Франции и Италии, так уж повелось, сразу же приезжали в Петербург и Москву, именно в богатой России они делали наибольшие сборы. В Петербурге переняли дурную моду приходить в театр после первого акта, а то и после первого действия, но на этот раз зал был полон еще перед началом. Оля с восторгом рассматривала зал в лорнет. Зрение у нее было совсем не дворянское, орлица позавидует, но ей нравилась изящная вещица, изделие французских умельцев-ювелиров. Александр подарил, чтобы у нее было время для нужной паузы в разговоре, когда нужно спешно собраться с мыслями. У мужчин для этого служат табакерки с нюхательным табаком, трубки для курения, когда вроде бы занят набиванием табака или возжиганием, а на самом деле лихорадочно шаришь в пустой голове в поисках удачного ответа. Ложи блистали расшитыми золотом камзолами и мундирами. Вельможи и сановники, генералы и родовитые князья, знатнейшие дамы, графини, баронессы, княгини, все в роскошнейших платьях, невообразимые прически, драгоценности, жемчужные колье, золотые серьги с бриллиантами, алмазные диадемы в затейливо убранных волосах, рубиновые ожерелья... И над всем собранием, даже в партере витает дух богатства и благополучия. Генералы и сановники, с голубыми и алыми лентами через плечо, неторопливо раскланиваются, занимают места, готовятся с удовольствием внимать знаменитому певцу в добротном спектакле. Но по-настоящему знаменитым любой певец становится, лишь завоевав сердца взыскательных россиян в столице, ибо те видели-перевидели известнейших певцов и музыкантов. Внезапно зал зашевелился, по нему пронесся вздох. Генерал-полицеймейстер быстро отдал распоряжения помощникам, так же быстро прокатился по ковровой дорожке навстречу Александру I. Тот вел супругу, за ними двигалась свита блистающих драгоценностями придворных дам. Они вошли в свою ложу, государыня села впереди с придворными дамами, позади встали приглашенные в их ложу. Засядько рассмотрел князей Трубецкого и Заболоцкого, а также двух иностранных послов. Александр I, обвел безучастным взором зал, заприметил Засядько, кивнул. Засядько ответил на поклон, а когда Оля прошептала что-то восхищенное, пробормотал: -- Глупенькая, он не меня заметил... Весь зал давно уже таращит глаза на тебя! -- Я что-то не так одела? -- испугалась она. -- Ты выглядишь как цветок среди чертополоха. -- Ну, скажешь еще,-- шепнула она, а щеки ее залились девичьим румянцем. Он смотрел с любовью и нежностью. Это удивительное свойство краснеть так мгновенно и отчаянно, всегда приводило его в восторг. И в то же время она была смелой, отважной, не сидела, сложа руки. А встретив наглеца, не тушевалась, а, прямо глядя в глаза, давала резкий отпор. В самом деле, едва они появились, на них были устремлены многие взоры. О нем знали как о лихом воителе, ставшим администратором, мол, пользуется безграничным доверием государя, с ним надо держать ухо востро, а она сразу же по приезде завоевала славу одной из красивейших женщин столицы, если не красивейшей, и это мнение света за эти годы не померкло ни на один день. Каждую весну на балу у губернатора вспыхивала то одна, то другая звездочка, но проходил год, и вот уже щечки поблекли, взгляд потускнел, а девичья грация неуловимо быстро сменяется нездоровой полнотой, к которой особенно склонны русские женщины. Ольга Засядько, как все видели, оставалась вечно юной царевной... Тенор в самом деле был не плох. Молод, красив, только уверенности в нем еще не чувствовалось, но это Засядько отнес скорее к достоинствам. Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше. Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали на сцену цветы. Тот раскланивался, посылал отзывчивым слушателям воздушные поцелуи. Засядько ясно видел в темных как маслины глазах неподдельное счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и остальной мир! -- Спасибо,-- сказала Оля горячо.-- Ты удивительный! Хоть и редко вывозишь меня в театр, но всегда так удачно! -- Это тебе спасибо,-- ответил он искренне.-- Ни жалоб, ни стенаний на то, что держу затворницей... -- Это ты держишь? -- возмутилась она.-- Какая самоуверенность! Смеясь, они спускались к выводу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам -- сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем, ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь эти степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика... У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог. Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия... Засядько с отвращением смотрел как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля, до грязного мата и смертоубийства сразу же после него! Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие. Их обогнала карета, больше похожая на боевого слона ударной армии Ганнибала. Богато украшенная золотом, тяжелая, массивная, на толстых крепких колесах, она будто и была рассчитана на столкновения с другими. Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси, форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади кучер щелкал кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло хмурое лицо с хищно загнутым носом. Карета рвалась вперед, давя и с треском сшибаясь с более легкими повозками. Одна карета от удара повалилась на бок, там заверещали на два голоса, мелькнуло розовое платье. Еще одну развернуло боком, дышлом уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть с азартом хлопала по лошажьим крупам. Люди едва успевали шарахаться в стороны, а кто не успевал, того сбивало с ног. Василь придержал коней, давая дорогу, с таким зверем треснуться боками -- себе дороже, и карета проломилась дальше, сцепилась с кем-то колесами, обе встали, загородив дорогу и повозке Засядько, кучера орали и размахивали бичами. -- Подожди здесь,-- велел Засядько. Он выскочил, в несколько быстрых шагов достиг сцепившихся, двумя ударами шпаги обрубил постромки, и лошади освобожденно ринулись вперед и пропали в ночи вместе с вопящим форейтором на передней. Кучер раскрыл рот и так застыл, жалкий, растерянный, сидя на облучке, перед которым не было коней. Засядько засмеялся зло, повернулся и пошел обратно к свой карете. Но когда проходил мимо чужой, дверца распахнулась, оттуда вывалился высокий человек с хищно загнутым носом. Он зарычал разъяренно: -- Опять? Опять вы? -- Простите,-- сказал Засядько холодно,-- что-то не припоминаю, чтобы мы с вами были знакомы. -- Это вы не знакомы,-- выкрикнул человек зло.-- Но я вас знаю неплохо! -- Тогда вам повезло больше,-- сказал Засядько. Он даже не подумал, что это могло прозвучать как самопохвальба, каждый в сказанное вкладывает свой смысл, но незнакомец, похоже, понял именно так, как жаждалось оскорбленному самолюбию. Засядько не успел сделать второго шага, а в спину яростно крикнули: -- Мерзавец! -- Очень приятно,-- ответил он,-- а я -- генерал Засядько! -- Я знаю, кто вы! Вы мне за это поплатитесь! Засядько обернулся: -- Если вы знаете, кто я, то знаете, куда прислать своих секундантов. Он открыл дверцу, увидел белое как мел лицо Оли. Встревожился: -- Что-то случилось? Она прошептала: -- Это Маратин... -- Ну и что? -- удивился он.-- А кто такой Маратин? -- Он добивался моей руки. -- Многие добивались,-- сказал он равнодушно. Подумал, что его тон может обидеть ее, добавил,-- сколько же их! Я думал, Серж был последним. -- Маратин был намного настойчивее. Но нам повезло, он был в отъезде за рубежом, когда мы... все успели. Карета выбралась на прямую к дому, Василь начал нахлестывать коней. Колеса застучали чаще. Засядько отмахнулся: -- Ладно, забудем... Тебе не показалось, что со второго действия певец был просто в ударе? Глава 38 Он вскоре забыл об инциденте и был удивлен, когда на следующее утро к нему явился гвардейский офицер в чине майора, представился и сказал, что он прислан тайным советником Маратиным для вопроса о предстоящей дуэли. Засядько посерьезнел. Тайный советник -- очень высокий чин, в армии равен генералу, так что дуэль будет равная. Понятно и как Маратин ненавидит его, ибо майор даже и не заикнулся о примирении. Интересно, подумал Засядько, что если бы я предложил принести свои извинения? Принял бы Маратин? Или жажда мести ослепила настолько, что жаждет пролить кровь в любом случае? -- Как вызванный на дуэль,-- говорил между тем майор,-- мой подопечный имеет право выбора оружия. Он предпочел шпаги... Надеется, что со шпагой у молодости больше преимуществ, понял Засядько. Что ж, верно. Только не знает, что я сейчас почему-то сильнее и ловчее, чем был двадцать лет тому. Или, по крайней мере, равен тому безрассудному герою штурма Мантуи. -- Шпага, так шпага,-- сказал он.-- Возражений нет. -- Теперь о месте... -- Да подберите сами,-- сказал Засядько,-- я заранее согласен с вашим выбором. Он чувствовал себя глупо. На дуэлях за всю бурную жизнь почти не дрался, две-три не в счет... или пять, н не помнил точно, ибо жизнь шла под свист пуль и рев ядер, рубил саблей с коня и пешим, стрелял в людей, захватывая их батареи и отстаивая свои, тут счет был бы не на единицы, но вести счет на войне безнравственно и аморально, не утки падали наземь под его выстрелами! -- Я знаю одно уединенное место за городом,-- сказал майор, кланяясь.-- Близко, дорога отменная, и ехать не больше получаса! -- Отлично,-- согласился Засядько кисло,-- я бы не отказался и от места за десять минут от города. -- Увы, слишком много гуляющих... И усадьбы начинают строить за городом. -- Против моды не попрешь,-- вздохнул Засядько.-- Передайте, что я согласен. А секунданта я подберу сегодня же. -- Тогда назначим на завтра? -- На завтра,-- согласился Засядько. -- Имею честь откланяться! -- До завтра. Маратин шел, задумавшись, когда услышал быстро приближающиеся шаги. В его сторону шел, держа его взглядом, Васильев, один из высших офицеров Генштаба. Они были бегло представлены когда-то на каком-то вечере, с того времени никогда не встречались, не разговаривали, инстинктивно чувствуя антипатию друг к другу, и теперь Маратин удивился, когда Васильев остановился рядом с ним: -- Граф, вы попали в неприятную ситуацию. Голос Васильева был сочувствующий. Маратин поморщился: -- А вам какое дело? -- Есть дело. -- Какое все же? Васильев оглянулся по сторонам, еще больше понизил голос: -- Засядько -- первая шпага армии. Во всей Российской империи не найдется человека, который бы виртуознее владел оружием. Будь то шпага, сабля, пистолет или просто кулаки. -- Похоже,-- буркнул Маратин с неприязнью,-- вы все деньги поставите на него. Васильев криво улыбнулся: -- Поставлю. Но я очень хотел бы, чтобы победили вы. -- Почему? Васильев прямо посмотрел в глаза молодого графа: -- У меня с ним личные счеты. -- Ого! Приятно, что не я один. Голос Васильева стал хриплый от сдержанной ярости. Маратин вдруг увидел всю глубину ненависти, обуревавшей этого человека: -- У меня тоже должна была быть с ним дуэль... Но это случилось двадцать лет тому. Он уже тогда был первой шпагой Российской империи, лучшим стрелком и наездником. У меня не было шансов. И я... -- Догадываюсь,-- сухо сказал Маратин. -- У меня не было шансов! -- повторил Васильев затравленно.-- Я отступил... Нет, я не стал извиняться, но я срочно перевелся из части, а мы были в победоносных войсках Суворова в Италии... Перевелся я в холодный Петербург. Родня и благожелатели говорят, что здесь я лучше устроил свою карьеру, но я-то знаю, что с того дня мой дух был сломлен. Я впервые отступил, и с тех пор моя жизнь стала сплошным отступлением. Хотя со стороны казалось, что я поднимаюсь по ступенькам карьеры! Я каждый день просыпался с ощущением поражения. Мои дни были отравлены, и я в горячечных мечтах всегда побеждал его на дуэли, сбрасывал с высоких башен, топил в бушующем море, растаптывал конем... Увы, это были только мечты. Сладкие, но несбыточные. А вредить ему я мог только по мелочам. Такое пакостничество, мелкое и жалкое, еще больше унижает меня и точит душу! Но вот вы сейчас, если не откажетесь от дуэли... Маратин сказал нехотя: -- Мне это не приходило в голову. Хотя сейчас, после ваших слов, честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит в ваши планы, как мне кажется? -- Нет,-- горячо сказал Васильев.-- Простите... но я хочу вас на своем примере предостеречь. Отступление спасет жизнь... но лишь для мучительных угрызений... Нет, не совести, а самолюбия, достоинства, мужской чести! Жизнь будет спасена, но отравлена... -- Я не намерен отступать,-- сказал Маратин сухо. -- Но вам надо победить! И для себя и... для меня. Однако в открытом поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их... Маратин вскинул брови: -- Как? -- Разве это честный поединок, когда сходятся мастер с новичком? Я не имею в виду вас, а так, вообще?.. Нет, ведь? Вооруженный шпагой с безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например, панцирь под камзолом... Понимаю, это не только противно кодексу, но и легко обнаружится. Но есть и другие способы... Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя и с ходу отвергает почти каждое его слово, все же слушает внимательно, на лице ясно отражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах или пистолетах справедлив лишь в случае, когда сходятся равные. Но если один намного сильнее, то это больше смахивает на убийство. И этом доводом надо пользоваться, повторить чаще, развивать, пока чувство чести не будет поколеблено в достаточной мере... -- У меня есть идея,-- сказал он настойчиво,-- как уравнять шансы! Только уравнять, в этом нет никакой подлости... если посмотреть без предвзятости. Маратин кивнул: -- Мне интересно выслушать ваши предложения. -- У меня давно припасен очень сильный яд... Нет-нет, не пугайтесь, никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло, это противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончик вашей шпаги этим ядом... Маратин с отвращением отшатнулся: -- Но это и есть подло! -- Нет,-- отрезал Васильев резко.-- И в этом случае у вас будет шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он все еще лучшая шпага... Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги до того, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я -- не уверен. Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же за городом, договорились что и как будет объяснено властям. Если, конечно, кто-то будет убит, либо ранен. С тех пор, как дуэли запретили, приходилось изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некого Ваньку Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головами: этот Ванька Каин показывался сразу в трех-четырех местах, в один и тот же день убивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге... Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то! Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой недвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была под ногами. Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти одновременно с Маратовым -- их коляска как раз показалась с той стороны местности. Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь, он наблюдал как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись вежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько: -- Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на этом можно было бы покончить ко взаимному удовольствию. Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный, округлил глаза: -- Это... это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а мы... мы еще посмотрим! Засядько слышал о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться. Внукову нравится таинственность и запретность, он прямо упивается ролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и тщеславия. Нескоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся к Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил: -- Примирение исключено абсолютно! Поединок должен продолжаться до первой крови... или... Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из ножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира выглядит еще моложе и сильнее. Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку со шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали по краям поляны, гвардейский офицер велел: -- Поединок... начали! Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе, потом все увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу Засядько понял, что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо в лицо. Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и неутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под кожей как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для удара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держал лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан, и утомить его так просто не удастся. Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить, царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении поединка настаивать не будет, уже видит с кем скрестил оружие... Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался, становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, так увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление... Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но все еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом, дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытер лицо. Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-таки противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и от того все более острую. Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человека не на войне. Иначе это выглядит уже некрасиво... Он сделал выпад, Маратин судорожно пытался закрыться, однако его шпага, звякнув, внезапно вылетела из руки. Острие шпаги Засядько материализовалось у плеча Маратина, коснулось его рубашки. Вздохнув, Засядько сказал сочувствующе: -- Это с каждым бывает... Возьмите мою шагу! Он сунул эфес в потную ладонь противника. Даже не коснувшись ее, он чувствовал как устал Маратин, и как дрожит его рука. От него уже разило потом как от скаковой лошади, а дышал с хриплыми стонами. Он шагнул в сторону, ловко одним движением подхватил шпагу Маратина, встал в позицию: -- Продолжим. Маратин внезапно побледнел, в глазах появился ужас. Остановившимся взглядом смотрел на шпагу в руках противника, словно это была не его собственная шпага, а ядовитая змея. -- Я... я не могу... -- Превосходно,-- согласился Засядько с облегчением.-- Вы приносите извинения? -- Да... То есть, нет... -- Нет, тогда продолжим. Я не сделаю тебе очень больно, добавил он про себя. Но ты получишь шрам, которым будешь хвастаться перед знакомыми женщинами и перед друзьями, показывать внукам и врать каким был лихим дуэлянтом... Маратин все еще не отрывал взгляд от шпаги в руках Засядько. Приблизились встревоженные секунданты. Майор сказал обеспокоенно: -- Ежели из-за плохого самочувствия дуэль можно отложить Маратин, встретившись взглядом с глазами Засядько, медленно начал краснеть. Бледность отступала медленно, но краска жгучего стыда заливала лицо, воспламенила уши, спустилась на шею. -- Это противно чести,-- сказал он хрипло.-- Да будет по заповеди: получи то, что желал противнику... Я готов, господа. Он прямо взглянул в лицо Засядько, глаза его странно блеснули. В них была такая гремучая смесь гордости, отчаяния, страха, стыда, унижения, что Засядько едва сам не отшвырнул шпагу. Однако Маратин уже встал в позицию, острие его шпаги метнулось к его груди. Засядько с трудом отбил удар, несколько мгновений только защищался. У Маратина словно бы вскрылся неведомый запас сил, он все время наступал, острие его шпаги неустанно стремилась то к горлу, то прыгало в грудь, и Засядько едва успевал парировать, а то и вовсе кончик шпаги холодно целился в лицо. Сцепив зубы, Засядько фехтовал, ибо стало труднее ранить противника так, чтобы стороны были удовлетворены, секунданты остановили схватку, но рана чтобы оказалась пустяковой. Несколько раз он мог нанести серьезный удар, даже смертельную рану, но все ждал. Наконец увлекшийся Маратин забыл о защите, и шпага Засядько молниеносно устремилась вперед. Секунданты не поняли, почему Засядько без видимой причины отскочил на пару шагов. Удар был настолько стремителен, что его даже не заметили. Маратин же сделал еще шаг вперед, его шпага рассекала воздух, но остановился и он, посмотрел на свое плечо. Там медленно появилось красное пятно. Секунданты бросились вперед с криками: -- Довольно! Первая кровь! Засядько отсалютовал с улыбкой, поклонился Маратину. Тот смотрел на него с застывшей улыбкой. Лицо у него было бледное и страшное как у мертвеца. Господи, подумал Засядько с неловкостью. Не повредил ли я какие-то важные жилы? Вроде бы нет, там мякоть, заживет быстро. Наверное, очень боится боли... Или не выносит вида крови. Он взял свою шпагу из безжизненных пальцев Маратина, Внуков подхватил оружие противника и передал майору. Доктор уже хлопотал над раной Маратина, а тот, к удивлению Засядько, небрежно отстранял его услуги, и в этом не было никакой показухи. Внуков подошел довольный, но тоже чем-то озадаченный: -- Ну как? -- Что? -- Ну, как тебе показалось... -- Показалось? Да, именно показалось, померещилось. Что-то у меня тягостное чувство какое-то... Вчера еще было смешно и неловко, все-таки мы взрослые люди, я сейчас и вовсе как-то гадко... Зови карету! Надо возвращаться. Внуков с облегчением перевел дыхание. Похоже, тоже стремился поскорее уйти с этого места. И уже не только потому, что нарушили закон о недопустимости дуэлей. Нечто тягостное повисло в воздухе, словно предчувствие беды. Через два дня его посетил Внуков. Вид у него был мрачный. Не глядя в глаза, сказал глухим голосом: -- Маратин скончался... Засядько вздрогнул. Мгновенно вспомнил и странные слова Маратина, и его отчаянный вид, и непонятное поведение. -- Почему? -- Ему стало дурно еще по возвращении, из кареты едва вышел. В спальню его отвели под руки. Ночью он скончался, а труп сразу раздулся, запах пошел очень нехороший. Будто шло гниение. Старуха, что явилась омывать труп, упала в обморок. Засядько сказал медленно: -- Странные признаки... -- Очень странные,-- подтвердил Внуков. Он прямо посмотрел друга в глаза.-- Что ты об этом думаешь? -- Ну, боюсь и подумать. -- Я тоже. -- Понятно. De mortues aut bene, aut nichil... Внуков повторил задумчиво: -- О мертвых либо хорошо, либо ничего... Ты тоже подумал о его шпаге? Вы ведь поменялись, как гласят условия старинных поединков... Засядько сказал нехотя: -- Потому и не хочу говорить о таком. Если у него и нет еще своих детей, то есть родители, родня... Я не хочу, чтобы на них пало пятно. Свет жесток, вовек за чужой грех не отмоются. -- Молчим? -- Лишь бы его секундант... да доктор не проговорились. Хотя вряд ли. Их могут заподозрить в соучастии. Смолчат! Не ради чести, а ради сохранения своих шкур. Внуков вздохнул: -- Так сами пороки наши могут приносить благо. Ладно... Но как ты, даже не дрогнул! -- Тогда? -- Тогда что, теперь! Ведь волосок отделял от свершения великой подлости. Не даром же он так переменился в лице. И сказал что-то о Провидении, которое все видит. Или насчет заповеди, я не запомнил от волнения. Мол, не желай другому то, чего не хотел бы себе... Засядько с силой потер ладонями лицо, положил кулаки на крышку стола: -- Ладно. Это все суета сует. Вернемся к вечному. -- Согласен,-- сказал Внуков.-- Наливай! Засядько поморщился, не принимая шутки: -- Я говорю о новом здании Арсенала. Что слышно? -- Проект пока в канцелярии его величества государя императора. Засядько сказал безнадежно: -- Ну, тогда пиши пропало. -- Дело не безнадежно! -- сказал Внуков и впервые улыбнулся.-- Государь изволил затребовать эти бумаги для личного рассмотрения. И хотя он все больше времени проводит на масонских собраниях и часами молится в их тайных оргиях... хотя я не понимаю как на оргиях можно молиться?.. но решения принимает все еще быстро... и более-менее верно. Глава 39 Александр I утвердил план и смету строительства нового здания Арсенала, а также расходы по перенесению лаборатории в безопасное место. Друзья предлагали Засядько добиться, чтобы место старой лаборатории оставили лично для него, и уже подсчитали, какой доход ему принесет, но генерал составил план по строительству лагеря для своих воспитанников с разведением при нем хорошего сада. "Это полезно для здоровья юнкеров, и вместе с тем лагерь будет близ самого училища",-- записал он. Наконец Арсенал был построен, и все необходимое разместилось там в должном порядке. Александр I, посетив Арсенал, пришел в восторг, императрица Мария Федоровна, как об этом в тот же вечер писали газеты в разделе светской хроники, "с материнской заботливостью входила в разные подробности... осталась чрезвычайно довольна и со свойственной ей милостью изволила изъявить свое удовольствие генералу Засядько". Великая княгиня Мария Павловна после обозрения Арсенала, как сообщила через неделю та же светская хроника, изволила сказать: "Это не Арсенал, а магазин галантерейных вещей". Засядько долго прикидывал: похвала это или оскорбление? Видимо все-таки великая княгиня решила, что подобное сравнение делает честь Арсеналу. Однажды в один из напряженнейших дней к Засядько подбежал взволнованный полковник Крюгер, его помощник: -- Александр Дмитриевич, гости! Его императорское величество со свитой! -- Знаю,-- ответил Засядько, взглянув на часы.-- Предупреждали заранее... -- Что же вы не сказали? -- не удержался Крюгер.-- Мы бы подготовились. Засядько взглянул на него холодно: -- Ковры постлали бы? Или посыпали песочком дорожки? Крюгер поспешил исчезнуть. Засядько неторопливо пошел навстречу подъехавшим каретам. Наметанным глазом отметил несколько иностранцев. Такие делегации были ему не в диковинку. Осмотреть Арсенал приезжали иностранные принцы, военные советники союзных держав, послы дружественных стран. Обычно их сопровождал либо сам император, либо кто-то из его братьев. -- Александр Дмитриевич,-- спросил осторожно появившийся за спиной Крюгер,-- может, вы переоделись бы? -- Уже не успеваю,-- ответил Засядько беззаботно. Он был в простой холщовой рубашке, изрядно потертой на локтях. На боку желтело большое пятно от кислоты. С Александром I прибыла большая свита. Императрица Мария Федоровна, великая княгиня Мария Павловна, великий князь Михаил Павлович, великий князь Николай Павлович... Все великие и все самые знатные... Был и неизменный Аракчеев, объект неугасающей ненависти в русских войсках. Царь милостиво кивнул Засядько, а великий князь Михаил вскинул руку в приветственном жесте и пошел ему навстречу. Когда они обменивались рукопожатием, к ним приблизился еще один человек в одежде английского покроя. Засядько узнал фельдмаршала Веллингтона, портреты которого встречал в газетах после битвы под Ватерлоо довольно часто. -- Здравствуйте, генерал,-- сказал Веллингтон, протягивая руку.-- Нам нет нужды представляться. Участники войн с узурпатором долго еще будут узнавать друг друга по незаметным для других приметам! Засядько пожал руку герцогу, которому еще довелось командовать английскими войсками при завоевании ряда княжеств в Индии -- сказочной стране, где ему так и не удалось побывать. -- Я уж подумал, не сам ли это Петр Великий,-- говорил между тем Веллингтон.-- Кстати, в Англии нарасхват продавались газеты с описанием Итальянского похода русской армии. Тогда у нас впервые прочли о вашем подвиге при взятии Мантуи. Вас тогда не отметили наградой? Странно... Потом ваше имя нередко упоминалось в военной хронике... Скажите, а эта простонародная рубашка вам не мешает? Засядько понравилось, что фельдмаршал произнес последнюю фразу без нарочитой брезгливости. -- Почему она должна мешать? Очень удобна для работы. -- Разумеется,-- согласился Веллингтон.-- Но разве вам не приходится ежеминутно доказывать целесообразность такой одежды? Засядько рассмеялся. Веллингтон ему нравился. -- Не обращаю внимания. Петр тоже любил простую одежду, когда работал. -- У Петра были великие замыслы,-- возразил герцог,-- он мог не обращать внимания на мелочи. -- У меня тоже замыслы,-- ответил Засядько шутливо. Однако Веллингтон не рассмеялся. Внимательно всматривался в загорелое лицо генерала. Он знал, что этого молодого генерала называли специалистом по ракетам -- новому и еще не изученному виду оружия. Кто знает... Ракеты -- темная лошадка. Может быть, ничего в них нет, а может -- колоссальное будущее. Нужно иметь мозг гения, чтобы, глядя на яйцо, видеть в небе парящую птицу. -- Если ваше дело удастся,-- сказал Веллингтон,-- то ваша слава затмит славу ныне живущих. Так уж повелось, что при жизни смотрят на родословную, а после смерти оценивают дела. Уже сейчас имена механиков Уатта и Фултона гремят на американском континенте, да и у нас в Британии они известны больше иных принцев крови! Уже покидая Арсенал, Александр I осмотрел и учебную роту Засядько. Солдаты застыли как истуканы, ели глазами государя-императора. Александр, постаревший и с блуждающим взором, как-то чересчур внимательно всматривался в солдатские лица. Остановившись перед левофланговым, спросил неожиданно: -- Если я велю тебе выстрелить мне в сердце, выполнишь? Солдат смотрел, выпучив глаза. Рявкнул густым сильным голосом: -- Я солдат, Ваше Величество. Мой долг -- выполнять все, что прикажет вышестоящий командир. -- Значит, выстрелишь? Солдат ответил четко: -- Вы -- царь-император. Ваш приказ -- закон. Конечно, выстрелю. Александр кивнул, довольный вроде, подошел к другому: -- А ты выстрелишь? -- Выстрелю, Вше Величество. К третьему: -- А ты? -- Выстрелю, Ваше Величество. Так дошел до конца, все отвечали одинаково. Но последний вдруг ответил: -- Нет, Ваше Величество. Засядько видел как прояснилось лицо императора. Наконец у кого-то любовь и преданность императору превозмогла жесткий закон повиновения приказам! Расчувствовавшись, он достал горсть золотых монет, вложил в руку солдата: -- А почему не выстрелишь? -- Я бы с охотой стрельнул,-- пожаловался тот,-- однако, Ваше Величество, я барабанщик. Мне ружье в руки брать вовсе не положено! Сдает император, подумал Засядько с тревогой. Что с ним? Еженощные моления с масонами доведут до умопомешательства и покрепче человека. А у этого глаза всегда были на мокром месте. Пока Александр I осматривал новые пушки, Аракчеев расстегнул у солдата воротник, увидел грязное белье, взревел в ярости: -- Что такое? И это победоносная армия? Немедленно сменить всем солдатам исподнее! Засядько сказал хмуро: -- Простите, но нашей роте уже пятый месяц не выдают запасное белье. -- Это не оправдание,-- рявкнул Аракчеев.-- Пусть поменяются друг с другом! Засядько видел смеющиеся глаза Веллингтона. Но когда разъяренный Аракчеев отвернулся от Засядько, англичанин сделал чисто английское лицо, бесстрастное и неподвижное. 21 августа 1821 года генералу Засядько была объявлена высочайшая благодарность за воинскую выучку учебного карабинерского полка, которым он заведовал. 24 декабря за превосходные знания воспитанников директор Артиллерийского училища Александр Дмитриевич Засядько был награжден орденом св. Анны 1-й степени. В апреле 1822 года изобретатель Засядько был пожалован землей в Саратовской губернии, которая моментально ушла на уплату долгов, ибо опыты с ракетами производились на собственные средства. 8 ноября директору, управляющему, начальнику и т.д. Засядько был объявлен приказ генерал-фельдцейхмейстера: "Осматривая 2 и 4 чисел сего месяца Артиллерийское училище, учебную артиллерийскую бригаду и С.-Петербургский Арсенал, к совершенному моему удовольствию я нашел во всех частях везде превосходный успех, отличный порядок, устройство и опрятность. Столь блистательное состояние я отношу единственно к особому усердию и попечению начальника сих частей, генерал-майора Засядько, будучи всегда признательным к его неутомимым трудам, на пользу службы обращаемым, от действия коих все части более и более получают усовершенствования. Учебная артиллерийская бригада доведена до такого совершенства, отличного состояния по выправке людей, знанию всего дела, ловкости в ходьбе и обмундировании, что может почесться примерною и образцовою во всех отношениях. Я приятнейшим долгом себе поставляю изъявить генерал-майору Засядько совершеннейшую мою благодарность и признательность, находя в нем истинного себе помощника". Профессор Засядько был награжден орденом святого Владимира 2-й степени. И лишь ракетчика Засядько никто не отметил и не наградил. А именно в это время он значительно увеличил дальнобойность своего детища и усовершенствовал шестиствольную ракетную установку. Но самое главное -- наконец-то детально разработал теорию ракетной тяги. Теперь мог точно сказать, сколько потребуется пороха, чтобы запустить, к примеру, ракету из Петербурга в Москву или даже на Луну. Правда, порох в этом случае будет далеко не лучшим топливом. Гораздо перспективнее окажется нефть. Вернее, ее некоторые фракции... Однажды вот так сидел на веранде, подставив лицо редким на севере лучам весеннего солнца. Послышались легкие шаги. Засядько чуть повернул голову, виновато улыбнулся. Это была Оля, вечная и преданная Оля, которая заслуживала многого, но которой он дал так мало. Он наклонил голову, поцеловал руку, которую она опустила ему на плечо, благодарно прижался щекой. -- Мой генерал,-- сказала она улыбнувшись,-- я вижу, у тебя сегодня мирное настроение? Есть женщины, красота которых расцветает год от года, и в тридцать-сорок лет они красивее и обаятельнее, чем были в восемнадцать. Оля, теперь очевидно, оказалась вылеплена из этого редкого теста. Или этой редкой глины. -- Перебирая свою жизнь,-- сказал он медленно,-- не нахожу оправдания себе в одном: слишком мало я уделял тебе времени. Работа, опыты с ракетами, снаряжения, а ты все время оставалась в стороне... -- Я? -- удивилась она и с большой нежностью, как ребенка, погладила его по голове. Голос ее звучал искренне: -- Милый, дорогой мой человек, ты не прав. -- Почему? Я даже по балам не возил тебя, а где еще появляться красивой женщине? -- Я счастлива,-- сказала она мягко.-- Ты занимался своими делами, я -- своими. Ты велик в своих мужских делах, я -- в женских! Он вопросительно взглянул на нее, но она вместо ответа указала вниз, на площадку в саду. Оттуда донесся крик и гам, разбойничий свист. Засядько вместе с креслом пододвинулся к перилам, растроганно заулыбался. На площадку выкатились кубарем трое: два мальчика лет шести-восьми боролись с более рослым и, видимо, старшим противником. По дороге они наткнулись на садовую скамейку, послышался треск, и все трое прокатились еще пару саженей. А позади остались сломанные доски. -- Сорванцы,-- сказал Засядько довольно,-- одни убытки от них. А где остальные? -- Взяли лошадей, собираются устроить скачки на берегу реки. -- Пусть,-- одобрил Засядько.-- Как прошли вчерашние занятия? -- Преподаватели не нахвалятся. Хорошо усваивают иностранные языки, математику, физику, превосходно рисуют и музицируют... -- Ишь, даже музицируют? Ну, это уже твое дурное влияние... Шучу, шучу, не дерись! Воспитание и образование должны быть разносторонними. А гимнастическим упражнениям уделяют время? -- Больше, чем нужно,-- вздохнула Оля.-- На саблях и шпагах фехтуют лучше, чем взрослые офицеры, необъезженных жеребцов укрощают... Сразу видно, чья цыганская кровь течет в жилах. Признайся, ты не был разбойником или хотя бы конокрадом? -- Ну, разве что не в этой жизни... -- Я думаю,-- сказала она с намеком,-- ты и в этой успел немало. Он сделал вид, что не понял, сказал благодушно: -- Это хорошо, в здоровом детском теле -- здоровый дух, как говорили древние. А здоровый дух будет стремиться за горизонт, все дальше и дальше... Сначала в дальние страны, потом... потом еще дальше. Вечером заглянул Внуков. Засядько отложил в сторону бумаги с расчетами и, едва гость, кряхтя, уселся в глубокое кресло, сообщил новость, которая привела подполковника в смятение: -- Вот что, дорогой дружище, решил я съездить на днепровские пороги, поклон