рянского гнезда" упоминается впаре с именем Гончарова в контексте создания персонажей, по мысли Достоевского, близких к народу (73). Однако если припомнить, эти два имени уже произносились Достоевским вместе в письме к брату Михаилу от 9 июля, причем, именно там роман Гончарова был назван "отвратительным". Существует мнение, что Достоевский позднее пересмотрел свою позицию о Гончарове. Однако эта точка зрения не подтверждается текстом черновиков к "Дневнику писателя", не допущенных к публикации по внутренней цензуре автора. "Кстати сказать, вся эта "плеяда" (40-годов) вся вместе взятая, на мой взгляд, безмерно ниже по таланту и силам своим двух предшествовавших им гениев, Пушкина и Гоголя, - писал Достоевский в черновиках. - Тем не менее, "Дворянское гнездо" Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит к всемирной литературе. Почему?] Потому что тут сбылся впервые, с необыкновенным постижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов наших и всех страдающих мыслью русских людей, гадающих о будущем, сон - слияние оторвавшегося общества русского с душой и силой народной. Хоть в литературе, да сбылся... Вся поэтическая мысль этого произведения заключена в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека, честного и целомудренного, в ближайшем кровном столкновении со всем нравственно грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным и оторвавшимся от правды народной. От того безмерное страдание, но и не мщение... Сцена свидания этого несчастного с другой несчастной в отдаленном монастыре потрясает душу... Уж меня-то не заподозрят в лести г-ну Тургеневу; выставил же я это произведение его, потому что считаю эту поэму из всех поэм всей русской литературы самым высшим оправданием правды и красоты народной. Выставил же я произведение г. Тургенева и потому еще, что г. Ив. Тургенев, сколько известно, один из самых [ярых] односторонних западников по убеждениям своим и представил нам позднее дрянной и глупенький тип Потугина... " (74). Если припомнить, имени Гончарова, автора "отвратительного романа", присутствующего в публикации "Дневника писателя", нет в черновиках, что говорит в пользу того, что имя Гончарова было использовано Достоевским для занижения роли Тургенева в создании персонажа, близкого к народу, о котором идет речь в самой статье "Дневника писателя". Но и сам проникновенный анализ "Дворянского гнезда" присутствует только в черновиках. Но почему понадобилось Достоевскому отказаться от такого красноречивого свидетельства лояльности к Тургеневу, столь нужного ему в момент полемики с тургеневским Потугиным, к которой мы вернемся в другом контексте? Если припомнить, рассуждение это сочинялось Достоевским в ходе размышлений над "Братьями Карамазовыми", и не исключено, что оно, хотя и попало в черновики "Дневника писателя", никогда не предназначалось для печати. Ведь если перечитать эти размышления в контексте Пушкинской речи, то можно сказать, что в опубликованный текст не попали как раз те мысли о "Дворянском гнезде", которые позднее будут номинально приписаны Пушкину, а в подтексте - самому автору. Не исключено, что Пушкинская речь, повторяющая черновую заготовку, сделанную на материале романа Тургенева, создавалась по конспекту анализа "Дворянского гнезда". В этом случае придется согласиться, что в Пушкинской речи Достоевский тайно использовал имя Пушкина по тому же шаблону, по которому использовал имя автора "Дворянского гнезда" сначала в "Селе Степанчикове", а затем и в "Дневнике писателя" (75). Но в какой же мере Фома Фомич Опискин мог оказаться типическим русским характером? Конечно, в голове Достоевского, лишенного реальных жизненных контактов и размышляющего на дармовом хлебе, мысль о типическом русском характере могла быть связана с пародийной стороной личности Н.В. Гоголя как двойника Хлестакова. В том, что Гоголь-Хлестаков продолжал оставаться самым русским характером как в сороковые годы, так и к концу пятидесятых, Ф.М. Достоевский вряд ли мог сомневаться. Конечно Хлестакову, чтобы оставаться типическим характером в конце пятидесятых годов, надлежало стать приживальщиком и вольнодумцем, отказавшимся от службы по принципу "служить бы рад", то есть стать разночинцем, помещенным в дворянско-помещичью среду. Как бы отвечая этому запросу, Фома Фомич Достоевского, оставив литературный труд, принимает "дворянскую вакансию". "А вот теперь, как запишу тебе Капитоновку, - будешь и ты помещик, столбовой дворянин, а людей своих собственных иметь будешь, лежи себе на печи, на дворянской вакансии... " (76). "Говорили, во-первых, что он когда-то и где-то служил, - говорит рассказчик в─≤Села Степанчикова,' - где-то пострадал и уж, разумется, 'за правду'. Говорили еще, что когда-то он занимался в Москве литературою. Мудреного нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить помехою его литературной карьере" (77). Но с чьей позиции пародирует Достоевский приживальщика Хлестакова-Гоголя, когда-то возведенного в ранг литератора и впоследствие разжалованного? Разве о Гоголе можно было по справедливости сказать в 1859 году, что он "был когда-то литератором и был огорчен и не признан"? Не является ли эта ссылка отражением ситуации самого Ф.М. Достоевского, только что вернувшегося из каторги? Показательно, что судьба Фомы Фомича, перекликающаяся во многих деталях не только с судьбой Гоголя, но и с собственной судьбой Ф.М. Достоевского, включая даже его намечающееся сотрудничество в газете "Время", проецируется в будущее под знаком хлестаковского бахвальства. "Помнишь, Сергей, я видел у тебя в Петрбурге одного литератора. Еще какой-то у него нос особенный... право!.. Не жилец я между вами, - говаривал он (Фома Фомич - А.П.) иногда с какою-то таинственною важностью, - не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу, и тогда прощайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои лекции ежемесячно!" (78). Установление размеров подлинного риска Ф.М. Достоевского, осмелившегося пародировать Гоголя (и Тургенева) в "Селе Степанчикове", затруднено тем, что впервые имя Гоголя было произнесено Тыняновым через 50 лет после появления повести, а параллель к "Селу Степанчикову", указывающая на тургеневский прототип, была отмечена и вовсе недавно (79). Но как следует понимать признание самого автора о том, что "Село Степанчиково" создавалось с мыслью о "великом Гоголе"? "Теперь вот что, друг мой: я уверен, что в моем романе, - писал Достоевский брату о "Селе Степанчикове" в августе 1859 года, - есть много гадкого и слабого. Но я уверен - хоть зарежь меня! - что есть и прекрасные вещи. Они из души вылились. Есть сцены высокого комизма, сцены, под которыми сейчас же подписался бы Гоголь" (80). Конечно, учитывая особый подтекст, которым Достоевский любил тайно наполнять отсылки к реальным людям, эти слова не следует понимать буквально. Более того, в преддверии нашего чтения "комического процесса", скорее всего, понятого Достоевским в ключе, отличном от гоголевского, признание брату едва ли не является знаком, свидетельствующим о желании пародировать Гоголя. И тут возможна такая мысль. Реализация авторского замысла, каким бы он ни был, была связана у Ф.М.Достоевского со страхом, в котором он признается в контексте разговора о повести "Дядюшкин сон", сочинявшейся параллельно с "Селом Степанчиковым". "Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, - единственно с целью начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубинного незлобия и замечательной невинности" (81). Но только ли цензуры мог опасаться Достоевский после почти десятилетнего изгнания? Реестр возникших в его воображении страхов мог насчитывать сомнения по части профессиональной пригодности, литературного таланта, знания русской жизни и, наконец, собственной занимательности в глазах нового и неизвестного ему читателя. И если "Село Степанчиково" писалось с учетом всех этих опасений, то как объяснить тот факт, что практически начинающий автор вдруг разъярился и потребовал более высокой платы с листа, при этом не побоявшись нарушить уже существующий контракт с "Русским вестником"? О неординарности этого прецедента говорит тот факт, что М.Н. Катков, редактор "Русского вестника", по-видимому, обескураженный амбициями бывшего каторжника, оставил без ответа несколько писем Достоевского, пойдя даже на разрыв отношений, и сам предложил вернуть рукопись "Села Степанчикова", разумеется, с возвратом уже выплаченного аванса. И тут уместно напомнить о той баталии, которую неожиданно развернул Достоевский, предположительно, сражаясь за уравнение в плате с Тургеневым. "Теперь дело затевается с Краевским. Ты спрашиваешь о цене, - пишет он брату Михаилу из Твери в октябре 1859 года, - и вот тебе на этот счет последнее слово: 120 р. с листа, обыкновенного крупного журнального шрифта, которыми печатаются повести, - и ни копейки меньше... (Надо бы спрашивать и настаивать все 1.700 вперед, то есть так: рукопись в руки, деньги в руки. Насчет цензуры не может быть и тени сомнения; ни одной запятой не вычеркнут)... Если 'Светоч' дает 2.500 р., - то разумеется отдать... Пусть у них ни одного подписчика, зато 2.500 р..." (82). Знакомство Достоевского с А.А. Краевским могло возникнуть, согласно "Летописи жизни и творчества Достоевского", по ходатайству младшего брата Достоевского, принимавшего участие в строительстве дома Краевского. Этот факт проливает мистический свет на роль "Краевского" в истории ареста братьев Достоевских по делу Петрашевского, подробно рассмотренной в главе 3. И тут следует напомнить читателю о том анекдоте, который в феврале 1847 года распространял о Достоевском Белинский. Получив у Краевского аванс, писал Белинский друзьям, превышающий 4 тысячи рублей ассигнациями и подписав с ним контракт о доставке рукописи "Хозяйки" к 5 декабря 1846 года, Достоевский вдруг исчез. Спустя два месяца он якобы доложил о себе в передней Краевского, но, когда слуга вернулся с целью проводить посетителя к ликующему патрону, в прихожей никого не оказалось ("Человек идет в переднюю, - писал Белинский Боткину, - и не видит ни калош, ни шинели, ни самого Достоевского"). Конечно, достоверность этого анекдота оспаривалась потомками. Неправдоподобна, например, сумма в четыре тысячи, утверждает Б.И. Бурсов, ссылаясь на переписку между Достоевским и Краевским, в которой "упоминаются даже не сотни, а десятки - где уж там до тысяч". Маловероятным представляется факт невозвращения Достоевским долга. "Достоевский был крайне щепетилен в денежных делах", - утверждает тот же автор, приведя в качестве доказательства историю с долгом Тургеневу, к которой мы еще вернемся. В заключение, Бурсов делает допущение, основанное, вероятно, на репутации А.А. Краевского, как хищника, получившего кличку "Кузьмы Рощина", по имени разбойника из одноименной повести Загоскина. "Думаю, анекдот о таинственном исчезновении Достоевского из передней Краевского сочинен самим Краевским, - пишет он. - Удивительно, что Белинский так легко поверил Краевскому. Одно это говорит, как упал Достоевский в глазах Белинского. в─≤Хозяйка' не то что не понравилась Белинскому, а вызвала в нем буквально гнев и раздражение" (83). Однако, Б.И. Бурсов, возможно, не учел того обстоятельства, что В.Г. Белинский, обиженный А.А. Краевским, мог пустить в счет развития интересующего всех сюжета и собственную фантазию. Как бы то ни было, но, хотя с печального момента исчезновения Достоевского из прихожей А.А. Краевского прошло почти 15 лет, издатель мог помнить о денежном инциденте, особенно если учесть, что Достоевский отправился на каторгу, будучи должным ему деньги, и возможно, отнесся к предложению автора с понятной осторожностью. Озабоченный промедлением А.А. Краевского, Достоевский посылает брату усовершенствованные инструкции: "Видишь ли, покамест роман у Краевского и последнего слова еще не сказано,.. не погрозить ли им конкуренцией?... Первое к тому средство: Некрасов. Он ведь был у тебя, не застал дома, сказал, что еще зайдет, следовательно, хотел что-то сказать... Зайдя к Некрасову и застав его дома, ты бы ему прямо сказал: 'Вы, Николай Алексеевич, когда-то ко мне заходили. Очень жаль, что я не был дома. Я написал брату, и он тоже очень жалеет, что я Вас не видал. Вы, вероятно, заходили насчет романа и, может быть, хотел предложить что-нибудь новое. Вот видите: роман у Краевского, и я теперь накануне совершения с ним последних условий, но, впрочем, еще ничем не связал себя с ним... И потому, если Вы имеете мне что-нибудь сказать, то скажите теперь же. Я имею полномочие от брата кончить дело, когда мне угодно, и сверх того подробнейшие инструкции. Сверх того, говорю Вам откровенно, брат всегда отдаст "Современнику" предпочтение... Итак, что Вам угодно было мне сказать?.. Послушай меня, голубчик, сделай это. Ты нисколько не унизишь ни меня, ни себя перед Некрасовым. Благородная откровенность есть сила. А ты ведь от них ничего не таишь. Мы действуем начистоту. И наконец, уж со стороны 'Современника' нечего терять, а можно выиграть хотя бы тем, что пугнем Краевского" (84). Решение привлечь к переговорам Н.А. Некрасова не могло быть легким решением для Достоевского. Ведь отказ Н.А. Некрасову в предложении начать печататься в "Современнике", сделанный до публикации Тургеневым "Дворянского гнезда", был, пожалуй, единственным островком, на котором могла покоиться его уязвленная гордость. К тому же решение вовлечь в "борьбу" за "Село Степанчиково" Н.А. Некрасова могло быть знаком собственного бессилия перед вельможным И.С. Тургеневым, за роман которого, "Дворянское гнездо", сражались и "Современник", и "Русский вестник", в то время как сам автор счел себя связанным словом Н.А. Некрасову и поступил в согласии с данным словом. В какой-то момент к списку претендентов на роман Достоевский подключил, помимо Н.А. Некрасова и А.А. Краевского, еще и редактора "Светоча" Калиновского. "Войдя к Калиновскому, ты прямо, просто и откровенно скажи ему: 'Есть роман. Некрасов предложил условия не такие. Краевский попросил роман, и мы накануне заключения с ним окончательных условий... - пишет он брату. - Если Калиновский попросит отсрочки, то скажи, чтоб решались скорее. Если же решит тотчас же и скажет цену, то нам огромная выгода. Торгуясь с Краевским ("Отечественные записки" - А.П.), ты прямо скажешь, что 'Светоч' дает больше и деньги вперед. Что брату теперь не до славы; нужны деньги. Что, наконец, брат не ищет ни протекции, ни знаменитых журналов, а поступает с публикой честно" (85). Не исключено, что скандальная publicity этих торгов отразилась на дальнейшей судьбе "Села Степанчикова", в конце концов опубликованного А.А. Краевским, но обойденного молчанием критиков, тем, возможно, и предрешив участь Гоголя и Тургенева, пародированных в повести. Но почему, спросим мы, добиваясь публикации повести на своих условиях, Достоевский не довольствовался одним конкурентом? Конечно, он мог захотеть действовать наверняка, в расчете на то, что два всегда лучше одного. Но конкуренция могла понадобиться Достоескому и для другой цели. Ведь и повышенная плата за лист была нужна ему не только для реального результата (больших денег), но и для результата символического: узнать, чего же он стоит на литературном рынке. В будущем, когда ему доведется раздавать индульгеции своего мужского достоинства, ему понадобятся, как минимум, две женщины для выявления того, чего же он стоит на другой шкале ценностей, причем, не только в реальной жизни, но и в литературе. И тут возникает вопрос. Не понадобился ли Достоевскому Гоголь в качестве второго типического русского характера только для того, чтобы скрыть факт пародирования им "Дворянского гнезда"? "В 'Селе Степанчикове' Достоевский отнюдь не хотел принизить Гоголя и создать на него литературную пародию. Мысль повести в другом: обнаруживая внутреннюю изломанность Фомы, которого сложные обстоятельства социальной жизни сделали неисцелимо больным, в результате чего в словах и поступках Опискина сливаются воедино гордость с унижением, наивность и невежество с шутовским буффонством, склонность к мучительству над другими с растравлением своих душевных ран, болезенное ощущение своей приниженности со своеобразным наслаждением ею, Достоевский находит подобную же сложную смесь противоречивых душевных состояний в гоголевской в─≤Переписке с друзьями'" (86). Так пишет поверивший на слово Достоевскому Фридлендер. Однако, если допустить, что Достоевский действительно мог наделить гоголевской "смесью" персонажа своих фантазий, Опискина, и вызвать к жизни "гордость с унижением, наивность и невежество с шутовским буффонством, склонность к мучительству над другими с растравлением своих душевных ран, болезненное ощущение своей приниженности со своеобразным наслаждением", разве патент на эту "смесь" может быть присужден автору "Мертвых душ"? Нет ли здесь явной подмены Гоголя на самого автора "Братьев Карамазовых"? Так кого же, спросим мы, пародировал Достоевский в лице Фомы Опискина? И является ли его Фома Фомич пародией? Ведь пафос унижения и обид, с одной стороны, и заволакивания в облака величия, с другой, питает гордыню самого Достоевского. "Привезеное из Сибири 'Село Степанчиково', - сообщает нам Б.И. Бурсов, вероятно, по цензурным соображениям обходящий острые углы, - передавалось из рук в руки. Сначала рукопись была сдана в 'Русский Вестник'. Достоевский, еще будучи в Сибири, мечтал о возобновлении своей литературной деятельности именно в этом журнале. На месте, лучше разобравшись в обстановке, отдал предпочтение 'Современнику'. С 'Русским Вестником' не сошелся из-за гонорара. 'Современник' тоже давал меньше, чем хотелось. Но тут он был готов пойти на уступки. Однако, возникло такое соображение: 'С этим сопряжено сильное нравственное унижение'. Впрочем, 'с унижением можно было бы согласиться; наплевать на них!' Хуже другое: 'вред впоследствии. Я свершенно лишусь всякого литературного значения впоследствии. Мне предложат 50 целковых. Даже в случае успеха... - ничего не будет. Современники нарочно не поддержат меня, именно, чтоб я вперед не брал так много'" (87). По логике вещей, амбиции Достоевского стать "новым Гоголем" еще раз, не могли не получить в 1859 году поправки на иную реальность. Чтобы стать "новым Гоголем", нужно было, как минимум, потягаться с авторитетами, занявшими литературные подмостки за время отсутствия Гоголя, а вместе с Гоголем и Достоевского. И тут возникает такой вопрос. Если Ф.М. Достоевский мог увидеть в И.С. Тургеневе, своем реальном конкуренте, и Н.В. Гоголе, конкуренция с которым была в некотором роде условной, общие черты, то в чем они могли заключаться? В какой-то мере на этот вопрос дает ответ Л.М. Лотман, усмотревшая в Фоме Опискине пародию на тургеневского Рудина, персонажа одноименного романа, вышедшего в 1856 году, то есть за три года до появления "Села Степанчикова". "Подобно Рудину, Опискин внушает окружающим глубокое уважение к задуманным и начатым своим литературным трудам, но ничего не оставляет после себя сколько-нибудь завершенного и значительного. Особенно резко пародируются в образе Опискина в─≤бытовые' черты, которыми Тургенев наделил в─≤лишнего человека' - Рудина. Рудин, по сути дела, находится на положении приживала... Его деспотизм сказывается в большом и малом - в порабощении окружающих своим умом, красноречием, авторитетоми в мелкой, бытовой регламентации их ежедневных поступков... В характере Рудина, красивого, одаренного человека, Тургенев отмечает в─≤много мелочей; он даже сплетничал; страсть его была во все вмешиваться, все определять и разъяснять...' Герои романа осуждают его за то, что он, будучи гостем и даже приживалом, узурпирует права хозяина, его бесцеремонность, в─≤нахлебничество' (в─≤его вечное житье на чужой счет, его займы') его духовный деспотизм (в─≤нет хуже деспотизма так называемых умных людей')" (88). Но если Л.М. Лотман права, соотнеся деспотический характер Фомы Опискина с характером Рудина, то нельзя не признать, что прототипом Рудина мог послужить для И.С. Тургенева не только молодой Михаил Бакунин, но и молодой Ф.М. Достоевский, чей "духовный деспотизм", умение жить за чужой счет и непомерные амбиции не могли не быть им зафиксированными. И тут возможно такое соображение. Прочитав к моменту создания "Села Степанчикова" роман Тургенева "Рудин", мнительный и болезненный Ф.М. Достоевский мог заподозрить автора "Рудина" в желании вывести его в качестве главного персонажа, причем подозрение могло возникнуть у Достоевского даже в случае отсутствия у Тургенева подобного намерения. Во всяком случае, такое предположение представляется мне не менее вероятным, чем мысль о том, что Ф.М. Достоевский мог заподозрить Н.В. Гоголя в создании во втором томе "Мертвых душ" пародии на него. Как бы то ни было, но тайная борьба с Н.В. Гоголем, не причастным к жизни еще при жизни, могла реализоваться для вернувшегося к жизни Ф.М. Достоевского через поединок с живым И.С. Тургеневым, чье очевидное барство было для самолюбивого и оскорбленного автора "Села Степанчикова", лишившегося даже дворянских привилегий, предметом хлестаковской мечты. Разумеется, с более изощренным вызовом И.С. Тургеневу Ф.М. Достоевский повременил до публикации "Бесов". И тут следует обратить внимание, что если в "Селе Степанчикове" Тургеневу могла быть отведена теневая роль, заслоняемая мощной фигурой Гоголя, в "Бесах", наряду с очевидной пародией на Тургенева, присутствует еще и тень пародируемого Гоголя.