложил, или нарочито дословно исполнил повеление - сделал зубы красивыми и твердыми, твердыми настолько, что инструменты дантистов ломаются... В общем, все началось на Гаити - на Гаити, надо полагать, и закончится. Зеботтендорф растянул онемевшие жесткие губы в улыбке: навстречу шел Штраух, из ведомства Риббентропа, идиот идеалист, всерьез считающий, что если людям объяснить, почему убивать себе подобных плохо, то они тут же перестанут это делать. Рука об руку с ним воздушно топала мадам Лябу, сегодня в образе этакой летающей девочки, длинные крылья касаются пола; она утверждала, что не управляет своими превращениями, но барон этому не верил. Мадам Лябу была одним из помощников (именно так, в мужском роде) де Голля и внизу жила в образе грубой зазубренной стальной стервы... А вечером прибудут русские. Интересно, окажется ли среди них Сокол? Зеботтендорф и хотел, и не хотел, чтобы он появлялся здесь. Сейчас, когда возникла тайна, незримо связывающая их, следовало бы избежать всяких опасностей разглашения. А среди делегатов, он знал, было немало тех, кто читал по взглядам и дыханиям. Можно сказать, что переговоры уже начались, подумал он, провожая взглядом Штрауха и Лябу. Хорошо бы, чтобы и кончились они так же приятно и по согласию... - Барон, можно вас на пару слов? - Из затемненного бара к нему шагнул генерал Эдвард Грин, английский военный юрист. Повадками он напоминал скорее боцмана королевского флота, чем генерала или прокурора. - Во-первых, я хочу вас угостить. Зубы болят? Лучше джина для этого дела нет ничего. А во-вторых... - Спасибо, генерал. Но джин от моей боли помогает только в смертельных дозах. Лучше перетерплю. - Тогда сразу во-вторых. Познакомьте меня с человеком, который здесь реально представляет Гиммлера. Я догадываюсь, что это не вы. - Тогда лучше немного джина. - Даже так? А почему? - Потому что я не знаю его. Вернее, не знаю, кто он. Или они. Скорее, они. Рейхсфюрер любит дробить полномочия подчиненных. Чтобы никто ни за что не отвечал целиком. - Но вы же будете это знать? Как руководитель делегации? - Рано или поздно - да. И вот еще одна ошибка - я уже не руководитель делегации. Я и был-то лишь исполняющим обязанности. Сегодня прибывает советник Вейнраух, он и назначен номинальным руководителем. - А кто фактический руководитель - выяснится в свое время? - Вы догадливы, генерал... Так где мой джин? Я его честно заработал... Париж, 7 марта 1945. 19 часов Сегодня они уже два раза "проваливались" в лес Броселианда, выскакивая там где-то среди тонких лип и идя потом по щиколотку в густой траве, настолько свежей, что казалось - еще и краска не просохла на ней. Шагах в ста от прикрытой этой травой щели можно было остановиться и в бинокль рассматривать дворец, высокий и легкий, кружевной, с огромными светлыми окнами... Штурмфогель задерживался на этом месте пять - семь минут, потом спешил обратно, к ожидающей его Нигре, и они вместе ныряли в черную щель и выскакивали вскоре в темном даже среди дня, 6езлюдном, тихом переулке Парижа, бежали, взявшись за руки, как юные влюбленные, - и, взлетев почти под самую крышу, распахивали дверь и бросались в постель, даже толком не раздевшись... Это ненормально, думал Штурмфогель каким-то внутренним, вторым, настоящим сознанием. Это не я. Они меня опоили чем-то. Но в зеркале был он, и притом ничуть не осунувшийся. Все та же скучноватая круглая рожа. Разве что глазки поглупели. И мерцают странно... И все же он мог размышлять - и, может быть, мысли бежали быстрее, прежде он знал в себе возникающую изредка заторможенность и излишнюю обстоятельность, особенно перед принятием непростых решений... да, он либо бросался вперед, полагаясь на свои способности к импровизации и на обостренную интуицию, либо вот так: медлил и по пятнадцать раз продумывал то, что следовало продумать по семь. Сейчас мозг работал неузнаваемо экономно и четко. Опоили... Третий подземный полет они совершили к замку Клиф, загородному жилищу одного из подпольных торговцев свободными телами. Замок стоял на острове, соединенном с берегом узкой дамбой. Штурмфогель посмотрел на это оборонительное сооружение и одобрительно покивал головой: он и сам не придумал бы лучшего места, чтобы подготовиться к нападению. Правда, надо пройти через лес... но коммандос уверены, что против единорогов у них есть средство... Сам он не чувствовал, разумеется, запаха духов Лени, но Нигра чувствовала очень сильно и как-то передавала это ему. Штурмфогель уже намеревался было вернуться назад, как внимание его привлек низкий звук моторов. Через полминуты над головой, едва не задев поплавками верхушки деревьев, прошел мощный четырехмоторный гидроплан, плюхнулся в озеро, подняв тучу брызг, и по крутой дуге, теряя скорость, подрулил к острову. Маневры совершались удивительно быстро и точно. В сброшенную из самолета лодку прыгнули двое, мотор тонко заголосил, лодка помчалась и скрылась за островом. Что-то произошло, подумал Штурмфогель, интересно... что ж, подождем... Ждать пришлось недолго: буквально через пять минут лодка появилась вновь, теперь в ней были четверо. В самолет трое из них впихивали связанного четвертого. Дверь кабины некоторое время оставалась открытой, потом кто-то долго - минуту или две - стоял в ней, то ли вглядываясь в окрестности, то ли вслушиваясь сквозь неровный еще рев моторов, то ли внюхиваясь... Наконец дверь захлопнулась, моторы заревели по-настоящему, гидроплан пошел на взлет и круто, как истребитель, взмыл в небо. И вдруг Нигра вскочила. Показала рукой вслед. Но и без жеста, через вновь обретенную связь Штурмфогель понял, что запах духов удаляется, а значит - что связанным и грубо засунутым в самолет человеком была именно она, Лени... Аквитания, курорт Голденвассер, 7 марта 1945. 23 часа Кляйнштиммель выпал из времени. Он был гол, на голове его был плотный мешок, руки и ноги удерживались мягкими ремнями, а в сиденье кресла была дыра, в которую проваливались нечистоты. Кроме того, ему дважды делали какие-то уколы, от которых сознание окутывал розовый туман. Что-то очень теплое охватило его шею и тихо попискивало и потрескивало, как далекий радиоприемник, настроенный на пустоту неба. И это теплое и попискивающее не позволяло ему уйти вниз и хотя бы поднять тревогу... То, что он испытывал, было хуже смерти. Кляйнштиммелю наконец-то внятно объяснили, кто был тем самым предателем, информатором, крысой. И каким простым, примитивным, детским способом это было сделано. ...Весной сорок первого года Кляйнштиммель, тогда еще лишь вновь назначенный командир одной из оперг