Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки, часть первая
---------------------------------------------------------------
Оригинал этого текста расположен в
Публичной электронной библиотеке Евгения Пескина
http://www.online.ru/sp/eel/russian/
Версия 1.0 от 10 ноября 1997 г. Сверка произведена по
Собранию сочинений Н.В.Гоголя в семи томах, изд-во
"Художественная литература", Москва, 1967 г.
---------------------------------------------------------------
Предисловие
Сорочинская ярмарка
Вечер накануне Ивана Купала
Майская ночь, или Утопленница
Пропавшая грамота
ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ
Повести, изданные пасичником Рудым Паньком
"Это что за невидаль: "Вечера на хуторе близ Диканьки"?
Что это за "Вечера"? И швырнул в свет какой-то пасечник! Слава
богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на
бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало
пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника дотащиться
вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что
не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее".
Слушало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То
есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из
своего захолустья в большой свет -- батюшки мои! Это все равно
как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все
обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже
высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный мальчишка,
посмотреть -- дрянь, который копается на заднем дворе, и тот
пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. "Куда,
куда, зачем? пошел, мужик, пошел!.. " Я вам скажу... Да что
говорить! Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в
котором вот уже пять лет как не видал меня ни подсудок из
земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот
великий свет. А показался -- плачь не плачь, давай ответ.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы,
может быть, и рассердитесь, что пасечник говорит вам запросто,
как будто какому-нибудь свату своему или куму), -- у нас, на
хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле,
мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет
своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш
на дереве не увидите более, -- тогда, только вечер, уже наверно
гденибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся
издалека, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум...
Это у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши
балы; только нельзя сказать чтобы совсем. На балы если вы
едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в
руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для
балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом
займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и
глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом
-- подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся
такие штуки, что и рассказать нельзя.
Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и
пустятся загадывать загадки или просто нести болтовню. Боже ты
мой! Чего только не расскажут! Откуда старины не выкопают!
Каких страхов не нанесут! Но нигде, может быть, не было
рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасечника
Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком --
ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь
более седые, чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой
обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков
останется оно. Бывало, соберутся накануне праздничного дня
добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол,
-- и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди были
вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские.
Да, может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь
посещением. Вот, например, знаете ли вы дьяка диканьской
церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он
отпускать! Две из них найдете в этой книжке. Он никогда не
носил пестрядевого халата, какой встретите вы на многих
деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас
всегда примет в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного
картофельного киселя, за которое платил он в Полтаве чуть не по
шести рублей за аршин. От сапог его, у нас никто не скажет на
целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому
известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого,
думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу. Никто не
скажет также, чтобы он когдалибо утирал нос полою своего
балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из
пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям
красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его
снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху. А
один из гостей... Ну, тот уже был такой панич, что хоть сейчас
нарядить в заседатели или подкомории. Бывало, поставит перед
собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать --
вычурно да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь,
слушаешь, да и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не
понимаешь. Откуда он слов понабрался таких! Фома Григорьевич
раз ему насчет этого славную сплел присказку: он рассказал ему,
как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал
к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык
православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него --
лопатус, баба -- бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с
отцом в поле. Латыньщик увидел грабли и спрашивает отца: "Как
это, батьку, по-вашему называется?" Да и наступил, разинувши
рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с ответом, как
ручка, размахнувшись, поднялась и -- хвать его по лбу.
"Проклятые грабли! -- закричал школьник, ухватясь рукою за лоб
и подскочивши на аршин, -- как же они, черт бы спихнул с мосту
отца их, больно бьются!" Так вот как! Припомнил и имя,
голубчик! Такая присказка не по душе пришлась затейливому
рассказчику. Не говоря ни слова, встал он с места, расставил
ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед,
засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил
круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной
роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую
порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес
ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не
дотронувшись даже до большого пальца, -- и вс╦ ни слова; да как
полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок,
тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: "Не
мечите бисер перед свиньями"... "Быть же теперь ссоре", --
подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и
складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась
поставить на стон горячий книш с маслом. Все принялись за дело.
Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтоб показать шиш,
протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать
мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот
(нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные
истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их
сюда. Еще напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости
господи, как черта, все статут бояться. Пусть лучше, как
доживу, если даст бог, до нового году и выпущу другую книжку,
тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами,
какие творились в старину в православной стороне нашей. Меж
ними, статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие
рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали да читали, а у
меня, пожалуй, -- лень только проклятая рыться, -- наберется и
на десять таких книжек.
Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа,
ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на
Диканьку. Я нарочно и выставил ее на первом листке, чтобы
скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы
наслышались вдоволь. И то сказать, что там дом почище
какогонибудь пасичникова куреня. А про сад и говорить нечего: в
Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в
Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу
мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: "А где живет
пасичник Рудый Панько?" -- "А вот там!" -- скажет он, указавши
пальцем, и, если хотите, доведет вас до самого хутора. Прошу,
однако ж, не слишком закладывать назад руки и, как говорится,
финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так гладки, как
перед вашими хоромами. Фома Григорьевич третьего году, приезжая
из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею
и гнедою кобылою, несмотря на то что сам правил и что сверх
своих глаз надевал по временам еще покупные.
Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких,
какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь,
лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь
сот -- дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой:
чист, как слеза или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А
какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы
только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет
по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не
мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый
квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или
не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой,
какие на свете нет кушаньев! Станешь есть -- объяденье, да и
полно. Сладость неописанная! Прошлого года... Однако ж что я, в
самом деле, разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте
поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному
и поперечному.
Пасичник Рудый Панько.
На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом,
выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в
книжке этой не всякому понятны.
Банду'ра, инструмент, род гитары.
Бато'г, кнут.
Боля'чка, золотуха.
Бо'ндарь, бочарь.
Бу'блик, круглый крендель, баранчик.
Буря'к, свекла.
Бухане'ц, небольшой хлеб.
Ви'нница, винокурня.
Галу'шки, клецки.
Голодра'бец, бедняк, бобыль.
Гопа'к,Горлица, малороссийские танцы.
Ди'вчина, девушка.
Дивча'та, девушки.
Дижа', кадка.
Дрибу'шки, мелкие косы.
Домови'на, гроб.
Ду'ля, шиш.
Дука'т, род медали, носится на шее.
Зна'хор, многознающий, ворожея.
Жи'нка, жена.
Жупа'н, род кафтана.
Кагане'ц, род светильни.
Кле'пки, выпуклые дощечки, из коих составлена бочка.
Книш, род печеного хлеба.
Ко'бза, музыкальный инструмент.
Комо'ра, амбар.
Кора'блик, головной убор.
Кунту'ш, верхнее старинное платье.
Корова'й, свадебный хлеб.
Ку'холь, глиняная кружка.
Лысый дидько, домовой, демон.
Лю'лька, трубка.
Маки'тра, горшок, в котором трут мак.
Макого'н, пест для растирания мака.
Малаха'й, плеть.
Ми'ска, деревянная тарелка.
Молоди'ца, замужняя женщина.
На'ймыт, нанятой работник.
На'ймычка, нанятая работница.
Оселе'дец, длинный клок волос на голове, заматывающийся на
ухо.
Очи'пок, род чепца.
Пампу'шки, кушанье из теста.
Па'сичник, пчеловод.
Па'рубок, парень.
Пла'хта, нижняя одежда женщин.
Пе'кло, ад.
Пере'купка, торговка.
Переполо'х, испуг.
Пе'йсики, жидовские локоны.
Пове'тка, сарай.
Полутабе'нек, шелковая материя.
Пу'тря, кушанье, род каши.
Рушни'к, утиральник.
Сви'тка, род полукафтанья.
Синдя'чки, узкие ленты.
Сласт╦ны, пышки.
Сво'лок, перекладина под потолком.
Сливя'нка, наливка из слив.
Сму'шки, бараний мех.
Со'няшница, боль в животе.
Сопи'лка, род флейты.
Стуса'н, кулак.
Стри'чки, ленты.
Тройча'тка, тройная плеть.
Хло'пец, парень.
Ху'тор, небольшая деревушка.
Ху'стка, платок носовой.
Цибу'ля, лук.
Чумаки', обозники, едущие в Крым за солью и рыбою.
Чупри'на, чуб, длинный клок волос на голове.
Ши'шка, небольшой хлеб, делаемый на свадьбах.
Юшка, соус, жижа.
Ятка, род палатки или шатра.
Менi нудно в хатi жить.
Ой, вези ж мене iз дому,
Де багацько грому, грому,
Де гопцюють все дiвки,
Де гуляють парубки!
Из старинной легенды
Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как
томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное
и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся
над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и
сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака.
В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной
глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по
воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки
или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно,
будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и
ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные
массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по
которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды,
топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми
огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога
сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют
по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие
ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало --
река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия
и неги малороссийское лето!
Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу
восемьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому,
когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела
народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на
ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с
солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно
двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою;
местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра
хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня
и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много
прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца
сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим
товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток
ненавистным для них сеном.
Одиноко в стороне тащился на истомленных волах воз,
наваленный мешками, пенькою, полотном и разною домашнею
поклажею, за которым брел, в чистой полотняной рубашке и
запачканных полотняных шароварах, его хозяин. Ленивою рукой
обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица и даже
капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым
парикмахером, который без зову является и к красавице и к уроду
и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род
человеческий. Рядом с ним шла привязанная к возу кобыла,
смиренный вид которой обличал преклонные лета ее. Много
встречных, и особливо молодых парубков, брались за шапку,
поравнявшись с нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная
поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза
немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на
возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными
бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими
глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с
повязанными на голове красными и синими лентами, которые,
вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою
короною покоились на ее очаровательной головке. Все, казалось,
занимало ее; все было ей чудно, ново... и хорошенькие глазки
беспрестанно бегали с одного предмета на другой. Как не
рассеяться! в первый раз на ярмарке! Девушка в осьмнадцать лет
в первый раз на ярмарке!.. Но ни один из прохожих и проезжих не
знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и
душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха,
выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи
своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на
продажу. Неугомонная супруга... но мы и позабыли, что и она тут
же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте,
по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики,
красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как
шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем
какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по
которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое,
что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на
веселенькое личико дочки.
Глазам наших путешественников начал уже открываться Пс╦л;
издали уже веяло прохладою, которая казалась ощутительнее после
томительного, разрушающего жара. Сквозь темно-- и
светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров,
берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и
река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на
которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как
она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно
заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска
чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею
с русой головы волною, когда с презрением кидает одни
украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет,
-- она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая
себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными
ландшафтами. Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои
широкие волны и мощно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая
пылью и обдавая шумом окрестность. Воз с знакомыми нам
пассажирами взъехал в это время на мост, и река во всей красоте
и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо,
зеленые и синие леса люди, возы с горшками, мельницы -- все
опрокинулось, стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую
прекрасную бездну. Красавица наша задумалась, глядя на роскошь
вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым
исправно занималась во все продолжение пути, как вдруг слова:
"Ай да дивчина!" -- поразили слух ее. Оглянувшисъ, увидела она
толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый
пощеголеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке
решетиловских смушек, подпершись в бока, молодецки поглядывал
на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего,
но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось,
стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли,
что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
-- Славная дивчина! -- продолжал парубок в белой свитке,
не сводя с нее глаз. -- Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы
поцеловать ее. А вот впереди и дьявол сидит!
Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице
медленно выступавшего супруга не слишком показалось такое
приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск
отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка
-- Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца
горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду,
антихрист проклятый! Чтоб ему на том свете черт бороду обжег!
-- Вишь, как ругается! -- сказал парубок, вытаращив на нее
глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных
приветствий, -- и язык у нее, у столетней ведьмы, не заболит
выговорить эти слова.
-- Столетней! -- подхватила пожилая красавица. --
Нечестивец! поди умойся наперед! Сорванец негодный! Я не видала
твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь!
Столетней! что у него молоко еще на губах...
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже
невозможно было расслушать; но парубок не хотел, кажется,
кончить этим: не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул
вслед за нею. Удар был удачнее, нежели можно было предполагать:
весь новый ситцевый очипок забрызган был грязью, и хохот
разгульных повес удвоился с новою силой. Дородная щеголиха
вскипела гневом; но воз отъехал в это время довольно далеко, и
месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного
сожителя, который, привыкнув издавна к подобным явлениям,
сохранял упорное молчание и хладнокровно принимал мятежные речи
разгневанной супруги. Однако ж, несмотря на это, неутомимый
язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока не приехали
они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Встреча с кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время из
головы это неприятное происшествие, заставив наших
путешественников поговорить об ярмарке и отдохнуть немного
после дальнего пути.
Що, боже то мiй, господе! чого нема на той ярмарцi!
Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi всякi...
так, що хоч би в кишенi було рублiв i з тридцять, то й тодi б
не закупив усiеi ярмарки.
Из малороссийской комедии
Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный
водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос
чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли,
не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской
ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и
шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам,
кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев --
все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено,
цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки -- все ярко, пестро,
нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами.
Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не
выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не
выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со
всех сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят
сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова
недоумевает, куда обратиться. Приезжий мужик наш с чернобровою
дочкой давно уже толкался в народе. Подходил к одному возу,
щупал другой, применивался к ценам; а между тем мысли его
ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой
кобылы, привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно
было, что ей не слишком приятно тереться около возов с мукою и
пшеницею. Ей бы хотелось туда, где под полотняными ятками
нарядно развешаны красные ленты, серьги, оловянные, медные
кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она находила себе много
предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и
мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как
пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки
перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною
рукою свою козлиную бороду, другою... Но вот почувствовала она,
кто-то дернул ее за шитый рукав сорочки. Оглянулась -- и
парубок в белой свитке, с яркими очами стоял перед нею. Жилки
ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при
какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей показалось,
и сама не могла растолковать, что делалось с нею.
-- Не бойся, серденько, не бойся!-- говорил он ей
вполголоса, взявши ее руку, -- я ничего не скажу тебе худого!
"Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь
худого, -- подумала про себя красавица, -- только мне чудно...
верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится
так... а силы недостает взять от него руку".
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в
стороне послышалось слово "пшеница". Это магическое слово
заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко
разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания
уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили
негоцианты о пшенице.
Чи бачиш, вiи який парнище?
На свiтi трохи естъ таких.
Сивуху так, мов брагу, хлище!
Котляревский, "Энеида"
-- Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница?
-- говорил человек, с вида похожий на заезжего мещанина,
обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных
дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с
заплатами, свитке и с огромною шишкою на лбу.
-- Да думать нечего тут; я готов вскинуть на себя петлю и
болтаться на этом дереве, как колбаса перед рождеством на хате,
если мы продадим хоть одну мерку.
-- Кого ты, земляк, морочишь? Привозу ведь, кроме нашего,
нет вовсе, -- возразил человек в пестрядевых шароварах.
"Да, говорите себе что хотите, -- думал про себя отец
нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора
двух негоциантов, -- а у меня десять мешков есть в запасе".
-- То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то
ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, --
значительно сказал человек с шишкою на лбу.
-- Какая чертовщина? -- подхватил человек в пестрядевых
шароварах.
-- Слышал ли ты, что поговаривают в народе? -- продолжал с
шишкою на лбу, наводя на него искоса свои угрюмые очи.
-- Ну!
-- Ну, то-то ну! Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать
губ после панской сливянки, отвел для ярмарки проклятое место,
на котором, хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот
старый, развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою? (Тут
любопытный отец нашей красавицы подвинулся еще ближе и весь
превратился, казалось, во внимание.) В том сарае то и дело что
водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте не
проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно
вечером, только глядь -- в слуховое окно выставилось свиное
рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и
жди, что опять покажется красная свитка!
-- Что ж это за красная свитка?
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись
дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и
парубок спокойно стояли, обнявшись и напевая друг другу
какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на свете
свитки. Это разогнало его страх и заставило обратиться к
прежней беспечности.
-- Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься!
А я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать
покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою, уже
надоумил.
Парубок заметил тот же час, что отец его любезной не
слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы
склонить его в свою пользу.
-- Ты, верно, человек добрый, не знаешь меня, а я тебя
тотчас узнал.
-- Может, и узнал.
-- Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину
расскажу: тебя зовут Солопий Черевик.
-- Так, Солопий Черевик.
-- А вглядись-ко хорошенько: не узнаешь ли меня?
-- Нет, не познаю. Не во гнев будь сказано, на веку
столько довелось наглядеться рож всяких, что черт их и
припомнит всех!
-- Жаль же, что ты не припомнишь Голопупенкова сына!
-- А ты будто Охримов сын?
-- А кто ж? Разве один только лысый дидько, если не он.
Тут приятели побрались за шапки, и пошло лобызание; наш
Голопупенков сын, однако ж, не теряя времени решился в ту же
минуту осадить нового своего знакомого.
-- Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя полюбили
друг друга так, что хоть бы и навеки жить вместе.
-- Что ж, Параска, -- сказал Черевик, оборотившись и
смеясь к своей дочери, -- может, и в самом деле, чтобы уже, как
говорят, вместе и того... чтобы и паслись на одной траве! Что?
по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации --
под яткою у жидовки, усеянною многочисленной флотилией сулей,
бутылей, фляжек всех родов и возрастов.
-- Эх, хват! за это люблю! -- говорил Черевик, немного
подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку
величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна,
хватив потом ее вдребезги. -- Что скажешь, Параска? Какого я
жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет
пенную!..
И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему
возу, а наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в
которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода -- двух
знаменитых городов Полтавской губернии, -- выглядывать получшую
деревянную люльку в медной щегольской оправе, цветистый по
красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и
всем, кому следует.
Хоть чоловiкам не онее,
Та коли жiнцi, бачиш, тее,
Так треба угодити...
Котляревский
-- Ну, жинка! а я нашел жениха дочке!
-- Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать!
Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким!
Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек
бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с
рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший
из всех голодрабцев.
-- Э, как бы не так, посмотрела бы ты, что там за парубок!
Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные
сапоги. А как сивуху важно дует!.. Черт меня возьми вместе с
тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул
полкварты не поморщившись.
-- Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти.
Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который
увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется
мне: я бы дала ему знать.
-- Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый; чем же он сорванец?
-- Э! чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка!
слышишь! чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза
свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть бы тут же, перед
его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье,
ему бы и нуждочки не было.
-- Все, однако же, я не вижу в нем ничего худого; парень
хоть куда! Только разве что заклеил на миг образину твою
навозом.
-- Эге! да ты, как я вижу, слова не даешь мне выговорить!
А что это значит? Когда это бывало с тобою? Верно, успел уже
хлебнуть, не продавши ничего...
Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур,
и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без
сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в
его волосы своими супружескими когтями.
"Туда к черту! Вот тебе и свадьба! -- думал он про себя,
уклоняясь от сильно наступавшей супруги. -- Придется отказать
доброму человеку ни за что ни про что, Господи боже мой, за что
такая напасть на нас грешных! и так много всякой дряни на
свете, а ты еще и жинок наплодил!"
Не хилися, явороньку,
Ще ти зелененький;
Не журися, козаченьку,
Ще ти молоденький!
Малоросс. песня
Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего
воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце
уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и
угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно
блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва
приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами
оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок
превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались
вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился
реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган
ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать
огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по
утихавшим улицам.
-- О чем загорюнился, Грицько? -- вскричал высокий
загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. -- Что ж,
отдавай волы за двадцать!
-- Тебе бы вс╦ волы да волы. Вашему племени все бы корысть
только. Поддеть да обмануть доброго человека.
-- Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с
досады ли, что сам навязал себе невесту?
-- Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз
сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести,
видно, и на полшеляга: сказал, да и назад... Ну, его и винить
нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы,
которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх,
если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал
всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам...
-- А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика
отдать нам Параску?
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах
цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе
высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был
сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но
которым одна только награда есть на земле -- виселица.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот,
вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как
огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии
предприятий и умыслов -- все это как будто требовало
особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно
был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к
которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные,
валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые
на босые загорелые ноги, -- все это, казалось, приросло к нему
и составляло его природу.
-- Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь
только! -- отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
-- За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за
пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!
-- Ну, а если солжешь?
-- Солгу -- задаток твой!
-- Ладно! Ну, давай же по рукам!
-- Давай!
От бiда, Роман iде, от тепер
як раз насадить менi бебехiв,
та й вам, пане Хомо, не без лиха
буде.
Из малоросс. комедии
-- Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже,
поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю
ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили
чего.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла
трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся
скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто
длинное страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше
спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
-- Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже
оборони, шеи? -- лепетала заботливая Хивря.
-- Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна!
-- болезненно и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, --
выключая только уязвления со стороны крапивы, сего
змиеподобного злака, по выражению покойного отца протопопа.
-- Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала
было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница
пристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слыхала, что
пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!
-- Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего
получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка
четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то не будет и
пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину
сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас
предстоит получить, Хавронья Никифоровна! -- продолжал попович,
умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
-- Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! -- проговорила
она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою будто
ненарочно расстегнувшуюся кофту, -- варенички, галушечки
пшеничные, пампушечки, товченички!
-- Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками
из всего Евина рода! -- сказал попович, принимаясь за
товченички и подвигая другою рукою варенички. -- Однако ж,
Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще
всех пампушечек и галушечек.
-- Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется,
Афанасий Иванович! -- отвечала дородная красавица, притворяясь
непонимающею.
-- Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья
Никифоровна! -- шепотом произнес попович, держа в одной руке
вареник, а другою обнимая широкий стан ее.
-- Бог знает что вы выдумываете, Афанасий Иванович! --
сказала Хивря, стыдливо потупив глаза свои. -- Чего доброго!
вы, пожалуй, затеете еще целоваться!
-- Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, --
продолжал попович, -- в бытность мою, примерно сказать, еще в
бурсе, вот как теперь помню...
Тут послышался на дворе лай и стук в ворота. Хивря
поспешно выбежала и возвратилась вся побледневшая.
-- Ну, Афанасий Иванович! мы попались с вами; народу
стучится куча, и мне почудился кумов голос...
Вареник остановился в горле поповича... Глаза его
выпялились, как будто какой-нибудь выходец с того света только
что сделал ему перед сим визит свой.
-- Полезайте сюда!-- кричала испуганная Хивря, указывая на
положенные под самым потолком на двух перекладинах доски, на
которых была завалена разная домашняя рухлядь.
Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись
немного, вскочил он на лежанку и полез оттуда осторожно на
доски; а Хивря побежала без памяти к воротам, потому что стук
повторялся в них с большею силою и нетерпением.
Та тут чудасiя, мосьпане!
Из малоросс. комедии
На ярмарке случилось странное происшествие: все
наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная
свитка. Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в
образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами,
как будто искал чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже
утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить,
несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка
была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без
надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого
товара. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде,
виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к
ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и
страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не
совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались
домой. К числу последних принадлежал и Черевик с кумом и
дочкою, которые вместе с напросившимися к ним в хату гостьми
произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже
немного поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два
раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату. Гости
тоже были в веселом расположении духа и без церемонии вошли
прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидела как на
иголках, когда принялись они шарить по всем углам хаты.
-- Что, кума, -- вскричал вошедший кум, -- тебя все еще
трясет лихорадка?
-- Да, нездоровится, -- отвечала Хивря, беспокойно
поглядывая на накладенные под потолком доски.
-- А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! -- говорил
кум приехавшей с ним жене, -- мы черпнем ее с добрыми людьми;
проклятые бабы понапугали нас так, что и сказать стыдно. Ведь
мы, ей-богу, братцы, по пустякам проехали сюда! -- продолжал
он, прихлебывая из глиняной кружки. -- Я тут же ставлю новую
шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. Да хоть бы
и в самом деле сатана: что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть
бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например,
передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под
самый нос!
-- Отчего же ты вдруг побледнел весь? -- закричал один из
гостей, превышавший всех головою и старавшийся всегда
выказывать себя храбрецом.
-- Я?.. Господь с вами! приснилось?
Гости усмехнулись. Довольная улыбка показалась на лице
речистого храбреца.
-- Куда теперь ему бледнеть! -- подхватил другой, -- щеки
у него расцвели, как мак; теперь он не Цыбуля, а буряк -- или,
лучше, сама красная свитка, которая так напугала людей.
Баклажка прокатилась по столу и сделала гостей еще веселее
прежнего. Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка
и не давала ни на минуту покою любопытному его духу, приступил
к куму:
-- Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь
истории про эту проклятую свитку.
-- Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь, да
разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем
обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и
тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте
ж!
Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на
стол и начал:
-- Раз, за какую вину, ей-богу, уже и не знаю, только
выгнали одного черта из пекла.
-- Как же, кум? -- прервал Черевик, -- как же могло это
статься, чтобы черта выгнали из пекла?
-- Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку
мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать
какоенибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному
так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что
делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом
сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого
ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед
себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь
между парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в
шинке!..
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
-- Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта
впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и
когти на лапах, и рожки на голове.
-- Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы.
Кто его распознает? Гулял, гулял -- наконец пришлось до того,
что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и
перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли
не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской
ярмарке; заложил и говорит ему: "Смотри, жид, я приду к тебе за
свиткой ровно через год: береги ее!" -- и пропал, как будто в
воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в
Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так
что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться
срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то приезжего
пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем.
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: "Ну, жид,
отдавай свитку мою!" Жид сначала было и не познал, а после, как
разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал. "Какую
свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей
свитки!" Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид,
заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги. накинул
на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, -- слышит
шорох... глядь -- во всех окнах повыставлялись свиные рыла...
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма
похожий на хрюканье свиньи; все побледнели... Пот выступил на
лице рассказчика.
-- Что? -- произнес в испуге Черевик.
-- Ничего!.. -- отвечал кум, трясясь всем телом.
-- Ась! -- отозвался один из гостей.
-- Ты сказал?..
-- Нет!
-- Кто ж это хрюкнул?
-- Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!
Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по
углам. Хивря была ни жива ни мертва.
-- Эх вы, бабы! бабы! -- произнесла она громко. -- Вам ли
козаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить
за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи... Под
кем-нибудь скамейка заскрыпела, а все и метнулись как
полоумные.
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их
ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
-- Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как
ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными
тройчатками, заставя его плясать повыше вот этого сволока. Жид
-- в ноги, признался во всем... Только свитки нельзя уже было
воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал
свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку,
но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка
дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему
красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все
давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь -- не
горит бесовская одежда! "Э, да это чертов подарок!" Перекупка
умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать
масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не
хочет. "Эх, недобрые руки подкинули свитку!" Схватил топор и
изрубил ее в куски; глядь -- и лезет один кусок к другому, и
опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой
раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор
каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною
ходит по всем площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки.
Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему.
Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет
с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула
теперь заседателя от...
Другая половина слова замерла на устах рассказчика...
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и
страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто
спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?"
...Пiджав хвост, мов собака,
Мов Каiн, эатрусивсь увесь;
Iз носа потекла табака.
Котляревский, Энеида
Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом
превратился в камень; глаза его выпучились, как будто хотели
выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.
Высокий храбрец в непобедимом страхе подскочил под потолок и
ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с
громом и треском полетел на землю. "Ай! ай! ай!" -- отчаянно
закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней
руками и ногами. "Спасайте!" -- горланил другой, закрывшись
тулупом. Кум, выведенный из своего окаменения вторичным
испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий
храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам
задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим
кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к
дверям и как полоумный бежал по улицам, не видя земли под
собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного
скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот
лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как
вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним... Дух у
него занялся... "Черт! черт!" -- кричал он без памяти, утрояя
силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю. "Черт!
черт!" -- кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то
с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как
страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди
дороги.
IX
Ще спереду i так, i так;
А ззаду, ей же ей, на черта!
Из простонародной сказки
-- Слышишь, Влас, -- говорил, приподнявшись ночью, один из
толпы спавшего на улице народа, -- возле нас кто-то помянул
черта!
-- Мне какое дело? -- проворчал, потягиваясь, лежавший
возле него цыган, -- хоть бы и всех своих родичей помянул.
-- Но ведь так закричал, как будто давят его!
-- Мало ли чего человек не соврет спросонья!
-- Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза
осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с
каганцом в руках, обыкновенною малороссийскою светильнею,
состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром,
отправился, освещая дорогу.
-- Стой! здесь лежит что-то; свети сюда!
Тут прислало к ним еще несколько человек.
-- Что лежит, Влас?
-- Так, как будто бы два человека: один наверху, другой
нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!
-- А кто наверху?
-- Баба!
-- Ну вот, это ж то и есть черт!
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
-- Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает,
как ездить! -- говорил один из окружавшей толпы.
-- Смотрите, братцы! -- говорил другой, поднимая черепок
из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на
голове Черевика, -- какую шапку надел на себя этот добрый
молодец!
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших
мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего
испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые
лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они
казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным
паром, в мраке непробудной ночи.
Цур тобi, пек тобi, сатанинське
навожденiе!
Из малороссийской комедии
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы
дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу.
Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и
торговок понесся снова по всему табору -- и страшные толки про
красную свитку, наведшие такую робость на народ в таинственные
часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым
соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется,
вовсе не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг
услышал голос, так же знакомый, как убежище лени --
благословенная печь его хаты или шинок дальней родственницы,
находившийся не далее десяти шагов от его порога.
-- Вставай, вставай! -- дребезжала на ухо нежная супруга,
дергая его изо всей силы за руку.
Черевик вместо ответа надул щеки и начал болтать руками,
подражая барабанному бою.
-- Сумасшедший! -- закричала она, уклоняясь от взмаха руки
его, которою он чуть было не задел ее по лицу.
Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг.
-- Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась
твоя рожа барабаном, на котором меня заставили выбивать зорю,
словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит
кум...
-- Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай веди скорей
кобылу на продажу. Смех, право, людям: приехали на ярмарку и
хоть бы горсть пеньки продали...
-- Как же, жинка, -- подхватил Солопий, -- с нас ведь
теперь смеяться будут.
-- Ступай! ступай! с тебя и без того смеются!
-- Ты видишь, что я еще не умывался, -- продолжал Черевик,
зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть
время для своей лени.
-- Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это
за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску...
Тут схватила она что-то свернутое в комок -- и с ужасом
отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!
-- Ступай делай свое дело, -- повторила она, собравшись с
духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги и зубы
колотились один об другой.
-- Будет продажа теперь! -- ворчал он сам себе, отвязывая
кобылу и ведя ее на площадь. -- Недаром, когда я сбирался на
эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто
взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами
поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в
понедельник мы выехали. Ну, вот и зло все!.. Неугомонен и черт
проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет,
нужно же добрым людям не давать покою. Будь, примерно, я черт,
-- чего, оборони боже, -- стал ли бы я таскаться ночью за
проклятыми лоскутьями?
Тут философствование нашего Черевика прервано было толстым
и резким голосом. Пред ним стоял высокий цыган.
-- Что продаешь, добрый человек?
Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и
сказал с спокойным видом, не останавливаясь и не выпуская из
рук узды:
-- Сам видишь, что продаю!
-- Ремешки? -- спросил цыган, поглядывая на находившуюся в
руках его узду.
-- Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.
-- Однако ж, черт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою
кормил!
-- Соломою?
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою
кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с
необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул -- в
ней перерезанная узда и к узде привязанный -- о, ужас! волосы
его поднялись горою! -- кусок красного рукава свитки!.. Плюнув,
крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и,
быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
За мое ж жито та мене й побито.
Пословица
-- Лови! лови его! -- кричало несколько хлопцев в тесном
конце улицы, и Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими
руками.
-- Вязать его! это тот самый, который украл у доброго
человека кобылу!
-- Господь с вами! за что вы меня вяжете?
-- Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у
приезжего мужика, Черевика?
-- С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам
у себя крал что-нибудь?
-- Старые штуки! старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух,
как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?
-- Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда...
-- Э, голубчик! обманывай других этим; будет еще тебе от
заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
-- Лови! лови его! -- послышался крик на другом конце
улицы. -- Вот он, вот беглец!
И глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком
положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими
хлопцами.
-- Чудеса завелись, -- говорил один из них. -- Послушали
бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только
заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать,
отчего бежал он как полоумный, -- полез, говорит, в карман
понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой
свитки, от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
-- Эге-ге-ге! да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их
обоих вместе!
"Чим, люди добрi, так оце я провинився?
За що глузуете? -- сказав наш неборак. --
За що знущаетесь ви надо мною так?
За що, за що?" -- сказав, та й попустив патьоки,
Патьоки гiрких слiз, узявшися за боки.
Артемовский-Гулак, "Пан та собака"
-- Может, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? --
спросил Черевик, лежа связанный, вместе с кумом, под соломенною
яткой.
-- И ты туда же, кум! Чтобы мне отдохнули руки и ноги,
если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с
сметаною у матери, да и то еще когда мне было лет десять от
роду.
-- За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще
ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого
украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой:
будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже
написано не иметь счастья!
-- Горе нам, сиротам бедным!
Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.
-- Что с тобою, Солопий? -- сказал вошедший в это время
Грицько. -- Кто это связал тебя?
-- А! Голопупенко, Голопупенко! -- закричал,
обрадовавшись, Солопий. -- Вот, кум, это тот самый, о котором я
говорил тебе. Эх, хват! вот бог убей меня на этом месте, если
не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз
поморщился.
-- Что ж ты, кум, так не уважил такого славного парубка?
-- Вот, как видишь, -- продолжал Черевик, оборотясь к
Грицьку, -- наказал бог, видно, за то, что провинился перед
тобою. Прости, добрый человек! Ей-богу, рад бы был сделать все
для тебя... Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
-- Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя!
-- Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его,
кинулись развязывать. -- За то и ты делай, как нужно: свадьбу!
-- да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
-- Добре! от добре! -- сказал Солопий, хлопнув руками. --
Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху
москали увезли. Да что думать: годится или не годится так --
сегодня свадьбу, да и концы в воду!
-- Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе; а теперь
ступай домой: там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и
пшеницы!
-- Как! разве кобыла нашлась?
-- Нашлась!
Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему
Грицьку.
-- Что, Грицько, худо мы сделали свое дело? -- сказал
высокий цыган спешившему парубку. -- Волы ведь мои теперь?
-- Твои! твои!
Не бiйся, мотiнко, не бiйся,
В червонi чобiтки обуйся.
Топчи вороги
Пiд ноги;
Щоб твоi пiдкiвки
Бряжчали!
Щоб твоi вороги
Мовчали!
Свадебная песня
Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась
Параска, одна, сидя в хате. Много грез обвивалось около русой
головы. Иногда вдруг легкая усмешка трогала ее алые губки и
какоето радостное чувство подымало темные ее брови, а иногда
снова облако задумчивости опускало их на карие светлые очи. "Ну
что, если не сбудется то, что говорил он? -- шептала она с
каким-то выражением сомнения. -- Ну что, если меня не выдадут?
если... Нет, нет; этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни
вздумается; разве и я не могу делать того, что мне вздумается?
Упрямства-то и у меня достанет. Какой же он хороший! как чудно
горят его черные очи! как любо говорит он: Парасю, голубко! как
пристала к нему белая свитка! еще бы пояс поярче!.. пускай уже,
правда, я ему вытку, как перейдем жить в новую хату. Не подумаю
без радости, -- продолжала она, вынимая из пазухи маленькое
зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и
глядясь в него с тайным удовольствием, -- как я встречусь тогда
где-нибудь с нею, --
ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни. Нет,
мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок
взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я
нагнусь перед тобою! Да я и позабыла... дай примерять очипок,
хоть мачехин, как-то он мне придется!" Тут встала она, держа в
руках зеркальце, и, наклонясь к нему головою, трепетно шла по
хате, как будто бы опасаясь упасть, видя под собою вместо полу
потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся
недавно попович, и полки, уставленные горшками. "Что я, в самом
деле, будто дитя, -- вскричала она, смеясь, -- боюсь ступить
ногою". И начала притопывать ногами, все, чем далее, смелее;
наконец левая рука ее опустилась и уперлась в бок, и она пошла
танцевать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало и
напевая любимую свою песню:
Зелененький барвiночку,
Стелись низенько! А ти, милий, чорнобривий,
Присунься близенько!
Зелененький барвiночку,
Стелись щи нижче! А те, милий, чорнобривий,
Присунься ще ближче!
Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою
танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь
невиданному капризу девушки, которая, задумавшись, не
примечала, казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки
песни -- жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись,
выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела
свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
-- Вот хорошо, батька с дочкой затеяли здесь сами свадьбу!
Ступайте же скорее: жених пришел!
При последнем слове Параска вспыхнула ярче алой ленты,
повязывавшей ее голову, а беспечный отец ее вспомнил, зачем
пришел он.
-- Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости, что я продал
кобылу, побежала, -- говорил он, боязливо оглядываясь по
сторонам, -- побежала закупать себе плахт и дерюг всяких, так
нужно до приходу ее все кончить!
Не успела Параска переступить за порог хаты, как
почувствовала себя на руках парубка в белой свитке, который с
кучею народа выжидал ее на улице.
-- Боже, благослови! -- сказал Черевик, складывая им руки.
-- Пусть их живут, как венки вьют!
Тут послышался шум в народе:
-- Я скорее тресну, чем допущу до этого! -- кричала
сожительница Солопия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала
толпа народа.
-- Не бесись, не бесись, жинка! -- говорил хладнокровно
Черевик, видя, что пара дюжих цыган овладела ее руками, -- что
сделано, то сделано; я переменять не люблю!
-- Нет! нет! этого-то не будет! -- кричала Хивря, но никто
не слушал ее; несколько пар обступило новую пару и составили
около нее непроницаемую танцующую стену.
Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при
виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной
свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и
неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых
лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка,
притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все
танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство
пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на
ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся
между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без
детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель
только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет
делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали
охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не
обращая даже глаз на молодую чету.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал,
слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось
гдето топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и
скоро все стало пусто и глухо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья,
улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить
веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и
димо внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной
юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и
оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно
оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем
помочь ему.
* ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА *
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви
За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода
странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же.
Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то,
смотри, что-нибудь да скинет новое или переиначит так, что
узнать нельзя. Раз один из тех господ -- нам, простым людям,
мудрено и назвать их -- писаки они не писаки, а вот то самое,
что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут
всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый
месяц или неделю, -- один из этих господ и выманил у Фомы
Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней.
Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом
кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы,
думаю, уже прочли, -- привозит с собою небольшую книжечку и,
развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов
уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их
подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как
грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не
успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за
руку.
-- Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.
-- Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши
собственные слова.
-- Кто вам сказал, что это мои слова?
-- Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то
дьячком.
-- Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше,
сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма
клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.
Мы придвинулись к столу, и он начал.
Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись
одни только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно
рассказывать. Бывало, поведет речь -- целый день не подвинулся
бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему
балагуру, который как начнет москаля везть(1), да еще и языком
таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за
шапку да из хаты. Как теперь помню -- покойная старуха, мать
моя, была еще жива, -- как в долгий зимний вечер, когда на
дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей
хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку,
колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь
слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего,
светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись
в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет
с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды
запорожцев, про вязов, про молодецкие дела Подковы, Полтора
Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про
какоенибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь
проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх,
бывало, такой заберет от них, что все с вечера показывается бог
знает каким чудищем. Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из
хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать
выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказывать
этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную
положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола. Но
главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда
не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и было. Одну
из его чудных историй перескажу теперь вам. Знаю, что много
наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже
гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой
Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор
свои зубы -- есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех.
Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, -- вот не люби бог
меня и пречистая дева! вы, может, даже не поверите: раз как-то
заикнулся про ведьм -- что ж? нашелся сорвиголова, ведьмам не
верит! Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел
таких иноверцев, которым провозить попа в решете(2) было легче,
нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от
ведьм. Но приснись им... не хочется только выговорить, что
такое, нечего и толковать об них.
---------------------------------------------------------------
(1)То есть лгать. (Прим. Н.В.Гоголя.)
(2)То есть солгать на исповеди. (Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------
Лет -- куды! -- более чем за сто, говорил покойник дед
мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный
хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то
сям, то там, посереди поля. Ни плетня ни сарая порядочного, где
бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а
досмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма --
вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет
там человек божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность
не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал
в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было
заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по
всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои
заедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.
В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше,
дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто
не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и
слуху нет. Там, глядь -- снова будто с неба упал, рыскает по
улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может,
не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков:
хохот, песни, деньги сыплются, водка -- как вода... Пристанет,
бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист --
девать некуда! Правда, что красные девушки немного
призадумывались, принимая подарки: бог знает, может, в самом
деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка моего деда,
содержавшая в то время шинок по нынежней Опошнянской дороге, в
котором часто разгульничал Басаврюк, -- так называли этого
бесовского человека, -- именно говорила, что ни за какие
благополучия в свете не согласилась бы принять от него
подарков. Опять, как же и не взять: всякого проберет страх,
когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит
исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает
куда; а возьмешь -- так на другую же ночь и тащится в гости
какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай
душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на
нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда -- и
отвязаться нельзя: бросишь в воду -- плывет чертовский перстень
или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.
В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого
Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец
Афанасий. Заметив, что Басаврюк и на светлое воскресение не
бывал в церкви, задумал было пожурить его -- наложить церковное
покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай, паноче! -- загремел
он ему в ответ, -- знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие,
если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено
горячею кутьею!" Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил
только, что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет
считать за католика, врага Христовой церкви и всего
человеческого рода.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник,
которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто
не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил,
правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка
моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась
наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько
нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец
его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук
бог знает какие и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал
тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было нужды до родни
его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан,
затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных
смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую
саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой
оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то
беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая
свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане
злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого
Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось
вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, -- а женщине,
сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь
сказано, нежели назвать кого красавицею, -- что полненькие щеки
козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового
цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет
листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком;
что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для
крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в
ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя
молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные
песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как
молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки,
перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми
кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи господь
возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же,
не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему
старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя
старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где парубок и девка живут
близко один от другого... сами знаете, что выходит. Бывало, ни
свет ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте,
где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в
ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз -- ну, это уже и
видно, что никто другой, как лукавый дернул, -- вздумалось
Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй,
как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же
самый лукавый, -- чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест
святой! -- настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери.
Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему
почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым
обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутъю, за неимением
фузеи и пороха.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже-хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись
шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил
ручонками его за ноги, закричав: "Тятя, тятя! не бей Петруся!"
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши
нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: "Если ты мне
когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то
слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец
твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я
Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!" Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что
Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и
доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по
селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый
золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами,
бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым пономарь наш,
Тарас, отправляется каждый день по церкви. Ну, известно, зачем
ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Вот один
раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего:
"Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое
дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие
очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не
один рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на
сердце. И родной отец -- враг мне: неволит идти за нелюбого
ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки
на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не
пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная
моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет
стоять на крыше!"
Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал. Петро,
когда невинное дитя лепетало ему Пидоркины речи. "А я думал,
несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром
приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз
поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня
свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный
прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата;
сизая туча -- моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют
дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? на
кого? кому жаловаться? Так уже, видно, бог велел, -- пропадать
так пропадать!" -- да прямехонько и побрел в шинок.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в
шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к
заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда
потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра. Только напрасно
думал бедняжка залить свое горе. Водка щипала его за язык,
словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул от себя
кухоль на землю. "Полно горевать тебе, козак!" -- загремело
что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина!
Волосы -- щетина, очи -- как у вола! "Знаю, чего недостает
тебе: вот чего!" Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным,
висевшим у него возле пояса, кошельком.Вздрогнул Петро.
"Ге-ге-ге! да как горит! -- заревел он, пересыпая на руку
червонцы. -- Ге-ге-ге! да как звенит! А ведь и дела только
одного потребую за целую гору таких цацек". --"Дьявол! --
закричал Петро. -- Давай его! на все готов!" Хлопнули по рукам.
"Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала.
Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я
тебя буду ждать о полночи в Медвежьем овраге".
Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба
вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и
дело что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не
румянится ли понизившееся солнышко, -- и что далее, тем
нетерпеливей. Экая долгота! видно, день божий потерял
где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только
краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится
холодней. Примеркает, примеркает и -- смерклось. Насилу! С
сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он
в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр,
называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал там. Темно,
хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топким
болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь
почти на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро:
никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и
Басаврюк.
-- Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много
будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила
вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и
не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.
Петро хотел было спросить... глядь -- и нет уже его.
Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий
бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот
блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда
цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья
папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними,
подпершись обеими руками в боки.
-- Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается,
видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская
рожа посмеяться?
Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто
живая, движется. В самом деле, чудно! Движется и становится все
больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула
звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед
его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.
"Теперь пора!" -- подумал Петро и протянул руку. Смотрит,
тянутся из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади
его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул
он за стебелек, и цветок остался в его руках. Все утихло. На
пне показался сидящим Басаврюк, весь синий, как мертвец. Хоть
бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то,
видимое ему одному только; рот вполовину разинут, и ни ответа.
Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от
которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто
трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском
тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели
сыпучею бранью... Лицо Басаврюка вдруг ожило; очи сверкнули."
Насилу воротилась, яга!-- проворчал он сквозь зубы. -- Гляди,
Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни
прикажет, не то пропал навеки!" Тут разделил он суковатою
палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как
говорится, на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена
зашаталась. Большая черная собака выбежала навстречу и с
визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. "Не бесись,
не бесись, старая черточка!" -- проговорил Басаврюк, приправив
таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул. Глядь,
вместо кошки старуха, с лицом, сморщившимся, как печеное
яблоко, вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы,
которыми щелкают орехи. "Славная красавица!" -- подумал Петро,
и мурашки пошли по спине его. Ведьма вырвала у него цветок из
рук, наклонилась и что-то долго шептала над ним, вспрыскивая
какою-то водою. Искры посыпались у ней изо рта; пена показалась
на губах. "Бросай!" -- сказала она, отдавая цветок ему. Петро
подбросил, и, что за чудо? -- цветок не упал прямо, но долго
казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал
по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так
далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового
зерна. "Здесь!" -- глухо прохрипела старуха; а Басаврюк,
подавая ему заступ, примолвил: "Копай здесь, Петро. Тут увидишь
ты столько золота, сколько ни тебе, ни Коржу не снилось".Петро,
поплевав в руки, схватил заступ, надавил ногою и выворотил
землю, в другой, в третий, еще раз... что-то твердое!.. Заступ
звенит и нейдет далее. Тут глаза его ясно начали различать
небольшой, окованный железом сундук. Уже хотел он было достать
его рукою, но сундук стал уходить в землю, и все, чем далее,
глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с
змеиным шипеньем. "Нет, не видать тебе золота, покамест не
достанешь крови человеческой!" -- сказала ведьма и подвела к
нему дитя лет шести, накрытое белою простынею, показывая
знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость,
отрезать ни за что ни про что человеку голову, да еще и
безвинному ребенку! В сердцах сдернул он простыню, накрывавшую
его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило
бедное дитя накрест, и головку повесило... Как бешеный
подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку...
-- А что ты обещал за девушку?.. -- грянул Басаврюк и
словно пулю посадил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее
пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала
как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею,
сделалось видимо как на ладони. Червонцы, дорогие камни, в
сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем самым местом,
где они стояли. Глаза его загорелись... ум помутился... Как
безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в
очи... Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные
чудища стаями скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками в
обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь... Все пошло
кругом в голове его! Собравши все силы, бросился бежать он. Все
покрылось перед ним красным цветом. Деревья, все в крови,
казалось, горели и стонали. Небо, распалившись, дрожало...
Огненные пятна, что молнии, мерещились в его глазах. Выбившись
из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на
землю. Мертвый сон охватил его.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на
третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно
старался что-нибудь припомнить: память его была как карман
старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись
немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с
золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал
какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу... Но за
какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог
понять.
Увидел Корж мешки и разнежился: "Сякой, такой Петрусь,
немазаный! да я ли не любил его? да не был ли у меня он как сын
родной?" -- и понес хрыч небывальщину, так что того до слез
разобрало. Пидорка стала рассказывать ему, как проходившие мимо
цыгане украли Ивася. Но Петро не мог даже вспомнить лица его:
так обморочила проклятая бесовщина! Мешкать было незачем.
Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли шишек,
нашили рушников и хусток, выкатили бочку горелки; посадили за
стол молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цимбалы,
сопилки, кобзы -- и пошла потеха...
В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка
моего деда, бывало, расскажет -- люли только! Как дивчата, в
нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на
верх которых навязывался золотой галун,в тонких рубашках,
вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими
серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных
подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в
горнице. Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх
сделан был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на
затылке, откуда выглядывал золотой очипок, с двумя выдавшимися,
один наперед, другой назад, рожками самого мелкого черного
смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами
кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке и мерно
выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в
тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с
люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и
подпускали турусы. Сам Корж не утерпел, глядя на молодых, чтобы
не тряхнуть стариною. С бандурою в руках, потягивая люльку и
вместе припевая, с чаркою на голове, пустился старичина, при
громком крике гуляк, вприсядку. Чего не выдумают навеселе!
Начнут, бывало, наряжаться в хари -- боже ты мой, на человека
не похожи! Уж не чета нынешним переодеваньям, что бывают на
свадьбах наших. Что теперь? -- только что корчат цыганок да
москалей. Нет, вот, бывало, один оденется жидом, а другой
чертом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы...
Бог с вами! смех нападет такой, что за живот хватаешься.
Пооденутся в турецкие и татарские платья: все горит на них, как
жар...А как начнут дуреть да строить штуки... ну, тогда хоть
святых выноси. С теткой покойного деда, которая сама была на
этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда
в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала собрание.
Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой,
тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня, да и
поджег... пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай
сбрасывать с себя, при всех, платье... Шум, хохот, ералаш
поднялся, как на ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда
еще такой веселой свадьбы.
Начали жить Пидорка да Петрусь, словно пан с панею. Всего
вдоволь, все блестит... Однако же добрые люди качали слегка
головами, глядя на житье их. "От черта не будет добра, --
поговаривали все в один голос. -- Откуда, как не от искусителя
люда православного, пришло к нему богатство? Где ему было взять
такую кучу золота? Отчего вдруг, в самый тот день, когда
разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?" Говорите же, что
люди выдумывают! Ведь в самом деле, не прошло месяца, Петруся
никто узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, бог знает.
Сидит на одном месте, и хоть бы слово с кем. Все думает и как
будто бы хочет что-то припомнить. Когда Пидорке удастся
заставить его о чем-нибудь заговорить, как будто и забудется, и
поведет речь, и развеселится даже; но ненароком посмотрит на
мешки -- "постой, постой, позабыл!" -- кричит, и снова
задумается, и снова силится про что-то вспомнить. Иной раз,
когда долго сидит на одном месте, чудится ему, что вот-вот все
сызнова приходит на ум... и опять все ушло. Кажется: сидит в
шинке; несут ему водку; жжет его водка; противна ему водка.
Кто-то подходит, бьет по плечу его... но далее все как будто
туманом покрывается перед ним. Пот валит градом по лицу его, и
он в изнеможении садится на свое место.
Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и
переполох выливали, и соняшницу заваривали (3) -- ничто не
помогало. Так прошло и лето. Много козаков обкосилось и
обжалось; много козаков, поразгульнее других, и в поход
потянулось. Стаи уток еще толпились на болотах наших, но
крапивянок уже и в помине не было. В степях закраснело. Скирды
хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю.
Попадались по дороге и возы, наваленные хворостом и дровами.
Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом.
Уже и снег начал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем,
будто заячьим мехом. Вот уже в ясный морозный день красногрудый
снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по
снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли
по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно
вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою
в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или
проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб. Наконец
снега стали таять, и щука хвостом лен расколотила, а Петро все
тот же, и чем далее, тем еще суровее. Как будто прикованный,
сидит посереди хаты, поставив себе в ноги мешки с золотом.
Одичал, оброс волосами, стал страшен; и все думает об одном,
все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что не
может вспомнить. Часто дико подымается с своего места, поводит
руками, вперяет во что-то глаза свои, как будто хочет уловить
его; губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно
забытое слово, -- и неподвижно останавливаются... Бешенство
овладевает им; как полоумный, грызет и кусает себе руки и в
досаде рвет клоками волоса, покамест, утихнув, не упадет, будто
в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова
бешенство, и снова мука... Что это за напасть божия? Жизнь не в
жизнь стала Пидорке. Страшно ей было оставаться сперва одной в
хате, да после свыклась бедняжка с своим горем. Но прежней
Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки: изныла,
исчахла, выплакались ясные очи. Раз кто-то уже, видно, сжалился
над ней, посоветовал идти к колдунье, жившей в Медвежьем
овраге, про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете
болезни. Решилась попробовать последнее средство; слово за
слово, уговорила старуху идти с собою. Это было ввечеру, как
раз накануне Купала. Петро в беспамятстве лежал на лавке и не
примечал вовсе новой гостьи. Как вот мало-помалу стал
приподниматься и всматриваться. Вдруг весь задрожал, как на
плахе; волосы поднялись горою... и он засмеялся таким хохотом,
что страх врезался в сердце Пидорки. "Вспомнил, вспомнил!" --
закричал он в страшном веселье и, размахнувши топор, пустил им
со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую
дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с
накрытою головою, стало посреди хаты... Простыня слетела.
"Ивась!" -- закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение
все с ног до головы покрылось кровью и осветило всю хату
красным светом... В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись
немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась
за нею так крепко, что не под силу было отпереть. Сбежались
люди; принялись стучать; высадили дверь: хоть бы душа одна. Вся
хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча
пеплу, от которого местами подымался еще пар. Кинулись к
мешкам: одни битые черепки лежали вместо червонцев. Выпуча
глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки,
будто вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво.
---------------------------------------------------------------
(3) Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят
узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или
воск в воду, и чье примут они подобие, то самое перепугало
больного; после чего и весь испуг проходит. Заваривают
соняшницу от дурноты и боли в животе. Для этого зажигают кусок
пеньки, бросают в кружку и опрокидывают ее вверх дном в миску,
наполненную водою и поставленную на животе больного; потом,
после зашептываний, дают ему выпить ложку этой самой воды.
(Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------
Что было далее, не вспомню. Пидорка дала обет идти на
богомолье; собрала оставшееся после отца имущество, и через
несколько дней ее точно уже не было на селе. Куда ушла она,
никто не мог сказать. Услужливые старухи отправили ее было уже
туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак
рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как
скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем
приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее
ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе
божьей матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все
зажмуривались, на него глядя.
Позвольте, этим еще не все кончилось. В тот самый день,
когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова
Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица:
никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для
того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым
рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того же году
все побросали землянки свои и перебрались в село; но и там,
однако ж, не было покою от проклятого Басаврюка. Тетка
покойного деда говорила, что именно злился он более всего на
нее за то, что оставила прежний шинок по Опошнянской дороге, и
всеми силами старался выместить все на ней. Раз старшины села
собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за
столом, посередине которого поставлен был, грех сказать чтобы
малый, жареный баран. Калякали о сем и о том, было и про
диковинки разные, и про чуда. Вот и померещилось, -- еще бы
ничего, если бы одному, а то именно всем, -- что баран поднял
голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг
появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на
присутствующих. Все тотчас узнали на бараньей голове рожу
Басаврюка; тетка деда моего даже думала уже, что вот-вот
попросит водки... Честные старшины за шапки да скорей восвояси.
В другой раз сам церковный староста, любивший по временам
раздобаривать глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще
раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему в
пояс. Черт с тобою! давай креститься!.. А тут с половиною его
тоже диво: только что начала она замешивать тесто в огромной
диже, вдруг дижа выпрыгнула. "Стой, стой!" -- куды!
подбоченившись важно, пустилась вприсядку по всей хате...
Смейтесь; однако ж не до смеха было нашим дедам. И даром, что
отец Афанасий ходил по всему селу со святою водою и гонял черта
кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного деда долго
жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и
царапается по стене.
Да чего! Вот теперь на этом самом месте, где стоит село
наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще
покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка,
который нечистое племя долго после того поправляло на свой
счет, доброму человеку пройти нельзя было. Из закоптевшей трубы
столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть --
шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и
черт, -- нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, -- так
всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны
стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком
метались по небу.
* МАЙСКАЯ НОЧЬ ИЛИ УТОПЛЕННИЦА *
Ворог його батька знае! почнуть що-небудь
робить люди крещенi, то мурдуютця, мурдуютця,
мов хорти за зайцем, а все щось не до шмигу;
тiльки ж куди чорт уплетецця, то верть
хвостиком -- так де воно й вiзмецця, неначе з неба.
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то
время, когда утомленные дневными трудами и заботами парубки и
девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера,
выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И
задумавшийся вечер мечтательно обнимал синее небо, превращая
все в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни все не
утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от
песельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На
козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою
по струнам и подплясывает. Вот он тихо остановился перед дверью
хаты, уставленной невысокими вишневыми деревьями. Чья же это
хата? Чья это дверь? Немного помолчавши, заиграл он и запел:
Сонце низенько, вечiр близенько,
Вийди до мене, мое серденько!
-- Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица! --
сказал козак, окончивши песню и приближаясь к окну. -- Галю!
Галю! ты спишь или не хочешь ко мне выйти? Ты боишься, верно,
чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать
белое личико на холод! Не бойся: никого нет. Вечер тепел. Но
если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своим
поясом, закрою руками тебя -- и никто нас не увидит. Но если бы
и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею
поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце
мое, рыбка моя, ожерелье! выгляни на миг. Просунь сквозь
окошечко хоть белую ручку свою... Нет, ты не спишь, гордая
дивчина! -- проговорил он громче и таким голосом, какие
выражает себя устыдившийся мгновенного унижения. -- Тебе любо
издеваться надо мною, прощай!
Тут он отворотился, засунул набекрень свою шапку и гордо
отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная
ручка у двери в это время завертелась: дверь распахнулась со
скрытом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая
сумерками, робко оглядываясь и не выпуская деревянной ручки,
переступила через порог. В полуясном мраке горели приветно,
будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое
монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже
краска, стыдливо вспыхнувшая на щепах ее.
-- Какой же ты нетерпеливый, -- говорила она ему
вполголоса. -- Уже и рассердился! Зачем выбрал ты такое время:
толпа народу шатается то и дело по улицам... Я вся дрожу...
-- О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне
покрепче! -- говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру,
висевшую на длинном ремне у него на шее, и садясь вместе с нею
у дверей хаты. -- Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя
горько.
-- Знаешь ли, что я думаю? -- прервала девушка, задумчиво
уставив в него свои очи. -- Мне все что-то будто на ухо шепчет,
что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди:
девушки все глядят так завистливо, а парубки... Я примечаю
даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать
за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Какое-то движение тоски выразилось на лице ее при
последних словах.
-- Два месяца только в стороне родной, и уже соскучилась!
Может, и я надоел тебе?
-- О, ты мне не надоел, -- молвила она, усмехнувшись. -- Я
тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие
очи, и как поглядишь ты ими -- у меня как будто на душе
усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты
черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и играешь на
бандуре, и любо слушать тебя.
-- О моя Галя! -- вскрикнул парубок, целуя и прижимая ее
сильнее к груди своей.
-- Постой! полно, Левко. Скажи наперед, говорил ли ты с
отцом своим?
-- Что? -- сказал он, будто проснувшись. -- Что я хочу
жениться, а ты выйти за меня замуж -- говорил.
Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово
"говорил".
-- Что же?
-- Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по
своему обыкновению, глухим: ничего не слышит и еще бранит, что
шатаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам.
Но не тужи, моя Галю! Вот тебе слово козацкое, что уломаю его.
-- Да тебе только стоит, Левко, слово сказать -- и все
будет потвоему. Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы
тебя, а скажешь слово -- и невольно делаю, что тебе хочется.
Посмотри, посмотри! -- продолжала она, положив голову на плечо
ему и подняв глаза вверх, где необъятно синело теплое
украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших
перед ними вишен. -- Посмотри, вон-вон далеко мелькнули
звездочки: одна, другая, третья, четвертая, пятая... Не правда
ли, ведь это ангелы божии поотворяли окошечки своих светлых
домиков на небе и глядят на нас? Да, Левко? Ведь это они глядят
на нашу землю? Что, если бы у людей были крылья, как у птиц, --
туда бы полететь, высоко, высоко... Ух, страшно! Ни один дуб у
нас не достанет до неба. А говорят, однако же, есть где-то, в
какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в
самом небе, и бог сходит по нем на землю ночью перед светлым
праздником.
-- Нет, Галю; у бога есть длинная лестница от неба до
самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые
архангелы; и как только бог ступит на первую ступень, все
нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и
оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на
земле.
-- Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! --
продолжала Ганна, указывая на пруд, угрюмо обставленный темным
кленовым лесом и оплакиваемый вербами, потопившими в нем
жалобные свои ветви. Как бессильный старец, держал он в
холодных объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая ледяными
поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого
ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление
блистательного царя ночи. Возле леса, на горе, дремал с
закрытыми ставнями старый деревянный дом; мох и дикая трава
покрывали его крышу; кудрявые яблони разрослись перед его
окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую
мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась
к пруду.
-- Я помню будто сквозь сон, -- сказала Ганна, не спуская
глаз с него, -- давно, давно, когда я еще была маленькою и жила
у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты,
верно, знаешь, расскажи!..
-- Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут
бабы и народ глупый. Ты себя только потревожишь, станешь
бояться, и не заснется тебе покойно.
-- Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! --
говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его.
-- Нет! ты, видно, не любишь меня, у тебя есть другая девушка.
Я не буду бояться; и буду спокойно спать ночь. Теперь-то не
засну, если не расскажешь. Я стану мучиться да думать...
Расскажи, Левко!..
-- Видно, правду говорят люди, что у девушек сидит черт,
подстрекающий их любопытство. Ну слушай. Давно, мое серденько,
жил в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная панночка,
белая, как снег, как твое личико. Сотникова жена давно уже
умерла; задумал сотник жениться на другой. "Будешь ли ты меня
нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?" --
"Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к
сердцу! Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и
монисты!" Привез сотник молодую жену в новый дом свой. Хороша
была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена;
только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та
вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала
суровая мачеха. Настала ночь: ушел сотник с молодою женой в
свою опочивальню; заперлась и белая панночка в своей светлице.
Горько сделалось ей; стала плакать. Глядит: страшная черная
кошка крадется к ней; шерсть на ней горит, и железные когти
стучат по полу. В испуге вскочила она на лавку, -- кошка за
нею. Перепрыгнула на лежанку, -- кошка и туда, и вдруг
бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя,
кинула ее на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее
взяла. На стене висела отцовская сабля. Схватила ее и бряк по
полу -- лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом
пропала в темном углу. Целый день не выходила из светлицы своей
молодая жена; на третий день вышла с перевязанною рукой.
Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей
перерубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке
носить воду, мести хату, как простой мужичке, и не показываться
в панские покои. Тяжело было бедняжке, да нечего делать: стала
выполнять отцовскую волю. На пятый день выгнал сотник свою
дочку босую из дому и куска хлеба не лал на дорогу. Тогда
только зарыдала панночка, закрывши руками белое лицо свое:
"Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма грешную
душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит
он жить на белом свете!.." И вон, видишь ли ты... -- Тут
оборотился Левко к Ганне, указывая пальцем на дом. -- Гляди
сюда: вон, подалее от дома, самый высокий берег! С этого берега
кинулась панночка в воду, и с той поры не стало ее на свете...
-- А ведьма? -- боязливо прервала Ганна, устремив на него
прослезившиеся очи.
-- Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все
утопленницы выходили в лунную ночь в панский сад греться на
месяце; и сотникова дочка сделалась над ними главною. В одну
ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напала на нее и с
криком утащила в воду. Но ведьма и тут нашлась: оборотилась под
водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого
тростника, которою хотели ее бить утопленницы. Верь бабам!
Рассказывают еще, что панночка собирает всякую ночь утопленниц
и заглядывает поодиночке каждой в лицо, стараясь узнать,
которая из них ведьма; но до сих пор не узнала. И если
попадется из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не то
грозит утопить в воде. Вот, моя Галю, как рассказывают старые
люди!.. Теперешний пан хочет строить на том месте винннцу и
прислал нарочно для того сюда винокура... Но я слышу говор. Это
наши возвращаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно; да не
думай об этих бабьих выдумках!
Сказавши это, он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
-- Прощай, Левко! -- говорила Ганна, задумчиво вперив очи
на темный лес.
Огромный огненный месяц величественно стал в это время
вырезываться из земли. Еще половина его была под землею, а уже
весь мир исполнился какого-то торжественного света. Пруд
тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на
темной зелени.
-- Прощай, Ганна! -- раздались позади ее слова,
сопровождаемые поцелуем.
-- Ты воротился! -- сказала она, оглянувшись; но, увидев
перед собою незнакомого парубка, отвернулась в сторону.
-- Прощай, Ганна! -- раздалось снова, и снова поцеловал ее
ктото в щеку.
-- Вот принесла нелегкая и другого! -- проговорила она с
сердцем.
-- Прощай, милая Ганна!
-- Еще и третий!
-- Прощай! прощай! прощай, Ганна! -- И поцелуи засыпали ее
со всех сторон.
-- Да тут их целая ватага! -- кричала Ганна, вырываясь из
толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. -- Как им не
надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет
показаться на улице!
Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и только слышно
было, как с визгом задвинулся железный засов.
Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской
ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц.
Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее.
Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух
и прохладнодушен, и полон неги, и движет океан благоуханий.
Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно
стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи
и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в
темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен
пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут
листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник --
ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт
спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на
душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно
возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!
И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется
величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц
заслушался его посереди неба... Как очарованное, дремлет на
возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы
хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены.
Песни умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где
только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат
запоздалая семья совершает свой поздний ужин.
-- Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится
все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала!
гоп, гоп, гоп! -- Так разговаривал сам с собою подгулявший
мужик средних лет, танцуя по улице. -- Ей-богу, не так
танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну: гоп
трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
-- Вот одурел человек! Добро бы еще хлопец какой, а то
старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! --
вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. --
Ступай в хату свою. Пора спать давно!
-- Я пойду! -- сказал, остановившись, мужик. -- Я пойду. Я
не посмотрю на какого-нибудь голову. Что он думает, дидько б
утысся его батькови!, что он голова, что он обливает людей на
морозе холодною водою, так и нос поднял! Ну, голова, голова. Я
сам себе голова. Вот убей меня бог! Бог меня убей, я сам себе
голова. Вот что, а не то что... -- продолжал он, подходя к
первой попавшейся хате, и остановился перед окошком, скользя
пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку. -- Баба,
отворяй! Баба, живей, говорят тебе, отворяй! Козаку спать пора!
-- Куда ты, Каленик? Ты в чужую хату попал! -- закричали,
смеясь, позади его девушки, ворочавшиеся с веселых песней. --
Показать тебе твою хату?
-- Покажите, любезные молодушки!
-- Молодушки? слышите ли, -- подхватила одна, -- какой
учтивый Каленик! За это ему нужно показать хату... но нет,
наперед потанцуй!
-- Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! -- протяжно
произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому
что ноги его не могли держаться на одном месте. -- А дадите
перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. -- И косвенными
шагами пустился бежать за ними.
Девушки подняли крик, перемешались; но после, ободрившись,
перебежали на другую сторону, увидя, что Каленик не слишком был
скор на ноги.
-- Вон твоя хата! -- закричали они ему, уходя и показывая
на избу, гораздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому
голове. Каленик послушно побрел в ту сторону, принимаясь снова
бранить голову.
Но кто же этот голова, возбудивший такие невыгодные о себе
толки и речи? О, этот голова важное лицо на селе. Покамест
Каленик достигнет конца пути своего, мы, без сомнения, успеем
коечто сказать о нем. Все село, завидевши его, берется за
шапки; а девушки, самые молоденькие, отдают добридень. Кто бы
из парубков не захотел быть головою! Голове открыт свободный
вход во все тавлинки; и дюжий мужик почтительно стоит, снявши
шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои толстые
и грубые пальцы в его лубочную табакерку. В мирской сходке, или
громаде, несмотря на то что власть его ограничена несколькими
голосами, голова всегда берет верх и почти по своей воле
высылает, кого ему угодно, ровнять и гладить дорогу или копать
рвы. Голова угрюм, суров с виду и не любит много говорить.
Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица
Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые; целые два
дни находился он в этой должпости и даже удостоился сидеть на
козлах с царицыным кучером. И с той самом поры еще голова
выучился раздумно и важно потуплять голову, гладить длинные,
закрутившиеся вниз усы и кидать соколиный взгляд исподлобья. И
с той поры голова, об чем бы ни заговорили с ним, всегда умеет
поворотить речь на то, как он вез царицу и сидел на козлах
царской кареты. Голова любит иногда прикинуться глухим,
особливо если услышит то, чего не хотелось бы ему слышать.
Голова терпеть не может щегольства: носит всегда свитку черного
домашнего сукна, перепоясывается шерстяным цветным поясом, и
никто никогда не видал его в другом костюме, выключая разве
только времени проезда царицы в Крым, когда на нем был синий
козацкий жупан. Но это время вряд ли кто мог запомнить из
целого села; а жупан держит он в сундуке под замком. Голова
вдов; но у него живет в доме свояченица, которая варит обедать
и ужинать, моет лавки, белит хату, прядет ему на рубашки и
заведывает всем домом. На селе поговаривают, будто она совсем
ему не родственница; но мы уже видели, что у головы много
недоброжелателей, которые рады распускать всякую клевету.
Впрочем, может быть, к этому подало повод и то, что свояченице
всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное
жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка. Голова
крив; но зато одинокий глаз его злодей и далеко может увидеть
хорошенькую поселянку. Не прежде, однако ж, он наведет его на
смазливое личико, пока не обсмотрится хорошенько, не глядит ли
откуда свояченица. Но мы почти все уже рассказали, что нужно, о
голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и
долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
III. НЕОЖИДАННЫЙ СОПЕРНИК. ЗАГОВОР
-- Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как
вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог
знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! -- Так говорил
Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые
проказы. -- Прощайте, братцы! покойная вам ночь! -- и быстрыми
шагами шел от них по улице.
"Спит ли моя ясноокая Ганна?" -- думал он, подходя к
знакомой нам хате с вишневыми деревьями. Среди тишины
послышался тихий говор. Левко остановился. Между деревьями
забелела рубашка... "Что это значит?" -- подумал он и,
подкравшись поближе, спрятался за дерево. При свете месяца
блистало лицо стоявшей перед ним девушки... Это Ганна! Но кто
же этот высокий человек, стоявший к нему спиною? Напрасно
обсматривал он: тень покрывала его с ног до головы. Спереди
только он был освещен немного; но малейший шаг вперед Левка уже
подвергал его неприятности быть открытым. Тихо прислонившись к
дереву, решился он остаться на месте. Девушка ясно выговорила
его имя.
-- Левко? Левко еще молокосос! -- говорил хрипло и
вполголоса высокий человек. -- Если я встречу его когда-нибудь
у тебя, я его выдеру за чуб...
-- Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется
выдрать меня за чуб! -- тихо проговорил Левко и протянул шею,
стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал
так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
-- Как тебе не стыдно! -- сказала Ганна по окончании его
речи. -- Ты лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я
никогда не поверю, чтобы ты меня любил!
-- Знаю, -- продолжал высокий человек, -- Левко много
наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось
парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он
когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! -- продолжал
все так же незнакомец. -- Он думает, что я не вижу всех его
шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего
гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей
силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на
свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в
это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши,
что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и
легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В
стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату,
захлопнув за собою дверь.
-- Прощай, Ганна! -- закричал в это время один из
парубков, подкравшись и обнявши голову; и с ужасом отскочил
назад, встретивши жесткие усы.
-- Прощай, красавица! -- вскричал другой; но на сей раз
полетел стремглав от тяжелого толчка головы.
-- Прощай, прощай, Ганна! -- закричало несколько парубков,
повиснув ему на шею.
-- Провалитесь, проклятые сорванцы! -- кричал голова,
отбиваясь и притопывая на них ногами. -- Что я вам за Ганна!
Убирайтесь вслед за отцами на виселицу, чертовы дети!
Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..
-- Голова! Голова! это голова! -- закричали хлопцы и
разбежались во все стороны.
-- Ай да батько! -- говорил Левко, очнувшись от своего
изумления и глядя вслед уходившему с ругательствами голове. --
Вот какие за тобою водятся проказы! славно! А я дивлюсь да
передумываю, что б это значило, что он все притворяется глухим,
когда станешь говорить о деле. Постой же, старый хрен, ты у
меня будешь знать, как шататься под окнами молодых девушек,
будешь знать, как отбивать чужих невест! Гей, хлопцы! сюда!
сюда! -- кричал он, махая рукою к парубкам, которые снова
собирались в кучу. -- Ступайте сюда! Я увещевал вас идти спать,
но теперь раздумал и готов хоть целую ночь сам гулять с вами.
-- Вот это дело! -- сказал плечистый и дородный парубок,
считавшийся первым гулякой и повесой на селе. -- Мне все
кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить
штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку
или люльку; словом, не козак, да и только.
-- Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?
-- Голову?
-- Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он
управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того что
помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам
нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за
которою бы не волочился голова.
-- Это так, это так, -- закричали в один голос все хлопцы.
-- Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду,
как и он? Мы, слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы,
что мы вольные козаки!
-- Покажем! -- закричали парубки. -- Да если голову, то и
писаря не минуть!
-- Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в
уме славная песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, --
продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. -- Да
слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни попало!
-- Гуляй, козацкая голова! -- говорил дюжий повеса, ударив
ногою в ногу и хлопнув руками. -- Что за роскошь! Что за воля!
Как начнешь беситься -- чудится, будто поминаешь давние годы.
Любо, вольно на сердце; а душа как будто в раю. Гей, хлопцы!
Гей, гуляй!..
И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые
старушки, пробужденные криков, подымали окошки и крестились
сонными руками, говоря: "Ну, теперь гуляют парубки!"
Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище
головы. Голова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения,
давно бы уже заснул; но у него был в это время гость, винокур,
присланный строить винокурню помещиком, имевшим небольшой
участок земли между вольными козаками. Под самым покутом, на
почетном месте, сидел гость -- низенький, толстенький человечек
с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется,
написано было то удовольствие, с каким курил он свою
коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем
вылезавший из нее превращенный в золу табак. Облака дыма быстро
разрастались над ним, одевая его в сизый туман. Казалось, будто
широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей
крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом в хате
головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но
они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались
мышью, которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая
монополию амбарного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной
только рубашке и полотняных шароварах. Орлиный глаз его, как
вечереющее солнце, начинал мало-помалу жмуриться и меркнуть. На
конце стола курил люльку один из сельских десятских,
составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в
свитке.
-- Скоро же вы думаете, -- сказал голова, оборотившись к
винокуру и кладя крест на зевнувший рот свой, -- поставить вашу
винокурню?
-- Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На
покров, бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами
немецкие крендели по дороге.
По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо
их протянулись лучи до самых ушей; все туловище стало
колебаться от смеха, и веселые губы оставили на мгновение
дымившуюся люльку.
-- Дай бог, -- сказал голова, выразив на лице своем что-то
подобное улыбке. -- Теперь еще, слава богу, винниц развелось
немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по
Переяславской дороге, еще покойный Безбородько...
-- Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых
Домен не насчитывали и двух винниц. А теперь... Слышал ли ты,
что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не
дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским
паром. -- Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на
стол и на расставленные на нем руки свои. -- Как это паром --
ей-богу, не знаю!
-- Что за дурни, прости господи, эти немцы! -- сказал
голова. -- Я бы батогом их, собачьих детей! Слышанное ли дело,
чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя
поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка...
-- И ты, сват, -- отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши
под себя ноги, свояченица, -- будешь все это время жить у нас
без жены?
-- А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе
было.
-- Будто не хороша? -- спросил голова, устремив на него
глаз свой.
-- Куды тебе хороша! Стара як бис. Харя вся в морщинах,
будто выпорожненный кошелек. -- И низенькое строение винокура
расшаталось снова от громкого смеха.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь
растворилась, и мужик, не снимая шапки, ступил за порог и стал,
как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая
потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
-- Вот я и домой пришел! -- говорил он, садясь на лавку у
дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. --
Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и
конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там,
баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу,
не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута;
гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не
тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня... Пусть, уже я
сам достану.
Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала
его к скамейке.
-- За это люблю, -- сказал голова, -- пришел в чужую хату
и распоряжается, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
-- Оставь, сват, отдохнуть! -- сказал винокур, удерживая
его за руку. -- Это полезный человек; побольше такого народу --
и винница наша славно бы пошла...
Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил
всем приметам, и тотчас прогнать человека, уже севшего на
лавку, значило у него накликать беду.
-- Что-то как старость придет!.. -- ворчал Каленик, ложась
на лавку. -- Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян.
Ейбогу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть
самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я
плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что
он обливает людей на морозе...
-- Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, --
сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время
увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под
ноги. Голова остановился. -- Если бы я знал, -- говорил он,
подымая камень, -- какой это висельник швырнул, я бы выучил
его, как кидаться! Экие проказы! -- продолжал он, рассматривая
его на руке пылающим взглядом. -- Чтобы он подавился этим
камнем...
-- Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват! -- подхватил,
побледневши, винокур. -- Боже сохрани тебя, и на том и на этом
свете, поблагословить кого-нибудь такою побранкою!
-- Вот нашелся заступник! Пусть он пропадет!..
-- И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с
покойною тещею моей?
-- С тещей?
-- Да, с тещей. Вечером, немного, может, раньше
теперешнего, уселись вечерять: покойная теща, покойный тесть,
да наймыт, да наймычка, да детей штук с пятеро. Теща отсыпала
немного галушек из большого казана в миску, чтобы не так были
горячи. После работ все проголодались и не хотели ждать, пока
простынут. Вздевши на длинные деревянные спички галушки, начали
есть. Вдруг откуда ни возьмись человек, -- какого он роду, бог
его знает, -- просит и его допустить к трапезе. Как не
накормить голодного человека! Дали и ему спичку. Только гость
упрятывает галушки, как корова сено. Покамест те съели по одной
и опустили спички за другими, дно было гладко, как панский
помост. Теща насыпала еще; думает, гость наелся и будет убирать
меньше. Ничего не бывало. Еще лучше стал уплетать! и другую
выпорожнил! "А чтоб ты подавился этими галушками!" -- подумала
голодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к
нему -- и дух вон. Удавился.
-- Так ему, обжоре проклятому, и нужно! -- сказал голова.
-- Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было
теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на
трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и
слуху нет про него; а только станет примеркать -- погляди на
крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
-- И галушка в зубах?
-- И галушка в зубах.
-- Чудно, сват! Я слыхал что-то похожее еще за покойницу
царицу...
Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье
танцующих. Сперва тихо звукнули струны бандуры, к ним
присоединился голос. Струны загремели сильнее; несколько
голосов стали подтягивать, и песня зашумела вихрем:
Хлопцы, слыхали ли вы?
Наши ль головы не крепки!
У кривого головы
В голове расселись крепки.
Набей, бондарь, голову
Ты стальными обручами!
Вспрысни, бондарь, голову
Батогами, батогами!
Голова наш сед и крив
Стар, как бес, а что за дурень!
Прихотлив и похотлив: жмется к девкам...
Дурень, дурень!
И тебе лезть к парубкам!
Тебя б нужно в домовину!
По усам до по шеям!
За чуприну! за чуприну!
-- Славная песня, сват! -- сказал винокур, наклоня немного
набок голову и оборотившись к голове, остолбеневшему от
удивления при виде такой дерзости. -- Славная! Скверно только,
что голову поминают не совсем благопристойными словами... -- И
опять положил руки на стол с какие-то сладким умилением в
глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел
хохот и крики: "Снова! снова!" Однако ж проницательный глаз
увидел бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову на
одном месте. Так только старый, опытный кот допускает иногда
неопытной мыши бегать около своего хвоста; а между тем быстро
созидает план, как перерезать ей путь в свою нору. Еще одинокий
глаз головы был устремлен на окно, а уже рука, давши знак
десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг на
улице поднялся крик... Винокур, к числу многих достоинств своих
присоединявший и любопытство, быстро набивши табаком свою
люльку, выбежал на улицу; но шалуны уже разбежались.
"Нет, ты не ускользнешь от меня!" -- кричал голова, таща
за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном
тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть
в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился
назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу.
"Нет, ты не ускользнешь от меня!" -- кричал голова, продолжая
тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая
никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в
свою хату.
-- Карпо, отворяй комору! -- сказал голова десятскому. --
Мы его в темную комору! А там разбудим писаря, соберем
десятских, переловим всех этих буянов и сегодня же и резолюцию
всем им учиним.
Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и
отворил комору. В это самое время пленник, пользуясь темнотою
сеней, вдруг вырвался с необыкновенною силою из рук его.
-- Куда? -- закричал голова, ухватив его еще крепче за
ворот.
-- Пусти, это я! -- слышался тоненький голос.
-- Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом,
не только бабою, меня не проведешь! -- и толкнул его в темную
комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в
сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за
ними, как пароход, задымился винокур.
В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг,
на повороте в темный переулок, разом вскрикнули от сильного
удара по лбам, и такой же крик отгрянул в ответ им. Голова,
прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя
десятскими.
-- А я к тебе иду, пан писарь.
-- А я к твоей милости, пан голова.
-- Чудеса завелися, пан писарь.
-- Чудные дела, пан голова.
-- А что?
-- Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам.
Твою милость величают такими словами... словом, сказать стыдно;
пьяный москаль побоится вымолвить их нечестивым своим языком.
(Все это худощавый писарь, в пестрядевых шароварах и жилете
цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и
приведением ее тот же час в прежнее состояние.) Вздремнул было
немного, подняли с постели проклятые сорванцы своими срамными
песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да,
покамест надел шаровары и жилет, все разбежались куда ни
попало. Самый главный, однако ж, не увернулся от нас. Распевает
он теперь в той хате, где держат колодников. Душа горела у меня
узнать эту птицу, да рожа замазана сажею, как у черта, что кует
гвозди для грешников.
-- А как он одет, пан писарь?
-- В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова.
-- А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если этот сорванец
сидит теперь у меня в комоде?
-- Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано,
погрешил немного.
-- Давайте огня! мы посмотрим его!
Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от
удивления, увидев перед собою свояченицу.
-- Скажи, пожалуйста, -- с такими словами она приступила к
нему, -- ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в
одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня
в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный
крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый
медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на
том свете толкали черти!..
Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда
отправилась для какие-нибудь своих причин.
-- Да, я вижу, что это ты! -- сказал голова, очнувшись. --
Что скажешь, пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?
-- Шельма, пан голова.
-- Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и
заставить их заниматься делом?
-- Давно пора, давно пора, пан голова.
-- Они, дурни, забрали себе... Кой черт? мне почудился
крик свояченицы на улице; они, дурни, забрали себе в голову,
что я им ровня. Они думают, что я какой-нибудь их брат, простой
козак! -- Небольшой последовавший за сим кашель и устремление
глаза исподлобья вокруг давало догадываться, что голова
готовится говорить о чем-то важном. -- В тысячу... этих
проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году,
комиссару тогдашнему Ледачему дан был приказ выбрать из козаков
такого, который бы был посмышленее всех. О! -- это "о!" голова
произнес, поднявши палец вверх, -- посмышленее всех! в
проводники к царице. Я тогда...
-- Что и говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все
знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя
правда вышла: хватил немного на душу греха, сказавши, что
поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
-- А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в
пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть
знают, что значит власть! От кого же и голова поставлен, как не
от царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я не забыл, как
проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою
капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказались
вымолотить мое жито; я не забыл... Но провались они, мне нужно
непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
-- Это проворная, видно, птица! -- сказал винокур,
которого щеки в продолжение всего этого разговора беспрерывно
заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив
коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. -- Эдакого
человека не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а
еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он
тот же час решился, не дожидаясь одобрения других, наградить
себя хриплым смехом.
В это время стали приближаться они к небольшой, почти
повалившейся на землю хате; любопытство наших путников
увеличилось. Все столпились у дверей. Писарь вынул ключ,
загремел им около замка; но этот ключ был от сундука его.
Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сыпать
побранки, не отыскивая его. "Здесь!" -- сказал он наконец,
нагнувшись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым
снабжены были его пестрядевые шаровары. При этом слове сердца
наших героев, казалось, слились в одно, и это огромное сердце
забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже
брякнувшим замком. Двери отворились, и... Голова стал бледен
как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его,
казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице
писаря; десятские приросли к земле и не в состоянии были
сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла
свояченица.
Изумленная не менее их, она, однако ж, немного очнулась и
сделала движение, чтобы подойти к ним.
-- Стой! -- закричал диким голосом голова и захлопнул за
нею дверь. -- Господа! это сатана! -- продолжал он. -- Огня!
живее огня! Не пожалею казенной хаты! Зажигай ее, зажигай,
чтобы и костей чертовых не осталось на земле.
Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное
определение.
-- Что вы, братцы! -- говорил винокур. -- Слава богу,
волосы у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от
простого огня ведьма не загорится! Только огонь из люльки может
зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук
соломы и начал раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу
бедной свояченице, громко стала она умолять и разуверять их.
-- Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться;
может быть, это и не сатана, -- сказал писарь. -- Если оно, то
есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя
крестное знамение, то это верный знак, что не черт.
Предложение одобрено.
-- Чур меня, сатана! -- продолжал писарь, приложась губами
к скважине в дверях. -- Если не пошевелишься с места, мы
отворим дверь.
Дверь отворили.
-- Перекрестись! -- сказал голова, оглядываясь назад, как
будто выбирая безопасное место в случае ретирады.
Свояченица перекрестилась.
-- Кой черт! Точно, это свояченица!
-- Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?
И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее
хлопцы в охапку на улице и, несмотря на сопротивление, опустили
в широкое окно хаты и заколотили ставнем. Писарь взглянул:
петли у широкого ставня оторваны, и он приколочен только сверху
деревянным брусом.
-- Добро ты, одноглазый сатана! -- вскричала она,
приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал
ее мерять своим глазом. -- Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад
был случаю спечь меня, чтобы свободнее было волочиться за
дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед.
Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною?
О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой
башке. Я долго терплю, но после не прогневайся...
Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в
остолбенении голову. "Нет, тут не на шутку сатана вмешался", --
думал он, сильно почесывая свою макушку.
-- Поймали! -- вскрикнули вошедшие в это время десятские.
-- Кого поймали? -- спросил голова.
-- Дьявола в вывороченном тулупе.
-- Подавайте его! -- закричал голова, схватив за руки
приведенного пленника. -- Вы с ума сошли: да это пьяный
Каленик!
-- Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! --
отвечали десятские. -- В переулке окружили проклятые хлопцы,
стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из рук...
черт с вами!.. И как мы попали на эту ворону вместо его, бог
один знает!
-- Властью моей и всех мирян дается повеление, -- сказал
голова, -- изловить сей же миг сего разбойника: а оным образом
и всех, кого найдете на улице, и привесть на расправу но мне!.
-- Помилуй, пан голова! -- закричали некоторые, кланяясь в
ноги. -- Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и
крестились -- не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха,
пан голова, перепугают доброго человека так, что после ни одна
баба не возьмется вылить переполоху.
-- Дам я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы,
верно, держите их руку! Вы бунтовщики? Что это?.. Да, что
это?.. Вы заводите разбои!.. Вы... Я донесу комиссару! Сей же
час! слышите, сей же час. Бегите, летите птицею! Чтоб я вас...
Чтоб вы мне...
Все разбежались.
Не беспокоясь ни о чем, не заботясь о разосланных погонях,
виновник всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому и
пруду. Не нужно, думаю, сказывать, что это был Левко. Черный
тулуп его был расстегнут. Шапку держал он в руке. Пот валил с
него градом. Величественно и мрачно чернел кленовый лес,
стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью на
усталого пешехода и заставил его отдохнуть на берегу. Все было
тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья.
Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы; усталые члены
готовы бьши забыться и онеметь; голова клонилась... "Нет, эдак
я засну еще здесь!" -- говорил он, подымаясь на ноги и протирая
глаза. Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее.
Какое-то странное, упоительное сияние примешалось к блеску
месяца. Никогда еще не случалось ему видеть подобного.
Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и
ночных цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он в
неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись
вниз, виден был в нем чист и в каком-то ясном величии. Вместо
мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь
чистые стекла мелькала позолота. И вот почудилось, будто окно
отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаз с
пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: наперед
белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая
головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые
волны волос, и оперлась на локоть. И видит: она качает слегка
головою, она машет, она усмехается... Сердце его разом
забилось... Вода задрожала, и окно закрылось снова. Тихо отошел
он от пруда и взглянул на дом: мрачные ставни были открыты;
стекла сияли при месяце. "Вот как мало нужно полагаться на
людские толки, -- подумал он про себя. -- Дом новехонький;
краски живы, как будто сегодня он выкрашен. Тут живет
кто-нибудь", -- и молча подошел он ближе, но все было в нем
тихо. Сильно и звучно перекликались блистательные песни
соловьев, и когда они, казалось, умирали в томлении и неге,
слышался шелест и трещание кузнечиков или гудение болотной
птицы, ударявшей скользким носом своим в широкое водное
зеркало. Какую-то сладкую тишину и раздолье ощутил Левко в
своем сердце. Настроив бандуру, заиграл он и запел:
Ой та, мiсяцю, мiй мiсяченьку!
I ти, зоре ясна!
Ой, свiтiть там по подвi'рi,
Де дiвчина красна.
Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой
отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно
прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены на
глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но
как чудна, как прекрасна! Она засмеялась... Левко вздрогнул.
-- Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню! -- тихо
молвила она, наклонив свою голову набок и опустив совсем густые
ресницы.
-- Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?
Слезы тихо покатились по бледному лицу ее.
-- Парубок, -- говорила она, и что-то неизъяснимо
трогательное слышалось в ее речи. -- Парубок, найди мне мою
мачеху! Я ничего не пожалею для тебя. Я награжу тебя. Я тебя
богато и роскошно награжу! У меня есть зарукавья, шитые шелком,
кораллы, ожерелья. Я подарю тебе пояс, унизанный жемчугом. У
меня золото есть... Парубок, найди мне мою мачеху! Она страшная
ведьма: мне не было от нее покою на белом свете. Она мучила
меня, заставляла работать, как простую мужичку. Посмотри на
лицо: она вывела румянец своими нечистыми чарами с щек моих.
Погляди на белую шею мою: они не смываются! они не смываются!
они ни за что не смоются, эти синие пятна от железных когтей
ее. Погляди на белые ноги мои: они много ходили; не по коврам
только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему
терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они не
глядят от слез... Найди ее, парубок, найди мне мою мачеху!..
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился.
Ручьи слез покатились по бледному лицу. Какое-то тяжелое,
полное жалости и грусти чувство сперлось в груди парубка.
-- Я готов на все для тебя, моя панночка! -- сказал он в
сердечном волнении, -- но как мне, где ее найти?
-- Посмотри, посмотри! -- быстро говорила она, -- она
здесь! она на берегу играет в хороводе между моими девушками и
греется на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя
вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне
тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и
вольно, как рыба. Я тону и падаю на дно, как ключ. Отыщи ее,
парубок!
Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане
мелькали легкие, как будто тени, девушки в белых, как луг,
убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты
блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто
сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при
серебряном месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе.
Послышались голоса.
-- Давайте в во'рона, давайте играть в ворона! -- зашумели
все, будто приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек
воздушными устами ветра.
-- Кому же быть вороном?
Кинули жребий -- и одна девушка вышла из толпы. Левко
принялся разглядывать ее. Лицо, платье -- все на ней такое же,
как и на других. Заметно только было, что она неохотно играла
эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от
нападений хищного врага.
-- Нет, я не хочу быть вороном! -- сказала девушка,
изнемогая от усталости. -- Мне жалко отнимать цыпленков у
бедной матери!
"Ты не ведьма!" -- подумал Левко.
-- Кто же будет вороном?
Девушки снова собрались кинуть жребий.
-- Я буду вороном! -- вызвалась одна из средины.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и
смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы
изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее не
так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное.
Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы,
схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и
на лице ее сверкнула злобная радость.
-- Ведьма! -- сказал он, вдруг указав на нее пальцем и
оборотившись к дому.
Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою
представлявшую ворона.
-- Чем наградить тебя, парубок? Я знаю, тебе не золото
нужно: ты любишь Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на
ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему эту записку...
Белая ручка протянулась, лицо ее как-то чудно засветилось
и засияло... С непостижимым трепетом и томительным биением
сердца схватил он записку и... проснулся.
-- Неужели это я спал? -- сказал про себя Левко, вставая с
небольшого пригорка. -- Так живо, как будто наяву!.. Чудно,
чудно!.. -- повторил он, оглядываясь.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь;
везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял
ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали,
что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку,
которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от
изумления, почувствовавши в ней записку. "Эх, если бы я знал
грамоте!" -- подумал он, оборачивая ее перед собою на все
стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
-- Не бойтесь, прямо хватайте его! Чего струсили? нас
десяток. Я держу заклад, что это человек, а не черт! -- так
кричал голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя
схваченным несколькими руками, из которых иные дрожали от
страха. -- Скидывайка, приятель, свою страшную личину! Полно
тебе дурачить людей! -- проговорил голова, ухватив его за
ворот, и оторопел, выпучив на него глаз свой. -- Левко, сын! --
вскричал он, отступая от удивления и опуская руки. -- Это ты,
собачий сын! вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это
шельма, какой это вывороченный дьявол строит штуки! А это,
выходит, все ты, невареный кисель твоему батьке в горло,
изволишь заводить по улице разбои, сочиняешь песни!..
Эге-ге-ге, Левко! А что это? Видно, чешется у тебя спина!
Вязать его!
-- Постой, батько! велено тебе отдать эту записочку, --
проговорил Левко.
-- Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!
-- Постой, пан голова! -- сказал писарь, развернув
записку, -- комиссарова рука!
-- Комиссара?
-- Комиссара? -- повторили машинально десятские.
"Комиссара? чудно! еще непонятнее!" -- подумал про себя
Левко.
-- Читай, читай! -- сказал голова, -- что там пишет
комиссар?
-- Послушаем, что пишет комиссар! -- произнес винокур,
держа в зубах людьку и высекая огонь.
Писарь откашлялся и начал читать:
-- "Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что
ты, старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и
вести на селе порядок, одурел и строишь пакости..."
-- Вот, ей-богу! -- прервал голова, -- ничего не слышу!
Писарь начал снова:
-- "Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что
ты, старый ду..."
-- Стой, стой! не нужно! -- закричал голова, -- я хоть и
не слышал, однако ж знаю, что главного тут дела еще нет. Читай
далее!
-- "А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить
твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села,
Ганне Петрыченковой, а также починить мосты на столбовой дороге
и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым
паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же,
по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в
исполнение, то тебя одного потребую к ответу. Комиссар,
отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский".
-- Вот что! -- сказал голова, разинувши рот. -- Слышите ли
вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться!
беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить... А тебя, --
продолжал он, оборотясь к Левку, -- вследствие приказания
комиссара, -- хотя чудно мне, как это дошло до него, -- я женю;
только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь -- ту, что висит у
меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра... Где ты взял
эту записку?
Левко, несмотря на изумление, происшедшее от такого
нежданного оборота его дела, имел благоразумие приготовить в
уме своем другой ответ и утаить настоящую истину, каким образом
досталась записка.
-- Я отлучался, -- сказал он, -- вчера ввечеру еще в город
и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из
нашего села, дал он мне эту записку и велел на словах тебе
сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
-- Он это говорил?
-- Говорил.
-- Слышите ли? -- говорил голова с важною осанкою,
оборотившись к своим сопутникам, -- комиссар сам своею особою
приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! -- Тут
голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение,
как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. -- Комиссар,
слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан
писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
-- Еще, сколько могу припомнить, -- подхватил писарь, --
ни один голова не угощал комиссара обедом.
-- Не всякий голова голове чета! -- произнес с
самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде
тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного
грома, зазвучало в его устах. -- Как думаешь, пан писарь, нужно
бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты
принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего... А?
-- Нужно бы, нужно, пан голова!
-- А когда же свадьбу, батько? -- спросил Левко.
-- Свадьбу? Дал бы я тебе свадьбу!.. Ну, да для именитого
гостя... завтра вас поп и обвенчает. Черт с вами! Пусть
комиссар увидит, что значит исправность! Ну, ребята, теперь
спать! Ступайте по домам!.. Сегодняшний случай припомнил мне то
время, когда я... -- При сих словах голова пустил обыкновенный
свой важный и значительный взгляд исподлобья.
-- Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу!
-- сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой
хате, окруженной низенькими вишнями. "Дай тебе бог небесное
царство, добрая и прекрасная панночка, -- думал он про себя. --
Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами
святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь;
тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь
мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной
утопленницы!"
Тут он приблизился к хате; окно было отперто; лучи месяца
проходили чрез него и падали на спящую перед ним Ганну; голова
ее оперлась на руку; щеки тихо горели; губы шевелились, неясно
произнося его имя. "Спи, моя красавица! Приснись тебе все, что
есть лучшего на свете; но и то не будет лучше нашего
пробуждения!" Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько
удалился. И чрез несколько минут все уже уснуло на селе; один
только месяц так же блистательно и чудно плыл в необъятных
пустынях роскошного украинского неба. Так же торжественно
дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно
догорала. Так же прекрасна была земля в дивном серебряном
блеске; но уже никто не упивался ими: все погрузилось в сон.
Изредка только перерывалось молчание лаем собак, и долго еще
пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви
Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда?
Пожалуй, почему же не потешить прибауткой? Эх, старина,
старина! Что за радость, что за разгулье падет на сердце, когда
услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца нет,
деялось на свете! А как еще впутается какой-нибудь родич, дед
или прадед, -- ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось
за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что
вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую
душу или прадедовская душа шалит в тебе... Нет, мне пуще всего
наши дивчата и молодицы; покажись только на глаза им: "Фома
Григорьевич! Фома Григорьевич! а нуте яку-небусь страховинну
казачку! а нуте, нуте!.. -- тара-та-та, тата-та, и пойдут, и
пойдут... Рассказать-то, конечно, не жаль, да загляните-ка, что
делается с ними в постеле. Ведь я знаю, что каждая дрожит под
одеялом, как будто бьет ее лихорадка, и рада бы с головою
влезть в тулуп свой. Царапни горшком крыса, сама какнибудь
задень ногою кочергу -- и боже упаси! и душа в пятках. А на
другой день ничего не бывало, навязывается сызнова: расскажи ей
страшную сказку, да и только. Что ж бы такое рассказать вам?
Вдруг не взбредет на ум... Да, расскажу я вам, как ведьмы
играли с покойным дедом в дурня. (4) Только заране прошу вас,
господа, не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет, что
совестно будет и в рот взять. Покойный дед, надобно вам
сказать, был не из простых в свое время козаков. Знал и
твердо-он-то, и словотитлу поставить. В праздник отхватает
апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется. Ну,
сами знаете, что в тогдашние времена если собрать со всего
Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, -- в одну
горсть можно было всех уложить. Стало быть, и дивиться нечего,
когда всякий встречный кланялся ему мало не в пояс.
---------------------------------------------------------------
(4)То есть в дурачки. (Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------
Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то
к царице грамоту. Тогдашний полковой писарь, -- вот нелегкая
его возьми, и прозвища не вспомню... Вискряк не Вискряк,
Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек... знаю только,
что как-то чудно начинается мудреное прозвище, -- позвал к себе
деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с
грамотою к царице. Дед не любил долго собираться: грамоту зашил
в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он
называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и
нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы
пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу. На
другой день еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже был в
Конотопе. На ту пору была там ярмарка: народу высыпало по
улицам столько, что в глазах рябело. Но так как было рано, то
все еще дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал
гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подоле
храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою, дробью и
бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой -- чумак;
на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и
рукавицами... ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам. Дед
приостановился, чтобы разглядеть хорошенько. Между тем в ятках
начало мало-помалу шевелиться: жидовки стали побрякивать
фляжками; дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих
сластен понесся по всему табору. Деду вспало на ум, что у него
нет ни огнива, ни табаку наготове: вот и пошел таскаться по
ярмарке. Не успел пройти двадцати шагов -- навстречу запорожец.
Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар, шаровары, синий
жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною
цепочкою по самые пяты -- запорожец, да и только! Эх, народец!
станет, вытянется, поведет рукою молодецкие усы, брякнет
подковами и -- пустится! Да ведь как пустится: ноги
отплясывают, словно веретено в бабьих руках; что вихорь, дернет
рукою по всем струнам бандуры и тут же, подпершися в боки,
несется вприсядку; зальется песней -- душа гуляет!.. Нет,
прошло времечко: не увидать больше запорожцев! Да, так
встретились. Слово за слово, долго ли до знакомства? Пошли
калякать, калякать так, что дед совсем уже было позабыл про
путь свой. Попойка завелась, как на свадьбе перед постом
великим. Только, видно, наконец прискучило бить горшки и
швырять в народ деньгами, да и ярмарке не век же стоять! Вот
сговорились новые приятели, чтоб не разлучаться и путь держать
вместе. Было давно под вечер, когда выехали они в поле. Солнце
убралось на отдых; где-где горели вместо него красноватые
полосы; по полю пестрели нивы, что праздничные плахты
чернобровых молодиц. Нашего запорожца раздобар взял страшный.
Дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка подумали уже, не бес
ли засел в него. Откуда что набиралось. Истории и присказки
такие диковинные, что дед несколько раз хватался за бока и чуть
не надсадил своего живота со смеху. Но в поле становилось, чем
далее, тем сумрачнее; и вместе с тем становилась несвязнее и
молодецкая молвь. Наконец рассказчик наш притих совсем и
вздрагивал при малейшем шорохе.
-- Ге-ге, земляк! да ты не на шутку принялся считать сов.
Уж думаешь, как бы домой да на печь!
-- Перед вами нечего таиться, -- сказал он, вдруг
оборотившись и неподвижно уставив на них глаза свои. -- Знаете
ли, что душа моя давно продана нечистому.
-- Экая невидальщина! Кто на веку своем не знался с
нечистым? Тут-то и нужно гулять, как говорится, на прах.
-- Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй,
братцы! -- сказал он, хлопнув по рукам их, -- эй, не выдайте!
не поспите одной ночи, век не забуду вашей дружбы!
Почему ж не пособить человеку в таком горе? Дед объявил
напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной
головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей
христианской души.
Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло
всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так
же темно, как под овчинным тулупом. Издали только мерещился
огонек, и кони, чуя близкое стойло, торопились, насторожа уши и
вковавши очи во мрак. Огонек, казалось, несся навстречу, и
перед козаками показался шинок, повалившийся на одну сторону,
словно баба на пути с веселых крестин. В те поры шинки были не
то, что теперь. Доброму человеку не только развернуться,
приударить горлицы или гопака, прилечь даже негде было, когда в
голову заберется хмель и ноги начнут писать покой-он-по. Двор
был уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в
сенях, иной свернувшись, другой развернувшись, храпели, как
коты. Шинкарь один перед каганцом нарезывал рубцами на палочке,
сколько кварт и осьмух высушили чумацкие головы. Дед, спросивши
треть ведра на троих, отправился в сарай. Все трое легли рядом.
Только не успел он повернуться, как видит, что его земляки спят
уже мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего
козака, дед напомнил ему про данное товарищу обещание. Тот
привстал, протер глаза и снова уснул. Нечего делать, пришлось
одному караулить. Чтобы чем-нибудь разогнать сон, обсмотрел он
возы все, проведал коней, закурил люльку, пришел назад и сел
опять около своих. Все было тихо, так что, кажись, ни одна муха
не пролетела. Вот и чудится ему, что изза соседнего воза что-то
серое выказывает роги... Тут глаза его начали смыкаться так,
что принужден он был ежеминутно протирать кулаком и промывать
оставшеюся водкой. Но как скоро немного прояснились они, все
пропадало. Наконец, мало погодя, опять показывается из-под воза
чудище... Дед вытаращил глаза сколько мог; но проклятая дремота
все туманила перед ним; руки его окостенели; голова скатилась,
и крепкий сон схватил его так, что он повалился словно убитый.
Долго спал дед, и как припекло порядочно уже солнце его
выбритую макушу, тогда только схватился он на ноги. Потянувшись
раза два и почесав спину, заметил он, что возов стояло уже не
так много, как с вечера. Чумаки, видно, потянулись еще до
света. К своим -- козак спит, а запорожца нет. Выспрашивать --
никто знать не знает; одна только верхняя свитка лежала на том
месте. Страх и раздумье взяло деда. Пошел посмотреть коней --
ни своего, ни запорожского! Что бы это значило? Положим,
запорожца взяла нечистая сила; кто же коней? Сообразя все, дед
заключил, что, верно, черт приходил пешком, а как до пекла не
близко, то и стянул его коня. Больно ему было крепко, что не
сдержал козацкого слова. "Ну, думает, нечего делать, пойду
пешком: авось попадется на дороге какой-нибудь барышник, едущий
с ярмарки, как-нибудь уже куплю коня". Только хватился за шапку
-- и шапки нет. Всплеснул руками покойный дед, как вспомнил,
что вчера еще поменялись они на время с запорожцем. Кому больше
утащить, как не нечистому. Вот тебе и гетьманский гонец! Вот
тебе и привез грамоту к царице! Тут дед принялся угощать черта
такими прозвищами, что, думаю, ему не один раз чихалось тогда в
пекле. Но бранью мало пособишь: а затылка сколько ни чесал дед,
никак не мог ничего придумать. Что делать? Кинулся достать
чужого ума: собрал всех бывших тогда в шинке добрых людей,
чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так, такое-то
приключилось горе. Чумаки долго думали, подперши батогами
подбородки свои, крутили головами и сказали, что не слышали
такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил
черт. Другие же прибавили, что когда черт да москаль украдут
что-нибудь, то поминай как и звали. Один только шинкарь сидел
молча в углу. Дед и подступил к нему. Уж когда молчит человек.
то, верно, зашиб много умом. Только шинкарь не так-то был щедр
на слова; и если бы дед не полез в карман за пятью злотыми, то
простоял бы перед ним даром.
-- Я научу тебя, как найти грамоту, -- сказал он, отводя
его в сторону. У деда и на сердце отлегло. -- Я вижу уже по
глазам, что ты козак -- не баба. Смотри же! близко шинка будет
поворот направо в лес. Только станет в поле примеркать, чтобы
ты был уже наготове. В лесу живут цыганы и выходят из нор своих
ковать железо в такую ночь, в какую одни ведьмы ездят на
кочергах своих. Чем они промышляют на самом деле, знать тебе
нечего. Много будет стуку по лесу, только ты не иди в те
стороны, откуда заслышишь стук; а будет перед тобою малая
дорожка, мимо обожженного дерева, дорожкою этою иди, иди,
иди... Станет тебя терновник царапать, густой орешник заслонять
дорогу -- ты все иди; и как придешь к небольшой речке, тогда
только можешь остановиться. Там и увидишь кого нужно; да не
позабудь набрать в карманы того, для чего и карманы сделаны...
Ты понимаешь, это добро и дьяволы и люди любят. -- Сказавши
это, шинкарь ушел в свою конуру и не хотел больше говорить ни
слова.
Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого
десятка; бывало, встретит волка, так и хватает прямо за хвост;
пройдет с кулаками промеж козаками -- все, как груши, повалятся
на землю. Однако ж что-то подирало его по коже, когда вступил
он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звездочка на небе. Темно
и глухо, как в винном подвале; только слышно было, что
далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по
верхушкам дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы,
разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь. Как вот
завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп
свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким
стуком, что у него зазвенело в голове. И, будто зарницею,
осветило на минуту весь лес. Дед тотчас увидел дорожку,
пробиравшуюся промеж мелкого кустарника. Вот и обожженное
дерево, и кусты терновника! Так, все так, как было ему
говорено; нет, не обманул шинкарь. Однако ж не совсем весело
было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он,
чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на
каждом шагу забирало его вскрикнуть. Мало-помалу выбрался он на
просторное место, и, сколько мог заметить, деревья редели и
становились, чем далее, такие широкие, какие дед не видывал и
по ту сторону Польши. Глядь, между деревьями мелькнула и речка,
черная, словно вороненая сталь. Долго стоял дед у берега,
посматривая на все стороны. На другом берегу горит огонь и,
кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в
речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич в козачьих лапах.
Вот и мостик! "Ну, тут одна только чертовская таратайка разве
проедет". Дед, однако ж, ступил смело и, скорее, чем бы иной
успел достать рожок понюхать табаку, был уже на другом берегу.
Теперь только разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие
смазливые рожи, что в другое время бог знает чего бы не дал,
лишь бы ускользнуть от этого знакомства. Но теперь, нечего
делать, нужно было завязаться. Вот дед и отвесил им поклон мало
не в пояс: "Помогай бог вам, добрые люди!" Хоть бы один кивнул
головой; сидят да молчат, да что-то сыплют в огонь. Видя одно
место незанятым, дед без всяких околичностей сел и сам.
Смазливые рожи -- ничего; ничего и дед. Долго сидели молча.
Деду уже и прискучило; давай шарить в кармане, вынул люльку,
посмотрел вокруг -- ни один не глядит на него. "Уже,
добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно
сказать, того... (дед живал в свете немало, знал уже, как
подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не
ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не
забыть, да и вас не обидеть, -- люлькато у меня есть, да того,
чем бы зажечь ее, черт-ма". (5) И на эту речь хоть бы слово;
только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб
так, что если бы он немного не посторонился, то, статься может,
распрощался бы навеки с одним глазом. Видя, наконец, что время
даром проходит, решился -- будет ли слушать нечистое племя или
нет -- рассказать дело. Рожи и уши наставили, и лапы протянули.
Дед догадался: забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул,
словно собакам, им в середину. Как только кинул он деньги, все
перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, -- он и
сам рассказать не умел, -- попал чуть ли не в самое пекло.
"Батюшки мои!" -- ахнул дед, разглядевши хорошенько: что за
чудища! рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая
гибель, как случается иногда на рождество выпадет снегу:
разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все,
сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то
чертовского тропака. Пыль подняли боже упаси какую! Дрожь бы
проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало
бесовское племя. На деда, несмотря на весь страх, смех напал,
когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких
ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни
около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками,
словно в бубны, и свистали носами, как в валторны. Только
завидели деда -- и турнули к нему ордою. Свиные, собачьи,
козлиные, дрофиные, лошадиные рыла -- все повытягивались и вот
так и лезут целоваться. Плюнул дед, такая мерзость напала!
Наконец схватили его и посадили за стол длиною, может, с дорогу
от Конотопа до Батурина. "Ну, это еще не совсем худо, --
подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с
капустой лук и много всяких сластей, -- видно, дьявольская
сволочь не держит постов". Дед таки, не мешает вам знать, не
упускал при случае перехватить того-сего на зубы. Едал,
покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь в рассказы,
придвинул к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины,
взял вилку, мало чем поменьше тех вил, которыми мужик берет
сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил корку хлеба
и -- глядь, и отправил в чужой рот. Вот-вот, возле самых ушей,
и слышно даже, как чья-то морда жует и щелкает зубами на весь
стол. Дед ничего; схватил другой кусок и вот, кажись, и по
губам зацепил, только опять не в свое горло. В третий раз --
снова мимо. Взбеленился дед; позабыл и страх, и в чьих лапах
находится он. Прискочил к ведьмам:
-- Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо
мною? Если не отдадите сей же час моей козацкой шапки, то будь
я католик, когда не переворочу свиных рыл ваших на затылок!
---------------------------------------------------------------
(5)Не имеется. (Прим. Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------
Не успел он докончить последних слов, как все чудища
выскалили зубы и подняли такой смех, что у деда на душе
захолонуло.
-- Ладно! -- провизжала одна из ведьм, которую дед почел
за старшую над всеми потому, что личина у ней была чуть ли не
красивее всех. -- Шапку отдадим тебе, только не прежде, пока
сыграешь с нами три раза в дурня!
Что прикажешь делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед
отпираться, отпираться, наконец сел. Принесли карты,
замасленные, какими только у нас поповны гадают про женихов.
-- Слушай же! -- залаяла ведьма в другой раз, -- если хоть
раз выиграешь -- твоя шапка; когда же все три раза останешься
дурнем, то не прогневайся -- не только шапки, может, и света
более не увидишь!
-- Сдавай, сдавай, хрычовка! что будет, то будет.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки -- смотреть не
хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти
десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает
пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел
остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали
морды: "Дурень! Дурень! Дурень!"
-- Чтоб вы перелопались, дьявольское племя! -- закричал
дед, затыкая пальцами себе уши.
"Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду
сдавать". Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть
куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только
ведьма -- пятерик с королями! У деда на руках одни козыри; не
думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
-- Ге-ге! да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?
-- Как чем? козырями!
-- Может быть, по-вашему, это и козыри, только, по-нашему,
нет!
Глядь -- в самом деле простая масть. Что за дьявольщина!
Пришлось в другой раз быть дурнем, и чертанье пошло снова драть
горло: "Дурень, дурень!" -- так, что стол дрожал и карты
прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять
идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды
полную руку козырей.
-- Козырь! -- вскричал он, ударив по столу картою так, что
ее свернуло коробом; та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою
масти.
-- А чем ты, старый дьявол, бьешь!
Ведьма подняла карту: под нею была простая шестерка.
-- Вишь, бесовское обморачиванье! -- сказал дед и с досады
хватил кулаком что силы по столу.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как
нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только
мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде
ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою;
ведьма приняла. "Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь
да не так!" Вот дед карты потихоньку под стол -- и перекрестил:
глядь -- у него на руках туз, король, валет козырей; а он
вместо шестерки спустил кралю.
-- Ну, дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а?
Кошачье отродье!.. А туза не хочешь? Туз! валет!..
Гром пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда не
возьмись шапка -- бух деду прямехонько в лицо.
-- Нет, этого мало! -- закричал дед, прихрабрившись и
надев шапку. -- Если сейчас не станет передо мною молодецкий
конь мой, то вот убей меня гром на этом самом нечистом месте,
когда я не перекрещу святым крестом всех вас! -- и уже было и
руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
-- Вот тебе конь твой!
Заплакал бедняга, глядя на них, как дитя неразумное. Жаль
старого товарища!
-- Дайте ж мне какого-нибудь коня, выбраться из гнезда
вашего!
Черт хлопнул арапником -- конь, как огонь, взвился под
ним, и дед, что птица, вынесся наверх
Страх, однако ж, напал на него посреди дороги, когда конь,
не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и
болота. В какие местах он не был, так дрожь забирала при одних
рассказах. Глянул как-то себе под ноги -- и пуще перепугался:
пропасть! крутизна страшная! А сатанинскому животному и нужды
нет: прямо через нее. Дед держаться: не тут-то было. Через пни,
через кочки полетел стремглав в провал и так хватился на дне
его о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что
деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся
немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним
мелькали знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что
за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки
-- все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою -- и
лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей,
входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом
и в испуге указывают ему пальцами, говоря: "Дывысь, дывысь,
маты, мов дурна, скаче!"(6) И в самом деле, баба сидит,
заснувши перед гребнем, держит в руках веретено и, сонная,
подпрыгивает на лавке. Дед, взявши за руку потихоньку, разбудил
ее: "Здравствуй, жена! здорова ли ты?" Та долго смотрела,
выпуча глаза, и, наконец, уже узнала деда и рассказала, как ей
снилось, что печь ездила по хате, выгоняя вон лопатою горшки,
лоханки, и черт знает что еще такое. "Ну, -- говорит дед, --
тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет освятить нашу хату;
мне же теперь мешкать нечего". Сказавши это и отдохнувши
немного, дед достал коня и уже не останавливался ни днем, ни
ночью, пока не доехал до места и не отдал грамоты самой царице.
Там нагляделся дед таких див, что стало ему надолго после того
рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если
бы хат десять поставить одну на другую, -- и тогда, может быть,
не достало бы. Как заглянул он в одну комнату -- нет; в другую
-- нет; в третью -- еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой
уже, глядь -- сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой
свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест. Как велела
ему насыпать целую шапку синицами, как... всего и вспомнить
нельзя. Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и если
случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал,
как будто не до него и дело шло, и великого стоило труда
упросить его пересказать все, как было. И, видно, уже в
наказание, что не спохватился тотчас после того освятить хату,
бабе ровно через каждый год, и именно в то самое время,
делалось такое диво, что танцуется, бывало, да и только. За что
ни примется, ноги затевают свое, и вот так и дергает пуститься
вприсядку.
---------------------------------------------------------------
(6)Смотри, смотри, мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим.
Н.В.Гоголя.)
---------------------------------------------------------------
"Сорочинская ярмарка", "Майская ночь, или Утопленница"
и "Пропавшая грамота" были впервые напечатаны в первой книге
первого издания "Вечеров на хуторе близ Диканьки", 1831 г.
"Ночь накануне Ивана Купала" впервые была напечатана в
февральской и мартовской книжках "Отечественных записок", 1830
г., без подписи автора, под заглавием "Бисаврюк, или Вечер
накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного
предания), рассказанная дьячком Покровской церкви". Издателем
П.Свиньиным были внесены в нее многочисленные поправки, которые
Гоголь устранил в первой книге первого издания "Вечеров"; этим
обстоятельством объясняется появившийся в предисловии текст,
высмеивающий от имени рассказчика редакторское самоуправство.
---------------------------------------------------------------
© Права на это собрание электронных текстов и собственно
электронные тексты принадлежат Публичной электронной библиотеке
(Евгению Пескину), 1994-1997 год. Разрешено свободное
распространение при условии сохранения целостности текста
(включая данную информацию). Разрешено свободное использование
для некоммерческих целей при условии ссылки на источник.
Публичная Электронная Библиотека - товарный знак и знак
обслуживания, принадлежащие Евгению Пескину.
E-mail:eugene@eugene.msk.su
Last-modified: Tue, 07 Apr 1998 08:57:19 GMT