зила злая боль. Томас сразу люто возненавидел чужака, выдернул меч, развернул коня и заставил его попятиться для разгона. -- Русская, -- повторил Олег мертвым голосом. Щека его дернулась, он стоял бледный как мертвец.-- Твой патриарх гнет шапку перед Идолищем, базилевсом, любым князьком, кто его держит в кулаке. Вон те левые, католики, все-таки не кланяются! Для них вера -- это вера, власть -- власть. Словом, дурень ты с короткой памятью... Впрочем, ты ли виноват? Всадник поедал его огненными глазами. От него едва не шел сизый дым, раздулся, схватился за булаву, но с огромным усилием смерил себя, гаркнул люто: -- Дурень? Аль я не помню, что у нас на святорусской земле завсегда была вера Христова?.. Отцы-прадеды молились Христу и Николаю-Угоднику! Язычник ты поганый, гореть тебе в геенне огненной!.. А ну, скидывай свое отрепье! И лапти скидывай! Томас пригнулся к луке седла, крикнул во весь голос: -- Сэр калика! В сторону!.. А ты, невежа, укрепись духом, прежде чем я его вышибу к твоему дурацкому православному Христу, который в подметки не годится нашему, католическому! Олег повернулся как ужаленный, вскинул руки над головой: -- Сэр Томас!.. Сэр Томас!.. Укроти праведный гнев. Религиозный диспут как-нибудь в другой раз, а сейчас у нас дела! К изумлению и негодованию Томаса он быстро разделся, сбросил лохмотья плаща, в которых торчали репьи, колючки, где налипла лягушачья икра и зеленый мох со спин чудовищ. Сбросил портки и даже стоптанные сапоги, которые богатырь нахально обозвал лаптями. Томас растерянно вертел в руке меч, щеки заливала краска жгучего стыда, не мог видеть униженного друга, уже решил было игнорировать настойчивую просьбу не вмешиваться, будь что будет, если погибать, то вдвоем, не жизнь дорога, а честь... Как вдруг богатырь грузно слез со своего звероподобного коня, швырнул на дорогу шлем, расстегнул и бросил следом тяжелый пояс, ухватил за края кольчугу, что доставала до коленей, с натугой содрал через голову, звеня нашитыми булатными бляхами. Конь под Томасом нервно танцевал. Челюсть рыцаря отвисла по шестую заклепку. Богатырь снял все доспехи, даже красные сапоги с серебряными набойками на загнутых носках! Молча, не глядя друг на друга, влезли каждый в одежду другого, у Томаса глаза снова полезли на лоб: кольчуга богатыря на калике в самый раз, если не тесновата в плечах, а исполинскую булаву повертел как щепочку, небрежно повесил за ремешок на крюк седла. Сапоги пришлись впору, как и шлем. Богатырь напялил лохмотья с явным отвращением, вздохнул, сказал уже другим голосом: -- До Царьграда отсель сколько верст? -- Полсотни верст с гаком, -- ответил Олег. Он вспрыгнул на черного жеребца, тот повел огненным глазом, оскалил зубы и хищно прижал уши. Олег похлопал по широкому лбу, сказал успокаивающе: -- Ну, волчья сыть, не свалишься по дороге?.. Исполать тебе, богатырь. Верю, что ниспровергнешь Идолище, хотя тем ли надо заниматься?.. То ли Идолище низвергать? -- Спасибо на добром слове, -- буркнул богатырь.-- Не понимаю тебя, хоть убей!.. Мимо ж ехал. А мне полсотни верст с гаком, да в гаке еще сотня... Он повернулся и, не тратя слов, пошел быстрыми шагами по дороге к Константинополю. Томас с недоумением смотрел ему вслед. Нескоро он тронул коня, подъехал к нетерпеливо ожидающему калике в непривычных для взгляда Томаса доспехах, сказал потрясенно: -- Сэр калика, я чую великую тайну! -- Даже великую! Тайны нет, сэр Томас. Он ехал рядом с Томасом, возвышаясь почти на голову, а конь Томаса выглядел жеребенком рядом с громадным вороным зверем, что яростно сопел, косил налитым глазом на соседа, готовясь куснуть. -- Он сказал, что ты вдвое сильнее... -- Это великий богатырь земли Русской, Илья Муромец. Великий не силой, хотя среди богатырей нет равных в мощи, а великий жертвенностью. У него нет ни жены, ни полюбовницы, ни детей, ни родителей -- только Русь! В зрелом возрасте приехал в Киев, с той поры бережет и защищает только Русь. Как умеет, конечно. Это его любовь, его страсть, его жизнь. -- Гм... Киев-то ваше Дикое Поле? -- Почему так? -- У него лицо человека, который годами спит под открытым небом, положив под голову седло, и не больно привык общаться за праздничным столом. -- Ты прав, сэр Томас. Не сердись, он всю жизнь проводит на заставе богатырской. Русь все-таки велика, хоть ты никак не можешь отыскать ее между исполинскими королевствами Польши и Чехии. Муромец загодя перехватывает врагов и насильников. Летом его палит солнце, зимой жгут морозы, осенью хлещут дожди. Ведь любой встречный, кто идет незванно через границу -- враг! Томас медленно наклонил голову, как бы принимая извинения за грубияна, который просто не мог быть другим: -- Понимаю... Но я все-таки не стерпел бы. Он так тебя оскорблял! Олег, все еще чужой и непривычный Томасу в доспехах, отмахнулся с великой небрежностью: -- А я не оскорбляюсь, как уже говорил. Мне стыдно, что за его спиной прячусь. Я ведь не вдвое сильнее, как он считает... Мог бы я в тиши пещер читать мудрые книги, если бы он не выдерживал стужу, зной и натиск лютых врагов? Томас оглянулся назад на дорогу, спросил с сомнением: -- Думаешь, сойдет за калику? Больно дороден. Да и смирения с воробьиный нос. -- Ему только войти во дворец! Он снял с седельного крюка булаву, повертел в руке, ловко подбросил в воздух, не сбавляя ровного шага. Назад булава неслась, гудя и жутко взревывая, ремешок звучно лопотал под напором встречного ветра. Томас напрягся, втянул голову в плечи, стараясь сделать это как можно незаметнее: варварские игры выглядят чересчур опасными, пугливо косился на калику. Тот ехал, глядя вперед, в какой-то момент резво выставил руку, булава с чмоканьем словно влипла в ладонь, калика подбросил ее легко, перехватил за рукоять и снова повесил на крюк у седла. Конь под ним шагал ровно, чуть косил на всадника, погруженного в тяжелые думы. Томас спросил внезапно: -- Ты поменялся, чтобы Муромцу помочь... или беду впереди чуешь? -- И то, и другое, -- ответил Олег невесело.-- И то, и другое, сэр Томас. Не останавливаясь, Олег ехал мимо прилепившихся у подножия холма домиков, где в самом деле, кроме коз и кур, другой живности не просматривалось. Томас кивнул на деревушку: -- Будем заезжать? Олег рассеянно похлопал жеребца по шее: -- Нет уж, пойду пешком... на этой вот конячке. Глава 7 Дорога уходила все дальше на север, ухоженные поля сменились неухоженными, заброшенными. Все чаще попадались высокие каменные башни. Ночами там пылали факелы, днем блистало солнце -- сторожа обменивались зеркальными сигналами. Вскоре повстречали разоренную деревню, а еще дальше виднелись почерневшие развалины города, который калика называл Золочевым. Городская стена была разрушена в двух местах, высокие каменные дома чернели провалами окон, вместо крыш белели свежеотесанные балки, уже с поперечинами, похожие на обглоданные скелеты чудищ, которых Томас не забудет до смертного часа. Народ суетился, нахлестывал уцелевших лошадок, таскал кирпичи и бревна, спеша, как муравьи, сложить свою кучу заново. И здесь война, -- сказал Олег печально.-- Набеги, мятежи... Ладно, доедем до Салтова, расстанемся там. Я сверну на северо-восток, а ты пойдешь той же дорогой, что шел на Иерусалим? -- Я не помню, -- признался Томас.-- Когда шли освобождать Гроб Господень, до карт ли благородным рыцарям? Расспрашивали встречных, крестьян. Те указывали в какой стороне лежит Иерусалим. Так и двигались. -- Представляю! Шли не по расчету, не за добычей, а по зову сердца. Потому столько дров наломали. -- Дров? -- Ну, костей. Через два дня, когда проедем через Салтов, я сверну на дорогу, что ведет через Степь. А теперь надо только по прямой. -- Сэр калика... Удивительно, но я еще не странствовал с более достойным и благородным спутником! У меня нет брата, но когда вернусь в Британию, скажу -- есть! -- Спасибо, -- ответил Олег с неловкостью, он понимал, чего стоит такое признание благородного рыцаря простолюдину.-- Спасибо, сэр Томас! Ночи стояли теплые, звездные, путешественники не разводили даже костер. Впрочем, дважды огонь раскладывали для просушки одежды; попадали под короткий злой ливень. Когда до Салтова остался конный переход, вместе с конями заночевали в прекрасной кипарисовой роще, где посреди удивительного сада росли ухоженные яблони, груши, персиковые деревья, гранаты. Олег указал на груду исполинских камней, объяснил, что всего десяток лет тому здесь был роскошный летний дворец знатного вельможи, при дворце -- богатый фруктовый сад и цветник, здесь играли дети, слышалась музыка, песни. Но вдали от крепких городских стен и жестоких солдатских гарнизонов -- легко ли выжить в кровавое время? Томас настоял, что ночью нести стражу будет он, человек сражений и воинского долга, а сэр калика, человек приватный и служитель культа, хоть и великий герой, но принадлежит к тому уважаемому клану, о котором должно заботиться. Потому пусть спит у костра, а он, герой штурма башни Давида, посторожит у костра, полюбуется звездами, которые здесь с кулак каждая, ведь дома на их бледном северном небе звезды не крупнее примерзших снежинок! Олег заснул, посмеиваясь. Труднее всего удержаться от сна под утро, тогда и сменит самоотверженного рыцаря. А пока пусть насмотрится на южное небо, когда еще выберется из своей северной страны Белых Волков?.. То бишь, Оловянных Островов... Британии... Саксоанглии... Томас изредка подбрасывал в огонь сухие ветки, бережно и любовно водил, сидя перед костром, точильным камнем по стальному лезвию. Меч держал на коленях, ощупывая от кончика до крестообразной рукояти, где в основании ручки умелым оружейником, который заодно подковал коня и выправил нагрудную пластину, вделан гвоздь -- порыжевший от крови Спасителя, с расплюснутой шляпкой, кривой, но чудодейственный -- Томас всякий раз, как вспоминал о нем, ощущал трепет в теле и прилив сил. Он медленно чиркал шершавым камешком по лезвию. Его рыцарский меч перерубал железную рукоять булавы и рассекал стальной шлем, но зато кривые сарацинские сабли, с которыми впервые познакомился на Востоке, рассекают подушку, поставленную стоймя! Хорошая сабля сарацина обязана рассечь легкую вуаль, тончайший женский волос. Стыдно сказать, но изящество сарацинского оружия нравилось Томасу все больше, свой английский меч иной раз казался молотом. Бережно водил камешком, подносил лезвие ближе к огню, всматривался. Послышался шорох, Томас мгновенно отпрянул от огня и ухватил меч за рукоять, но перед глазами, ослепленными полыхающим костром, в черной тьме ярко блистали плавающие искры. Запоздало вспомнил, что калика никогда не садится на страже лицом к огню. Сзади по голове ударили, как по наковальне, в ушах полыхнуло жарким огнем. Он привстал, замахнулся мечом, но кто-то тяжелый прыгнул на спину, ударил снова, и Томас провалился в тьму. Сквозь шум крови в ушах он услышал голоса. По-прежнему выгибался темный купол с крупными звездами, костер чуть прогорел, потрескивал угольками. В красноватой полутьме возникали и пропадали темные силуэты, позвякивало железо. Фыркали невидимые кони, трещали кусты. Над Томасом из темноты нависло хмурое лицо -- широкое, с выступающими скулами. Блестящие от возбуждения глаза быстро оглядели пленника, губы раздвинулись, обнажая желтые изъеденные зубы: -- Этот цел... Второй нам стоит троих, но успели... Как думаешь, нам заплатили верно? Странный гортанный голос из темноты ответил зло: -- Раньше я думал, что переплатили!.. Теперь сомневаюсь. -- Но мы их взяли! -- Сонными. А если бы проснулись вовремя? Человек отошел от Томаса: -- Что сделано, то сделано. Но ты прав, можно бы потребовать больше. Хоть нас и предупреждали, но я таких еще не встречал! Томас шевельнулся, проверяя веревки. В затылке вспыхнула резкая боль, а в висках застучали молотки. Толстая веревка туго стягивала руки, ноги тоже не двигались. Рядом послышался стон. Томас повернул голову, ему захотелось умереть от стыда: в трех шагах лежал, уткнув в землю залитое кровью лицо обнаженный до пояса калика. Его руки были туго стянуты за спиной толстой веревкой в несколько рядов, как и ноги. В красноватом свете костра мышцы казались вырезанными из темного дерева. Из темноты вынырнул приземистый человек со странно плоским желтым лицом. Он хромал, его жилистые руки болтались у колен, а в корявых пальцах, похожих на корни старого дерева, звякали цепи и железные браслеты. Молча он опустился возле Томаса, хрустя суставами, надел приготовленное железо на руки и ноги, начал заклепывать. Томас выругался, дурак сослепу сразу промахнулся в темноте, ударил молотком по лодыжке. Распухшие от веревок ноги уже онемели, но тупая боль в кости отозвалась по всему телу. Калика застонал, повернулся на бок. Томас увидел его лицо, плотно зажмурился, зная что и под опущенными веками будет гореть обезображенное окровавленное лицо калики, которого он по своей оплошности отдал в руки врага! В темноте раздался сиплый голос: -- Коршун, пошли за хозяином! Пусть выплатит остальное, да уедем. Мне здесь не нравится. С другой стороны долетел хриплый смешок, злой голос: -- Стельма уже помчался!.. Спешит. За радостную весть ему пару лишних золотых кинут на лапу. -- Черт с ним... Выбирать не приходится. Двоих этот зверь уложил уже в веревках, одного железный дьявол задавил... Еще малость, у нас бы никого не осталось! Я задавил, понял Томас. Когда бы это? Вроде бы сразу провалился во тьму. Должно быть, падая, все же дотянулся до противника, подмял, успел стиснуть. Странно, оставили в доспехах, а с калики содрали подчистую. Всего час побыл в панцире Муромца. Кому не суждено носить броню, тот не носит! В ночной тиши послышался приближающийся конский топот. Кто-то мчался во весь опор, конь испуганно заржал, схваченный внезапно в темноте за удила. В костер услужливо подбросили сухих веток, огонь затрещал, озарил полянку. Послышались шаги, затем -- хриплый голос, сдавленный от ярости и жгучей страсти: -- Они!.. Наконец-то! Над Томасом стоял, широко расставив ноги, рыцарь в легком кольчужном доспехе, в кожаных брюках, легких сапогах, лишь шлем у него был тяжелый рыцарский, полностью закрывающий лицо, для глаз оставалась узкая щель, а на уровне рта виднелись крохотные дырочки, просверленные в металле. Томас вздрогнул, холод проник в члены, налил их свинцом. Он в страхе всматривался в узкую щель шлема, пытаясь увидеть глаза. Рыцарь наклонился, покачал головой. Голос был хриплый, страшный: -- Не узнаешь, сэр Томас? -- Сэр Горвель? -- прошептал Томас. Голос прервался, в горле стоял тугой комок. Рыцарь взялся обеими руками за шлем, медленно поднял. Томас вскрикнул, закусил губу. Перед ним был труп: желтое обезображенное лицо, жуткие шрамы наползали один на другой, а с левой стороны сквозь узкую щель в щеке виднелись красные десны и ряд зубов, а справа из стесанной скулы выглядывала белая сухая кость, какие Томас видел лишь на скелетах, на которых попировали вороны. Правая глазница, пустая и багровая как зев адской печи, уже не так бросалась в глаза на полностью теперь обезображенном лице. Горвель с трудом растянул белые как подземные черви губы в нехорошей улыбке: -- Узнал... И понял, как вижу, что ждет на этот раз тебя... до того, как отрежу голову и брошу в котел с кипящей водой! -- Зачем? -- прошептал Томас прерывающимся голосом. Горвель медленно, двигаясь рывками, словно у него повреждены сухожилия, надел шлем. Голос прозвучал глухо, но с той же неистовой злобой: -- Чтобы отделилось мясо. Сделаю из твоего черепа плевательницу! -- Ты был когда-то цивилизованным... -- прошептал Томас.-- Сэр Горвель, я содрогнулся не от страха, не льсти себе. От жалости! Горвель молча пнул его сапогом в лицо. Томас плюнул, кровавый сгусток повис на мягком голенище. Горвель снова ударил, целя в разбитые губы, но попал по скуле, кровь побежала косой струйкой. -- В сарай, -- распорядился он. Голос дрожал, как у припадочного.-- Там за садом есть надежный, бревенчатый. Приеду через пару часов, расправимся. Я хочу сперва убедиться, что в мешке чаша та самая! Плосколицый, которого называли Коршуном, возразил горячо: -- В сарай? Мы не сможем продержать их там два часа даже связанными. Такая пара разнесет сарай, будь тот из самых толстых глыб, не то что из бревен. Мы так не договаривались! За этими надо наблюдать даже за связанными, даже в кандалах. По десять человек на каждого. Да и то... Горвель резко повернулся, единственный глаз люто сверкал в узкой щели. Минуту смотрели друг на друга, не роняя взоров, вдруг Горвель сказал: -- Ты прав, подлец! Я забыл, как они ушли в прошлый раз, сколько народу перебили... Ты прав. Бери на коней, вези к водопаду. Там срежем головы, остальное сбросим рыбам. А я пока что съезжу с чашей, отдам хозяину. Двое грубо вздернули Томаса, сняли веревку с ног, захлестнув на горле, и в таком виде усадили на коня. Второй конец веревки захлестнули петлей еще и на горле калики -- его усадили на другого коня. Если Томас свалится, конь потащит его, быстро удушая, к тому же стащит с коня и удушит Олега. Томас похолодел, спросил поспешно: -- Разве не видишь, что чаша та самая? Горвель мотнул головой, голос был злой: -- Думаешь, я заглядывал прошлый раз в мешок?.. Я не суеверен, но прогрессисты зря не рискуют. Бывает от нее порча или нет -- пусть проверяют другие. Коршун и еще один наемник помогли взобраться в седло, Горвель люто поднял коня на дыбы, словно беря реванш за явную слабость от увечья, рявкнул, и оба исчезли в темноте, лишь прогремел дробный стук копыт. -- Петр, Павел, -- бросил Коршун резко, -- поехали! Не спускать глаз. Я им не доверяю даже с петлями на шеях. Два наемника, которых Коршун приставил к пленникам, тронули коней, и маленький караван медленно поплелся через ночь. Коршун заезжал вперед, смотрел дорогу, суетливо возвращался, проверял веревки на руках пленников, щупал волосяные петли на шеях. Свернули налево от дороги, ехали довольно долго. Наконец Коршун остановил коня, Томас увидел как хищно блеснули в лунном свете глаза вожака наемников: -- Прибыли! Взгляни на белый свет, рыцарь! -- Какой же он белый? -- спросил Томас надменно.-- Ты ослеп, дурак. Сейчас ночь. Улыбка Коршуна стала шире: -- Люблю отважных людей. Они стояли вблизи темной стены леса, в стороне слышался глухой рев водопада. С той стороны тянуло холодом, в серебристом лунном свете смутно вырисовывался скалистый обрыв, где висело облачко водяной пыли. Их стащили с коней, калика выглядел все еще оглушенным, а Томас отчаянным взором обвел местность, замечая роскошную дубраву, старые дубы с раскидистыми ветками. Слева березняк, а по другую сторону поляны темнеют густые заросли орешника. Привыкшие к лунному свету глаза Томаса разглядели созревшие орехи. Почему-то это больнее всего ужалило сердце -- не щелкать их больше, а вот разбойники, эта грязь человеческая, еще погрызут сочные ядрышки! -- Здесь кончается твоя жизнь, -- объяснил Коршун.-- Красивый вид, редкий в этих краях водопад!.. Жаль, что ты не язычник. Христианам все едино, а язычники любят умирать в красивых местах и в красивых позах. Мы сперва срубим ваши головы, тебе и твоему дикому другу, а потом швырнем рыбам. Если на берег что и выбросит, то не крупнее мизинца! Другой наемник, Павел, напомнил предостерегающе: -- У хозяина могут быть другие пожелания... Третий, Петр, глупо захохотал, а Коршун сожалеюще покачал головой: -- Здорово, видать, досадили... Не вы покарябали?.. Ладно, не наше дело. Он толкнул Томаса, тот упал навзничь на связанные руки, больно хрустнули затекшие пальцы. Петр тут же встал над рыцарем, держа саблю обнаженной, но голос его был успокаивающий: -- Мы бы прикончили сразу, да не велено. Но ты не опасайся. Сами мы убить убьем, но мучить не станем. Томас с трудом сел, проговорил надменно: -- Не виню. Вы -- простолюдины, разбойники. А вот сэру Горвелю непростительно, что связался с вами. Все-таки он благородного происхождения! Коршун переглянулся с наемниками, расхохотался: -- Благородного происхождения? Да мы перед ним невинные ягнятки. Когда твой сэр Горвель идет через пустыню, змеи расползаются в страхе перед его ядом. Стервятники улетают, а шакалы разбегаются, ибо где Горвель -- им делать нечего!.. Разве вы знали его другим? Хоть сомневаюсь, что он мог быть другим. Ладно, рыцарь, отдыхай. Томас уперся спиной в крупный валун, сказал высокомерно: -- Благодарю. Пречистая Дева в своей милости сотворила этот камень заранее, чтобы мне было легче сидеть. Коршун весело предложил: -- Прекрасно! А ты, чужестранный паломник, сядь рядом. Олег в трех шагах от них привалился спиной к гранитной скале, составленной из торчащих камней, выступов. Его голова бессильно висела на груди, кровь медленно капала на колени. Услышав Коршуна, он вскинул голову, посмотрел мутным взором: -- Благодарю, Мне тут удобнее. -- Чем же? -- спросил Коршун подозрительно. -- Непонятно? Я две ночи не спал, а так засну. Если это мои последние минуты, то я хочу посмотреть на мир. Сэр рыцарь подтвердит, что я как раз язычник. Коршун вопросительно посмотрел на Петра, тот кивнул: -- Креста на нем не было! Коршун небрежно махнул рукой: -- Перед смертью не надышишься... Ладно, сиди там, если оттуда виднее... Эй, Павел и Петр! Не спускайте глаз, ясно? Петр пробурчал недовольно: -- Куда уж больше? Прямо за ноги держим. Оба сели перед Томасом, мечи лежали на коленях. Посматривали и на Олега, тот оказался почти за их спинами, но варвар выглядел вконец изможденным, залитый кровью, а веревка на его скрученных за спиной руках сдержала бы слона. Вдобавок Коршун, который помнил о троих погибших, велел потуже стянуть варвару ноги. Томас сидел, упираясь в валун, выпрямлял спину -- не желая чтобы подумали, будто скис перед смертью. Глаза надменно смотрели поверх голов наемников, и Павел в конце-концов сказал нервно: -- Коршун, этот железнобокий чересчур спокоен. У меня от его ровного сопения прожигаются дырки в желудке. Давайте их прикончим и сбросим в водопад. -- А хозяин? -- Скажем правду. Думаешь, не отдаст остальные деньги? -- Заявит, что снова убежали. Похоже, его когда-то здорово напугали. Павел опустился на корточки перед Томасом, покачал кончиком сабли перед глазами высокомерного рыцаря: -- Перестань скалить зубы! Коршун сказал резко, с презрением в голосе: -- Прекрати трястись! Он благородный рыцарь, голубая кровь! Трусит, но держит гонор. Так у них, благородных, принято. А ты, дурень, принимаешь за чистую монету. Павел поерзал, подозрительно покосился на коршуна: -- А зачем притворяться? -- Не знаю, -- ответил Коршун с ядовитой усмешкой, -- у благородных так принято. Но если поджилки трясутся, наблюдай за ними повнимательнее. И ты, Петр! -- Наблюдаю, -- заверил Петр хмуро.-- Я видел, как этот железнобокий схватил Тетерю. Один раз давнул, а ни одной целой кости не осталось! Сердце вовсе через горло выскользнуло... Коршун и Павел нервно переглянулись, уставились на Томаса. Молодец я, подумал Томас, уже сознание потерял, а рыцарской хватки не лишился. Жаль, не помнил как было дело. Перед ним сидел Коршун, черные глаза на плоском лице блестели, в них отражались холодные звезды. Саблю не выпускал, трогал ногтем большого пальца острие, как проверял совсем недавно сам Томас. Стыд снова погнал горячую кровь к лицу рыцаря, он глухо застонал, заставил себя надменно вскинуть голову и смотреть поверх голов презренных наемников. Калика сидит всего в трех-четырех шагах за спинами Коршуна и Павла, лицо было несчастное, с темными полосками засохшей крови. Он чуть свел плечи, с трудом приподнялся, начал нервно ерзать, словно чесал спину о камни. Томас смотрел непонимающе, ибо калика вроде бы не трус, уже доказал, но сейчас явно нервничает, дергается от страха, все-таки не воин, а всего лишь очень сильный мужчина, которому просто везло... Вдруг Томас ощутил, как новая волна горячей крови хлынула к щекам, от стыда замигал, едва не вскрикнул. Позор для благородного рыцаря так подумать о мужественном паломнике, наверняка тот выбрал плохое место лишь потому, что сразу решил попытаться перетереть стягивающую его руки веревку! -- Вы все трусы, -- проговорил Томас как можно загадочнее, -- у меня все равно осталась возможность вас уничтожить... Пальцы Коршуна крепче сжались на рукояти сабли, а Петр и Павел шарахнулись головами так, что искры вспыхнули в ночи, когда кинулись ощупывать веревки на его ногах. -- Какая возможность? -- потребовал Коршун. -- Ты узнаешь, -- проговорил Томас медленно, не сводя с него глаз. Он посмотрел на свои связанные ноги, и все трое наемников уставились на них. Павел побледнел. Петр отпрянул. Коршун сцепил зубы, с размаха ударил Томаса по лицу: -- Ну?.. Пугай этих дураков, но я не таков! -- Так ли? -- проговорил Томас. Из разбитых губ побежала кровь, но все трое зато не отрывали глаз от его лица, не видели отчаянных усилий калики. Тот смотрел угрюмо, отупело, лицо большей частью находилось в тени, но что-то давало Томасу надежду. Калика ерзал вверх-вниз, словно очень глубоко дышал. Вдруг Томас замер, в страхе закусил губу, ощутив соленую кровь -- из-под спины калики показались темная полоска, поползла вниз! Она была чуть темнее, чем сама скала и сухая земля, Томас разглядел ее лишь потому, что напряженно всматривался. Сердце Томаса заныло в страхе и жалости: калика жестоко изрезал руки о выступ, пытаясь перетереть веревку. Темная лужа ширилась, растекалась, словно калика перерезал себе важные кровеносные жилы! На миг Томас подумал, что калика решил погибнуть сам -- это лучше, чем от рук презренных убийц. Но ведь он не благородного происхождения, язычник и варвар, а те бьются за жизнь до последнего вздоха, до последней капли крови, да и потом наверняка, когда дьявол тащит их души в ад, они кусаются как только могут... -- Я знаю, что говорю, -- сказал Томас значительно. Он повысил голос, не давая отвести от него глаза.-- Думаете, я ничему не научился? За всю длинную дорогу от своей северной страны за двумя морями до знойного Иерусалима? Пока брал штурмом башню Давида, освобождая от неверных? Когда карабкался на высокие стены Иерусалима?.. А внезапные налеты сарацинской конницы на быстрых как пустынный самум конях?.. А их наемные ассасины, перед которыми вы просто слепые котята? Громким голосом он начал рассказывать случаи из победного похода Христова воинства, и наемники слушали, не отрывая глаз: профессиональные убийцы, они однако не покидали своего края, не видели ни жарких стран, ни северных, не видели даже моря -- работы в неспокойное время для убийц больше, чем для землевладельцев или плотников. Внезапно Павел, самый подозрительный из троих, беспокойно завозился, сказал дрогнувшим голосом: -- Мне кажется, он болтает не просто так! Петр беспечно хохотнул: -- Еще бы! Старается не думать, что его ждет. -- Нет, у него что-то созревает в котелке... -- Скоро котелок расколется, и ты все увидишь, -- успокоил Петр.-- Давай, железнобокий, продолжай! Томас раскрыл было рот, но в темноте послышался конский топот. Коршун взял лук и стрелы, Петр и Павел -- сабли, все трое вытянули шеи, глядя через голову Томаса. Наконец Коршун сказал с облегчением: -- Конь хозяина!.. Ну, рыцарь, ждать недолго. На фоне звездного неба, со странно блестящими в лунном свете плечами и головой словно посыпан инеем возник всадник. Конь фыркнул, заслышав других коней, тихонько заржал. Коршун подобострастно бросился навстречу, помог Горвелю сойти с коня. Следом появился на низком лохматом коне еще всадник: Стельма, как понял Томас. Горвель быстро доковылял до места, где сидел связанный Томас, одним коротким взглядом сквозь узкую прорезь наградил неподвижного калику, что сидел в забытьи, уронив голову на залитую кровью грудь, тут же повернулся к блестящему рыцарю: -- Все на месте?.. Я несся как джин! Вдруг стало страшно, что какая-то пакость вмешается, все испортит. Это сам дьявол, а не рыцарь! -- Мы справлялись и с дьяволами, -- заверил Коршун. Горвель, прихрамывая, остановился перед Томасом. Сквозь прорезь единственный глаз блистал как льдинка в лунном свете, а вместо другого глаза Томас отчетливо видел красную впадину, похожую на адскую печь, в которой суждено вечно гореть этому человеку. Томас ответил прямым взглядом, в котором была незапятнанная рыцарская гордость, высокомерие и благородная надменность. Горвель произнес медленно, все еще часто дыша после стремительной скачки: -- Что скажешь теперь, сэр Томас? -- Что я поеду дальше, а ты останешься, -- ответил Томас голосом высокорожденного, как говорил бы с конюхом. Горвель отшатнулся, рука ухватилась за меч. Он подозрительно оглянулся на Коршуна и его компаньонов. Коршун протестующе выставил ладони: -- Все в порядке! Рыцари все твердолобые. Его можно образумить, только вогнав копье в сердце. Или расплескав мозги боевым топором. Горвель сказал глухим голосом: -- Тогда образумим!.. Или расплескаем? Он вытащил меч, уже не рыцарский, как заметил Томас, а короткий, легкий -- прежний тяжелый меч уже не удержал бы в искалеченной руке. Томас смотрел не мигая в нависшую над ним стальную маску. Чувство жалости к получеловеку испарилось. Взгляд его синих глаз, сейчас темных при свете луны, был прям и чист как всегда. Голос Горвеля забился в железной коробке шлема, похожий на страшную летучую мышь, что ищет выхода, метаясь от стенки к стенке, царапая железо острыми коготками. -- Ты герой штурма башни Давида, ты освобождал Гроб Господень!.. Знаешь, как молиться, должен знать. Я, правда, никогда не слышал от тебя ничего, кроме имени Пречистой Девы да ругани с церковными словцами. Но сейчас хочу услышать настоящую молитву! -- Настоящая молитва ввергнет тебя в ад еще глубже, -- ответил Томас.-- Не страшит кара Господня? -- Нам всем гореть в аду, -- отрезал Горвель.-- Я там буду не один. Томас видел, как в темноте на теле калики внезапно ослабела веревка. Натянута была так туго, что лопнула со страшным треском, хлопком, словно ударил пастушеский кнут. Все должны были развернуться, броситься с саблями -- сердце Томаса облило кровью, -- однако все пятеро, включая и подошедшего Стельму, напряженно всматривались в яростное лицо Томаса -- он понял, что остальные слышат из посторонних шумов только неумолчный рев близкого водопада да тяжелое дыхание Горвеля. -- Добавлю, -- проревел голос Горвеля в стальной башне шлема, -- что проживешь ровно столько, сколько продлится твоя молитва!.. Но только молись громко, чтобы мы разобрали каждое слово. Калика за их спинами медленно выдвинул из-за спины руки с обрывками веревок, на землю капала темная кровь. Лицо калики было перекошено страданием, вместо глаз зияли темные провалы. -- Ну? -- Потребовал Горвель люто. Он чуть нажал на рукоять меча, острие пропороло кожу на горле. Томас ощутил, как побежала тоненькая горячая струйка. Странно, даже обрадовался, ощутил облегчение: не только калика теряет кровь! Коршун сказал досадливо: -- Это ж рыцарь! Гордый. Станет молиться, как же! -- Почему не станет? -- заверил Горвель.-- Еще как станет! Только подозреваю, что он, хоть и клянется на каждом шагу именем Пречистой, ни одной молитвы не знает. Павел нерешительно придвинулся ближе, не спуская глаз с темной полоски крови на горле рыцаря, предположил: -- Молиться для него сейчас, все равно, что молить о пощаде. Эти франки даже богу молятся лишь потому, что ихнего Бога на самом деле нет, они его никогда не видели! За их спинами калика наклонился, одеревенелыми пальцами развязал тугие узлы на ногах. Медленно поднялся, покачнулся на застывших ногах. Горвель и Коршун не отрывали глаз от горла бледного рыцаря. Горвель наконец отнял меч, крепче стиснул рукоять, голос в железной темнице прозвучал с диким бешенством: -- Ну, тогда убирайся в свой дурацкий рай, ничтожество!.. А я останусь на земле. Клянусь, выкраду Крижину, о которой ты мечтал даже перед штурмом башни Давида, буду всегда смеяться над тобой, когда ее... -- Не тешь себя, -- прервал Томас гордо.-- Она не захочет вытирать о тебя даже ноги. Горвель поднял меч над головой, набрал в грудь воздуха, блестя лезвием, запечатлевая в памяти сладостный миг и тот последний удар, который разобьет голову врага как гнилой орех, а мозги расплещет на десятки шагов... Глава 8 Калика поспешно ринулся с раскинутыми руками, ухватил разбойников, сколько мог захватить, ударил друг о друга. Лишь Коршун и Стельма ускользнули, звериное чутье в последний миг заставило Коршуна отпрыгнуть, а Стельма все еще держался в сторонке. Послышались вопли, хрип придавленного телами Петра и Павла Горвеля. Калика поднялся с их тел, в тот же миг Коршун прыгнул сзади и всадил кинжал ему в спину, а Стельма покатился в кусты, там вскочил, ухватил обеими руками лук. Могучий кулак хрястнул в лицо Коршуна, в ночи послышался хруст, словно в гнездо с яйцами упал тяжелый камень. Коршун без звука исчез, а калика ухватил Томаса за скованные руки, с усилием бросил на плечо. Из рук падающего Коршуна выскользнул кинжал, Томас непроизвольно подхватил на лету, в следующий миг он больно ударился животом о твердое, перед глазами замелькала, быстро ускользая, серая земля. Он понял, что лежит на плече раненого калики, а тот бежит в ночь. Рядом свистнуло, глухо и страшно чмокнуло, даже дважды, но он ничего не соображал, болтаясь на плече бегущего калики, как мешок с песком, звякая скованными руками и ногами. Сзади раздался крик, полный ярости. Калика с треском вломился в темные кусты орешника, резко свернул, сбежал вниз по распадку, снова свернул. Ветви больно царапали лицо Томаса, сзади орали, визжали, слышался треск ветвей. Вскоре донесся и дробный стук копыт. Голос Горвеля слышался слева, а справа ответил Стельма -- этот настигал на коне, чуял дорогу или лучше видел в темноте, ориентировался среди деревьев и зарослей кустарника. Калика остановился, Томас сквозь тяжелые хрипы услышал крики преследователей: пронзительные, визжащие. Горвель орал, явно сняв железный шлем, обещал любые деньги и сокровища, только бы настигли и сразу убили беглецов, Стельма верещал в страхе, что надо было сразу, не выламываться по-благородному, ведь те уже сломали спины троим, а теперь еще и Коршун с разбитым черепом... Томас сказал хрипло: -- Сэр калика, оставь меня. Калика снова побежал, перепрыгивая через валежины, оскальзываясь на гладких камнях, покрытых ночной влагой, карабкался через завалы скал. Томас с его плеча услышал крик Стельмы, что вот-вот догонят, ибо рыцарь скован по рукам и ногам несокрушимым железом, а дурень слуга бежит, поливая землю кровью, ибо кроме раны в спине от кинжала Коршуна, там еще и две стрелы. Томас в ужасе повернул голову, прямо перед его глазами в лунном свете сердито топорщились от ветерка светлые перья на стрелах -- две стрелы в спине калики! Томас застонал от бессилия, ибо дыхание калики вырывалось с тяжелым клекотом, -- гигант, велет, но даже гигант уже упал бы! -- Оставь, -- прошептал Томас зло, -- погибнем оба! Залечишь раны... вернешься и убьешь их! Дыхание вырывалось из груди калики, как рев лесного пожара. Томаса подбрасывало при каждом судорожном вздохе, он проклинал свой вес, страстно желал стать маленьким и легким, как монахи-воины южного монастыря. Калика вломился в новые заросли, перебежал залитое луной открытое пространство, свернул, снова пронесся, как лось, по широкой поляне, топча белые шляпки грибов. Внезапно оказались в кромешной тьме: густые ветви деревьев отгородили от звездного неба и блистающего диска луны. Калика зашатался, упал на колени. Томас сполз с плеча, рухнул на камни. Топот удалился, рядом страшно хрипел калика. Узкий луч света падал на мертвое запрокинутое лицо, губы были синими. Ладонями он упирался в каменную стену, почти в середине спины под лопатками торчали две толстые стрелы. Калика хрипел все тише, голова его толчками опускалась. В двух шагах журчала невидимая вода. Томас встал на колени, дополз, зачерпнул в скованные ладони -- толстые браслеты и цепь не дали сложить их ковшиком, -- понес Олегу, половину проливая на короткой и трудной дороге. Калика уже соскользнул с камня, упал вниз лицом. Томас уронил последние капли на шею калики, сцепил зубы в немом отчаянии -- друг умирает на его глазах! Он с усилием переломил стрелы, оставив концы торчать из спины, перевернул калику на бок. Тот хрипел, глаза закатились, лицо перекосила судорога, затем страшно напряглась и вздыбилась грудь, на толстой шее страшно вздулись жилы, вот-вот порвутся. Тело дернулось, начало расслабляться. Плача, не стыдясь слез, Томас попрыгал на скованных ногах к ручью, принес, выворачивая ладони, пригоршню воды. Капли упали в раскрытый рот калики, бескровные губы задергались, челюсти медленно сомкнулись, жутко скрипнули зубы. Затем с огромным усилием кадык дернулся, словно калика откусил кусок твердого воздуха и проглотил. Роняя слезы, Томас еще раз принес воды, влил в раскрытый рот. Вода едва не шипела, падая в раскаленное горло, взвилось облачко пара. Калика сглотнул, туго натянутые жилы, что едва не рвались, начали медленно опадать, опускаться под мертвой кожей. Искаженное судорогой лицо оставалось страшным. Губы шевельнулись, Томас услышал хрип: -- Где... они? -- Жив, -- прошептал Томас, слыша пение небесных ангелов.-- Потерпи, не умирай... Я видел, не все умирают от стрелы! Даже от двух... Он смолчал про рану от кинжала. Кровь из этой раны все еще течет струйкой, а из-под стрел падает редкими тяжелыми каплями. Калика прохрипел чуть тише: -- Еще жив... Авось не помрем. -- Авось, авось, -- согласился Томас торопливо.-- Я сейчас поползу отсюда, а ты затаись. Если меня найдут, не подавай голоса. Возможно, даже языческие боги сумеют сохранить тебе жизнь. Заклинаю, если получится у тебя, отвези в мою Англию Святой Грааль. Только не в старую Англию, что осталась на континенте, а в новую, на островах! -- Страна Белых Волков... -- Британия, -- поправил Томас.-- Ты станешь там почетным... Возможно, пожалуют благородное звание. Пусть не рыцарское... Вдалеке послышались крики. На этот раз прочесывали рощу, судя по голосам, растянувшись в длинную цепь. Томас со злостью потряс скованными руками, подергал железо на ногах. Широкие браслеты впились в голое тело, из ссадин уже сочилась кровь. -- Попались, -- прошипел он с отчаянием.-- На этот раз не мечутся, как обозленные псы, что потеряли след зайца! Калика со стоном поднялся на колени. Лицо перекосилось болью, жилы на шее вздулись, грозя порвать кожу. Томас сказал торопливо: -- Тебе надо по ручью. Там крутая стена, но есть проход: шумит водопад! За ним не услышат. Он говорил безнадежным голосом, ибо калика уже умирал, а опуститься по отвесной стене -- труднейшее дело даже для здорового, полного сил горца. Днем, а не при свете луны, когда не видишь собственных рук. А потом еще одолеть ревущий поток, где ледяная в