й -- и сыт, -- так вот иногда я успеваю посмотреть целый кинороман, почище "Унесенных ветром" или "Берега Новой Надежды". Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что я упал -- мордой об асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на меня. Глаза у него были, как у совы. -- А я как раз думал, будить тебя или нет,-- сказал он. -- Можно не будить,-- сказал я. -- Значит, слушай меня. Если учесть все возможные потери времени, и если не считать, что тягач стоял с работающим мотором и шофером в кабине, то единственное место, откуда он мог выехать, это гараж Скварыгина в Бутырском хуторе. Вот, я его пометил на карте. Все другие варианты требуют чрезмерных натяжек. Хотя... я не говорю, что они невозможны в принципе. Но фирма Скварыгина пользуется очень дурной славой. Известно, например, что они помогают избавляться от трупов. Вот, если желаешь, их досье,-- он протянул мне кассету.-- Только верни потом, я не снимал копии. -- Верну. Спасибо, Феликс. Я встал, достал конверт с деньгами. -- Здесь пять. Аванс. И -- между нами, ладно? -- фирма оплатит любой твой счет. Любой. Можешь не стесняться. -- Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти? -- Вещи лежат на турбазе "Тушино-Центр". -- Ясно. Тогда связывайся сам. -- И еще, Феликс, на всякий случай... Вдруг я не приду сам и никто не придет с моим паролем -- помнишь его? -- то переправь информацию, которую добудешь, в наше посольство -- военно-воздушному атташе. Это будет, наверное, непросто сделать... -- Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по правилам, а в этих правилах сказано, что я только добываю информацию, а дальнейше использование ее -- не мое дело. А ты хочешь, чтобы я эти правила нарушил... -- За отдельную плату, Феликс. Ты можешь обеспечить себя, детей и внуков. Подумай. -- Я подумаю. Хорошо. Я подумаю. Но не обещаю. Ты меня понимаешь? 8.06.1991. 17 час. Турбаза "Тушино-Центр". Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла, и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока, дал выпить. Валечка пила жадно, молоко текло по подбородку. Еще? Она кивнула. Панин налил еще. Во-от, протянула, наконец, Валечка, полегча-ало... -- Можно работать?-- спросил я. -- Валяйте,-- кивнула Валечка,-- я отсюда посмотрю. -- Ну, смотри,-- сказал я. -- А чего так двусмысленно?-- обиделась Валечка.-- У меня как в аптеке. -- Я с вас смеюсь. -- Смейся, смейся... сейчас посмотрим, как ты сам... Грузин Тенгиз сидел на стуле, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Кисти рук были узкие, пальцы тонкие -- руки человека, видевшего лопату только в кино. На лице блуждала неопределенная улыбка, глаза смотрели ясно, только левый глаз был красноват, будто соринка попала, а из внешнего уголка к виску шел тонкий, чуть толще волоса, черный проводок; на виске проводок скрывался под квадратиком лейкопластыря. Из-под пластыря выходил провод потолще, Валечка подшила его к коже возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Все было готово. Я медлил -- не знаю, почему. Где-то врем? Вряд ли. Все просчитано еще дома. Все просчитано... -- Давай,-- сказал я Панину. Панин включил ББГ. На экране появилась дорога, ведущая от турбазы. В'езд на Волоколамское шоссе... по шоссе, переезд, мост за переездом, начинается Щукино: белые дома уступами, чем дальше, тем выше, красиво, особенно издали... комплекс "Цайтальтер"... начало Питерской, первые армейские посты, танки на обочинах... аэропорт имени Туполева, взлетает вертолет, флаги, огромные, как футбольные поля... танки на разделительных газонах, солдаты лежат на траве... "Спортвельт"... начинается Тверская, шлагбаумы подняты, пулеметные гнезда, панцервагены... Пушкинская, с'езжаем в туннель, направо-направо-направо -- выежаем на Страстной, дальше, дальше -- Петровский, до Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево -- и вот оно, гепо, черный слепой зеркальный фасад, минуем "Детский мир", по Большой Лубянке, вот они, ворота -- в ворота! Пока все это крутилось на экране, я понемногу усилил ток, и в тот момент, когда ворота бросились на нас, дал максимум. Мальчик издал горловой звук, на лице его проступили красные пятна, рот приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Еще, еще, задыхаясь, шептал он. Неземное блаженство. Разумеется, еще. И не один раз. На экране вновь возникла дорога, идущая от турбазы, вновь мы выехали на шоссе -- все повторилось, только в решающий момент я подержал кнопку нажатой секунд десять. Его буквально скрутило винтом. Еще, еще, пожалуйста, еще! Мы прокатились пять раз. Шел уже восьмой час вечера. Случается, что в десять Шонеберг уже выходит из кабинета. -- Все, парни,-- сказал я.-- Пошли. Время не ждет. -- Пойдем, Тенгиз,-- сказал Панин.-- Сейчас мы переберемся в другое место и там еще поиграем. Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили черные очки. Вместо приметной бело-желтой курточки, в которой он пошел с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир. Был у нас еще стилизованный под полицейский шлем шлем-ликвидатор, его Панин нес в сумке. Втроем мы сели в "зоннабенд", поехали в лесопарк. Там, на хитрой полянке, нас ждал Гера в "хейнкеле", уже полностью переоборудованном в полицейский автомобиль: с мигалкой, сиреной и прожекторами. Гера был в бело-желтой курточке и при кавказских усах -- вылитый наш Тенгиз. Настоящего Тенгиза переодели в мундир, нахлобучили на голову шлем. Панин подтолкнул его: ну, давай. Тенгиз сел, Гера пристегнул его ремнем, подключил шлем к взрывателю. Тенгиз учащенно дышал, руки нетерпеливо ерзали по рулю. Вперед, сказал я. Тенгиз захлопнул дверцу и с места рванул так, что завизжали покрышки. Наверное, он не привык водить такие мощные машины. За уносящимся "хейнкелем" потянулась тонкая леска. Вот она напряглась и опала. Теперь чека выдернута, цепь замкнута. "Хейнкель" уносил в своем салоне двести пятьдесят килограммов "МЦ" -- сила взрыва их равна силе взрыва трех тонн тротила. Гера вылепил из "МЦ" корыто с толстыми стенками; взрывная волна пойдет вперед и вверх и, по расчетам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре, радиовзрыватель. Где-то неподалеку от цели болтается Командор с передатчиком; его страхует Саша, сидя в кафе на третьем этаже "Детского мира". Гера, теперь уже без маскарада -- усы сунул в карман, а курточку -- в салон "хейнкеля", -- сел за руль "зоннабенда", мы с Паниным -- на заднее сиденье. Вот так-то, брат Панин, сказал я. Так-то, брат Пан, отозвался Панин. Я не видел другого выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий цейтнот. Помню, сказал Панин, все помню. Я даже понимаю, что ты был прав. Я просто злюсь. Прости, сказал я, не было времени просчитывать... да и обстановка не располагала. Это уже потом я понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин, я-то жив... Да, сазал я. Я тоже жив. Крупицыны ждали нас у развилки. На плече у Димы висела голубая теннисная сумка. Я вышел из машины, Панин перебрался на переднее сиденье, Крупицыны сели сзади -- и вдруг мне остро захотелось наплевать на собственный план и поехать с ними, остро, почти непреодолимо... нет, нельзя. Пока, ребята! Пока, Пан, пока... Они укатили. Я пошел напрямик сквозь лес и через четверть часа вышел к автостоянке. Здесь было ярко, шумно, весело, взад и вперед сновали разноцветные машины, из них выскакивали и в них скрывались разноцветные люди, все это шевелилось и пело -- но мне вдруг померещилось, что я стою на пыльной сцене между дурными декорациями, в окружении кукол, участвуя в дурном скучном спектакле -- или что между мной и прочим миром поставили стекло... что-то подобное бывает, когда внезапно закладывает уши... хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь себя в незнакомом месте, и все вокруг говорят на чужом языке. Где я и что я делаю здесь? И кто это -- я? И так далее... Очаровательная девушка в очень символическом наряде подошла и спросила меня о чем-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу на траве, а надо мной склоняются лица -- плоские круглые лица, похожие на луны. Встаю, встаю, все хорошо... спасибо, не надо, прошу вас... не беспокойтесь... До реки близко, ближе, чем до дома, иду к реке, забредаю по колено, умываюсь, тру лицо, лью воду на затылок -- легче. Легче, легче... Раздеваюсь, бросаю все на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву. Темп, старина, темп! Разгоняюсь, как глиссер. На тот берег, хорошо, теперь нырнем, под водой, пока есть дыхание, еще, еще, еще -- вынырнули -- отлично. Вдох-выдох, вдох-выдох. Темп! Опять я маленький глиссер... вот, наконец, и тяжесть в плечах. Теперь можно и расслабиться. Что плохо -- не могу лежать на воде, ноги тонут. Приходится ими шевелить, поэтому полного расслабления не происходит. Плыву на спине, чуть шевеля плавниами. Где мои штаны? Возле штанов стоят Валечка и Яша и смотрят вдаль, приложив ладошки ко лбам. Здесь я, здесь! Переворачиваюсь со спины на грудь и оказываюсь лицом к лицу с давешней очаровательной девушкой, которая, как вспоминаю, интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный? Все в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, все в полном порядке... 8.06.1991. 22 часа. Турбаза "Тушино-Центр". В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению. Девяностовосьмилетний старец выглядел еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян, человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как об'яснить его неприязнь к журналистской братии -- ведь за последние семь лет... и так далее. Герр Геринг пишет мемуары -- будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго -- а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира -- этот раздел написан и будет опубликован -- пауза -- через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймем: самолет Гитлера просто разбился сам -- или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много -- двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето... Павлик в отчаянии. Геринг доволен: он опять всех провел. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с этим -- о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит, наконец, он, и я иногда жалею, что живу так долго. И иногда мне кажется, что я уже дожил до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния -- а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма -- я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы -- возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов... к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам еще предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией... увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом -- просто забыть. А кое о чем и напомнить -- например, о миллионе германских юношей, погибших или навек оставшихся калеками -- о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хоттелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая война, и то, что Рейх все еще остается великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав -- я говорю, как вы понимаете, о Британии, -- все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Еще вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг развел руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та... я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы... Создавая Иудею, мы выполняли волю народов -- кстати, и еврейсого народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России... если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг... я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация -- это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться -- хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если Берлину, наонец, все это надоест и он умоет руки... Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали и появился фон Босков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начиненный взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать ни в чем не повиных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых -- дети, находившиеся около юберлядена "Детский мир": выбитые взрывом стекла... Что он несет, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты "Москау цайтунг" позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берет на себя организация "666". В телефонной будке, из которой был произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью... Фон Босков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, еще при усах и в бело-желтой курточке. Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевел): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь. Высочайшее счастье -- это умереть за родину, за ее свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрете. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа! -- Не было там никакого митинга!-- горячился Командор.-- Какие сотни раненых? Они что, совсем?.. -- Подай протест,-- посоветовал я. Командор невесело хохотнул. На экране шел репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора -- короче, как и должно быть в таких случаях. Все с'емки только у развороченных ворот, никакой площади не появляется, оно и понятно -- там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа -- ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться... 8.06.1991. 23 час. 55 мин. Автостоянка при ремонтной мастерской "Надежда", 150 метров до поворота на Можайское шоссе. Все кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора. Из-за вездехода вылетел серый фургон "Пони" -- час назад Саша увела его с этой самой стоянки -- затормозил рядом с "мерседесом". Я уже стягивал с "мерседеса" тент. Сашенька выпрыгнула из "пони", за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку -- она показалась мне ледяной, -- и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце "мерседеса". Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дернулся -- сразу стал мягкий, как тесто. Можно было не смотреть. Я отошел. Командор вложил пистолет в руку полицейского. Саша развернула "пони", мы вскочили на ходу -- вперед! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади -- в баки. Глухой взрыв, пламя -- баки почти полные, недавно заправились... Огненная лужа, и машина в ней -- как босиком... Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города --одна. Полный газ -- навстречу. Командор сидит на корточках на сиденьи, я держу его за ремень. Двести метров... сто... пятьдесят... ну же! Командор высовывается из люка, как чертик из коробочки, и бьет навскидку из гранатомета. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стекла, горбом встает крыша... Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несемся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталиваем ее в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем -- теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак... и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет. Оружие топим в болотце, и -- сорок минут ночного бега. Командор ведет, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки -- далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены -- где-то слева. Ночной бег. Все выверено до минут. Осталось мало. Все хорошо. В гараже множество следов. Пусть ищут, на двое суток это их отвлечет. Хороший пакет дез. Все выверено. Теперь шагом, шагом, лениво, нехотя... по две желатиновых виноградины на каждого -- проглотили. Через пять минут от нас будет разить таким безумным перегаром... На обочине коллатерального шоссе номер четыре стоит наш "зоннабенд" без света в салоне и с поднятым капотом, и Гера пританцовывает рядом с ним, изображая ремонтную деятельность. Садимся -- все трое на заднее сиденье, в кармашке на дверце уже откупоренная бутылка "Очищенной", бумажные стаканчики... Ну, за успех, говорю я, разливая, и мы глотаем теплую водку -- без удовольствия, как микстуру. Все, бутылка в ногах, о, и не одна, молодец, Гера, догадался, туда же летят стаканчики, быстро приводим себя в художественный беспорядок, Гера заводит мотор, мы катимся, катимся, катимся по коллатеральному шоссе номер четыре, ага, вот и застава, нам приказывают остановиться, а Командор уже спит на коленях у Саши, а Саша припала ко мне, а у меня остекленевшие глаза и еле ворочается язык, и трезвый Гера отвечает за всех... 9.06.191. 02 час. Турбаза "Тушино-Центр". Уговоров они слушать не хотели, и потому пришлось употребить власть: скомандовать отбой. Быть по местам, уточнил Панин, или?.. Или!-- рявкнул я. Всем разойтись по бабам! И вести к себе! Чем больше, тем лучше! Пить водку! Ничем не выделяться! Кру-угом! Шагом -- марш! Они ушли, остался один Командор. Он потыкался в углы, потом включил телевизор. -- Выруби,-- попросил я.-- Ну его на хер. -- Хорошо,-- сказал он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованый фильм.-- Может, оставим?-- попросил он. -- Оставь. Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе... Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо! Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше... -- Что там Яков?-- спросил я, хотя можно было и не спрашивать. Командор молча пожал плечом. -- Ты заходил к нему? -- Он меня послал. -- Но сможет он это сделать? -- Яков, видишь ли, все может. Дело только в сроке. -- Об этом я и спрашиваю. -- Не знаю. Думаю, успеет. -- Слушай, старый. Давай напьемся. -- А есть? -- Как в Греции. -- Доставай. Что там у тебя? -- "Тифлис", десятилетний. -- Издеваешься? -- Отнюдь. Великолепный коньяк. -- Так, а стаканы?.. а, вот они. -- Мыл? -- Плевать. -- Ладно, поехали. -- Да здравствует Грузия! -- Виват! -- Правда, хороший. -- Ты же меня знаешь. -- Надеюсь... -- На что? -- Что знаю. -- А-а... -- Давай дальше. -- Подставляй. -- За удачу. -- Будем жить. -- Чудесная штука. -- Мне тоже нравится. -- У меня еще есть. -- Ну и выпьем тогда весь. -- М-м... На экране теперь была река. Львенок, опоясанный пулеметными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу ее поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, об'ясняла бегемотику, что надо делать. Бегемотик кивнул и тем же манером отправил ее обратно... -- А молодцы наши девчонки, правда?-- сазал Командор. -- Все молодцы,-- сказал я. -- Но девчонки -- особо. -- Особо. -- А Панин -- слюнтяй. -- Панин -- хороший мужик. -- А тебя ребята не любят, ты знаешь? -- Знаю. -- А знаешь, почему? -- Знаю. -- Ну, и? -- А я не девочка, чтобы меня любить. -- Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал. -- Буду знать. Давай-ка еще по пять капель... -- Сейчас. Сосед!-- крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет.-- Выпить хотите? Вошел наш сосед по домику. Я его еще не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина лет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксера-профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и черной безрукавке. -- Я с дамой,-- сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт.-- Если вы не возражаете против дамы... Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликера, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать. Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер из Томска -- Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась сама: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, причем тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В ее личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она и утверждала, что родом из Петербурга. Идиотка. Но ликер пила хорошо, и за это ей можно было многое простить. Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемет, спали львы, тигры и носороги. Догорал костер. Две черепашки, взявшись за руки, на носочах прошмыгнули мимо спящего часового -- громадного орла. Костер еле теплится... погас. И вдруг неожиданно -- длиная пулеметная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета -- и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львенок уползает в темноту, какая-то возня, визг... возвращается во весь рост, потрясая смущенными черепашками... -- А я думал, ты латыш,-- сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке.-- У немцев акцент не такой. -- А я и есть латыш,-- сказал Роберт.-- У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом. -- У нас тоже,-- сказал Командор, и все засмеялись. -- А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах. -- Не знаю,-- сказал я.-- Вчера пили в большой и очень смешанной компании -- ни малейших признаков дискриминации. -- Так то, наверное, была интеллигенция,-- сказал Роберт. -- Скорее, богема. -- Страшно далеки они от народа... а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии в здешней вижу -- скоро-скоро до ножей дойдет. А разобраться -- зачем? Кому это выгодно? -- Кому?-- спросил я. -- Большевистскую заразу с корнем не выдрали,-- сказал Роберт.-- Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать... -- Что-то ты путаешь,-- сказал я.-- Большевики, они же это... "пролетариат не имеет отечества", "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" -- и прочее... -- Нет,-- помотал головой Роберт.-- Они всегда были эти... куда ветер дует. Шла мировая война -- подводили базу под дезертирство. Взяли власть -- заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала -- всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация -- смерть коллаборантам, восстановили государственность -- так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот об'единением с Сибирью запахло... У них ведь вся их филисофия в два действия арифметики укладыватся: отнять и разделить. И о чем бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России -- а дальше-то что? Сразу все проблемы, как рукой?.. А-а, бесполезный этот разговор, трата слов... За что хоть пьем-то? -- Поминки,-- сказал я. -- Вот как...-- он покусал губу.-- Что же вы не сказали? Я тут разболтался... По ком поминки? -- По мне,-- сказал я. -- То есть? -- Семь лет назад вот этого парня,-- Командор показал на меня,-- убили в Туве. Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом... его и убили. Тело вывезли вертолетом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он еще раз умер -- от разрыва сердца. Натуральный разрыв -- стенка в клочья... Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи. Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под ребрами. -- А сегодня меня чуть не грохнули еще раз,-- сказал я.-- В мою машину врезался грузовик -- еле успел выпрыгнуть. -- Да-а...-- с уважением протянул Роберт.-- Это надо пить, и пить, и пить. Такой день... А этот шрам от чего? -- Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить. -- Тьфу, глупость,-- сказал Роберт. -- Многие боятся,-- сазал я. -- Да,-- Роберт помолчал немного.-- Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости... Потом мы выпили за успех предприятий -- Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от нее не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несет гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты... Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожженные машины -- на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афганских боевиков, которых еще в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошел, но об этом мало кто знает. Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что... потому что... а-а, да все вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы все было правильно?! А вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сазал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстегнута до пупа и залита вином, с ходу шлепнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдем купаться! Пойдем купаться!-- Командору. Пойдем купаться!-- Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим! Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я ее, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдем, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину. Это она так шутит, сказал я. Шучу?!--взвилась Саша. Да я, если хочешь знать... Пойдем, пойдем, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повел к дверям. Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно... Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду. Там было пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сазал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрел на какой-то пошлый концерт-"цукерторт" и прибавил звук. Пацан в красно-зеленом клетчатом пиджаке и девочка в черном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоем на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию и подключился, и вот тольо что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане "Радуга", с ними был еще один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи,ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след... Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру -- сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье... Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сазала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков... 9.06.1991. 7 час. 45 мин. Улица Черемисовская, 40. Меблированные комнаты Отта. Я позволил себе поспать полтора часа, и, должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках. От этого, а может быть, и от не до конца нейтрализованной вечерне-ночной выпивки, настроение было... о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать -- именно как о роскоши -- почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своем переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы "Юп", спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего -- чуть более теплая. Тогда уж -- ничего не поделаешь -- пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык -- и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию... Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула эта мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься... горькая, последняя гордость солдата, знющего, что им затыкают губительный прорыв и что долг... Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберемся позже. Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с "КРК" -- сверхмощным раухером, не чета переносному "Алконосту", который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, все на свете. -- Пан,-- сазал он, оборачиваясь,-- я уже хотел тебя искать.-- Лицо у него было черное, глаза ввалились.-- Началось. Об'ект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут еще двое. И знаешь что -- я допер, что это за 171 и прочее. Это "Алазани". -- А что?-- сказал я.-- Очень может быть. -- Еще хотя бы раз позвонят -- тогда я точно пролезу. -- Смотри, не засветись. -- Я невидим. Я растекся знаешь как -- о, по всему городу. С такой машиной... -- Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату -- если что... Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже. Здесь все было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван... Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидел Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой. -- Ну, парни,-- сазал я,-- ваш выход. Венерт тоже встал -- хотя бэшникам в акциях участвовать не положено. -- Мне тоже придется ехать,-- предупреждая вопрос, сказал он.-- Не успели оформить доверенности на вождение. -- Как это? Венерт развел руками. -- Да, Пан,-- сказал Кучеренко.-- Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит. -- Придумай что-нибудь, Франц,-- сказал я.-- Дай на лапу. -- Придумаю,-- пообещал Венерт. Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный -- своеобразный. Так... сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту легкую эйфорию, которую дает наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это... Я еще раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее... Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические... Н-да. С одной стороны -- ничего существеного, а с другой -- только по голосу... причем, сказал Яков, если он поговорит еще минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики... ну да ладно. Нет, не это меня тревожило и не отпускало -- тут мы все сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах... и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре... .. что ж ты, калека, ни одного живого не взял, сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришел, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его еще не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть ее добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин... Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза -- но он упущен. Черт знает, что это все может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища... Ага, и вот еще... Я взял трубку и набрал номер. -- Да-а?-- голос Кристы был сонный. -- Я тебя опять разбудил? -- Я еще не ложилась. Почему ты не пришел? -- Встретил старого друга и напился, как сапожник. -- Врешь. -- По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону. -- Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины... -- Может быть, сегодня... Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом? -- Ты? Ножом? -- А, ну да, тебя не было в тот момент... Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке. -- Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал -- с ней спать нельзя, потому что... -- Я пока не собираюсь. А где мне ее найти? -- Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь. -- Я спрашиваю -- где мне ее найти? -- Не знаю. Ее Анни приглашала, а где сейчас сама Анни -- не имею представления. Вечером сам у нее спросишь. Придешь? -- Опять будет нечто? -- Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь... Жить ей скучновато... ах, елки... Я бросил трубку на рычаг, не попал -- и еле успел остановить свою занесенную руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина. Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу... Телефон зазвонил -- как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин. -- Приехали,-- сказал он.-- Идут. -- Ну, с богом...-- у меня вдруг перехватило горло. -- Ничего,-- сказал он.-- Не волнуйся, Пан, все будет в порядке. В порядке... в порядке... Что же, может быть, и будет все когда-нибудь в порядке -- но без нас. Без нас. 9.06.1991. 15 час. Кафе "Гензель и Гретель". -- Прошу вас, княжна,-- Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы.-- Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани. -- Лучше просто Кето,-- сказала княжна. -- О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной,-- сказал я.-- Поверьте, такое бывает не каждый день. Наверное, я неприлично пялился на княжну: Иосиф поглядывал на меня неодобрительно. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал -- трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные темные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо. Между тем в материалах по "Пятому марта" имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы темные, вьющиеся... Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от нее, прямой, как шпага. Я еще раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле. -- В нашем распоряжении час,-- сказал я.-- На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию этого помещения. Думаю, мы уложимся. -- Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место,-- сказала княжна.-- Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца... -- Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам,-- сказал я. -- Да, больше, вы уже сказали свое слово здесь, в этом городе, а мы -- мы должны молчать, пока -- молчать... И даже более того: мы просим вас -- остановиться... поверьте, ненадолго, на два-три дня... -- Так,-- сазал я.-- А вы понимаете, что сейчас наши подозрения -- лучше скажем, недоверие -- крепнет? -- Да, понимаю, да, и все же --