ть,-- ответила она тихо,-- но я уже давно не играю в куклы, Александр Дмитриевич. -- А во что играешь? -- спросил он и тут же прикусил язык. Она прямо взглянула ему в глаза: -- Я не во что не играю, Александр Дмитриевич. -- Гм... А где твои родители? Он пытался сменить тему, но девушка не отпускала взглядом его лицо: -- Разговаривают. Чересчур громко, потому я вышла подышать ночным воздухом. Как вам удалось выбраться? -- Не помню,-- ответил он небрежно.-- Тебе не холодно? -- Очень,-- ответила она после паузы.-- Если вы хотите предложить свою рубашку, я... не окажусь. Он ощутил, что проигрывает. Попробовал отшутиться: -- Но тогда я превращусь в кусок льда! -- С такими волосами на груди? Как у медведя, которым меня пугаете. И я представляю как под ними тепло. Горячо, подумал он с неловкостью. Лоб взмок, по спине вот-вот побежит струйка. И от него будет разить потом как от коня после стипль-чеза. Он сопел, мучительно искал что сказать и как отшутиться, но на его счастье послышались неторопливые шаги. Он мгновенно отступил в тень, Чересчур поспешно, но так убежал и от ответа. Немного погодя показался французский солдат. Когда подошел ближе, Засядько увидел знаки различия капрала. Солдат был немолод, в нем чувствовалась неторопливая уверенность, солидность. -- Мадемуазель,-- сказал он отечески,-- вы рискуете простудиться... Это вам не солнечная Франция! Здесь мрачно и сыро даже в июле. А уж ночами здесь полно вампиров, призраков, летучих мышей и разной нечисти, а которую богаты здешние земли... -- Не спится,-- ответила она.-- Вам тоже? -- Старые раны ноют. Чуют беду. -- Будет штурм? -- Да,-- ответил он невесело.-- Вчера прислали парламентера... Я его видел. И слышал, что он сказал. И как сказал! А я людей знаю. Засядько чувствовал как она встрепенулась. Голосок ее ожил: -- Как он? -- Это настоящий. -- Что значит "настоящий"? -- Надежный. Таким доверяют как друзья, так и враги. Но у таких и друзья настоящие, и враги -- смертельные. После паузы она сказала дрожащим голоском: -- У него наверняка есть враги... В полутьме было видно как ветеран пожал плечами: -- У кого нет врагов, тот не человек... Не задерживайтесь, мадемуазель. Здесь ночи сырые как в могиле. О, моя солнечная Франция! Увидеть ее еще раз и умереть... Он пошел дальше, кашляя, и шаг его уже не казался так тверд, как вначале. Оля обернулась к темной нише, где затаился Засядько. Голос ее был тихим, с грустью: -- Жалеете, что не удалось убежать? Не из каземата, от меня? Родители считают меня чересчур откровенной, подруг это пугает тоже. Мама не может понять, что со мной стало, а я... я понимаю. Он понял, что должен задать вопрос: -- Почему? -- Потому что... появились вы. У него вырвалось: -- Оля, побойся бога! Ты совсем ребенок. А была вовсе... голым червяком в пеленках. -- Александр Дмитриевич, еще родители начали собирать газеты, где писалось о боях в Италии, походе через Альпы... И о вашей архипелагской экспедиции. Я прочла все, где упоминалось о вас, как только научилась читать. Это было нетрудно, мама эти места обвела красным карандашом. А теперь я сама собираю газеты, где хоть словом упоминается о вас. Это совсем-совсем другой мир! И я, соприкоснувшись с ним, уже не могу вместе с другими девочками сплетничать о нарядах, лентах и бантах... хотя одеваться умею не хуже. Они знают только тот мир, в котором живут. Они даже не подозревают, что есть другой! А я знаю, хотя живу в их мире... А так хочу чего-то настоящего! В ее голосе было недетское страдание. Засядько, чувствуя себя все скованнее, поцеловал ей руку как взрослой, отступил: -- Мне надо идти. А то скоро хватятся. -- Вы... обратно в темницу? -- Прощайте, солнечный ребенок,-- сказал он, исчезая в темноте. Последнее, как он запомнил ее, это отчаянные глаза в половину лица, и рука, что метнулась к медальону и коснулась пальчиками, будто девочка пыталась почерпнуть то ли силы, то ли утешение. Чтобы спуститься к своему подземелью, нужно было пробраться через анфиладу плохо освещенных, а то и вовсе неосвещенных залов. Светильники не горели, немцы берегли свиное сало, а французы при необходимости брали с собой факелы. Засядько неслышно скользил в темноте, в сердце остался непонятный щем. Оля, солнечный ребенок, невесть как попавший на сырую и мрачную землю, политую кровью... От стен еще шло тепло, камни прогрелись за жаркий день, но снизу тянуло холодом, и он представил себе каково сейчас в его подземелье, зябко передернул плечами. Звериное чутье заставило его застыть на месте. Тьма здесь была как чернила, перед глазами от напряжения начали плавать цветные пятна. Когда он решил было, что ему почудилось, и хотел было сделать еще шаг, ноздри уловили запах. Пахло табаком. И не простым, как он определил вскоре, а изысканным, с дорогими примесями. Хорошо, что я не пристрастился к этой дурной привычке, подумал он с облегчением. Человек, который затаился, мог бы почуять меня еще раньше. А теперь он по запаху чувствует, где тот стоит, хотя и темно, хоть глаза выколи... Внезапно в черноте возникла багровая искорка. Похоже, человек повернулся лицом. Еще через пару мгновений послышалось сопение. Незнакомец раскуривал трубку, багровая искорка заалела, осветила нижнюю часть лица. Де Артаньяк, узнал Засядько. Он ощутил как гнев начал разгораться, а пальцы стиснулись, будто уже держал врага за горло. Мерзавец посмел так грубо обращаться с ребенком! Хрупким как цветок, нежным как пыльца на крыльях бабочки! Если уж жаждет показать силу своих рук, пусть встретится лицом к лицу с ним, покажет на что способны его руки, и сколь далеко простирается его отвага... Краем глаза он уловил движение в дальнем конце анфилады залов. Мелькнула женская фигурка, исчезла в тени. Затем женщина выглянула из-за угла уже ближе, прислушалась к шагам, на цыпочках перебежала через освещенное полной луной место. Ого, подумал он невольно. А она из какой тюрьмы выбралась? Даже в мертвенном лунном свете было видно что она двигается легко и грациозно. Ее длинные черные волосы свободно падали на прямую спину, в глубоком декольте дразняще выглядывали крутые груди. Лицо чистое, смелое, со вздернутыми скулами, широким ртом. Глаз он не рассмотрел, только широкие темные впадины, но брови у незнакомки были узкие и красиво изогнутые. Когда она пробиралась, как и он, вдоль стены, избегая открытых участков, он успел рассмотреть длинные красивые ноги, которых не скрывало легкое платье из тонкого материала. Напротив, соблазнительно обрисовывало каждый изгиб красивого тела. Она приближалась к ним, он уже видел ее чувственный рот. Полные губы в лунном свете казались черными. Она уже почти миновала затаившихся мужчин, когда негромкий голос из темноты произнес тихонько: -- Франсуаза... Она вздрогнула, обернулась. Засядько видел, какой радостью, даже счастьем наполнились ее глаза, а лицо сразу осветилось. -- О, Клод! Она метнулась в темноту, и Засядько смутно увидел, как они обнялись, слились в одну фигуру. Послышался звук поцелуя. Засядько хотел попятиться, дальше глазеть и слушать неприлично, но придется пересечь освещенное место, а де Артаньяк теперь стоит, судя по всему, лицом к нему. -- Трудностей не было? -- послышался его негромкий голос. -- Особых не было,-- У женщины было мягкое и очень женственное контральто.-- Просто мой дурак был так польщен, что ради него оставила Париж и примчалась в эту забытую богом крепость, что... Словом, в конце-концов я сумела переключить его внимание на бутылку с вином. Он так и заснул с нею в обнимку И голос де Артаньяка: -- Честно говоря, я даже не верил, что ты сумеешь приехать! Все-таки война, везде передвигаются войска, военное время, гражданских по дорогам пропускают неохотно... Женщина сказала смеющимся голосом: -- Я боялась не застать тебя... Когда меня останавливали солдаты, я всем говорила, что еду к любовнику... Де Артаньяк упрекнул мягко: -- Не чересчур ли неосторожно? -- Если бы сказала, что еду к мужу, пришлось бы ехать до зимы! А так меня пропускали всюду, помогали. Удивительная мы нация! Чувствовалось по шелесту, что де Артаньяк обнял ее: -- Главное, чтобы наш рогоносец не заподозрил. -- Он видит только бутылку вина. Еще лучше -- бочонок. Артаньяк поддакнул с ехидным смешком: -- Пить рога никому не мешают. Глаза Засядько привыкли, он рассмотрел статную фигуру де Артаньяка, заметил женщину, что жадно прильнула к его груди. Ее густые волосы уже свободно струились по спине. -- Я так счастлива, что ты вовремя получил мою записку! Де Артаньяк засмеялся: -- Ее принесли, когда я ужинал с твоим мужем. У меня руки были заняты, но я исхитрился положить ее в свой медальон. Он снял с шею цепочку, послышался щелчок. Затем Засядько услышал восторженный голос Франсуазы: -- О, милый... У тебя в медальоне мой портрет? -- Я не расстаюсь с ним, дорогая. -- Не опасно? -- Ну, не станет же твой муж смотреть, что у меня в медальоне? Да и нравится мне играть с опасностью. Он убил бы меня, узнай что оттуда на меня смотришь ты. Де Артаньяк рассеянно гладил ее по спине, и она вскоре спросила встревоженно: -- Тебя что-то беспокоит? -- К нам явился парламентер. Русский полковник. Потребовал сдачи крепости. Если наш ветвисторогий примет его условия, это будет катастрофа. И для нас двоих. -- Почему, милый? -- Я вызвался побывать в армии, потому что это важно для карьеры. Понятно, что дни Бонапарта сочтены, старая аристократия снова возьмет верх. Но я должен успеть занять положение при императоре, чтобы претендовать на что-то и перед королем. Для этого я должен отметить свою роль в обороне Торна. В Париже мне помогут подать все в нужном свете. Но едва я прибыл, как этот дурак собирается сдать крепость без боя! -- В самом деле? -- Он мне сказал сам. -- И что мы... можем? -- Пока не знаю. Если бы парламентер погиб... или был убит, то обозленные русские прекратили бы переговоры. Начался бы штурм, а эта крепость выстоит месяцы, если не годы. Я добавлю пару важных строк в свой послужной список, отбуду в Париж, а затем пусть эту крепость хоть с землей сравняют. Была долгая тишина, звук поцелуя, учащенное дыхание, затем Засядько услышал ее тихий голос: -- Милый, я сделаю для тебя все, что потребуется. Подумай! В некоторых случаях женщины могут больше мужчин. Засядько ждал, что де Артаньяк с негодованием откажется, однако голос французского офицера прозвучал с напыщенной торжественностью: -- Почему для меня? Для нас, дорогая. Как только избавимся от рогоносца, мы поженимся. И все мои земли будут твоими. И замок. Не такой, как этот -- мрачный и угрюмый, а светлый и воздушный, как все в нашей Франции! Ее голос прозвучал с такой страстью, что у Засядько по спине побежали мурашки: -- Как я хочу этого!.. Как хочу! -- Это будет, дорогая. -- Клод, скажи, что я могу сделать, чтобы приблизить этот день? Я хочу помогать тебе, а не ждать готовенького. Скажи! Сейчас война, люди убивают друг друга. Всюду совершаются преступления, которые в мирное время считались бы чудовищными... Ты понимаешь меня, Клод? Засядько уловил в голосе де Артаньяка тщательно скрываемое торжество: -- Ты права, Франсуаза. Тем более, что на пути к нашему счастью не надо даже причинять вред ни одному из соотечественников. А этот русский полковник... Он противник, которого мы все равно должны убить на поле боя. Сейчас он тоже на поле боя, пусть даже не держит в руке шпагу! После непродолжительного молчания Засядько услышал голос Франсуазы. В нем звучали как страх, так и алчная страсть к победе любой ценой. -- У меня есть яд... я давно ношу с собой... В этом перстне. Мечтаю отравить Мавильона, но все никак не решусь. Может быть, когда уже будет совсем невыносимо... Но и тогда можно будет все переиграть! Вот в этом кольце у меня противоядие. После долгого молчания позвучал его озабоченный голос: -- А как ты сумеешь? -- Я? -- переспросила она.-- Впрочем, мне легче, ты прав. Меня еще ни один мужчина не встретил настороженно. К нему можно как-то пробраться? Он сказал торопливо: -- Я могу устроить. -- Тогда я приду, просто ведомая любопытством. Как он с виду? Де Артаньяк буркнул неприязненно: -- Некоторым такие нравятся. -- Если ты хочешь, я прикинусь этой некоторой. Скажу, что хочу хоть как-то компенсировать грубость своего мужа. Мне понадобится кувшин вина и два фужера. Она говорила быстро, искательно заглядывала ему в лицо, ее тонкие пальцы нервно теребили лацканы его мундира. Засядько чувствовал их напряжение, страх и замешательство. Оба страстно стремились к своим целям, но все-таки замышляли хладнокровное убийство! Он надеялся, что де Артаньяк возразит, все-таки французский аристократ и офицер, однако тот отвел глаза, сказал после паузы: -- Что делать, если по дороге к нашему счастью надо будет переступить... через это. Это я "это", подумал Засядько зло. Переступить через мой труп! Господи, чего же они пытаются достичь такого необыкновенного? Она, понятно, ослеплена любовью, однако де Артаньяк и так богат и знатен. Если ли предел стремлению к еще большему богатству и власти? Человек -- мера всех вещей, вспомнил он. Человек сам определяет себе пределы. Как в нравственном, там и в безнравственном. -- Дай-ка мне кольцо с противоядием,-- вдруг сказал де Артаньяк.-- Я не хочу, чтобы он погиб... во что бы то ни стало. Если будет шанс достичь нашей цели без его смерти, я это сделаю. -- Это было бы лучше,-- вырвалось у нее невольно. -- Я сделаю все, чтобы не дать ему умереть... от яда. Офицеры все-таки должны погибать на поле боя со шпагой в руке! Голос его показался Засядько чересчур напыщенным, чтобы быть искренним, но женщина только простонала с благодарностью: -- Милый... Де Артаньяк зарылся лицом в ее пышные волосы, целовал, в то время как его руки расстегивали крючки и пряжки на ее платье, и Засядько, воспользовавшись моментом, неслышно отступил, перебежал освещенное место и заскользил дальше по анфиладе залов, часто ныряя в ниши и затаиваясь, слыша шаги. Глава 26 Фон Бюлова уже не было в подземелье, но Ганс дожидался терпеливо. Без тени упрека проводил русского офицера обратно, Засядько пролез в дыру, и Ганс тщательно вставил глыбу на место. Засядько ощупал придирчиво, плесень сомкнул краями так, будто сплошной покров никогда не нарушался. Он едва успел лечь, закинув руки за голову, когда дверь лязгнула, на пороге появилась женская фигура. За ее спиной блестели высокие кирасы с конскими хвостами. Франсуаза с высоты окинула его коротким взглядом, тепло и, как он решил, искренне улыбнулась: -- Наш герой скучает... Идите, я покормлю его. Она взяла из рук кирасира поднос. Засядько рассмотрел задранные ножки жареной курицы, гроздья крупного винограда. В середине высилась пузатая бутылка, по краям стояли два бокала. Один -- фужер из тонкого стекла, второй был из темного серебра. Засядько ощутил как холодок побежал по спине. Тогда, подслушав разговор, он со зла решил, что отвлечет ее внимание и поменяет бокалы, но что делать теперь? Женщина сошла вниз, за спиной лязгнула дверь. Поднос она держала двумя руками на уровне пояса, и ее крупная грудь в глубоком декольте дразняще касалась края подноса, словно ее предлагали наравне с вином и жареной птицей. Засядько сглотнул слюну. Запах жареного мяса, сочной подливы смешивался с тонким ароматом духов, женского тела. Третья курица за ночь! Похоже, он обожрется курятины так, что смотреть на пернатых не сможет. Свечи бросали на ее лицо тени. Он нехотя поднялся, коротко поклонился и сел на свое ложе. Хоть и женщина, но пришла травить его как крысу! Правда, очень красивая женщина. Таким прощается многое. -- Добрый вечер, Франсуаза. Ее красиво очерченные брови взлетели: -- Вы... знаете мое имя? -- Такой ослепительной женщины да не знать? Она с некоторой тревогой всматривалась в его мужественное лицо, темнокарие глаза, где таилась насмешка: -- Но все-таки... вы не могли меня видеть! Он поклонился: -- Считайте, это озарение. Предчувствие необычайного! Разве это не самое необычайное на свете, что в эту мрачную камеру заглянула такое сокровище? -- Да, меня зовут Франсуаза,-- сказала женщина. Губы красиво изогнулись.-- Вы чересчур галантен для русского. Вы не француз? -- Француз,-- согласился Засядько.-- Но с детства живу в России. И служу в ее армии, как, к слову, служат многие французы. Которые бежали от революции. Он видел как она закусила губу. Час назад шел разговор, что отравить надо русского, а не соотечественника. -- Я жена коменданта крепости,-- сказала она чуть побледнев -- Я слушала, он чересчур грубо обошелся с вами... И чтобы вы не составили из-за него неверное представление о Франции, я попытаюсь как-то компенсировать ваши неудобства. -- Я польщен,-- воскликнул Засядько.-- Но каким образом? -- Каким смогу,-- улыбнулась она. Она присела рядом, поднос поставила между ними. Засядько видел в ее глазах как замешательство, так и удовольствие, что он оказался не диким тунгусом, как представила со слов де Артаньяка. Но нервничает чересчур сильно. Вряд ли можно объяснить опасением, что внезапно явится грозный комендант крепости. -- Вам не достанется от мужа? -- спросил он. Ее лицо, созданное для поцелуев, было безупречным, а губы -- полными и зовущими. В крупных глазах, крупных и с влажным блеском, ощущалась тайна, приглашение, даже намек на некую общую тайну. Нежная шея, полуоткрытые плечи, глубокое декольте, откуда из ложбинок между грудей поднимается смешанный аромат духов и женского тела. Дышала она глубже, чем следовало после трех ступенек, разве что бежала через всю крепость, отчего грудь вздымалась, туго натягивая тонкую ткань и показывая ему нежнейшие полушария. -- Муж занят делом,-- ответила она,-- я же, как могу, выправляю его мелкие промахи. Разве это не похвально? -- Конечно,-- заверил он торопливо.-- Но мне не хотелось бы оставлять вас без ужина. Она засмеялась, ее глаза с удовольствием скользнули по его мужественной фигуре. В глазах на миг мелькнула тревога, намек на страх, но это мог быть страх застигнутой мужем в таком неподходящем для жены коменданта месте. -- Женщины должны ограничивать себя в еде,-- объяснила она.-- У нас говорят: "Чтобы быть красивой -- надо страдать". -- Зато могут не ограничивать в других стремлениях,-- ответил он значительно. Их глаза встретились, пару мгновений держали друг друга взглядами. Он увидел и неприкрытое удовольствие, что он оказался красивым мужчиной, а не старым уродом, и растущее сожаление, что придется его добавить к многочисленным жертвам войны, и... поверх всего темную страсть, низменную и потому могучую, не знающую преград. Страсть к мощи, богатству, власти. -- Да,-- ответила она просто.-- Не все женщины -- игрушки в руках мужчин. Некоторые умеют выбирать дороги сами. Надеюсь, вы не откажетесь от бокала вина в честь таких женщин? Он развел руками: -- Как можно! Только слабые мужчины хотят видеть в женщинах игрушки. -- Вы не слабый? Он прямо посмотрел в ее глаза: -- Вы сможете убедиться. Она вытащила пробку, начала разливать вино. Сперва плеснула себе, подчинясь древним правилам, что надо показать, что вино не отравлено, и чтобы крошки пробки слить себе, затем наполнила до краев его бокал, а потом уже долила себе. Засядько с сильно бьющимся сердцем наблюдал за ее руками. На безымянном пальце поблескивает золотой перстень. Яд там. Но пока сидят вот так и беседуют, у нее нет шансов высыпать незаметно. Хотя вино подобрала умело: темное, густое. В шампанском, скажем, даже белый порошок был бы заметен. Пришлось бы долго отвлекать его внимание, пока растворится. Его пальцы ощутили прохладный металл серебряного бокала: -- Что ж, за настоящих женщин! Она подняла бокал на уровень глаз. Глаза ее смеялись: -- За настоящих! На миг он ощутил беспокойство, что яд уже в его бокале, но Франсуаза тоже следила за каждым его движением, и он сделал первый глоток. Вино было отменное, с приятной горчинкой, умеренной крепостью, сладкое и густое, какие он предпочитал себе наливать, когда вынужден был принимать участие в застольях. -- Как вы уживаетесь с русскими? -- спросила она. И, не дожидаясь ответа, пояснила.-- Русские в моем представлении это нечто среднее между монголами и тунгусами. А вы сложены, как я уже вижу, подобно греческому богу, глаза же у вас как у самого дьявола... у меня уже бегут мурашки по коже! Смеясь, она протянула белую нежную руку. Кожа была чиста и шелковиста на ощупь, Засядько задержал ее ладонь в своей руке. Их глаза снова встретились, он увидел в ее лице растущее желание. Ее грудь начала вздыматься еще чаще. Ему не надо было быть умельцем в салонных играх, чтобы понять, чего ждут от него дальше. Каждый жест этой женщины и рассчитан на тупых мужчин, что, прежде всего, подчиняются велениям своего мужского естества, а уж потом -- Богу, королеве, императорам или Отечеству. Про своих жен в эти мгновения не вспоминают вовсе. Он привлек ее к себе, и она, коротко и с облегчением вздохнув, прильнула к его широкой груди. Запах духов и тела стал сильнее, его руки непроизвольно стиснулись на ней, и он ощутил как его дыхание тоже стало чаще. -- Погоди,-- шепнула она тихо.-- Это так неожиданно... Я никогда не изменяла мужу. Мне надо бы еще вина... Я вся дрожу. Не осмелюсь. Пальцы ее вздрагивали, и, когда наливала, дважды плеснула мимо бокалов. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Затем она наполнила их в третий раз, оставила. Но поднос стоял на ложе, и она осторожно подняла и перенесла на стол. При этом закрывала спиной. Осторожно поставила, подвигала, поочередно сняла с подноса на стол, все это время закрывала от русского офицера спиной. Когда повернулась, лицо было бледным, губы вздрагивали. Он пытался найти в ее глазах страх и раскаяние, но там была только отчаянная решимость. -- Не хочешь еще бокал? -- спросил он. -- Пока нет,-- ответила она торопливым шепотом. Дает время раствориться, понял он. Ее руки были нежными, и когда она прижалась всем телом, он ощутил что даже бокал с ядом не может охладить его жара. Да и то ночь выдалась жаркая, и, начиная с французов, его наперебой кормили жареным мясом с острыми специями. В крови и без того огонь! В какой-то момент она жарко шепнула: -- Погоди, разденусь... Он начал расстегивать многочисленные застежки на ее платье, она тихо засмеялась. -- Отвернись... -- Как скажешь. Она, повернувшись к нему спиной, что-то делала со своим платьем, высвобождалась из тугого корсета, а он, мгновенно увидев шанс, схватил ее бокал, выпил залпом, из своего перелил в ее, а свой успел наполнить из бутылки. Отшвырнув платье, она скользнула на ложе и торопливо укрылась его пледом. Ее прищуренные глаза наблюдали как он неспешно сбросил одежду, потянулся к ней. Готовится отправить меня на тот свет, подумал он, стараясь разжечь в себе гнев, но гнев погасал, не успев разгореться, а его руки уже схватили ее, сжали. Ему не помешала ни дверь, в которую могли войти солдаты, ни то, что женщина замыслила его убить. В конце-концов, кто хочет взлететь высоко, должен быть готов и к падению. Кто играет по маленькой, у того, как проигрыши, так и выигрыши крохотные. А эта женщина восхотела очень многого... Когда их дыхание выровнялось, она с трудом высвободилась из его рук. Разрумянившееся лицо покрылось мелкими капельками пота, глаза потемнели, а зрачки стали широкими, заняли всю радужную оболочку. Она смотрела на него со странным выражением. Засядько потянулся к столу, она внезапно вскрикнула: -- Не надо! -- Что? -- не понял он. -- Я хотела сказать... довольно вина,-- выговорила она жалким голосом. -- Довольно? -- удивился он, добавил голосом Быховского, удалого гуляки.-- Вина и женщин никогда не бывает много! Он взял в руку серебряный бокал. Франсуаза смотрела дико. Ему показалось, что она вот-вот выбьет из его руки вино, расплачется, признается во всем. -- Разве нам плохо без вина? -- спросила она с вымученной улыбкой. -- Чудесно,-- заверил он.-- Но теперь я чувствую жажду. Он держал бокал, словно раздумывая, наконец, поднес ко рту. Помедлил, давая ей последнюю возможность или выбить бокал из его руки, или заплакать и во всем признаться. Но Франсуаза молчала, и он сделал глоток. Франсуаза вздохнула, дотянулась до своего бокала. Медленно, не глядя ему в глаза, протянула бокал, края легонько звякнули. В ее лице он заметил отчаянную борьбу. Вмешаться, сказать, что все слышал? Он выпил залпом. Когда он поставил со стуком пустой бокал, Франсуаза медленно выпила все, вздохнула. Лицо ее постарело, брови сошлись на переносице. Она наклонилась, поцеловала его в лоб. Как покойника, подумал он зло. А вслух сказал мечтательно: -- Как хорошо, что война заканчивается... Мои отец и мать не дождутся, когда я вернусь! -- У тебя родители еще живы? -- спросила она глухим голосом. -- Да, только уже не могут без моей помощи. Я их очень люблю. Если я погибну, они не переживут. Он видел как она побледнела и закусила губу. Похоже, нечаянно задел еще одно больное место. И соотечественник, и единственный кормилец престарелых родителей... -- А как твои родители? -- спросил он. Она вздрогнула, вскочила и начала торопливо одеваться. На этот раз не просила отвернуться, и он помог ей зашнуровать корсет. На спине были два некрасивых пятна, и он понял, почему тогда просила отвернуться, а теперь для нее это было неважно. -- Надо идти,-- сказала она быстрым задыхающимся голосом.-- Муж может хватиться. Он страшен в ярости! Она метнулась к двери, Засядько крикнул вдогонку: -- Поднос и бокалы! Что он скажет, когда явится утром? Да и солдатам достанется, что помогли... Ее быстрые руки похватали бокалы, снова она оказалась на ступеньках и уже коснулась двери, когда Засядько сказал негромко: -- Франсуаза... Прими свое противоядие. Она обернулась как ужаленная. На бледном лице глаза расширились, голос упал до свистящего шепота: -- Ты... О чем ты? -- Яд не убивает сразу,-- сказал он тем же ровным голосом.-- У тебя есть время спасти жизнь. Свою. -- О чем ты? -- повторила она, бледность залила не только лицо, но и шею. -- Ты выпила отравленное вино. -- Я? -- Я сожалею, Франсуаза... но ты как-то перепутала бокалы. Она смотрела неверяще, затем страшное понимание появилось в расширенных глазах: -- Ты... откуда ты знаешь? -- Предвидение,-- кивнул он, лицо ее стало перекошенным, и он поспешил закончить неприятный ему разговор,-- спеши взять противоядие. Я думаю, оно не лежит в твоей комнате. Она еще неверяще смотрела вниз со ступеней, он лежал с голой грудью, красивый и мужественный, улыбался несколько печально и понимающе. Но в глазах была жестокость, и она, вскрикнув жалобно и отчаянно, выронила поднос. Бутылка разбилась о каменный пол, а бокалы покатились, звякая вниз. Франсуаза рванула дверь на себя и выбежала в плохо освещенный коридор. Занятная у меня ночь, подумал он со смешанным чувством. Надо поспать, бомбардировка начнется в шесть утра. Проснувшись, в тот же момент услышал, что его батареи ведут залповый огонь по местам в крепостной стене, которые он отметил сразу же по прибытии под Торн при беглой рекогносцировке. Через некоторое время в стенах образуются бреши... Вспомогательная артиллерия, обычно не принимающая участия в осадах, на этот раз тоже деловито выпускает ядра, целясь в указанное место. Даже легкая артиллерия, предназначенная исключительно для поддержки конных атак, ведет огонь по той же цели, что и осадные пушки... Снова загремела железная дверь, в дверном проеме возник человек в треуголке. По грузной фигуре Александр узнал коменданта крепости. Тот спустился едва ли не быстрее кирасира, бегло взглянул на забытый поднос с остатками роскошной еды, но не прореагировал, и Засядько понял, что дела очень серьезные, раз уж комендант даже бровью не повел. -- Слушаю вас,-- сказал он, поднимаясь. Вид коменданта был страшен. Лицо осунулось и постарело, в глазах было затравленное выражение. Руки тряслись, он то скрещивал их на груди, то нервно теребил пояс. Веки набрякли, а белки глазных яблок покраснели от множества полопавшихся сосудов. -- Каковы ваши условия? -- быстро спросил Мавильон. Голос его был хриплым, страдальческим. Засядько сел, смотрел сочувствующе на старого воина: -- Это вы о чем?.. Ах, да... Гарнизону гарантируется жизнь и личная безопасность. После окончания войны солдат и офицеров немедленно вернут во Францию. -- А оружие, замена, обоз? -- Останутся победителям. -- Но это нарушение! -- воскликнул Мавильон.-- По всем действующим военным законам осажденному гарнизону разрешается сдавать крепость или город, забирая с собой знамена, пушки и обоз. Кто дал вам полномочия... -- Вы,-- ответил Засядько.-- Вы дали. Первоначальные условия и были таковы. Но вы сами все испортили. Вы велели взять парламентера под стражу. Это варварство, которого никак нельзя было ожидать от цивилизованной французской армии. Хотя, если по чести, я неплохо провел время... Но вы не дали вовремя ответ союзному командованию, а за это время условия существенно изменились... -- Кто изменил? -- Я,-- ответил Засядько.-- Я уполномочен союзным командованием. Услышали бы меня в союзном командовании, подумал он. Разжаловали бы в рядовые. Мавильон поднял голову. Сверху доносился слитный гул, словно тысячи исполинских молотов били по крыше каменного здания, вгоняя его в землю. Каменные глыбы трещали, уже слышались крики раненых, придавленных падающими участками стен. -- Эти условия мы принять не можем,-- ответил Мавильон громко. Однако чуткое ухо Александра уловило в голосе коменданта нотки колебания. И он сказал подчеркнуто спокойно: -- Тогда вы погибли. Не сомневаюсь, что смелый офицер предпочтет смерть позорному плену, но имеете ли вы право до такой степени распоряжаться жизнями других людей? Через несколько часов сюда ворвутся союзные войска. Начнется резня... Мавильон опустил голову, раздумывая. Засядько продолжал: -- Среди атакующих -- корпус Блюхера. А вы знаете, что этот прусский генерал люто ненавидит французов. И его солдаты могут не пощадить даже раненых... Мавильон взглянул исподлобья: -- Мы принимаем ваши условия. Но вы останетесь заложником на все время сдачи крепости и передачи оружия! Таким офицером союзная армия наверняка дорожит. Если со стороны ваших войск будут допущены какие-либо нарушения или бесчинства,-- вас немедленно расстреляют! Засядько поклонился: -- Я уполномочен от имени союзного командования принять это условия... Я рад, что с вами нет вашего помощника, иначе мы бы не пришли так быстро к соглашению. Кстати, что-то не вижу его и поблизости... Комендант взглянул в упор налитыми кровью глазами: -- Которому вы предрекли сегодня смерть? -- Надеюсь, он жив,-- сказал Засядько,-- я хотел бы придушить его сам. Мавильон оскалил зубы: -- Вряд ли вам это удастся, господин прорицатель! Де Артаньяк серьезно ранен... очень серьезно. Засядько покачал головой. Голос его стал серьезным: -- Надеюсь, русским ядром? Простите, я не знал. А как здоровье вашей жены? Мавильон подпрыгнул, глаза стали дикими. Пальцы обеих рук вытянулись к горлу русского офицера: -- Что вы знаете? Говорите! -- Я не знаю, о чем вы спрашиваете,-- ответил Засядько резко. Он отступил, но уперся спиной в штыки гренадеров. Мавильон взмахом руки услал солдат за дверь. Оставшись наедине, проверил, насколько плотно закрыта дверь. Когда обернулся к Засядько, лицо его было искажено горем и страданием: -- Вы что-то знаете! Иначе бы не спрашивали о женщине, которую даже не видели. -- Я мог слышать,-- ответил Засядько как можно спокойнее, но по спине пробежал холодок недоброго предчувствия. -- Да? Впрочем, даже солдаты смакуют сплетни. Виданное ли дело, жена приезжает к любящему мужу в действующую армию! -- Что с нею? -- спросил Засядько тихо. -- Она... она умерла. Засядько ощутил как его обдало холодом с головы до ног. Непослушными губами проговорил: -- Как это... случилось? -- Не знаю! -- рявкнул Мавильон. Бледное лицо пошло красными пятнами.-- Почему-то ночью она оказалась в левом крыле крепости. Де Артаньяк помещался там. Очевидно они из-за чего-то поссорились... но ума не приложу!.. как могли?.. Почему вдруг она схватила со стола нож и воткнула де Артаньяку в живот? Да еще так... с такой силой... -- А что говорит сам де Артаньяк? -- Сейчас он в бреду. А тогда успел сказать, что для него самого все непонятно. Врет, конечно. Но я не понимаю, чего именно недоговаривает! Он с силой опустил кулаки на стол. Лицо было искажено страданием. Уголки рта подергивались, в глазах заблестела влага. Засядько стало жаль ветерана наполеоновских походов. Сказал осторожно: -- А если узнаете? -- Господин прорицатель! -- рявкнул Мавильон.-- Я не верю в чудеса, которые происходят в моем присутствии. Но если вы хоть как-то раскроете тайну... Я начинаю думать бог знает что! Вплоть до государственной измены, заговора против особы государя императора... Засядько покачал головой: -- Все гораздо проще. Я заметил на груди де Артаньяка медальон. Вы заглядывали в него? Комендант ощетинился: -- Это недостойно офицера! Вообще недостойно. Я не тот человек, который сует нос в личные вещи! -- Даже, если это очень важно? -- Все равно,-- ответил Мавильон жестко.-- Есть вещи, через которые порядочный человек никогда не переступит. Да и у вас нет доказательств, что в том медальоне раскрытие тайны. А пятно на совесть я положу! Засядько сказал задумчиво: -- Вы правы. Но озарения бывают... пусть даже нелепые. Мне вот сейчас было видение: вы и ваш помощник беседуете о делах защиты крепости, входит слуга, вы... простите, но таково было видение, тайком от своего помощника наливаете в кружку вина и хлещете за его спиной... а тот тем временем тайком принимает от слуги какую-то записку. Он наблюдал, как гневно расширялись глаза Мавильона. Он набрал в грудь воздуха, раздулся как петух, но затем грудь опала, словно сбоку пробили дыру. Лицо побелело еще больше: -- У вас... такое видение? -- Да. И тайна, как мне показалось, в том медальоне. Или хотя бы часть тайны. Да, или хотя бы часть тайны, подумал он. Неужели, этот мерзавец не отдал ей противоядие? Значит, уже успела надоесть, а такой способ отвязаться -- самый действенный. Вряд ли она бросится к мужу с признаниями, в надежде, что тот силой вырвет у помощника спасение для неверной жены! Действовал наверняка. Только не учел ее тигриный характер. Зная, что умирает, возможно уже почувствовала первые симптомы, она решила и его взять с собой. В ад. Глава 27 В отсутствие Мавильона его перевели в главный зал замка. Слуги накрыли на стол, Засядько застонал, увидев исходящую паром жареную курицу, покрытую коричневой корочкой. Перед ним поставили запыленную бутылку и бокал из темного серебра. Засядько смахнул пыль и паутину, узнал темное красное вино. Похоже, слуги тоже знают дорогу в подвал, где ночью побывала Франсуаза. -- Позвольте? -- спросил слуга. Он взял бутылку из рук русского полковника. Засядько покачал головой: -- Ночь кончилась. -- Простите? -- Утро,-- объяснил Засядько.-- Ясное утро! Я хочу иметь такую же ясную голову. Слуга почтительно наклонил голову. В глазах его не было и тени узнавания, но Засядько понимал, что тот узнал в нем человека, который прятался за портьерой в кабинете Мавильона. Комендант крепости явился чернее грозовой тучи. Не глядя, прорычал: -- Все подтвердилось, будь вы прокляты! -- Он еще жив? -- спросил Засядько. -- И здесь дьявол вам помог. Он умер в предсказанный вами срок! -- Дьявол умер? -- Мой помощник! -- прорычал Мавильон. Засядько сказал сочувствующе: -- Красивая вы нация, французы. Даже дьявол у вас помощник... Вы под обстрелом тяжелых орудий пьете хорошее вино, острите. А любовники умирают друг у друга в объятиях! Как жаль, что после этой войны верх возьмут угрюмые немцы, сонные британцы и богомольные русские... Это вернуло взбешенного коменданта в реальный мир. Потеря двух людей: жены, с которой был в браке несколько лет, и помощника, что хоть и был прислан из Генштаба, но сумел стать незаменимым, не должна отразиться на судьбе крепости и вверенного ему гарнизона солдат. -- Война еще не проиграна,-- огрызнулся он.-- Мы верим в гений императора! -- И все же проследите, чтобы условия сдачи выполнялись,-- попросил Засядько.-- Пруссакам только дайте повод! Ведь для них вы -- захватчики. Да и моя шкура мне еще понадобится. Через несколько дней Засядько снова вызвали в генеральный штаб. Там уже собрался генералитет, все были в парадной форме. В центре находился дородный мужчина в мундире высшего офицера генерального штаба прусской армии. Александр узнал полковника барона Мюфлинга, с которым уже приходилось встречаться по делам службы. Мюфлинг с интересом повернулся к Засядько: -- Так это вы наш национальный герой? Поздравляю! Мой король просил договориться о сдаче крепости на любых условиях, лишь бы французы убрались из страны, а вы каким-то образом принудили их к капитуляции. Пруссия получила Торн в полной сохранности, к тому же уцелели склады с оружием и продовольствием. Мы не забудем, кому обязаны! Он крепко пожал руку Александру, отступил на шаг и торжественно провозгласил: -- Его королевское величество король Пруссии Фридрих-Вильгельм III приглашает героя Торна на торжественный прием в честь взятия крепости. Александр поклонился: -- Польщен. Если мое командование не будет против... -- Не будет,-- засмеялся Мюфлинг.-- Клянусь престолом короля, еще как не будет! -- Ну, тогда я полагаю мне останется только сшить себе парадный костюм. Мюфлинг схватился за голову: -- У вас нет парадного костюма? Да каждый прапорщик... Засядько посмотрел в смеющееся лицо барона: -- Я не каждый, дорогой барон. Тот оборвал смех, сказал серьезно: -- Я знаю, Александр Дмитриевич. Я знаю. Но парадный костюм... как же без него? Я сегодня же пригоню вам своего портного. Дело в том, что прием состоится... завтра. Прием оказался не приемом, а праздником с фейерверками и роскошно уставленными столами, пьянкой, хотя вначале была торжественная часть, выход короля, представление, взаимные поклоны. Александр ждал вместе с группой прусских высших офицеров. Так уж полагалось, что после каждой победы королю подавали список награждаемых. И хотя сейчас прусские войска не произвели и выстрела, но кто вспомнит об этом через годы? Короли должны мыслить на века вперед. Во дворце помимо прусской знати были приглашенные от австрийского двора, гости из русского генерального штаба, что пришли посмотреть на триумф своего земляка, богатые и знатные люди разных наций и судеб, волей случая оказавшиеся вблизи и добившиеся возможности побывать при дворе короля. Словно кто-то толкнул Засядько. Он повернул голову, через пуст