ого пришли в себя только на федеральном шоссе  N_101,  за  одиннадцать
миль от Санта-Миры.
   Лишь  тогда,  на  почти  пустой  автостраде,  я  ощутил,  что  ко   мне
возвращается  способность  трезво  мыслить.  Удачное,   быстрое   бегство,
возрастающее расстояние - это само по себе действует успокаивающе,  словно
противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к  Бекки,  которая  сидела
рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она  спит;  лицо  ее  в
свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и  страх  снова
охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг.
   Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы  съехали  с
темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек,
перегнувшись через Теодору, ударил  кулаком  по  отделению  для  перчаток,
крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил  из  машины  с
перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил  ключи  зажигания  из  приборной
доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался  дальше  вдоль  грязной
обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но  он  остановился  и
опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать.
   Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли  крыло,  и  теперь
он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет  светильник.
Вот и сейчас лампа зашипела  у  него  в  руках,  потом  загорелась  дымным
розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в  землю.  Я  сунул  один  из
ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить.
   Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и
откинул  крышку  багажника.  Тут-то  они  и  были,   освещенные   мигающим
красноватым  пламенем:  две  громадные  коробочки,  которые  кое-где   уже
потрескались. Я схватил их обеими руками и  швырнул  на  землю.  Они  были
невесомы, как детские шарики, шероховатые и  сухие  на  ощупь.  От  одного
ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над  собой  и  принялся
топтать их, дробить и  давить  ногами,  не  слыша  даже  своего  хриплого,
бессознательного  вопля:  "Ах-ха!  Ах-ха!"  -   крика   ужаса,   животного
отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало  разлетаться
во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел  огромную  тень  -
свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном  танце,
увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый  свет  мерцающего
огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума.
   Джек изо всей силы дернул  меня  за  руку,  оттащил  в  сторону,  и  мы
вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина.  Он  открутил
пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу
же превратились в какую-то  плесенеобразную  мешанину.  Потом  я  выдернул
светильник из почвы и, швырнув его в эту  желеподобную  массу,  побежал  к
дверям машины.
   Когда "форд", подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг
подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг,  и
видно было, как извивался и отплывал в сторону густой  жирный  дым.  Когда
Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя  быстро  опало  и
превратилось в несколько маленьких, красно-голубых  мерцающих  язычков,  а
дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли  -  то  ли  стали
невидимы, то ли погасли, не знаю.
   Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы;  нас  покинули
всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за  руку  и
наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается
на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом.
   Прошел  час,  а  может,  и   больше.   Впереди   засветился   холодный,
негостеприимный неоновый знак: "Есть свободные места", и мы остановились у
мотеля "Ранчо-Как-его-там". Джек вышел и, когда я открывал  дверцу,  Бекки
нагнулась и прошептала:
   - Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана.  Я  не
могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно.
   Я кивнул - ничего другого не оставалось делать - и вылез из машины.  Мы
разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего  возраста
в халате и тапочках, которая давно уже перестала  удивляться,  отчего  это
люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами  и  пятью  словами,  она
предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и
дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя,  я  написал  первое
пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает  то  же
самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно  тогда
казалось   чрезвычайно   важным   сделаться   неизвестными,   забиться   в
какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы.
   В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек  нашел  свою
пижаму, мне это не удалось, и  я  позаимствовал  пижаму  у  него;  женщины
извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего  номера  и  пропустил  Бекки
перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда
я со стыдливым  возгласом  повернулся  к  двери,  Бекки  остановила  меня,
схватив за руку:
   - Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще  с
детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня!
   Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее
одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее  к  себе,  как
маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до
предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то  для  всего
есть место и время, но если место и было подходящим, то время - никак.  Мы
спали.
   Если мне что-то и снилось, в  памяти  не  осталось  никаких  следов;  я
напрочь отключился от всего вокруг, и это был  лучший  из  всех  возможных
вариантов. Я, наверное, спал бы и  до  полудня,  но  примерно  в  половине
девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох.  Я
широко раскрыл глаза, сонная  Бекки  пошевелилась,  поудобнее  устраиваясь
около меня.
   Это было уж слишком. Вся такая  теплая,  раскрасневшаяся  во  сне,  она
лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог  ее
не обнять. Это было долгое чудесное мгновение -  завлекательное  тепло  ее
тела охватило меня, и я  уже  не  думал,  а  только  чувствовал.  Вдруг  я
сообразил, что могло произойти, понял и  то,  что  через  две-три  секунды
утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к  собственному
удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и  я
очутился перед судьей по разводам. Мне показалось,  что  я  превращаюсь  в
какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это  ни
было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол.
   Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми  глазами,  украшенными  длинными
ресницами, она была похожа на спящую  фею.  Я  знал,  что  мне  достаточно
сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней,  и  отвернулся,  пока
еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную.
   Через четверть часа я прошел на цыпочках  мимо  кровати  к  двери.  Но,
когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты.
   - В чем дело? - с ироничной улыбкой спросила она. - Благородство?
   Я покачал головой:
   - Старость, - и вышел.
   Джек расхаживал с сигаретой по двору  мотеля;  я  подошел  к  нему,  мы
поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо.  Когда  наши  взгляды
встретились, я спросил:
   - Ну? Теперь куда?
   Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами.
   - Домой, - сказал он.
   Я ошарашенно взглянул на него.
   - Именно так, - раздраженно подтвердил он.  -  А  куда,  по-твоему,  мы
ехали?
   Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться  с  ним,  но  не  стал.
Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой
кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен.
   - Конечно, - проговорил он, - ты это  понимаешь  не  хуже  меня.  -  Он
устало вздохнул. - Ты что, рассчитывал сменить  имя,  отрастить  бороду  и
отправиться куда-то начинать жизнь заново?
   Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме
возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло  яркое
солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от  страха.  То
есть страх остался, глубокий и крепкий, но я был способен  рассуждать,  не
подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по  крайней
мере,  для  меня.  Но  мы  принадлежали   Санта-Мире,   а   не   какому-то
неизвестному,  выдуманному  новому  месту.  И   теперь   наступило   время
возвращаться  домой,  в  город,  которому  принадлежали   мы   и   который
принадлежал  нам.  В  самом  деле,  не  оставалось   ничего,   кроме   как
возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там,  бороться,
сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я.
   Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась,
напряженно всматриваясь в Джека,  лицо  у  нее  помрачнело;  остановившись
возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул.
   - Да, - сурово ответил он. - Дорогая, мы  с  Майлзом  считаем...  -  он
замолчал, потому что Теодора медленно кивнула.
   - Хорошо, - устало произнесла она. - Раз вы возвращаетесь, значит,  так
нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я.
   Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку:
   - Доброе утро, Майлз.
   Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную  сорочку
и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному  лицу  я  понял,  что  она
собирается что-то сказать.
   - Майлз, - остановилась она перед нами, - мне нужно вернуться. Это  все
происходит на самом деле, и мой папа...
   Я прервал ее.
   - Мы все возвращаемся, - мягко выговорил я, беря ее под руку и  ведя  к
машине. Джек с Теодорой шли рядом. - Только,  ради  Бога,  давайте  сперва
позавтракаем.
   В двадцать минут двенадцатого этим же утром  Джек  сбросил  скорость  и
выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру.
Нам  позарез  нужно  было  быстрее   добраться   туда,   чтобы   бороться,
действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление  грязных
колей, изобиловавших ухабами - маленькими, с острыми  краями,  или  такими
огромными, что на них можно было сломать  ось,  если  не  преодолевать  их
ползком.
   - Единственная дорога в Санта-Миру, - раздраженно сказал Джек, - а  они
довели ее до непригодности.  -  Он  налег  на  руль,  чтобы  выбраться  из
глубокой колеи и  не  попасть  в  небольшую  канаву  впереди.  -  Типичный
идиотизм городского совета, - взорвался он. - Они  запустили  эту  дорогу,
потому  что  через  город  должны  были  провести  новое  шоссе,  а  потом
передумали и отказались от него. Майлз, ты читал  об  этом?  -  Я  покачал
головой, и Джек продолжал: - Ну да, в  городской  "Трибюн".  Совет  теперь
против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь
геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили  нас  с
единственной практически непроходимой дорогой,  а  скоро  начнутся  зимние
дожди, так что ее и чинить не станут.
   Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в  выбоину;
Джек выругался и ворчал  дальше  -  до  половины  двенадцатого,  когда  мы
проехали черно-белый знак: "Город Санта-Мира. Население 3890 человек".



        12

   Не знаю, многие ли в наше время продолжают  жить  в  городах,  где  они
родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо  горько  видеть,
как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому  что
остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие
час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от
того, что  мы  видели.  Я  понимал,  что  нечто  самое  дорогое  для  меня
безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему
ощутил какое-то  ужасное  изменение  в  Санта-Мире  и  вспомнил,  что  мне
когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили
в город, где не должно было быть немцев, а  жители  вроде  были  настроены
дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками  наперевес,  посматривая
во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери,
в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном  городе
- на этой улице я когда-то разносил газеты -  я  понимал,  как  чувствовал
себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся  того,  что  мог
увидеть или найти тут.
   Джек сказал:
   - Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди  нужна  кое-какая
одежда.
   Я не  захотел  ехать  с  ними;  ужас  охватывал  от  мыслей  и  чувств,
переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть  город,  рассмотреть  его
вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город  все  еще  такой,  как
всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:
   - Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я  хочу  прогуляться,  если
Бекки не возражает. Встретимся у меня.
   Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего  дома.
Это тихая улица, как почти все другие в  Санта-Мире,  и  когда  затих  гул
мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде  не  увидели  ни
души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.
   - Майлз, что с тобой? - раздраженно спросила Бекки,  и  я  взглянул  на
нее. Она слегка  улыбнулась,  но  в  ее  голосе  еще  оставалась  какая-то
нервозность. - Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя,  неужели
ты не видишь? - Она не  ждала  ответа,  а  просто  посмотрела  на  меня  с
недоумением и добавила: - Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. - Она
взяла меня за руку. - Майлз, в чем дело?
   - Слушай, - сказал я, - я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит
проклятие: мы, Беннеллы, обречены  оставаться  холостяками.  Я  первый  за
несколько поколений, который попробовал жениться,  и  тебе  известно,  что
произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу,  как  и
та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя  мне  плевать,  но
мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.
   Она немного помолчала, потом поинтересовалась:
   - За кого ты опасаешься - за себя или за меня?
   - За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши  фамилии  фигурировали  на  доске
объявлений о разводах в городском суде.
   Бекки усмехнулась:
   - А ты думаешь, что с нами это случится?
   - За мной уже есть такой хвост. Это  может  стать  привычкой.  Как  тут
угадаешь?
   - Действительно, как? Твоя логика  безупречна.  Майлз,  я  лучше  пойду
домой.
   - Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, - отрезал я.  -  Никуда  ты  не
пойдешь. Но с этой  минуты  мы  даже  руки  друг  другу  не  пожмем,  -  я
вызверился на нее, - как бы ни было замечательно спать с тобой... рядом.
   - Иди ты ко всем чертям, - засмеялась Бекки.
   Мы  прошли  под  такие  разговоры  еще   несколько   кварталов,   и   я
присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый  день;
в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас,  было
и тогда - ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.
То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если  нет  повода.  Но
сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел  и
улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.
   Я не смог бы точно определить, что именно  и  почему  казалось  мне  не
таким, как раньше; но это было действительно так, хотя  словами  этого  не
выразить. Если бы я  был  художником,  то,  рисуя,  как  для  меня  сейчас
выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.
Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края  которых  загибались
бы книзу, так что окна  напоминали  бы  глаза  под  прижмуренными  веками,
глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой  улице.
Я бы показал,  как  столбы,  на  которые  опираются  крылечки  и  веранды,
заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.
   А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и
далекими, полными злобы и враждебности к двум  фигурам,  идущим  по  улице
мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо  над  головой  изобразил  бы
темными, хотя на самом  деле  ярко  сияло  солнце,  и  придал  бы  картине
мрачный, угрюмый, пугающий  колорит.  И  обязательно  немного  сместил  бы
цветовую гамму.
   Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было _не  так_,
и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.
   - Майлз, - осторожно и  тихо  спросила  она,  -  мне  так  кажется  или
действительно эта улица какая-то... мертвая?
   Я кивнул.
   - Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы  хотя  бы  в
одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду,  даже
стекла нигде не вставляют; никто  не  сажает  ни  деревца,  ни  куста  или
травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не _происходит_, Бекки, никто
ничего не _делает_. Итак уже несколько дней, а может, и недель.
   Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и  нигде  не
видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся  среди
законченных декораций, где вбит последний  гвоздь  и  положен  завершающий
мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов  по  обыкновенной  улице,
где живут живые люди,  и  не  увидеть,  чтобы  где-то  строили  гараж  или
цементировали дорожку, перекапывали  огород  или  обустраивали  витрину  -
словом,  не  увидеть  хоть  малюсеньких  признаков  той  бесконечной  тяги
изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.
   Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у  счетчиков,  но
все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было  пройти
с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого  голоса;
так бывает поздно ночью, когда город спит.
   Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше,
когда я ездил по Мейн-стрит на  вызовы;  но  я  не  обращал  внимания,  не
присматривался толком к  улице,  которая  всю  жизнь  лежала  перед  моими
глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами
моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах -  наши
шаги гулко отдавались на тротуаре - мы заметили еще три закрытых магазина.
Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и  было
похоже, что магазины стоят пустыми  уже  давно.  Мы  прошли  под  неоновой
вывеской бара "Досуг", в которой не хватало  нескольких  букв.  Окна  были
засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно  выцвели
на солнце:  к  этим  окнам  не  прикасались  уже  давно.  Мы  заглянули  в
распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у  стойки,  ни
радио, ни телевизор не были включены - внутри царила тишина.
   Кафе "Макси" было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья  возле
стойки были отвинчены и  лежали  на  полу.  На  кинотеатре  "Секвойя"  над
закрытой кассой висело объявление: "Открыто только в субботу и воскресенье
вечером". В  витрине  обувного  магазина  еще  сохранилась  рождественская
реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная  кожа  покрылась
густым слоем пыли.
   Идя по улице, я снова заметил,  как  много  мусора  кругом;  урны  были
переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под
фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном  участке  буйно  разрослись
сорняки, хотя  было  постановление  муниципалитета  выпалывать  их.  Бекки
пробормотала: "И тележки с хлопьями нет". Действительно, много лет тележка
на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь  там
были только сорняки.
   Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда  я  был  там,  я
удивился, почему так мало посетителей.  Когда  теперь  мы  остановились  и
заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот  час  ресторану
полагалось  быть  переполненным.  В  окне,  как  всегда,  висело  меню.  Я
присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда,  хотя  раньше  значилось
семь или восемь.
   - Майлз, когда это все _произошло_? -  Бекки  обвела  рукой  полупустую
улицу.
   - Понемногу, - я пожал плечами. - Только сейчас  мы  начинаем  понимать
это - город умирает.
   Мы отвернулись от витрины ресторана;  проехал  грузовик  водопроводчика
Эда Берли, и мы поздоровались с  ним.  Потом  снова  наступила  неприятная
тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.
   На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:
   - Давай выпьем кока-колы или кофе.
   Я кивнул, и мы зашли. Я  понимал,  что  она  хотела  не  пить,  а  лишь
избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.
   У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я
нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит  я  был  почти
уверен, что найду любое место пустым. Человек у  стойки  обернулся,  чтобы
посмотреть на нас, и я узнал его. Это был  коммивояжер  из  Сан-Франциско;
когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я  поинтересовался:
"Как дела?" Старый мистер Лавлок  вопросительно  взглянул  на  меня  из-за
стойки, и я показал два пальца: "Две кока-колы".
   - Паршиво, - ответил мой собеседник. На его лице еще  оставались  следы
улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула  тень
враждебности. - По крайней мере в Санта-Мире, - добавил он.
   Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя,  стоит
ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон,  наполняя  наши  стаканы
кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил:
   - Что тут, черт побери, происходит?
   Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их  и
немного  постоял,  доброжелательно  подмигивая.  Я   подождал,   пока   он
прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил:
   - Что вы имеете в виду? - и отпил кока-колы. Вкус у  нее  был  мерзкий:
напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки,  ни  соломинки  не
было, и я отставил стакан.
   - Нигде никаких заказов. - Коммивояжер пожал плечами.  -  Не  то  чтобы
совсем не  заказывают,  но  только  основное,  самое  необходимое.  Ничего
лишнего. - Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед  коренными
жителями,  и  изобразил  веселую  улыбку.  -  Вы  что,  ребята,   объявили
забастовку покупателей, что ли?
   Потом деланная веселость исчезла.
   - Никто ничего не покупает, - угнетенно пробормотал он.
   - Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все.
   - Возможно. - Он поднял свою чашку  и  размешал  кофе  на  дне,  мрачно
уставившись на него. - Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в
этот город. Сюда теперь и  не  доберешься,  только  дорога  туда  и  назад
занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно  принимать  и  по
телефону. Не я один, - извиняющимся тоном добавил он,  -  все  ребята  так
говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает;  в  этом
городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы  негде  купить
или, - он показал на свою чашку, - кофе выпить.  В  последнее  время  этот
город дважды оставался совсем без кофе, а  сегодня  он  хотя  и  есть,  но
ужасный, отвратительный. - Он одним глотком допил кофе, скривился и  сполз
со стула с выражением уже ничем не  прикрытой  враждебности,  не  заботясь
больше об улыбке. - Что такое, - сердито спросил он,  -  разве  ваш  город
живьем умирает? - Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на  стойку,
и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью: - Они себя ведут так,  будто
им совсем не нужны коммивояжеры. - С минуту  он  смотрел  на  меня,  потом
профессионально улыбнулся. - Бывайте, док, - проговорил он, вежливо кивнул
Бекки и пошел к двери.
   - Майлз, - обратилась ко мне Бекки. - Послушай, Майлз, -  она  говорила
шепотом, но голос у нее был напряженный, -  разве  возможно,  чтобы  целый
город отгородился от всего мира? Постепенно отучая людей  приезжать  сюда,
пока город не перестанут замечать? А то и совсем забудут?
   Я обдумал это и покачал головой.
   - Нет.
   - Но дорога, Майлз! Единственная дорога в город, почти  непроходимая  -
это же бессмыслица! И этот коммивояжер, и весь вид города...
   - Невозможно, Бекки; для этого нужно, чтобы весь  город  вел  себя  как
один человек. Нужно полное единение всех жителей  в  мыслях  и  поступках.
Включая нас с тобой.
   - Что ж, - спокойно ответила она, - они пытались включить нас.
   Я ошеломленно посмотрел на нее: это была правда.
   - Пошли, - сказал я, положил монету на  стойку  и  поднялся.  -  Пойдем
отсюда, мы уже видели то, что нужно было.
   На следующем углу мы миновали мой кабинет, и я взглянул вверх  на  свое
имя, написанное золотыми буквами на окне моего этажа; казалось, я там  был
Бог знает когда. Потом мы свернули с Мейн-стрит на  нашу  улицу,  и  Бекки
сказала:
   - Мне нужно зайти домой поговорить с папой. Это мне совсем не нравится,
Майлз, тяжело видеть его таким, как сейчас.
   Мне нечего было ответить,  и  я  только  кивнул.  За  один  квартал  от
Мейн-стрит,  немного  впереди,  находилась  старая  двухэтажная  публичная
библиотека,  и  я  вспомнил,  что  сегодня  суббота,  значит,   библиотека
закрывается в половине первого.
   - Зайдем сюда на минутку, - сказал я.
   Мисс Вайандотт  сидела  за  кафедрой,  когда  мы  по  широким  ступеням
поднялись в зал, и я дружелюбно улыбнулся ей, как всегда. Она  работала  в
библиотеке,  еще  когда  я  школьником  прибегал  туда  за  комиксами,   и
представляла   собой   полную   противоположность   устоявшемуся    образу
библиотекаря. Это была маленькая живая женщина с седыми волосами и  умными
глазками, и у нее можно было разговаривать в читальном  зале,  не  громко,
конечно. Можно было и курить - она заботливо расставляла пепельницы, и там
были  удобные  плетеные  стулья  с  подушечками  у   низеньких   столиков,
заваленных журналами. Она сделала библиотеку уютным местечком, где приятно
было  провести  часок-другой,  где  встречались  друзья,  чтобы   тихонько
обсудить  книги,  не  стесняясь  при  этом  покурить.   Она   замечательно
относилась к детям, проявляя к ним доброжелательное терпение, и мальчишкой
я всегда помнил, что я тут желанный гость, а не докучливый посетитель.
   Мисс Вайандотт всегда нравилась мне, и сейчас,  когда  мы  остановились
рядом  с  ней  и  поздоровались,  она  улыбнулась  гостеприимно  и  тепло;
благодаря этой улыбке я всегда чувствовал себя здесь как дома.
   - Привет, Майлз, - сказала она.  -  Очень  рада,  что  ты  снова  начал
читать, - тут я хмыкнул. - Рада видеть тебя, Бекки. Передай привет папе.
   Я спросил:
   - Можно посмотреть подшивку  "Трибюн",  мисс  Вайандотт?  За  последнюю
весну: первая половина мая, скажем, с первого по пятнадцатое.
   - Конечно, - ответила она, а когда я  хотел  сам  взять  подшивку,  она
сказала:
   - Нет, сиди отдыхай, я принесу.
   Мы сели за  столик,  закурили,  потом  Бекки  начала  листать  какой-то
женский журнал, а я - солидный "Кольерс". Прошло немало времени, пока мисс
Вайандотт появилась в дверях книгохранилища;  я  уже  погасил  сигарету  и
заметил, что на часах  двадцать  минут  первого.  Она  с  улыбкой  держала
огромный фолиант в полотняной обложке с  тиснением:  "Санта-Мира  трибюн".
Апрель, май, июнь 1953 года". Мисс Вайандотт положила его нам на  стол,  и
мы поблагодарили ее. Вырезка  Джека  была  датирована  9  мая,  поэтому  я
отыскал номер газеты за предыдущий день.
   Мы  вдвоем  просмотрели  первую  страницу,  старательно  изучая  каждую
заметку; там ничего не было ни  об  огромных  семенных  коробочках,  ни  о
профессоре Л.Бернарде Бадлонге, и я перевернул страницу. В  левом  верхнем
углу второй полосы мы увидели прямоугольную  дыру  сантиметров  пятнадцать
длиной и в две колонки шириной; репортаж был старательно вырезан  бритвой.
Мы с Бекки переглянулись, а затем просмотрели остатки этой  полосы  и  всю
газету. Во всем номере "Трибюн" за 8 мая мы не нашли никакого упоминания о
том, что нас интересовало.
   Мы взяли номер от 7 мая и начали с первой полосы. Там не было ничего  о
Бадлонге или о коробочках. Внизу первой полосы "Трибюн" за 6 мая была дыра
сантиметров в двадцать длиной и в три колонки шириной. В номере от  5  мая
внизу тоже была дыра такой же длины, только на две колонки.
   Это была не догадка, а внезапная интуитивная уверенность - я _знал_,  и
все - и я резко повернулся на стуле, чтобы посмотреть на  мисс  Вайандотт.
Она неподвижно  стояла  за  кафедрой,  уставившись  на  нас,  и,  когда  я
перехватил ее взгляд, лицо ее было окаменелым, лишенным всякого выражения,
а глаза - блестящими, до  боли  внимательными  и  какими-то  нечеловечески
холодными, словно у акулы. Это продолжалось какую-то секунду -  она  сразу
же улыбнулась приятно и вопросительно.
   - Чем-нибудь помочь? - вымолвила  она  со  спокойной,  доброжелательной
заинтересованностью, которую я знал за ней все эти годы.
   - Да, - сказал я. - Пожалуйста, подойдите сюда, мисс Вайандотт.
   Ласково улыбаясь, она вышла из-за кафедры и  направилась  через  зал  к
нам. Больше никого  в  библиотеке  не  было;  большие  часы  над  кафедрой
показывали двадцать шесть минут первого, и единственная ее помощница  ушла
несколько минут назад.
   Мисс Вайандотт остановилась около нас, посматривая на меня  с  ласковой
доброжелательностью. Я указал на дыру в газете.
   - Перед тем, как принести нам эту подшивку, - неторопливо произнес я, -
вы вырезали все заметки о семенных коробочках, которые были найдены  здесь
прошлой весной. Не так ли?
   Она нахмурилась, возмущенная этим обвинением, и наклонилась,  удивленно
присматриваясь к изувеченной газете.
   Тогда я встал и посмотрел ей прямо в глаза. Я сказал:
   - Не беспокойтесь, мисс  Вайандотт  или  кто  вы  там  есть.  Не  нужно
разыгрывать перед нами спектакль. - Я наклонился ближе, заглянул ей  прямо
в глаза и прошептал: - Я знаю, что вы такое.
   Какой-то миг она стояла растерянная, беспомощно переводя взгляд с  меня
на Бекки, потом, наконец, перестала притворяться.  Седая  мисс  Вайандотт,
которая двадцать лет назад дала мне первую в моей жизни достойную книгу  -
"Приключения Гекльберри Финна",  теперь  смотрела  на  меня  с  невыразимо
холодной и безжалостной  отчужденностью.  Лицо  ее  сделалось  каменным  и
пустым. В ее взгляде не оставалось ничего общего со мной; рыба в море была
бы мне роднее того существа, которое  смотрело  на  меня.  "Я  знаю  вас",
сказал я, и она ответила неимоверно далеким и равнодушным голосом:
   - Правда?
   Потом она отвернулась и оставила нас.
   Я кивнул Бекки, и мы вышли из библиотеки. На улице мы  некоторое  время
молчали, потом Бекки покачала головой.
   - Даже она, - пробормотала Бекки, - даже мисс  Вайандотт.  -  У  нее  в
глазах заблестели слезы. - О Майлз, - прошептала она и посмотрела  кругом:
на дома, мирные газоны, улицу, - сколько же еще?
   Я не знал, что ответить, и только покачал  головой.  Мы  направились  к
дому Бекки.



        13

   Перед домом Бекки стоял  какой-то  автомобиль.  Мы  его  узнали,  когда
подошли ближе: это был "плимут"  1947  года.  Краска  на  нем  выцвела  от
солнца.
   - Вильма, тетя Алида и дядя Айра, - пробормотала Бекки, посматривая  на
меня. Потом добавила:
   - Майлз! - Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. - Я
не пойду туда!
   Я призадумался.
   - Мы не зайдем в дом, - сказал я, наконец, - но увидеть-то их нам надо,
Бекки.
   Она хотела возразить, но я объяснил:
   - Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще
не стоило возвращаться в город.
   Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона.
   - Где они могут быть? - Когда она не ответила, я почти грубо потряс  ее
за плечо. - Бекки, где они могут быть? В гостиной?
   Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой
веранды под самыми окнами гостиной.  Окна  были  открыты,  и  из-за  белых
занавесок доносились голоса. Я остановился, снял  туфли  и  кивнул  Бекки.
Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем  неслышно  пробрались
на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто  не  мог
видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и
высокими кустами.
   - ...Еще немного кофе? - послышался голос отца Бекки.
   - Нет, - ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела  чашка,  которую
она поставила на стол вместе с блюдцем. - Мне нужно  к  часу  вернуться  в
магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида.
   - Нет, - произнесла тетя Алида, - нам тоже пора идти. Жаль, что  мы  не
увидели Бекки.
   Я  медленно  поднял  голову,  чтобы  заглянуть  в  комнату  над   самым
подоконником, чуть сбоку.  Все  четверо  были  там:  седой  отец  Бекки  с
сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя  Айра
и маленькая женщина с приятным лицом  -  тетя  Алида.  Все  они  выглядели
точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не  допустили  ли
мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле  теми,  кого
мы давно знаем.
   - Мне тоже жаль, - откликнулся отец Бекки. - Я думал,  что  она  должна
быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.
   - Да, это нам известно, - подтвердил дядя Айра. - И Майлз вернулся.
   Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о  том,
что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы  на
голове встали дыбом.
   Я вспомнил об одном случае... Когда я еще учился в колледже,  в  городе
был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых
гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его  колоритность.
Для каждого постоянного клиента у него было свое  персональное  обращение!
"Доброе утро, профессор!"  -  приветствовал  он  худощавого  бизнесмена  в
очках, который ежедневно чистил у него ботинки. "Здравствуйте, капитан!" -
обращался  он  к  кому-то.  "Приветствую,  полковник!",   "Добрый   вечер,
доктор!", "Генерал, рад вас  видеть!"  Лесть  была  очевидной,  и  клиенты
всегда усмехались -  нас,  мол,  на  это  не  возьмешь,  однако  всем  это
нравилось.
   У Билли была необычайная  любовь  к  обуви.  Он  всегда  удовлетворенно
кивал, увидев на ком-то новую пару. "Хорошая кожа", обычно приговаривал он
с твердой уверенностью, "приятно работать с такими ботинками", и сразу  же
владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от  своего  хорошего
вкуса.  Если   обувь   была   старенькой.   Билли,   бывало,   внимательно
присматривался к  блеску,  наведенному  его  щетками,  говаривал:  "Только
хорошая старая кожа может так отражать свет,  лейтенант".  А  если  кто-то
появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто
знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым  человеком.  Он
получал удовольствие  от  своего  труда,  а  деньги  для  него  не  играли
значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не  смотрел
на нее - все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках  и  на  вас
самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.
   Как-то  ночью  я  не  ложился  до  рассвета  -  участвовал  в  каком-то
студенческом веселье, а под утро  остановил  машину  в  заброшенной  части
города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не
в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем
сиденье под одеялом, которое всегда  возил  с  собой.  Через  минуту  меня
разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:
   - Доброе утро, Билл!
   Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой  голос,
усталый и раздраженный.
   - Привет, Чарли! - Голос был знакомый, но я не мог вспомнить,  кому  он
принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:
   -  Доброе  утро,  профессор!  -  произнес  он  с   какой-то   злорадной
сердечностью. - Доброе утро! - повторил он. - Вы только посмотрите на  эти
ботинки! Вы их носите - дайте вспомнить - в четверг  будет  уже  пятьдесят
шесть лет, а они все такие же блестящие! - Голос принадлежал Билли,  слова
и интонации были те же, которые помнил весь  город  с  чувством  приятного
удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.
   - Не обращай внимания, Билл, - неуверенно пробормотал первый голос,  но
Билли не останавливался.
   - Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, - продолжал он с  каким-то
желчным удовлетворением  от  собственных  слов.  -  Все,  что  мне  нужно,
полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать!
Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! -  Накопленная  за  долгие
годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли  не  полчаса,  стоя  на
тротуаре среди трущоб, в которых он жил. Билли  упражнялся  в  пародии  на
самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:
   - Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.
   Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал  такого  алого  и
горького презрения в  человеческом  голосе,  презрения  к  людям,  которые
снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому
себе... Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:
   - Пока. Чарли!
   Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:
   - Не позволяй им согнуть себя, Билл.
   Их шаги стихли в противоположных направлениях.
   Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и  обычно  обходил  стороной
его рабочее место. Лишь однажды я забыл об  этом  и  снова  услышал  голос
Билли: "А вот это уже настоящий блеск, начальник!" Я поднял глаза и увидел
лицо  Билли,  которое  прямо-таки  светилось  удовольствием,  отражаясь  в
блестящем ботинке, который он держал в  руках.  Я  посмотрел  на  крепкого
мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и  зашагал
по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за  Билли  и  за
весь род человеческий...
   - Она вернулась в город, - сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:
   - Да, это нам известно... И Майлз тоже вернулся. - Тут он добавил:
   - Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? - Впервые за много  лет  я
услышал в другом  голосе  те  же  нотки  оскорбительной  издевки,  которые
присутствовали в голосе Билли.
   - Перевыполнил норму, - ответил дядя Айра, повторяя мой  ответ  на  его
вопрос неделю назад - годы назад - на газоне рядом с его  домом,  и  дядин
голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.
   - О, Майлз, - чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило
меня содрогнуться, - я хотела зайти к  тебе  и  рассказать  о  том...  что
случилось. - Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.
   Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:
   - Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю,  что  произошло,  -  от
одного тона ее голоса меня  чуть  не  выворачивало,  -  или  как  об  этом
рассказать, но... я снова пришла в сознание. -  Голос  маленькой  старушки
изменился. - Не нужно объяснять. Вильма, - она прекрасно  имитировала  мой
голос и манеру разговора. - Я хочу, чтобы ты ни  о  чем  не  беспокоилась,
только забыла обо всем.
   Они все рассмеялись - беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с
абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были  Вильма,
дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, - они вообще не были  людьми,  и  меня
чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел,
лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.
   Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью,
чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь  приливает  к
щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в  глазах  у  нее  не
появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я  помог  ей
встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды.  На
тротуаре мы обулись и направились по бульвару  Вашингтона  к  моему  дому.
Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: "О, Майлз!"
   Поднимаясь по ступеням на свою веранду, я обнаружил какую-то  фигуру  в
качалке; когда она пошевелилась,  я  увидел  блестящие  пуговицы  и  синюю
форму.
   - Привет, Майлз, Бекки!  -  спокойно  произнес  человек.  Это  был  Ник
Гриветт, шеф городской полиции. На лице у него застыла добродушная улыбка.
   - Привет, Ник, - произнес я как можно более небрежным тоном.  -  Что-то
случилось?
   - Нет, - он покачал головой, - ничего.  -  Он  остановился,  приветливо
улыбаясь. - Ты не против зайти в полицию... то  есть  ко  мне  на  службу,
Майлз?
   - Ладно, - кивнул я. - В чем дело, Ник?
   Он слегка пожал плечами:
   - Ничего серьезного. Так, пара вопросов.
   Но я настаивал:
   - О чем?
   - Да... - он снова пожал плечами. - Во-первых, насчет того тела, что вы
с Беличеком нашли, - нужно оформить протокол.
   - О'кей. - Я пове