м людей Али-паши? -- Н-не знаю... Вы хотите перехватить тех французов себе? -- Да,-- буркнул Александр,-- в свой гарем. Афонина и Праскуринова ко мне! Подбежали двое: худой и длинный Афонин, угрюмый, с ястребиным носом, и низкорослый Праскуринов, быстрый и мгновенно хватающий обстановку. Москаль и алтаец, они хорошо дополняли друг друга, Александр чаще всего именно их посылал в разведку, всякий раз они возвращались с исчерпывающими сведениями. -- Узнайте, сколько у Али-паши людей, где охраняют пленников. Если там небольшой отряд, то нет ли где поблизости другого, чтобы нам не ударили в тыл! Они исчезли, быстрые и бесшумные как летучие мыши, а он лишь смутно подивился глупому импульсу, который может нарушить работу самого совершенного мозга. Ведь он знает, что надо идти своей дорогой. Но остановился... Или он зря презирает тех офицеров, которые губят себя в пьянках, никчемных дуэлях, проигрывают все и вся в карты, а то и пускают пулю себе в лоб? Солдаты расположились в укрытие, сняли скатки. Александр велел съесть половину сухого пайка, отдохнуть. От моря тянуло прохладой, воздух был чист, свеж, в безоблачном небе блистало яркое солнце. Такого синего неба он давно не видел, разве что над своей родной Украиной, а воздух взбадривал, наполнял силой. Волны мерно накатывали на берег, то голубые, то светлозеленые, тоже чистые и прозрачные настолько, что видно мелкие камешки на дне. Благодатный край... край для любви и песен, не потому ли здесь льется кровь и гремят войны вот уже пять-десять тысяч лет? Афонин и Праскуринов вернулись достаточно быстро. И не одни. Праскуринов толкал впереди себя связанного смуглого мужчину в красной феске и в широких красных шароварах. Голый торс лоснился от пота, руки были связаны за спиной. -- Пленного взяли,-- доложил Афонин. Александр нахмурился: -- Его исчезновение заметят, у нас не будет внезапности... -- Не хватятся,-- уверил Афонин. Его усы гордо топорщились,-- он был отправлен в город. Сам видел как ему дали бумагу. Мы догнали его и взяли скрытно. Никто не видел! Александр повернулся к пленному: -- Сколько у вас людей, каких пленников вы захватили? Пленный ответил что-то резкое, плюнул ему под ноги. Проводник выглядел смущенным. Александр кивнул: -- Не переводи, я понял. Глядя в глаза пленному, он медленно потащил из ножен саблю. Тот ухмыльнулся, снова плюнул русскому офицеру под ноги, что-то сказал. Голос был пренебрежительным. Проводник сказал смущенно: -- Он сказал, что все франки слабые. Вас он тоже называет франком. Он говорит, что вы не выносите вида крови. И что ваши правила не позволяют причинять вред пленным. Повисла тяжелая тишина. Александр вытащил саблю, посмотрел задумчиво на лезвие: -- Скажи ему, что я не франк из Петербурга, а казак из Запорожской Сечи! Он так же медленно приставил лезвие острием к груди пленника. Проводник что-то объяснял, Александр видел как внезапно щеки янычара покрылись смертельной бледностью. Значит, и здесь были наслышаны о тех вольностях, которыми пользовались казаки при русской армии. Не скованные жестокой дисциплиной, они как встарь грабили города побежденных, зверски пытали пленных, добывая нужные сведения. А то и добывая золото и драгоценности. Александр слегка усилил нажим на лезвие. Упругая кожа лопнула, лезвие начало медленно погружаться в грудь. Александр смотрел глаза в глаза пленному, губы раздвинул в жестокой улыбке. Если они считают себя сильнее лишь потому, что могут пытать тех, кто слабее их, так получи же той монетой! Он провел легкий надрез, кровь текла по груди и животу, капала на землю. Пленник часто дышал, смотрел с ужасом. Лезвие опустилось ниже, слегка надрезало кожу на животе, а когда острие опустилось еще, Александр, глядя в глаза, ухмыльнулся и нажал сильнее. Послышался треск разрезаемой живой плоти. Пленник вскричал страшно, залопотал быстро и умоляюще. Переводчик смахнул дрожащей рукой пот со лба: -- Он умоляет убрать саблю и не лишать его мужского достоинства. Он говорит, что расскажет все-все, н клянется в верности, он готов сам провести нас. Александр остановил саблю, но не убрал: -- В клятвы я не верю. Я уже видел как их нарушают... Пусть отвечает на вопросы сейчас. Через несколько минут он уже знал о расположение отряда Али-паши больше, чем нужно было для освобождения пленных. Правда, их было втрое больше, но если суворовский чудо-богатырь стоил троих солдат австрийской армии, то каждый солдат его батальона стоил троих чудо-богатырей. По его команде солдаты разобрали оружие, Афонин и Праскуринов скрытно повели их к маленькому селу. Еще издали видны были костры, а когда выглянули из-за камней, увидели ужасающую картину. Из всех домов уцелело только пять, остальные были попросту сожжены. На улице и единственной площади в лужах крови лежали люди. Женщины почти все были раздеты донага, обезображены. Среди убитых были старики, дети. Али-паша был верен себе: вырезал всех, кого не собирался быстро продать в рабство. Александр взял у одного из солдат ружье, прицелился. Это Суворов учил, что "Пуля -- дура, штык -- молодец", но Александр видел как побеждают французы благодаря наращиванию плотности огня. Когда-то штыковые атаки станут вовсе невозможными, ими и сейчас можно пользоваться только застав противника врасплох... Это понимает и другой выпускник артиллерийского училища, только он на другой стороне. И зовут его -- Наполеон Бонапарт... Он нажал на спусковую скобу. Не дожидаясь, когда часовой упадет, вскочил под выстрелы своих солдат, бросился с обнаженной саблей на лагерь солдат-разбойников. Он не даром учил солдат меткой стрельбе: почти половина выстрелов нашла цель, а другие пули подняли такой переполох, что янычары выскакивали и метались между домов и палаток полуголые. Он слышал как гудит земля под тяжелыми сапогами его солдат. Для него время словно бы замедлилось, он несся длинными растянутыми прыжками, видел сразу всех, чувствовал, где ждать опасности, где сломит противника как стебель соломы, куда нужно добавить горстку солдат... Афонин и Праскуринов справятся, мелькнула мысль. Афонина пора в капралы, уже умеет распоряжаться. Пока командует только Праскуриновым, с которым сдружился, но уже созрел и для других... Он сшиб одного разбойника грудью, второго полоснул саблей, третий шарахнулся в сторону, но закричал дико и страшно -- трехгранный штык Афонина вошел в живот по самую рукоять. Зверь это Афонин, успел подумать Александр, но в капралы все равно созрел... Возле дверей одного дома стояло двое растерянных стражей. Они слышали выстрелы и крики, но явно чей-то приказ не позволял им покинуть пост. Александр с устрашающим криком бросился на них, оба как по команде выронили сабли и разбежались в разные стороны. Он ударил плечом в дверь, вышиб с грохотом и оказался в просторной комнате. Его глазам представилась ужасающая картина. Полуголый мужчина был прикован к стене, а на соседней стене была прикована распятой молодая женщина. В единственное окошко заглядывало солнце, но Александру после жаркого дня здесь показалось полутемно. На столе лежал, крепко связанный, так что веревки врезались в нежное детское тельце, плачущий ребенок. Девочка лет трех-четырех... Пока Засядько стоял, держа саблю острием вниз, чтобы кровь текла не в ладонь -- рукоять будет скользить,-- и давал глазам обвыкнуться, женщина вскрикнула душераздирающе: -- Кто бы вы не были, спасите нас из рук этих ужасных людей! Христом Богом умоляем, мы будем у вас в вечном долгу... Она говорила по-французски, но от ее голоса сердце Александра застучало чаще. Женщина повернула голову, свет упал на ее лицо, и у Александра вырвалось невольное: -- Господи, Кэт... Он быстро посмотрел на избитого мужчину. Тот смотрел с надеждой, потом его лицо изменилось, в глазах появилась вражда. В дверном проеме возник солдат: -- Ваша благородие, противник разбит! Только в крайнем доме заперлось несколько нехристей, не сдаются. Что будем делать? Александр посмотрел на беспомощного ребенка. Девочка плакала все тише, слабо и безнадежно. Черная ярость поднялась из глубины души. Он быстро разрезал веревки, взял малышку на руки, прижал хрупкое тельце к сердцу. Ребенок сразу перестал плакать, ухватил Александра за палец и пробовал потащить в рот. -- Возле того дома -- поленница дров,-- велел он жестко.-- Подожгите ее. Если кто выскочит -- стреляйте. Пленных не брать! Кэт ахнула, такой приказ в европейской армии был небывалым. Солдат исчез, Александр положил девочку обратно на стол. Она ухватила все-таки его палец, но лишь прижалась губами, затем щекой. Александр положил ребенка обратно на стол, высвободился, подошел к Грессеру. Тот смотрел хмуро: -- В этот деревне был кузнец... -- Вряд ли он еще здесь. -- Но тогда можно попробовать найти инструменты. -- Кому нужны инструменты? Он ухватился за цепь, напрягся. Мышцы вздулись, цепь зазвенела, натянувшись как струна. Внезапно раздался звон, левая рука барона освободилась. Вторую руку Александр освободил чуть легче, подошел к Кет. Она отводила взгляд. На ее нежной коже были синяки и кровоподтеки. Правая грудь распухла и покраснела. Грессер пытался укрыть ее наготу, Александр поочередно освободил обе руки своей бывшей невесты. Когда цепи со звоном рухнули на пол, Кэт бросилась к ребенку, ухватила, заливаясь слезами, на руки: -- Он не вернется? Этот ужасные человек не вернется? -- Боюсь, что нет,-- сказал Александр сожалеюще.-- Даже негодяя удается убить только один раз. Как вы здесь оказались? Грессер побледнел и без сил опустился на пол. Кэт смотрела на Александра большими глазами, но не двигалась с места, прижимала к груди и нацеловывала маленькую дочь: -- Саша!.. Вы должны простить меня!.. Но я не смогла ждать так долго. А когда я вышла замуж за барона, наши родители... родители Зигмунда, настояли, чтобы мы уехали в свадебное путешествие в Италию на ее прославленные курорты. Здесь было просто сказочно красиво, здесь мы побывали в Риме, смотрели Колизей... Когда родилась Оля, мы перебрались ближе к морю... Целебный воздух, минеральные источники... Там мы прожили год, когда пришли слухи о войне. Никто не верил, что докатится сюда, но потом стали попадаться отступающие войска австрийского императора... Они грабили все и вся. Потом пришли французы, потом ушли, а их место заняли эти шайки разбойников, которые называют себя союзниками французов... Александр отмахнулся, в голосе была горечь: -- Что мне вся Франция, Австрия, Италия!.. Что случилось с вами? Она отвела взгляд, даже в сумраке он видел как ее щеки залил румянец стыда: -- Когда сюда пришли разбойники, иначе я их называть не могу, они убили почти всех жителей. А нас оставили в живых только для пыток и издевательств. Меня хотели продать в гарем, хотя сами же говорили, что для гаремов отбирают только юных девственниц... Он хмуро кивнул. Она и сейчас была бы самой яркой жемчужиной в любом гареме. Ее нежная красота, то надменная, то трогательная и беззащитная, заставляет чаще биться самое стойкое и огрубевшее сердце. -- Но я так плевалась и кусалась, что решили... сперва смирить. Меня приковали к этой стене, сперва решили морить голодом, потом приковали мужа... чтобы он все видел, а мою крошку Оленьку раздели и положили на стол и, смеясь, уверяли, что сейчас зарежут ее и будут кусками ее мяса кормить насильно меня... Я готова была согласиться на все, только бы не трогали мою дочь... но тут явились вы, Саша! В дверном проеме возник Афонин: -- Ваше благородие, вот одежда господ. Пусть одеваются, а я пока запрягу лошадей. Башибузуки их всех бросили. Молодец, подумал Александр с горячей благодарностью. Только на миг заглянул, все понял, оценил, сам принял решение. Нет, его можно в унтер-офицеры, а Праскуринова -- в капралы... -- Спасибо,-- кивнул он, увидел как округлились глаза Грессера, даже Кэт посмотрел удивленно. Дворянин-офицер благодарил нижнего чина! -- Пусть ребята собирают трофеи, скоро отправляемся дальше. Афонин исчез, слышно было как раздавал приказы. Александр в своем батальоне придерживался казачьих обычаев: давал хотя бы час-два на разграбление, да и на сраженных нередко были кольца -- золотые или с ценными камешками, в карманах находили золотые монеты. Жизнь у солдат тяжелая, так пусть же хотя бы что-то получат, ведь сражаются не за свою страну. Воюют за чужих королей, а кровь льют свою. Да и всегда ходили среди солдат рассказы о счастливчиках, которым удалось передать в родное село мешочек с золотыми монетами или другим богатством... Александр изо всех сил старался держаться невозмутимо, говорил отрывисто, холодноватым голосом. Кэт была все такой же очаровательной, материнство не затмило ее обаяния, скорее -- прибавило. Она слегка округлилась, но эта округлость лишь прикрыла ее выступающие ключицы и торчащие косточки. Такой была прекрасная дева, прикованная к скале, которую спасал Персей на картине Рубенса. Да, вроде бы Рубенса. Грессер отыскал кое-какую одежду, от его собственной остались лохмотья, напялил на себя. Он выглядел изможденным, затравленным, вздрагивал при каждом ружейном выстреле или громком крике. Когда хотел взять дочь на руки, та неожиданно начала вырываться, заплакала и потянула крохотные ручки к Александру. Кэт поспешно перехватила дочь, прижала, начала нацеловывать, вид у нее был исступленный. Александр сказал с неловкостью: -- С нею все в порядке. Я смотрел. -- В порядке? Что ты понимаешь?.. Эти ужасные... ужасные... Внезапно она залилась слезами. Ее качнуло, она уткнулась ему в грудь, затряслась от рыданий. Александр погладил по голове, осторожно передал Грессеру. Тот, обняв за плечи, отвел к столу, усадил на табурет, а ребенка взял на руки. Крошка повертела головой, отыскала Александра. Голосок ее был писклявый: -- А ты кто? -- Серый волк,-- ответил он. -- А как тебя зовут? -- Самый серый волк,-- ответил он кротко.-- Собирайтесь, мы сейчас отправляемся. Я доставлю вас к нашим кораблям. Вряд ли сможем взять вас на борт, корабли военные, но пока что там побудете в безопасности. И получите необходимую помощь. Кэт торопливо собрала по углам тряпки, ее руки дрожали. Ребенка кое-как укутали в остатки чьей-то одежды. Когда переступили порог, Кэт ахнула, отшатнулась. Александр придержал ее, взял малышку из ослабевших рук. Она прижалась к Грессеру, ее крупно трясло. Александр попытался взглянуть ее глазами. Да, страшное зрелище. К тем окровавленным трупам, а супруги Грессеры, похоже, и их не видели, прибавились и только что убитые. Особенно страшно выглядели сраженные в штыковом бою, из распоротых животов вываливались влажные сизые внутренности. Правда, и те, которым размозжили головы прикладами, смотрелись не лучше. Лужи крови были широкие, над ними уже роились крупные зеленые мухи. Под знойным солнцем кровь свернулась, только у трупа перед самым порогом еще вытекала из разрубленной топором головы. -- Это... это ужасно! -- Здесь могли быть вы,-- сказал Александр сухо. И добавил: -- Правда, для вас готовили нечто интереснее. Он переступил через умирающего, а Грессер повел Кэт под стеной, закрывая ей лицо. Взгляд, который он бросил на Александра, был ненавидящим и затравленным. Ребенок на руках Александра поерзал, устраиваясь поудобнее, спросил: -- А почему ты один? -- Я не один,-- ответил Александр.-- У меня есть сабля. -- У моего папы есть моя мама,-- сказала малышка рассудительно.-- А кто у тебя? -- Сабля,-- повторил Александр, улыбаясь. -- Это не по правилам,-- заявил ребенок важно.-- Папа говорит, что у мужчины должна быть жена... -- У меня нет,-- ответил Александр. В горле внезапно появился комок. Он почти прошептал: -- У меня нет... Они подошли к телеге, Афонин торопливо ставил в оглобли старую рыжую кобылу. Ребенок внимательно посмотрел в лицо молодого великана, на чьих руках сидел. Заявил неожиданно: -- Я выйду за тебя замуж. Когда вырасту. Грессер подсадил Кэт на телегу, повернулся за дочерью. Александр сказал серьезно: -- Конечно-конечно. Раз уж я видел тебя с голой попкой, то я, как порядочный человек, просто обязан на тебе жениться! Грессер почти вырвал дочь из его рук, передал Кэт, сам вскочил на передок и ухватил вожжи. Афонин отпрыгнул, крикнул предостерегающе: -- Эй, барин! Тебе лучше ехать за нами следом. По этим дорогам везде шарят разбойники. Грессер замахнулся на коня хлыстом, но Александр видел как мелькнула белая рука, удержала. Солдаты уже обшарили подвалы, погреба. Трупы лежали с вывернутыми карманами, а мешки и сумки были распороты. Можно было возвращаться к кораблям. Схватка была удачной: убитых нет, ранено только трое, а карманы набили достаточно, чтобы опустошить ближайшие два-три кабака, именуемых здесь тавернами. Александр ехал во главе колонны. Оглянувшись, увидел далеко за последними солдатами телегу с расшатанными колесами. Грессер сидел сгорбившись, правил лошадью. Кэт скорчилась на охапке сена, ребенка обхватила обеими руками и даже накрыла распущенными волосами. Он отвернулся и поехал по узкой дороге вдоль кромки воды, глядя только вперед. Прибой шумел победно, торжествующе. Над зеленоватыми волнами царственно реяли альбатросы, а слева от дороги поднимались величественные оливы. Александру показалось, что именно эти деревья помнят натиск варваров на Рим, видели Юлия Цезаря, Суллу, Спартака, Ромула и Рема... Хотя нет, оливы столько не живут. А сколько? Он не знает, но лучше думать об оливах, чем об этой насмерть испуганной женщине, о ее ребенке, о ее распухших губах -- все-таки по лицу били, мерзавцы... Холодная ярость прилила с такой силой, что он застонал и заскрипел зубами. Конь испуганно прянул ушами, ускорил шаг. Александр натянул поводья, придержал. Он впервые отдал такой бесчеловечный приказ: пленных не брать. Но сейчас если бы можно было их убить дважды, он велел бы убить всех снова. Чтобы не ускользнул от возмездия тот, кто посмел коснуться ее. К Грессеру, странно, совсем нет ненависти. Хотя тот явно потратил этот год, который он провел в боях в Италии и в том страшном переходе через Альпы, на то, чтобы склонить Кэт отказаться от обручальной клятвы. К жажде получить Кэт наверняка добавилась и исступленная ненависть к нему, безродному малороссу, выходцу из ненавистного казачества. Получив Кэт, он одержал двойную победу. И еще неизвестно, какая из них для него важнее. Глава 17 Через два дня встретил бредущих навстречу изможденных людей. Почти у всех были разбитые в кровь лица, от одежды остались одни лохмотья. Увидев русских солдат, бросились к ним, пали на колени, жалобно хватали за ноги, что-то кричали жалобно и протяжно, слезы бежали по щекам, оставляя грязные дорожки. Засядько выслушал через толмача, помрачнел: -- Да, союзничек у нас просто чудо. Мы рядом с ним просто ангелы. -- Что стряслось, ваше благородие? -- Али-паша отличился. Французы его не взяли в союзники, замараться не хотят, теперь он вроде бы с нами. Мы никем не брезгаем. Ворвался в Превезу, учинил резню. Мол, бей проклятых французов. Ну, как у них и полагается: вырезал старых и малых, а молодых девок и парней продал в рабство. Тех, кто покрепче, приковал к галерам. Афонин ахнул: -- Французов? -- Да сколько там было французов,-- отмахнулся Засядько.-- Они почти все полегли еще раньше в бою... Местных жителей, своих соотечественников! Сперва головы рубил и складывал в кучи, а потом работенку упростил. Посрезал у каждого убитого левое ухо, набрал несколько мешков, отправил в Порту турецкому султану. Ну, тому самому, который дал ему фирман на управление Албанией... Солдаты уже раздавали уцелевшим от резни свой скудный рацион. На их суровых лицах читались гнев сострадание. Засядько развел руками: -- Что я могу?.. Нам запрещено ссориться с местными властями. Наш противник -- французы. Только французы. Афонин спросил сумрачно: -- Да неужто такой зверь с нами в одной упряжке? Нам же совестно будет Европе в глаза смотреть. Да и с нами ни одна порядочная страна даже за кустом рядом не сядет! А другой солдат пробурчал: -- Что Европа... Что я родне скажу? Молодая женщина, заливаясь слезами, ухватила его за ноги, целовала покрытые пылью сапоги. Солдат попробовал поднять ее, от смущения стал красным как вареный рак, но она отчаянно цеплялась за его ноги. Афонин отвернулся, провел ладонью по глазам. Засядько поколебался, в такое трудное положение еще не попадал. Султан, которому Али-паша отослал уши казненных, в настоящее время союзник России. Да, русско-турецкие войны возникали одна за другой, но сейчас с султаном ссориться нельзя. Если он вдруг выстрелит по людям Али-паши, это может вызвать гнев султана. Тот пожалуется русскому командованию, а то, дабы жалоба не дошла по ушей императора, в угоду туркам прихлопнет своевольного капитана вместе с его батальоном. -- Отправляйся на корабль,-- велел он Куприянову.-- Поговори с Баласановым. Он мой друг, поймет. Скати на берег две-три пушки... да не корабельные, а наши, что готовились для десанта. Я возьму их с собой. Сам Баласанов пусть встанет напротив Превезы, откроет все порты, чтобы в городе видели нацеленные на них пушки! Да, если не трудно, хорошо бы возле пушек поставить канониров с зажженными фитилями. Будто бы ждут только сигнала к началу мощной бомбардировки! Куприянов побледнел: -- Саша... тебе за это ждет Сибирь! -- Но честь будет спасена. -- Однако это и так прямое неповиновение приказу... Нет, хуже! Это вовсе своевольство. -- Меня в этом уже упрекали,-- ответил Засядько мрачно.-- Был такой Суворов, слыхивал? Куприянов молча смотрел, затем крепко обнял старшего друга, повернулся и, взяв двух солдат, галопом унесся впереди отряда. Баласанов подвел могучий фрегат к городу, развернул бортом и открыл порты, откуда зло щерились черные дула огромных корабельных орудий. Канониры стояли с зажженными факелами, как просил Засядько, но ко всему прочему Баласанов, выказывая дружбу, сделал больше: на палубе вовсю имитировали приготовления к высадке десанта. Уцелевших жителей, которые бы обрадовались защите, уже не оставалось, а среди головорезов Али-паши началась паника. Засядько же двинулся во главе отряда к воротам города. Шел он под неумолчный треск барабанов, впереди шагал знаменосец с развернутым знаменем. Гренадеры двигались с примкнутыми штыками, готовые к атаке. По бокам отряда везли четыре полевых пушки, дула смотрели на крепость. -- Ждите здесь,-- велел Засядько у ворот.-- Я пойду с одним знаменосцем. -- Не опасно? Засядько кивнул на боевой фрегат, откуда на город в три ряда смотрели пушки: -- Если это не поможет, то наш отряд все равно Али-пашу не выбьет. Да и не имеем право. Российскому могуществу урон будет. Куприянов кивнул: -- Либо честь без пятен, но урон в мощи, либо мощь без чести... Французы выбрали первое. Засядько смолчал, кивнул знаменосцу и пошел к воротам. Те были распахнуты во всю ширь, обезглавленные трупы защитников лежали по краям дороги. Французы побрезговали принять Али-пашу в союзники, в Европе чистые ладони ценятся выше, чем грязные кулаки, но у Руси своя дорога, она стремится стать сильной, во что бы то ни стало. А за ценой, как часто говорится на Руси, не постоим! Янычары Али-паши бросились навстречу с обнаженными ятаганами. Засядько презрительно усмехнулся, молча ткнул пальцем через свое плечо. Отсюда хорошо был виден красавец фрегат, его зияющие порты и жерла пушек. И даже было видно, что на воду спускают десантные шлюпки, а на палубе выстраиваются гренадеры с примкнутыми штыками. Лопоча на местном диалекте, янычары повели его во дворец. Отточенные ятаганы, сабли и кинжалы сверкали со всех сторон. Засядько шел невозмутимо, а когда один из наиболее ретивых толкнул знаменосца, рыкнул свирепо, звучно ударил ладонью по эфесу шпаги. Янычары отпрянули, бывалого воина узнавали за версту. А этот русский офицер был тертым и бывалым. От него распространялось ощущение силы и той мощи, с которой не рождаются, какая бы благородная кровь не текла в твоих венах. Ступени дворца были залиты кровью, но трупы уже убрали. По коридорам сновали слуги, спешно замывали кровь, меняли простреленные ковры на стенах, развешивали дорогие ткани, убирали осколки дорогих ваз. В первом же зале его встретил на диво холеный сановник, явно не из местной шайки ворья, как бы не из самого Стамбула, вежливо улыбаясь и кланяясь низко, провел в главный зал. Когда распахнулись огромные двери-ворота, Засядько едва удержал улыбку. Али-паша наконец-то дорвался до власти и роскоши! Бывший разбойник, он когда-то начинал с того, что зарезал всех родных братьев. Затем разбойничал, стал вожаком, набирал постепенно силу. Наконец захватил родное селение Тепелен и вырезал от мала до велика весь род Бератского паши. Поступив со своим отрядом на службу к дельвинскому паше Селиму, он предательски убил его, а род по своей привычке вырезал весь, не пощадив и младенцев в колыбели. Постепенно набирая мощь, он захватил все албанские земли, а от султана Али получил фирман на управление всей Албанией. Когда пришли французы, он пытался втереться к ним в союзники, но французы побрезговали иметь дело с таким головорезом. И тогда он снова обрушился на местных жителей, уже на "законных" основаниях: дескать, христианам нет места на землях истинной веры, их головы лучше выглядят на кольях, а их имущество и земли должны перейти к мусульманам. Своим головорезам он велел себя именовать "Мечом Аллаха", но даже султан был смущен таким ревнителем веры, оставлявшем после себя одни трупы и пепел, много раз посылал палачей с указом казнить Али-пашу за беззакония, но те всякий раз сами оставались без голов... И вот теперь этот неграмотный разбойник, ныне повелитель Албании, владетель крупнейших крепостей по всему побережью, высокомерно принимает русского офицера! Засядько сказал резко: -- По указанию султана и российского императора я беру под высокое покровительство этих государей Превезу. Жители этого града водрузили на свои стены наши флаги! Таким образом, они пользуются защитой нашего имени, чести и оружия. Али-паша возлежал на роскошнейшем диване. Две полуголые рабыни растирали ему голые ступни, за тонким занавесом музыканты играли томную мелодию, под стенами вовсю дымили широкие курильни с благовонными травами. Воздух был сладкий, дымный, наполненный сладкой горечью. -- Они получили мою защиту,-- ответил Али-паша насмешливо.-- Разве это не видно? -- Еще как видно,-- ответил Засядько сухо. Средневековый феодал признает только силу. Теперь сила на его стороне, он это знает и без стеснения выказывает.-- Но видят не только ваши люди. На таком диване должен бы нежиться холеный толстяк с розовым лицом, не знающим солнца, но на Засядько смотрел дюжий разбойник, черноволосый и лохматый, рубашка распахнута на груди, обнажая черные курчавые волосы. В ухе блестит серьга, лицо темное от солнца, покрытое морщинами от ветра и солнца, но черные как маслины глаза смотрят пронизывающе, дерзко. -- Что мне от того, что видят на берегах северных морей? -- Но видит и султан. -- Султан далеко, а я -- здесь. -- Ладно,-- ответил Засядько.-- С этого момента жители Превезы переходят под защиту султана и российского императора. -- Я -- слуга султана,-- ответил Али-паша, словно забыв, что сказал только что, голос его прогремел мощнее, в нем кипела злость.-- Это мой город! -- Был,-- ответил Засядько. Он подошел к окну, помахал рукой. С корабля его не увидят, ясно, но пусть Али-паша думает, что он подает знак своим людям, а те передадут на корабль Али-паша поднялся во весь рост, и стало видно еще яснее, что это не паша, а отважный и удачливый разбойник, взявший власть своими руками, которые не высыхают от крови. -- Ты знаешь,-- закричал он страшно,-- что стало с теми, кто пытался мне угрожать? Засядько чувствовал ярость атамана шайки, но понимал и то, что тот держит злость под контролем, а кричит и вот-вот пустит пену бешенства для острастки, чтобы русский офицер дрогнул. Но и показывать что понял, тоже нельзя. Тогда в самом деле взбесится... В этот момент к Али-паше скользнул неслышно тот самый холеный сановник, что-то шепнул подобострастно. Али-паша несколько мгновений смотрел на русского офицера. Грудь его опустилась, он вдруг спросил совсем будничным голосом: -- А ты не тот ли Зась-ядь, который разбил доблестного Селим-бея? -- Доблестного? -- переспросил Засядько.-- Мне показалось, что он сражался хреново. Али-паша впился взглядом в его глаза: -- Теперь и мне так кажется. Когда он с семью тысячами солдат не смог удержать крепости. А у тебя было не больше тысячи? -- Семьсот,-- поправил Засядько.-- И двести местных жителей. Али-паша сел, рабыни тут же принялись массировать и разглаживать его огромные ступни. Глядя на Засядько исподлобья, внезапно предложил: -- Выпьешь со мной? -- На службе не пью,-- ответил Засядько. -- Девок хочешь? Вот этих подарю! Или отбери любых. -- Уже есть,-- сказал он нехотя.-- Хотя... если еще остались такие, что в моем вкусе, я бы взял. А пока решим насчет крепости. Али-паша взмахом отпустил сановника. На Засядько смотрел набычившись, но, чувствуя в самом офицере силу и помня о фрегате, чьи пушки нацелены на этот дворец, кисло улыбнулся: -- Я имею фирман от султана на овладение этими землями. Ну, и этими тоже. Почти... Но раз уж подошел флот наших друзей русских, то я оставляю им город. А сам с правоверными воинами пойду дальше резать всяких там греков, сербов и прочих христиан. Надо очистить благословенную землю от неверных! Засядько стиснул зубы. Коротко поклонившись, кивнул бледному как смерть знаменосцу, повернулся, и они пошли к выходу. На дверях стояли янычары, страшно скалили зубы, намекающе пробовали ногтем большого пальца лезвия своих кривых мечей, но Засядько скользил по ним скучающим взором, как на выцветший узор на старых вытертых коврах. Знаменосец изо всех сил старался не ускорять шаг. Его распирала ликующая щенячья радость. Они были у страшного Али-паши, предъявили ему требования -- подумать только! -- и не только вышли живыми, но добились своего. Да еще как добились! У ворот его гренадеры стояли в каре. Вокруг бесновалась толпа дико орущих и визжащих разбойников. Над головами блистали сабли, кто-то выстрелил в воздух. Солдаты стояли бледные, с решительными лицами. Увидев своего капитана, закричали радостно, но острия штыков все так же упирали в животы разбойников. -- Али-паша уходит! -- крикнул Засядько громко. Он адресовался своим, но так, чтобы слышали и те, кто надеялся смять ненавистных христиан.-- Город под нашей защитой! Среди разбойников крик поднялся такой, что его оглушило. Снова заблистали сабли. Солдаты подались в стороны, и Засядько предусмотрительно вдвинулся в их строй. Тут же заметил как появились люди из окружения Али-паши, начали успокаивать воинов истинной веры, даже оттаскивать силой. Когда разозленную толпу увели, Афонин спросил неверяще: -- Ваше благородие, неужто удалось? -- Я ты не верил? -- Да я то верил... в вашу удачу, ваше благородие... да только Али-паша, говорят, совсем закусил удила. Грозится на Стамбул пойти, семью султана вырезать и свое племя на престоле усадить! -- Гм... солдатские уши слышат больше, чем генеральские в Петербурге. Ты прав, с Али-пашой еще повозиться придется. Таких людей земля рождает редко. Знаменосец смотрел влюбленными глазами -- Разве что в Малороссии родился такой... Вы не заметили, он похож на вас, ваше благородие? Афонин пробурчал: -- Надо спросить у бывалых людей, не разбойничал ли Али-паша в молодости в степях Малороссии. Чем черт не шутит, когда бог спит? Яблочко от яблони... Не зря же нашла коса на камень! В городе Засядько велел солдатам разбиться на группы в три-четыре человека, не разлучаться, беречь друг другу спину. Люди Али-паши покидают город, но могут не удержаться от соблазна напасть на одинокого солдата, затем в качестве трофея долго таскать его отрубленную голову. А то и засушат и будут хранить как сувенир, чтобы и внуки видели доблесть деда, нападавшего не только на толстых торговцев, но и на профессиональных солдат! Дома зияли выбитыми окнами и распахнутыми, а то и сорванными с петель дверями. Трупы лежали на улицах, ветерок растрепывал волосы и задирал подолы убитых женщин. Мужчины лежали в лужах крови жестоко изрубленные, словно и мертвых секли ятаганами. Улицы были усеяны обломками мебели, выброшенной из окон, осколками посуды, обрывками одежды, одеял. Ветерок гонял по закоулкам облачка легкого пуха из распоротых перин и подушек. -- К воротам,-- велел Засядько коротко.-- Боря, возьми дюжину солдат, обойди вон тот квартал. -- Где тебя искать? -- На пристани. Уцелевших от резни сейчас грузят на корабли. Турки покупают всех, кто молод и здоров. В империи всем находят применение... Тебя бы, скажем, на галеру не взяли, хлипковат, но коз пасти... Куприянов обиделся: -- Коз!.. Козы сами пасутся. Я бы у них сразу султаном стал. А у султанов знаешь какие гаремы? -- Султаном коз? Куприянов увел отряд быстром шагом, а Засядько бегом заспешил к пристани. За ним тяжело грохотали солдатские сапоги. Покидающие город отряды Али-паши угрюмо жались к стенам домов. Почти все тащили узлы с награбленным, кое-кто нагрузил тюками жителей, теперь гнали их как рабов, используя в качестве мулов. Солдаты роптали, несчастные были жестоко избиты, шатались, но Засядько велел не задерживаться. Красивая смерть бывает только в разгар боя, а потом идут отвратительные будни войны с их грабежами, беззаконием и медленным умиранием от ран. И пока еще реально не придумано как во время войн щадить от насилия мирных жителей. Глава 18 Большая часть людей Али-паши уходила берегом, там остались еще неразграбленные города и села, но часть с богатой добычей грузилась на корабли. Когда Засядько явился на пристань, по трапам уже тянулись унылые цепочки рабов, вчера еще достойных жителей Превезы. Российский фрегат стоял, повернувшись боком, черные дула орудий смотрели в упор. Видны были аккуратные пирамиды ядер. Канониры стояли наготове, факелы в их руках горели. Он стиснул зубы, но молчал. Россия ради укрепления своей мощи не гнушается и таким союзником. Более того, в случае какого-либо спора российское командование тут же наказывает своих офицеров, стремясь угодить той стороне, пусть даже таким дикарям. Эта стычка с Али-пашой наверняка не пройдет безнаказанно. Но есть пределы, за которые русский офицер переступить не в силах. И честь свою топтать не даст, ибо это частица чести России, что бы там не говорили чиновники в Генштабе! -- Стойте,-- сказал он внезапно, двое солдат с готовностью бросились на мостки, остановили пожилого человека в изорванной одежде.-- Это не грек и не серб! Янычары закричали возмущенно, солдаты выставили штыки. Человек огляделся дико, внезапно вскрикнул с надеждой, быстро-быстро заговорил на немецком: -- Ради всех святых, спасите! Я торговец из Кельна, меня здесь ограбили, а теперь хотят продать в каменоломню... Засядько сделал знак солдатам, те выдернули немца из цепочки пленных, спрятали за своими спинами. Остальные невольники с криками и плачем начали протягивать руки, прося защиты. Янычары с рычанием били их плашмя саблями, гнали на корабль. Торговец дрожал, шептал благодарности, обещал расплатиться в Кельне. Солдаты роптали, смотрели на проклятых турков злыми глазами. К тому же эти разбойники вовсе не турки, турки сейчас тоже союзники, это вчера с ними воевали, и завтра, похоже, будут, а сегодня голова кругом идет, кто с кем и за что бьется -- непонятно... Добро бы за веру истинную православную, так нет же: янычары на глазах режут как овец православных сербов и греков, а ты стой, не вмешивайся, даже улыбайся, ибо Россия от этой резни что-то да перепадет. Перепасть перепадет, подумал Засядько угрюмо, да только имя Руси будет замарано. Лучше не брать свою долю из награбленного, потом это богатство боком выйдет. Еще двоих он вырвал из рядов невольников, признав в них европейцев, на большее не решился. И так с него, скорее всего, сорвут эполеты и отправят в солдаты. Затем послышался конский топот. В сопровождении большой группы всадников впереди скакал высокий чернобородый мужчина. Белые зубы блестели в черной как смоль бороде, глаза были дикие, разбойничьи, он выделялся статью и удалью. Засядько невольно залюбовался главарем разбойников, который сумел завоевать целую страну и теперь угрожает самому султану. Он был по-своему красив, как бывает красив хищный зверь, полный силы и ловкости. И головорезов подобрал под стать себе, но и среди них выделяется как орел среди кречетов. -- Зась-ядь,-- крикнул Али-паша предостерегающе,-- мои люди жалуются на тебя! Засядько помахал ему рукой: -- Почему? Разве союзникам не принято делиться? Али-паша оскалил зубы в понимающей улыбке: -- Но город-то я брал один? -- Наш флот перехватил эскадру французов, что шла сюда на помощь... Он умолк, сердце екнуло. По трапу гнали женщин, среди них мелькнуло знакомое лицо. Трое из женщин прижимали к себе плачущих детей. Али-паша проследил за взглядом русского офицера: -- А, женщины... Это всегда самый сладкий товар. -- Мне нужна вон та,-- сказал Засядько внезапно охрипшим голосом. Он бросился на сходни, сорвал с женщины покрывало. На него взглянуло дикое, заплаканное лицо Кэт. Губы ее распухли, глаза были красные от слез. Она обеими руками прижимала к груди маленькую Олю. Та выглядела измучено, но, завидев красивого русского офицера, улыбнулась сквозь слезы и протянула к нему ручонки. -- Господи, Кэт!..-- он обернулся к Али-паше.-- Эту женщину я забираю! За спиной Али-паши раздался грозный ропот. Янычары уже перестали обращать внимание даже на пушки фрегата, под прицелом которых находились. Гнев и унижение были на их лицах. Один подъехал к вожаку, что-то выкрикнул гневно. Али-паша кивнул, обернулся к Засядько. Черные цыганские глаза смеялись: -- Он говорит, что это его женщина. Он поймал ее! Что скажешь на это, гяур? -- Это женщина -- русская,-- сказал Засядько с яростью.-- Она не может быть его добычей. -- Это война,-- ответил Али-паша философски.-- Мы все можем стать добычей воронья. -- Эту женщину я не отдам,-- заявил Засядько. Солдаты с готовностью сомкнулись вокруг Кэт. Али-паша сделал знак своим людям, те вытащили ятаганы и окружили группу русских солдат. Их было вдесятеро больше, и здесь, как понимал Засядько, пушки фрегата не помогут. -- Ладно,-- сказал он сдержанно,-- я признаю его право на эту женщину... Глаза Кэт в испуге расширились, солдаты заворчали. Лишь маленькая Оля смотрела на Засядько и тянула к нему руки. -- Ну вот и хорошо,-- сказал Али-паша с победной усмешкой. В глазах была радость, он заставил отступить железного капитана, о котором знали уже и французы, и турки, и всякие там сербы с греками. Засядько вытащил кисет с монетами: -- Здесь сто цехинов. Я предлагаю за эту женщину! Янычар, который был хозяином Кэт, отрицательно покачал головой. Али-паша понимающе засмеялся. Любую женщину можно купить за цехин, но его л