лько экономикой: не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал. Панин потряс сигаретной пачкой, порвал ее, заглянул внутрь, потом вопросительно обвел глазами нас; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула. Стул угрожающе заскрипел. -- По-моему, Пан,-- сказал Панин, скося глаза на сигаретный огонек,-- ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем,-- он кивнул подбородком на стопку личных карточек,-- а все остальное -- это праздное любопытство. Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четверки -- все прочее не наше собачье дело. Но, но, но... что-то не давало покоя. Эти триста миллионов в сейфах "КАПРИКО", о которых сообщил Феликс? М-м... а что мне до них? -- Где у нас карта?-- спросил я. Панин подал карту. Так... Здесь найдена псевдобомба... здесь и здесь -- еще две квартиры, снятые "пятимартовцами"... Это -- посольство Союза Наций, это -- Сибири. Это -- "КАПРИКО" со своими сейфами... Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра? -- Сколько могут весить эти триста миллионов наличных?-- спросил я Командора. -- Тонны две,-- сразу же ответил Командор.-- Крупными купюрами, разумеется. -- Крупными... крупными... конечно, крупными! О, черт! Парни, я все понял. Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат -- неважно -- и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание саперы не принимаются. Так? За это время -- сколько пройдет? Час, два, три? -- можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти -- две тонны бумажек. Как? Ясно -- повязать саперов и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах... понятно. Но это еще не все! Встреча четверки назначена на полдень. Утром они слетятся... ладно. Если в городе будет об'явлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище -- а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро... и вот здесь он тоже проходит!-- я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами отмечены были челночные рейсы легковушек. -- Внешнее же кольцо затоплено,-- сказал Панин. -- Ну и что? Если заряд от мины есть... -- Ребята,-- сказал Командор,-- а ведь может оказаться, что мы опоздаем... -- Да,-- сказал Панин.-- Тем более -- надо убирать всех сегодня. -- Я думаю так же,-- сказал Командор.-- Времени уже нет. И потом не забывай -- на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще -- все. -- Анекдот про обезьяну помнишь?-- спросил Панин. -- Про шкурку банана? -- Нет. "Не надо думать, надо трясти". -- И впрямь про нас. -- Про нас. Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась еще четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трех километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя сташестидесятимиллиметрового миномета, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров... Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином -- Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех зтих ребят придется убирать голыми руками... или почти голыми. -- Слушай,-- сказал Панин,-- а может, все не так? Возьмем этот муляж бомбы... Нодар звонит на квартиру, ему не отвечают, он звонит еще, потом посылает туда Иосифа. Иосиф видит, что нет ни бомбы , ни парня. Возвращается к Нодару, вместе они звонят в разные места, наконец, в кассы, и узнают, что этот парень взял билет в Бейрут. Но в аэропорт, чтобы узнать, улетел ли он, они уже не звонят. Что, уверены, что улетел? А по-моему, наоборот: они знают, что на дорогах радиационый контроль, а мина светит -- и не проскочить... То есть они сами не подозревают, что мина свинцовая... -- Думаешь, если бы они знали об этом, то позвонили бы в порт? -- Думаю, да. -- То есть -- кто-то их с этой миной надул? -- Скорее всего, так. -- Интересный оборот... японские болваны... да. -- Чуешь, чем пахнет? -- Надувными танками пахнет... Но все равно -- нам надо доделывать дело. -- Придется. -- Придется, Сережа... А мне придется постоять в сторонке и подождать, пока вы там ковыряетесь. -- Не самая худшая участь. -- Да. Ладно, тогда я с'езжу сейчас в Лосиный Остров, посмотрю там на месте, что и как. Оттуда вернусь на турбазу, отпущу Крупицыных. Ну, а вы -- можете начинать. -- Как Яков скажет,-- усмехнулся Командор.-- Он теперь главный... В подвале Гера возился с правой передней дверью нашего "зоннабенда". Мы потому так любим "зоннабенд", что в нем огромное колличество мест, где можно устраивать тайники -- причем такие тайники, что без автогена не доберешься -- если не знать, как они открываются. В каждой дверце, например, можно спрятать по паре пистолетов, при этом даже заводские пломбы останутся на месте. Достать же пистолет можно секунд за пятнадцать. Я перекинулся с Герой парой слов, взял большую канистру с "лешачьим бензином" -- жидкой взрывчаткой очень неплохой мощности, по запаху и консистенции действительно почти неотличимой от бензина, -- и взрыватель к ней. Яков сидел в своей конуре. -- Ну, как?-- спросил я.-- Скоро? -- Уже почти все. Шлифую. А что, надо быстро? -- Нормально, Яков. Не суетись. Времени у нас вагон -- делай хорошо. Времени у нас, на самом деле, почти не оставалось, но на этой работе его экономить не следовало: Яков синтезировал голоса Нодара, Иосифа и княжны. Примерно такую фразу: "Молчи и не о чем не спрашивай. Выходи из дома, тебя ждет машина. Делай все, что тебе скажут..." Что-то в этом духе. Командор у нас большой спец по убедительным текстам. От того, как убедительно получится это после перевода и обработки на яковом раухере, зависит наш успех -- а также целостность шкур и Командора, и всех остальных... -- Где там у нас Валечка?-- громко позвал я. -- Ту-ут...-- тоненький голосок из-за штабеля коробок. -- Минута на сборы. Форма одежды охотничья... 11.06.1991. 13 час. 45 мин. Лосиноостровский парк. Валечка оказалась куда лучшим следопытом, чем я: это она заметила слегка примятый и надломанный по низу куст. Похоже, волокли что-то тяжелое. Если бы не этот след, мы так ничего и не нашли бы: бетонная крыша этой будки, или колпака, или как его еще назвать? -- была вровень с землей, заросла мохом, и с трех шагов ни черта не было видно. Яма, в которой этот колпак стоял, окружена была кольцом ломкой прошлогодней травы, и тут "след волочения" виден был отчетливее. Яма как раз скрывала человека, а между земляным ее краем и стенкой колпака промежуток не превышал одного метра. Валечка осталась на стреме, я полез в яму. Пришлось встать на четвереньки, чтобы увидеть отверстие, примерно шестьдесят на сто, забранное толстой решеткой. Судя по царапинам на темной ржавчине, решетку недавно снимали. Я просунул между прутьями булыжник и отпустил его в свободный полет. Раз... два... три... плюх. Метров сорок -- и вода. Хорошо... Я сходил к машине за канистрой и шведским ключом. Болты, на которых крепилась решетка, были смазаны. Я поставил взрыватель на двухчасовую задержку, просунул его в горловину канистры, намертво запер канистру и бросил ее туда, вниз. Гросс-плюх! Поставил решетку на место. Атас, прошептала Валечка, солдаты! Это было хреново. Извиваясь, как змеи, мы ползком пробирались сквозь кусты, стараясь как можно более бесшумно как можно дальше убраться от колпака. Наконец, мы решили, что отползли достаточно, обнялись и начали целоваться, изображая романтически настроенную парочку. В этой имитации любострастия мы зашли уже достаточно далеко, когда, наконец, над нами раздалось дружное жизнерадостное ржание и посыпались советы нам обоим. Патруль состоял из четырех солдат и офицера. Судя по акценту, солдаты были венграми, офицер -- баварец. Валечка изображала дикий стыд, я -- бессильную ярость. В ответ на мою гневную тираду о том, что скоро к каждой койке поставят по солдату с автоматом, офицер поощрительно похлопал меня по плечу: уходим, уходим, ничего не поделаешь, государственная служба. А то бы мы тебе помогли. Так что задай ей перцу и от нашего имени. Кстати, там ваша машина? Где? Во-он там. Должно быть, наша, а что? Ничего, просто уточнил. Так что -- успехов вам обоим в вашем нелегком деле... Они двинулись дальше, оглядываясь и делая поощрительные жесты. Продолжим?-- предложила Валечка. Я посмотрел на часы. Некогда, некогда, дорогая, надевай трусы -- и в машину. Чертовы гансы, сказала Валечка, всю малину обгадили. Какие же они гансы, когда они венгры?-- сказал я. Все одно гансы, сказала Валечка, змеей вползая в свои узкие обтягивающие брючки, помнишь, как у Гоголя? В машину, в машину, торопил я. Что, неужели эта чернявка лучше меня?-- Валечка, если можно так выразиться, всем телом сделала непристойный жест; ее маленькие, с лимон, грудки возмущенно топорщились. Что-о? Да не делай такого лица, сказала Валечка, поворачиваясь, видела я, как ты на нее смотрел... Глупости какие-то городишь, сказал я ей в спину. Черт-те что... Голос у меня был немыслимо фальшивый. 11.06.1991. 15 час. Турбаза "Тушино-Центр". -- Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо... Я набрал шесть цифр, до кнопки "7" дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем... -- Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по телефо... что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один -- шестьдесят пять -- шестьдесят пять... Да. Не понял. Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, пред'явлю. Да. Хорошо. До свидания. Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна. -- Я все слышала,-- сказала она.-- Но как же это не вовремя, о, боже... -- Предлагают воспользоваться услугами телеграфа, -- за счет телефонной компании,-- сказал я.-- Но, думаю... -- Нет-нет, это не годится... это совсем не то... -- Вряд ли это гепо,-- сказал я.-- Они предпочитают устраивать телефонные засады. -- Кто знает? Может быть, им проще прервать связь... перекрыть дороги?.. -- Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето... не поймите меня как-нибудь не так... неужели нет какого-нибудь запасного канала связи? -- Есть,-- сказала няжна.-- Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли? -- Спешки пока нет... -- В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной. -- Об этом мы не договаривались. -- Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь... условный сигнал. -- Об этом я должен был догадаться... Впрочем, все это действительно неважно. -- Пан,-- подала, как и условились, голос Валечка.-- А не сменить ли нам географию? -- Географию... географию... можно и географию. Я не разыгрывал нерешительность -- я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный -- мой же -- план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже "погибла" и мы с княжной остались вдвоем в Москве -- с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему "Пятого марта"... И в этом случае Валечка была третьей лишней -- не только как ревнивая соперница -- ха! -- а, главным образом, как "человек без паспорта". До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же имела только сибирский паспорт, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири -- это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт или жить по чужому паспорту, или без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть -- это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция -- то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти папортного раухера -- пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности... В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, своя дело она сделала... -- Давайте-ка с'ездим к Гансу,-- сказал я. -- Я переоденусь,-- сказала княжна. Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки. -- Все меняется,-- прошептал я.-- Ты летишь домой -- прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса -- и, естественно, не придешь. -- Ты переигрываешь, Пан,-- покачала головой Валечка. -- Я просто делаю другой ход. -- Как знаешь. Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке -- купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу. -- Я готова,-- улыбнулась она. -- В путь. Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. "Хеншель-Адажио", семидесятого года, драный и мятый -- но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта. Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра "Норд" Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было с'езда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову... и вообще -- можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом... Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть -- а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить "дворники", смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать... Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки. Пешком, оно надежнее... Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было нескольо плакатов: "Россия -- россиянам", "Толстой! Скажи мне, кто твой друг...", "В единстве -- сила". Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, "великая нация" у него получалось очень четко. Что он говорит, что?-- подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. "Гуманный и демократический национал-социализм -- это..."-- донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу... продвижение проходимца происходило... просто проницательно... Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой. Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона -- еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой -- на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов. Между тем у трибуны -- или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? -- то есть шагах в десяти от нас, началась возня. Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!"-- даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И иаммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило -- впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли -- я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок -- самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне... Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать... Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их -- там с распахнутой дверцей стоял легковой "Пони". Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой -- за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось. -- А в чем вообще дело?-- как можно агрессивнее осведомился я. -- Узнаешь,-- пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой -- спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами.-- Все узнаешь. В свое время. Ладно, подумал я. Я к вам не просился... Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне -- для одной руки -- требовалось минут пять. Я сидел в полоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было... -- Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду,-- сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место.-- Таких ублюдков, как ты... Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав -- завизжали тормоза -- ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена -- пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему -- я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик... Наконец, я понял, что оторвался. Так... вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный контейнер. Хорошо... где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц... Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина -- не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, -- а того, который "даже не однофамилец": Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине... Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил: -- Кто там? -- Я, Клавдия Павловна. -- Игорь?!-- дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази -- потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс -- это понятно. -- Ну, конечно, я. -- Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня...-- она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже -- как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший. -- Сколько же это ты не был-то у нас, а?-- спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли -- и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное.-- Больше года, так, кажется? -- Больше года,-- согласился я.-- Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?.. -- Не застал ты Мишку,-- покачала она головой.-- Вчера они уехали -- в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла? -- Знаю, писала. -- Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит... -- Ах, черт,-- сказал я.-- Не застал. Ах, черт... -- Вот уж... Ты надолго? -- Ночью уезжаю. В Питер. -- Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция... -- Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да...-- я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок.-- Вот. -- Игорек, что ты... -- Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает... -- Ужас, такие цены... -- Я и говорю. -- Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?.. -- Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше... не знает никто. -- Вот ведь... Благое дело -- соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет? -- Да ну... нынче войны себя не окупают. -- Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть... -- Ну, это смешно,-- сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за об'единением следует размежевание с дальнейшим мордобоем... -- Ах, Игорек,-- сказала Клавдия Павловна, качая головой.-- Ты всегда был добрым мальчиком... Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал: -- Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего. -- Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, все равно никуда не денешься... Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру -- или как они там назывались? -- и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению хозяйства" -- так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было -- даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии -- это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров... В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет -- а потом долго не могла найти работу вообще, наконец, устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило -- очень торжественно -- ветеранский знак "1942" и Военный крест св. Еатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет... Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего... и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане... -- Кофе будешь пить?-- спросила она -- похоже, уже не в первый раз. -- Обязательно,-- сказал я.-- Просто умираю без кофе. Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка "Вечернего курьера". На экране появился Паша Абраамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась с'емочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель -- тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вбизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, скзал, что эти нападения, по иеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой "транспортной мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность -- уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром -- обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил -- только так... Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину -- эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современым империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху -- но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела... Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми -- хотя, знаете, "восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств -- как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха... Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками. -- Я не спросила -- ты в отпуске или по делам?-- она подвинула мне чашечку, до краев полную черным, как деготь, напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его. -- Какой у нас отпуск,-- махнул я рукой.-- Дела, конечно. -- К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал. -- На обратном пути если... Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева. В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко -- и все исчезнет. 11.06.1991. 23 час. Красная площадь. Несколько раз я себя буквально за шкирку оттаскивал от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи -- это понятно... И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение. Я топал себе по Деникина Федор Федырча улице к центру, обходя на хрен никому не нужные посты и патрули -- ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках, у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм -- это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы -- вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма -- гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же - - да и вообще в Рейхе -- до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет. Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный -- причем дважды -- для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач... Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя самого -- до "Трио". Можешь? М-м... Вот. Что в тебе осталось твоим, что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну? Да черт его знает... наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь... все равно -- гад. Все вы -- гады... подонки... трусливые скоты... и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать? Или -- методом Фила Кропачека?.. Слишком просто, слишком надежно... Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще... Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах? "Березин" бьет больно... ...А вот "Садовое кольцо"! Экстренный выпуск "Садового кольца"! Мой господин, всего за полмарки -- все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так... Фон Босков подал в отставку, отставка принята... на его место назначен... что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном -- лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал "черный банк" с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, -- и обнаружил, что главными пайщиками банка являются центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление Кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы -- а может, и правда -- применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. "...намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию..." -- "...восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей..." -- "...готовы на переговоры без предварительных условий со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам -- но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил..." -- "склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но отказ от этого эффект даст -- к сожалению, не тот, который хотелось бы получить..." -- "...находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях использовать как можно шире накопленный уже зарубежный опыт..." Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич... "...Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялась вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков..." Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше -- на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившись на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно веселясь при этом: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко. Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года, солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально -- и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону -- а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились пости прямо на меня -- я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом -- маузером? -- в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или шесть пуль... сунул питолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь. Все стояли, пораженные. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним -- пули попали ему в живот