урожай и... ну народ!.. чтоб еще и сохранили. -- А это зачем? -- удивился Ингвар. -- А у них треть урожая остается в поле. А то, что засыплют в амбары, мыши разворуют... Ты забыл, в какой мы стране! Ольха разозлилась, лучше бы ответила сама, но возразить не успела: наперерез волхвы в сопровождении целой толпы радостно галдящего народу вели двух детей в длинных рубашонках. Чисто вымытые волосы падают на узкие плечики, на детских головках цветы, сами дети торжественно держат в ручонках пучки цветов и ароматных листьев. Волхвы били в бубны, гнусаво ревели в огромные рога. Народ выкрикивал имя Симаргла, еще каких-то богов или правителей, все одеты празднично, веселы, радостно возбуждены. Русы проехали мимо шагом, чтобы не стоптать на тесной дороге, Ингвар со злостью оглянулся: -- Дикие нравы у этих полян! Как можно детей... Ольха вскипела, в ее племени тоже раз в год приносили в жертву двух младенцев, мальчика и девочку. Все знают, что это необходимо. Что значит жизнь двух малышей в сравнении с существованием всего племени? -- Боги требуют, -- возразила она зло. -- Разве русы не приносят жертв? Или ваши боги только травку щиплют? Это было оскорбление. Ингвар сдавил от гнева коленями бока коня, тот захрипел, зашатался на скаку. Ингвар поспешно расслабил мышцы, потрепал по шее, извиняясь. На Ольху прорычал так, что отшатнулась, показалось, что укусит: -- У нас свирепые боги! Потому берут только взятых в жарком бою. Мужчин, а не младенцев, что муху не обидят. А у ваших богов, наверное, зубов уже нет? Крепкие мужские жилы не угрызут? Дрожащим от злости голосом она уела: -- Откуда же берете мужчин, если рабов не держите? Конь воеводы уже пришел в себя, скакал ровно, только косился на хозяина налитым кровью глазом. Ингвар бросил резко, не глядя в ее сторону: -- Всегда можно сделать набег на соседей. К тому же можно найти в своем племени. -- Соплеменников? Ага, все-таки своих? -- Они уже не свои, если преступившие... э-э... преступники. Изгнанные из племени, из гоев, зовутся изгоями. Да еще извергнутые из народа идут в жертву. -- Изверги? -- А чего их жалеть? И в другое племя принесут беду. А вот ваши везде заразу разносят! Она прикусила губу, не желая спорить с врагом. Ибо спорить дальше, давать ему хвастать своими богами и обычаями. Честно говоря, тоже бы с большей охотой в жертву богам отдавала преступивших обычаи, преступников, чем невинных младенцев. Из которых, возможно, выросли бы ценные для племени величайшие герои, богатыри, мудрецы. Но не может же быть, чтобы у проклятых русов обычаи были справедливее! Этого не может быть уже Потому, что они русы, а не древляне. И все-таки Ингвар скакал с ощущением радости. Сам удивился, такое случалось редко. А тут и вчера, и позавчера, и сегодня! Даже эти схватки с древлянкой портят настроение ненадолго. Все залито солнцем, лес подступает к его кремлю все ближе, давит ивняк, заросли малины, сладкие ягодники... Когда пришли русы, здесь по всей округе стояли только черные стога сена, попревшие, с просевшими, как у больных псов, спинами. От деревьев остались одни черные пни, поляне по лени ни за хворостом далеко от дома не уйдут, ни за бревном. Даже погадить норовят с крыльца. Только у них придумана позорнейшая сказка про дурака и щуку. Да, он запретил под угрозой меча вырубать лес у околицы, когда за сотню шагов дальше ждут валежины: сухие настолько, что стукни -- пойдет звон, прожаренные солнцем, смолистые, как только не загораются сами по себе. Запретил рубить малинники, заросли брусники, голубики, орешник... Ему, привыкшему к голым скалам, любое дерево все еще кажется ценностью. Так и не привык к безалаберности полян, как и других людей славянского корня. Редкий лесок кончился, за широкой поляной темнела густая дубрава. Дорожка с готовностью ныряла под надежную тень. Кони шли лихим наметом. Дубы стояли порознь. Каждый требовал себе простор, ни сушин, ни валежин, все подбирают весяне, даже кустов нет -- дубы их не любят, глушат сразу, и так хорошо нестись в напоенном лесными запахами чистом воздухе, слышать дробный перестук копыт... Ольха выпрямилась в седле, глухо вздохнула. Она поймала на себе странный взгляд Ингвара. Воевода все видел и замечал, где бы не находился, а Рудый в это время весело заорал: -- Вот они! -- Где? -- спросил Ингвар. -- В лес смотри, а не на невесту! Далеко в просветы между деревьями виднелся крытый возок. По мере того, как неслись ближе, видели, что Олег оказался прав. Певцы свалились, едва выбрались из терема в лесную тень. Коней кое-как распрягли, седла побросали в беспорядке, сами свалились тут же, спали, безобразно раскидавшись... Костер догорал, а рядом дымился сапог, от которого осталась одна подошва. Видать, уголек стрельнул из костра, а вытряхнуть уже было некому. Ингвар не слезал с седла, смотрел брезгливо. Его рука сама вытащила плеть. Рудый покачал головой, спрыгнул. Певец, который так поразил всех, как вполз из последних сил в кусты, так и застрял там. Из-под низких веток несло тяжелым запахом браги и блевотины. Еще двое спали под телегой, примета степняков: в голой степи только под телегой можно найти защиту от жгучего солнца. Рудый вытащил за ноги певца, тот не шелохнулся. Лицо от перепоя было мертвенно бледным. Рудый презрительно усмехнулся. Мужчины, а пьют как отроки. То ли дело, старшие дружинники. Кувшин вина выпьет, а потом с тем же кувшином на голове спляшет -- не уронит! Он потряс за плечо: -- Эй, отец! Ингвар что-то процедил сквозь зубы, не мог видеть такого панибратства, слез с коня и увел пастись на край поляны. Ольха тоже спрыгнула, и он, Ингвар, взял ее коня под уздцы, отвел к своему, привязал, принялся расседлывать. У нее от изумления глаза полезли наружу, как у сытого рака, но сдержалась, пусть все так, как будто так и надо, а сама пошла к костру. Тлеющие угли нехотя приняли оставшиеся хворостины, шипели, будто тех мочили во всех водах северного моря. Одна хворостинка, наконец, занялась слабыми огоньками, а от нее пламя переползло на остальные. Рудому удалось пробудить певца, а его спутников он растолкал уже ногами. Сонные, испуганные, они сидели на земле, очумело таращили глаза, даже не пытаясь подняться. Судя по их виду, земля под ними еще плыла и качалась во все стороны, а, воевода то вырастал до размеров велета, то измельчался так, что исчезал вовсе. -- Ребята, -- сказал Рудый, -- вы ничего не забыли? Тарх Тарахович потряс головой: -- Не... Вроде не. А чо? Рудый бросил ему под ноги калиточку. Ольха издали узнала звон золотых монет. Тарх Тарахович опасливо отодвинулся: -- Чо это? -- Плата, -- объяснил Рудый. -- Потешили князя, развеселили гостей... Разве это не стоит доброй платы? Тарх Тарахович недоверчиво всматривался в смеющееся лицо воеводы, на котором сквозь личину веселья неуловимо быстро проявлялись то жестокость, то коварство. Ингвар стоял к ним спиной, лишь краем глаза следил за пленницей. Теперь она на коне и в лесу! Неужели не попытается бежать? Тарх Тарахович потряс головой: -- Мы получили достаточно. Нас накормили, напоили, а челядь еще и в дорогу дала еды. Нам этого хватит. -- Разве золото в пути помеха? -- Смотря как достается. -- Ого, -- воскликнул Рудый, -- да ты не прост. Но никто от вас бесчестья не домогается. Песня не девка -- ее нельзя снасильничать. Просто пир еще не закончен. Нам нужны хорошие песни! Он говорил весело, уверенно, но Ольха ощутила, что с точки зрения певцов он говорит что-то не то. Хотя почему певец кочевряжится? Что за бояре такие знатные, но в лаптях драных? Накормили, напоили, еще и монеты дают, а он морщится, отводит глаза, мнется, кряхтит... Да другой бы за счастье почел! Что-то я недопонимаю, сказала она себе тревожно. Так говорил Асмунд, так считает Ингвар, но князь Олег за это как раз и наругал Асмунда. Правда, несильно, но лишь потому, что и не считает Асмунда шибко умным. А послал за певцами хитроумного Рудого. Тарх Тарахович растолкал Горбача. Тот испуганно выглядывал из-под телеги, тер глаза, зевал, слушал в полуха. Что-то пробормотал, снова повалился и заснул, а Тарх Тарахович сказал сокрушенно: -- Нет, не могу... -- Что стряслось? -- Песня не получится. Голос Рудого стал строже: -- Почему? -- Это дрова можно рубить завсегда... Плохо на душе аль здорово, а ты бей себе колуном полену в темечко! А песню, даже поганую, не сложишь, если на душе пакостно. Поганая песня -- уже не песня. Для нее уже есть другое название... не при княгине будь сказано. Нужны вам эти... песни? Ингвар крикнул издали раздраженно: -- Да когда напьются, им все равно! Только бы орали погромче. Тарх Тарахович оскорбленно дернулся, а Рудый возразил без улыбки: -- Для многих -- да. Но великий князь толк в песнях разу. моет. -- Нет, -- сказал Тарх Тарахович решительно. -- Мы не поедем. Хоть что с нами делайте, но не поедем. Ингвар засопел так мощно, что из-под телеги высунулись две головы: Горбача и мальчишки весен десяти. Оба смотрели выпученными глазами, как огромный рус, наливаясь краской гнева, оставил коня и, медленно шагая, пошел к ним. -- Не так разговариваешь. Рудый, -- прогремел его страшный голос. -- А как? -- поинтересовался Рудый. -- А вот так! Он на ходу потащил из ножен огромный длинный меч. Мальчишка смотрел выпученными глазами, словно лягушонок перед огромным змеем. Тарх Тарахович и Горбач застыли. В глазах был страх, но и отчаянная решимость стоять до конца. Мальчонка вдруг взмолился: -- Дяденьки!.. Не убивайте!.. Ой, только не убивайте! Возьмите все, возьмите самое ценное, только нас не забивайте! Рудый быстро остановил разъяренного Ингвара: -- Тарх Тарахович! Ты согласен? Тот вздрогнул, с трудом оторвал зачарованный взгляд от страшного меча Ингвара: -- С... чем? -- Что возьмем самое ценное, а ваши жизни пощадим? Тот отчаянно кивнул, едва не ударился зубами о землю. Волосы на загривке стояли дыбом, а голос дрожал: -- Да-да, конечно... Что есть злато? Рудый широко улыбнулся: -- Вот на этом и поладим. Только на дорожку выпьем, чтоб дорога короче показалась. Еще не веря, что избегли смерти, все трое засуетились, принесли кувшин с вином, а мальчишка и Горбач высыпали на чистый платок Рудого монетки. Среди них оказались даже две золотые, несколько камешков, два некрупных рубина. Тарх Тарахович под взглядом Рудого распорол подкладку, вытащил оттуда еще одну золотую монету -- крупную, старинную. Рудый кивнул: -- Добро. Наливай! Ему поднесли корчагу. Ольха слышала вздохи облегчения. Рудый осушил, велел налить снова, заставил выпить Тарха Тараховича, затем художника Горбача. Мальчишке пить не дал, кивнул Ингвару. Тот нехотя пригубил, помотал головой. Вино крепкое, но чересчур кислое, а главное -- не мог понять, что за хитрость откалывает Рудый. А хитрость явно есть. Рудый не заснет, если кого не обжучит. Когда выпили по второй, Рудый кивнул Ингвару: -- Седлай коней. А мы за это время допьем, чтоб за нами дома не журились. Пока Ингвар седлал. Ольха помогала. Рудый успел осушить с певцами весь кувшин. Тарх Тарахович повалился навзничь, рассыпав их сокровища, захрапел. Корчага как была в его руках, так и осталась. Горбач попытался встать, пьяно улыбался, но тоже завалился, попытался куда-то ползти, но ткнулся головой в пень, заснул, стоя на четвереньках. Рудый надменно улыбнулся. Глаза были трезвые: -- Ну вот и все. Ухватив Тарха Тараховича за шиворот, швырнул в повозку. Там грохнуло, звякнуло, но, судя по всему, певец не очнулся. Следом Рудый забросил Горбача. -- Ты поведешь телегу? -- спросил он Ингвара. -- Или и это придется мне? Глава 35 Ледяная вода обрушивалась на голову, топила, кожа пошла пупырышками, а потом и вовсе застыла. Тарха Тараховича била крупная дрожь. Он почувствовал, как лязгают зубы, не сразу понял, что стучит зубами от лютого холода он сам. Открыл глаза, ладонями закрываясь от новых потоков воды. Успел понять, что лежит на холодном каменном полу, а сверху льется вода из ведер. Вода явно колодезная, родниковая, чуть на лету в лед не обращается. -- Хватит... -- прохрипел он. -- Довольно... Что вы хотите? Где я? Рядом послышался кашель. Обернулся, увидел несчастного Горбача, похожего на ощипанного журавля, жалкого и полумертвого в прилипших к телу рубашке и портках. Горбача била крупная дрожь, он сидел под стеной, не мог вымолвить слова. Оба они находились в княжеской палате. Не главной, эта поменьше, но за столом сидели великий князь с тремя воеводами русов, негромко совещались. Поодаль за другим концом стола сидела древлянка. Ее большие глаза смотрели с жалостью и сочувствием. Услышав голос, мужчины повернули головы. Руды" поднялся, победно улыбнулся великому князю: -- Видишь, уже очнулись? Я ж говорит, певцы -- крепкие парни. Кого хоть перепьют. Ольха стрельнула в него острым взглядом, ровно в упор стрелой ударила. Рудый если слово правды скажет, три дня маяться будет. А обжучит кого -- сразу вылечится. Сейчас голову морочит сразу всем. -- Почему мы... здесь? -- слабо спросил крепкий парень Тарх Тарахович. Горбач только стучал зубами, его трясло. Появились двое гридней, подхватили певца и дудочника, усадили за стол рядом с великим князем. Олег улыбался, но голос был серьезным: -- Вы ж сами договорились! -- С кем? -- прошептал Тарх Тарахович помертвелыми губами. Он обводил ошалелым взором широкий стол, на котором была расстелена выделанная телячья шкура с обозначением рек и озер, условными значками. Еще на столе лежали коврига хлеба, сыр, две луковицы. Рядом с Тархом Тараховичем громко трясся Горбач, в глазах был страх смерти. Они снова оказались в беспощадных руках князя русов, от которого пытались ускользнуть. А этого властелины не прощают. -- С ним, -- кивнул Олег на воевод. -- Со мной, -- подтвердил Рудый. Тарх Тарахович затравленно смотрел то на одного, то на другого. Пролепетал жалким голосом: -- Вы обещали, что возьмете все ценное... Рудый хлопнул ладонью о стол: -- Во-во! Вспомнил! Так в чем же дело? Тарх Тарахович вытаращил глаза. Горбач пробормотал: -- Так почему не... -- Как это? -- удивился Рудый. Вид у, него был оскорбленный. -- Вы уже отказываетесь от слова? Князь Олег сказал отечески: -- Давайте я поясню. Вы предложили моему воеводе взять самое ценное, а вам оставить жизнь. Так? -- Так... -- Он все так и сделал. Опять на него смотрели выпученными глазами, оглядывались друг на друга, снова переводили взоры на великого князя. -- Почему нас? Мы выложили все, что у пас было. -- А разве сами певцы не самое ценное? Оба уставились на князя так, будто увидели огромное морское чудище. Тарх Тарахович даже дрожать перестал, а Горбача, напротив, затрясло еще больше. Он побелел и начал икать. Князь Олег дружески постучал по спине. -- Княже, -- слабо промолвил Тарх Тарахович, -- нам твои шутки непонятны. -- Шутки? -- удивился князь Олег. -- Это самая понятная дрянна! Ты своими песнями, вчера прямо в палате, трусов сделал храбрыми, заставил плакать Асмунда, а из него выжать слезу труднее, чем из камня мед, ты всех нас посадил на ладонь и вознес в вирий, где мы общались с богами и героями прошлых веков... Ты можешь одной песней сделать людей чище и лучше, что я пытаюсь сделать огнем и мечом всю жизнь! Так что же есть на белом свете важнее и ценнее, чем певец? Тарх смотрел исподлобья. Рудый налил в кубок вина, протянул, глядя в глаза. Во взоре воеводы насмешки не было. Он был настолько серьезен, что Ольха лишь сжала кулачки. Чересчур серьезен! Тарх Тарахович выпил залпом, передернулся, но щеки порозовели. Уже сам налил снова, придвинул к Горбачу. Тот сперва робко взял, Тарх Тарахович кивнул ободряюще. Горбач так же осторожно выпил, взглянул с благодарностью. Судя по прояснившемуся взору, крепкое вино и согрело, и прочистило муть в голове. -- А наши камешки где? -- спросил внезапно Горбач. Тарх Тарахович перевел взор на Рудого. Олег и другой боярин тоже смотрели на Рудого требовательно. Тот отмахнулся с небрежностью, будто отгонял муху: -- Там же, где и были. Мальчонка подобрал, ждет вас на том же месте. Я ему оставил еды на двое суток. Олег спросил строго: -- А те деньги, которые я передал? -- Там же, -- оскорбился Рудый. -- Ты ж сам слышал, я договорился забрать лишь самое ценное! Тарх Тарахович и Горбач переглянулись. Страх и напряжение из них медленно уходили. Уже оценивающе и уважительно оглядели великого князя, который оказался совсем непрост. Может быть ненароком, а может и знал, что дает им заготовку для новой песни... или хотя бы волшебной сказки! Пир длился уже пятый день. Великий князь появлялся в общей палате с вечера, пил, ел и веселился вместе со всеми. Днем же уединялся с самыми близкими воеводами в запертой комнате. Известно стало, что заново расчерчивают карту племен, опасаются хазар, прикидывают, сколько дани соберут зимой на полюдье... а еще великий князь принимает разведчиков из Царьграда! Не о новом ли походе замыслил? Но и на пиру, когда от шума и пьяных воплей можно оглохнуть, он продолжал трудную работу князя. Так его понимала Ольха, которая все чаще наблюдала за ним тайком. Она страшилась того, что видела. Кровавый князь с каждым днем казался все менее кровавым. А страшилась того, что ее ненависть плененной княгини постепенно уходит. Когда князь уходил, распоряжался все чаще величавый и громогласный Студен. Асмунд и Рудый уходили вместе о Олегом, Ингвар если и оставался, то лишь мрачно пил, тупо смотрел в кубок. Он и раньше не очень-то был похож на хозяина этого кремля, сейчас же вовсе выглядел случайным гостем. Подвалы изрядно опустели, но из весей потянулись подводы. В терем везли мясо, живую рыбу, битую птицу, во дворе мычал пригнанный скот. Занималась этим Зверята, а также Ольха, которая не могла стерпеть, когда что-то делается спустя рукава или неверно вовсе. Студен, наблюдая за Ольхой, выждал время, когда столкнулись на лестнице, поклонился: -- Приветствую тебя еще раз, княгиня. -- И тебя, боярин Студен, -- ответила она тепло. Его острые глаза быстро пробежали по ее похудевшему, усталому лицу: -- У меня есть новости. -- Какие? -- встрепенулась она. -- Хорошие, -- улыбнулся он одними глазами. -- Добрые. -- Говори же! -- Твои братья добрались до Искоростеня благополучно. Мои люди помогли малость. Теперь там готовят войско. Соседи обещали дать крепких парней в дружину. Она обрадовалась так, что едва не кинулась Студену на шею. -- Как замечательно!.. Но только с русами тягаться сейчас нельзя. Они сильны как туры! Студен медленно покачал головой: -- Это только кажется. Их мало. Они растают среди нас, как сосульки в котле с кипящей водой. Ты потерпи еще... Это хорошо, что обручена с Ингваром. Он близок к Олегу. Тебе надо будет всего лишь впустить наших людей. Ночью. -- Днем я бываю возле ворот, -- сообщила она. -- А ночью... ночью меня могут и не допустить. Студен усмехнулся: -- О тех воротах побеспокоимся. В терем бы отворить в нужное время! Ингвар осторожен. В тереме на ночь чужих не оставляет. Ольха подумала, медленно наклонила голову: -- Попробую. Ты только скажи когда. -- Скоро, -- пообещал Студен. -- Наши уже почти готовы. Как видишь, ты можешь помочь даже больше, чем я ожидал. -- Спасибо на добром слове... -- Это правда, -- сказал Студен серьезно. -- У тебя, как я вижу, даже Зверята спрашивает, что и как делать. Надо же. Зверята! Которой сам князь не указ. И вся челядь будто ждала тебя. Что значит быть княгиней с детства!.. А я хоть и рожден князем, но мне было полгода, когда пришли варяги, затем русы... В его словах прозвучала такая горечь, что Ольха ощутила чувство вины. Будто это она, а не русы, отняла его право на стол в Киеве. Со смятением спросила: -- Тяжко? -- Еще бы, -- сказал он недобро. -- Ведь мне пришлось всего добиваться самому, своими руками! Своим умом, хитростью, упорством. И чем выше ступенька, тем дается труднее. -- Ты уже богат и знатен, -- сказала она с сочувствием. -- Другой бы уже как сыр в масле катался, ни о чем больше не мечтал. Ты, смотрю, тоже у русов набрался не спокойствия... Зачем ты хочешь добиться власти? Студен даже отпрянул. Глаза открылись шире: -- Как зачем? -- Что будешь делать, став князем? Он с неудовольствием пожал плечами: -- Чудно спрашиваешь. Нет, ты набралась их нечистого духа больше... Как это зачем? Киевский стол принадлежит мне по праву. Мои отцы им владели! Потому должен владеть я, а не кто другой. Тем более, не чужаки. На правде, на праве, весь мир держится! Она поспешно кивнула, чувствовала себя глупо: -- Да, ты прав. Что бы русы не делали, они все-таки захватчики. Он посмотрел исподлобья. Внезапно толстые губы раздвинулись в понимающей усмешке: -- За себя тревожишься? -- Я? -- удивилась она. Он поправился: -- За свое племя. Ты -- настоящая княгиня, о своих радеешь. Нет, древлянам ничто не грозит. Слово мое крепче камня! Как сидели мои поляне на горах, так и сидеть будем. А древляне пусть сидят на своих землях. Ни клочка их земли... твоей земли нам не надобно. Хоть сейчас подпишу роту. И другие пусть сидят, как сидели. Все по старому Покону, по правде, по справедливости. -- Да, -- прошептала она, -- все по-старому. Ингвар ждал возле дверей ее светлицы. Ольха смотрела вопросительно, а он, подождав, когда она войдет, зашел следом, прикрыл за собой дверь. Сердце Ольхи застучало чаще, невольно бросила взгляд на его руки, такие сильные, жилистые, в которых она помещается вся... Только бы кровь не бросилась в лицо, взмолилась безмолвно. Сейчас схватит, прижмет к груди! Ингвар с несвойственной ему торопливостью подошел к огромной скрыне, суетливо выуживал из кармана ключ. Тот запутался за подкладку. Ингвар с проклятием дернул, послышался треск разрываемой ткани, но ключ освободил. Ольха изо всех сил держала лицо неподвижным. Сердце колотится так, что рус еще подумает, что она нарочито вздымает грудь, чтобы лучше заметил! Она задержала дыхание, отчего кровь в самом деле бросилась в щеки, спросила как можно более холодным голосом: -- Что ты хотел? -- Да так, -- ответил он, -- пустячок... Замок заскрипел, завизжал, протестуя. Ингвар с усилием откинул крышку, отступил в сторону. Ольха уловила слабый дразнящий аромат, пряный и приятный. Она не двигалась, Ингвар сделал нетерпеливый жест, в котором Ольха все еще с удивлением замечала и странную нерешительность, шагнул в сторону. Ольха нехотя сделала шажок. Содержимое скрыни открылось внезапно, и Ольха легонько вскрикнула. Тут же устыдилась своей слабости, перед русом выказывать не пристало, ее кулачки поднялись к груди. Щеки опалило жаром. Из скрыни словно лился небесный свет. Творения неземного мира, сокровища подземных умельцев. Хозяйки гор, волшебные камни древних богов. И не просто драгоценности, а украшения из золота и яхонтов, рубинов, крупного жемчуга. Сердце Ольхи стучало отчаянно, в груди стало больно. Отступило даже разочарование, что Ингвар не сделал попытку схватить ее, глаза не отрывались от дивной красоты. Ну почему, почему лишена возможности даже зреть такую красу, а где-то есть женщины, которые могут трогать, перебирать, примерять к лицу, глазам, одежде... Ингвар наклонился, небрежно подцепил пальцем нитку с крупным жемчугом. Нет, там между жемчужинами вделаны крупные рубины, а в одном месте нитки расходились на три веточки. Там блистали диаманты чистейшей воды. Свет из окна заиграл на гранях, переломился, бросил радужные кольца на потолок и стены. -- Нравится? Завороженная, она вздрогнула от неуместного мужского голоса, вторгся в ее мир грез, кивнула. Боялась, что голос ей откажет. -- Верно? И снова она не ответила, страшно, что ее сильный голос жалобно пискнет. -- Тогда возьми. Он протянул ей украшение. Ольха не отрывала от драгоценности глаз. Дыхание перехватило, но кулачки ее оставались прижаты к груди. Ингвар держал ожерелье на вытянутых пальцах, потряс слегка. Свет раздробился на мириады лучиков, заблистал таким радостным светом, что она едва не вскрикнула. Закусив губу, собрала всю волю и отрицательно покачала головой. Их глаза встретились. Ингвар медленно разжал губы: -- Почему? -- Это... целое состояние. Похоже, он ждал другой ответ, потому что облегченно вздохнул, засмеялся. Зубы его тоже блеснули белым жемчугом. -- Если не ты, кто еще достоин их носить? -- голос его был странным, но Ольха не уловила в нем насмешки. -- Бери. Это не они тебя, а ты их украсишь. Он почти силой вложил ожерелье в ее руку. Ольга с трудом оторвала взор от драгоценности, перевела взгляд на его лицо. На лице Ингвара виднелась борьба. Даже губы двигались, но с них не слетало ни звука. Наконец Ольха спросила медленно: -- Зачем? Она ожидала разные ответы, большинство из них были бы неприемлемыми, а то и оскорбительными, но Ингвар, похоже, и сам это понял. Голос его был осторожный, словно шел по тонкому льду: -- Иначе не увидеть, в самом ли деле они красивы. -- Почему? Вместо ответа он раскрыл крохотный замочек, сделанный так изящно, что у нее едва не навернулись слезы умиления, одел ей на шею, и защелкнул там сзади. Их глаза не отрывались друг от друга. Он отступил на шаг, и она видела, как в его глазах восхищение сменилось восторгом. -- Боги!.. -- голос Ингвара был потрясенным. -- Я даже не думал, что эти штуки могут быть такими... волшебными. -- Тебе нравится? Ее голос дрогнул, и она боялась, что Ингвар увидит, насколько она сама в восторге. Вместо ответа он нагнулся над скрыней, порылся с грубой небрежностью, так свойственной мужчинам. Ольха едва не ухватила его за руку. Дикарь, разве можно с красотой обращаться вот так? Когда повернулся к ней, на его ладони лежали две массивные серьги из золота. Искусный мастер вделал в середину по крупному изумруду, от одного взгляда на которые сердце начинало прыгать от радости как ополоумевший заяц, а потом еще и окружил топазами. Ольха ощутила, как дыхание остановилось. За эти серьги можно собрать войско всех варягов и уплатить дань за десять лет вперед. Такие серьги даже великим княгиням не по карману. Их носят разве что сказочные королевны из заморских стран... -- Откуда это у тебя? Он отмахнулся небрежно: -- Мне кажется, они будут на тебе выглядеть лучше. Их цвет выиграет от твоих глаз. -- Почему ты хочешь, чтобы я это одела? -- А кто еще достойнее? -- ответил он вопросом на вопрос. -- Ингвар, опомнись... -- Опомниться? -- Да. Я не понимаю, что ты хочешь. Если бы я понимал сам, подумал Ингвар в горячечном смятении. Но сейчас он чувствовал себя счастливым как никогда. Олег как-то говорил, что дарить всегда приятнее, чем принимать дары, но это было для Ингвара тогда чересчур умно, непонятно, а сейчас вдруг во внезапном прозрении ощутил, что дарить не просто приятнее -- Олег не прав! -- а дарить -- это великое счастье. Он с усилием вытолкнул скрыню на середину светлицы. Крышка была откинута, запах благовоний заполнил теперь всю комнату. Аромат, сколько Ольха не вслушивалась, был незнаком, но будоражил, волновал, заставлял грудь подниматься выше и чаще. Она чувствовала, как крылья ее носа затрепетали, жадно вдыхая аромат. -- Это тебе. Ольха еще не поняла его жест, но сразу же отрицательно покачала головой. В этой скрыне хранятся сокровища целой страны. Ни одна женщина на белом свете не может обладать им. -- Я не понимаю, -- сказала она с трудом, -- откуда это у тебя? Он отмахнулся с небрежностью: -- Я, хоть и родился в лесу... да-да, я в чем-то сродни древлянам, но я не сидел между трех сосен. Ходили мы походами, как поется в нашей походной песне, в далекие края, у берега Эвксинского бросали якоря... Якоря -- это такие тяжелые железные крюки, их сбрасывают на канатах за борт. Бывали мы в Болгарии, где воздух голубой, бывали... Словом, когда высадились на берег и увидели великолепные стены Царьграда, как возрадовались наши сердца! Какая веселая ярость закипела в жилах! Как мы бросились с обнаженными мечами на их караваны! На их склады в порту! Ольха покачала головой: -- Я не думаю, что такие сокровища могут быть в караванах. Ингвар весело, засмеялся: -- Угадала. Но как насчет дани? Мы бы взяли Царьград и разграбили дотла. Наши мечи жаждали крови... Но император предпочел откупиться. Правда, пришлось опустошить казну, а также снять украшения со своих дочерей, дочерей сановников и всех богатых людей города. А мы, взяв откуп, вернулись. Ольха опустилась возле скрыни на колени. Аромат заморских благовоний стал сильнее. Ее пальцы касались холодных отполированных граней камней, трогали ювелирные украшения из золота, настолько искусно выделанные, что она и не поверила бы, что такое вообще возможно. Не отрывая глаз от сокровищ, прошептала: -- Как красиво... -- Мир велик, -- сказал Ингвар. -- Что не умеют у нас, умеют в других странах. Но там, к примеру, не все умеют делать, что делаем мы. Она не поверила: -- Что? -- Лапти, -- сказал он очень серьезным голосом. -- Мы, русы, видели много стран, но лапти... Он развел руками. Ольха засмеялась, но затем голос ее стал серьезным: -- Спасибо, Ингвар. Я не знаю, почему ты решил подарить мне такое сокровище... я могла бы придумать тысячу коварных причин, но я не стану этого делать. Но взять не могу. Он изменился в лице: -- Почему? -- Это твои сокровища. -- Верно, -- подтвердил он, -- и я волен ими распоряжаться. Так? -- Так. -- Я хочу доставить тебе удовольствие... доставить тебе радость... Эх, дурак я. Это ж я себе хочу доставить радость! И немалую, если говорить честно. Я хочу, чтобы ты приняла это... ну, что в скрыне. А ожерелье, серьги и браслеты с кольцами тебе лучше одеть прямо сейчас. Она уже видела в груде сокровищ различные кольца и перстни с рубинами, изумрудами, бриллиантами и другими камнями, которых она не знала, узкие и широкие браслеты, густо усыпанные мелкими бриллиантиками и крупными изумрудами, рубинами... -- Нет, -- сказала она решительно, -- я не могу. Иные решат, что я продала свободу. -- Что за дурость! Она обратила на него взгляд своих ясных глаз. Ингвар снова ощутил, как по телу прошла волна, будто по голой коже мелко-мелко кольнули сосновыми иголочками. -- А разве не так? Он стиснул челюсти. Голос стал резким и грубым: -- Все знают, что ты не из тех, кого можно что-то заставить. И что можно тебя купить, подкупить, заставить свернуть с дороги. Это знают как твои лесные люди, так и русы. На кого ты оглядываешься? Его злой голос застал ее врасплох. Она отшатнулась, его лицо стало злым, и Ольхе почудилась в нем обида, будто она нарочито ударила по незажившей ране. Неужто он в самом деле считает ее такой стойкой, несгибаемой? -- Я не могу, -- повторила она. Он перехватил ее руки на полдороге к ожерелью: -- Не снимай! Прошу тебя, не снимай. -- Нет, -- ответила она, он держал ее за руки, и она ничего так сильно не хотела, чтобы продолжал их держать. Разве что, чтобы прижал к груди. -- Это не мое. -- Ладно, -- сдался он внезапно, и Ольха едва не ударила его за то, что попятился так рано. -- Но прошу, поноси его сегодня вечером на пиру! Хорошо? Только один вечер. Пусть великий князь порадуется... -- А он при чем? -- Он любит красивое. -- Ну и что? -- А я, -- ответил Ингвар с заминкой, и Ольха видела, как ему трудно это сказать, -- люблю его. И когда могу хоть чем-то порадовать... Но мне это удается редко. -- Ладно, -- ответила она с заминкой и неудовольствием, которое он ясно видел, но толковал несколько иначе. -- Но только на пиру. И все. Глава 36 Одурев от беспробудного пьянства, гости собрались было затеять скачки. Ольга вздохнула с облегчением: челядь передохнет малость, в палатах уберут... но прямо в синем небо возникли кудрявые облачка, разрослись, потемнели. Хлынул дождь. По-летнему короткий, но мощный. По двору понеслись бурные потоки, унося сор, детские игрушки. Мужчины угрюмо собрались в палате. После такого дождя кони увязнут по колени в грязи. А ненароком свалишься, то, как свинья вывозишься в грязи. Только и надежды, что к завтрашнему утру подсушит. Ночи еще теплые. . Ольха видела, как неудачливые наездники собрались обсушиться у очага. Там пошли обычные мужские шуточки, сытый гогот, потом кто-то принес кости. Вскоре выделились два могучих игрока, вокруг которых и собрались зеваки. Один был Рудый, что Ольху не удивило, но против него играл рассудительный Студен. Играл рисково, смело, за что его хлопали по плечам, подбадривали. За любовь бьется, поняла Ольха. За привязанности дружинников. Рудого любят за риск, за бесшабашность, безудержность, теперь и Студен пытается переломить в свое пользу, завоевать сердца. Рудый и Студен даже среди рослых русов выглядели как два дуба. Рудый играл в простой полотняной рубашке, голые до плечей руки блестели от пота. Красное пламя расщелкивало березовые поленья, воздух был сухой и горячий, но на лбу Рудого собрались капельки пота. -- Не повезло Рудому, -- услышала она сочувствующий голос из толпы. -- Врасплох... -- Да, -- поддакнул другой, -- разве в такой рукав что-то спрячешь? Послышался смех. Ольха остановилась, мужчины в игре выглядели как малые дети -- откровенные, с понятными за версту хитростями, жадные, простые, как лапти, хотя лапти русы увидели только в здешних лесах. Выглядело так, что на этот раз счастье отвернулось от Рудого. Он и тряс кости над ухом, прислушиваясь к стуку, и бросал с небрежностью, и призывал на помощь Числобога, но всякий раз злорадный хохот показывал, что ему не повезло снова. Наконец Рудый ругнулся, витиевато проклял всех богов, отшвырнул стаканчик с костями: -- Все! Сегодня не мой день. Боги за что-то меня невзлюбили. -- Боги, -- вскрикнул кто-то весело, -- да ты молодец супротив овец! А против молодца сам овца! -- Да еще и шелудивая, -- добавил другой. -- В коросте! -- В репьяхах! -- С засохшим дерьмом на хвосте! Неужели его не любят, подумала Ольха с удивлением. Нет, просто завидуют его удаче. Правда, говорят, что его хлебом не корми -- дай сжульничать, но сейчас насмешки уж очень злые, бессердечные... -- Отливаются кошке мышкины слезки! -- Ага, струсил... -- Поджилки затряслись! -- Кишка тонка! Студен смотрел победно, подбоченивался. Рудый хмурился, кусал губы. Ему смеялись откровенно в лицо, хлопали по плечам, ржали как кони. Кто-то бросил на середку стола калитку, в которой звякнуло: -- Ну, Рудый?.. Одолжу тебе на три дня. Покажи себя! Рудый жадно посмотрел на калитку с деньгами, но покачал головой: -- Не мой день. -- Не ты ли нам говорил, что мужчина -- хозяин своей судьбы? Так покажи нам, как можно ее переломить! Ха-ха!.. Рудый затравленно оглядывался, но со всех сторон нагло ржали довольные сытые рожи. Только с лестницы смотрела сочувствующе пленница Ингвара, красавица древлянка. Все, все хотят его поражения. -- Ладно, -- сказал он нехотя, -- раз уж вам так хочется потешиться... Сколько у нас было в прошлый раз? Удваиваем? Студен несколько мгновений смотрел изучающе в покрытое капельками пота лицо воеводы. Говорят, тот умеет в нужных случаях поддаваться, завлекает, а потом разделывает жертву под орех. Если так, то сейчас он зашел слишком далеко. Спустил все злато, что привез из прошлого набега на вятичей, сам же вышел из игры. А его право, право Студена, не возобновлять игру... И, самое главное, в глазах Рудого что-то дрогнуло. Сам боится играть, напуском хочет взять. Он кивнул, не сводя взгляда с Рудого: -- Согласен. Удваиваем. Вокруг радостно заревели дюжие глотки. Затем наступила тишина. Слышно было только стук костяшек в стаканчике. Студен тряс долго, а когда швырнул на середину стола, все молча подались вперед, стукаясь головами. -- Шесть и четыре, -- сказал Студен сдавленным голосом... -- Ну-ка, покажи бросок лучше. Рудый смерил его недобрым взором. Ему подали стаканчик с костяшками. Рудый небрежно встряхнул пару раз, вытряхнул на стол: -- Смотри, как надо выигрывать! Такая уверенность была в его словах, что Студен побледнел, а в толпе раздался разочарованный вздох. Костяшки остановились, касаясь друг друга. Черные глазки смотрели в потолок. Все шевелили губами, считая, наконец, кто-то сказал неуверенно: -- Мне показалось?.. Я насчитал пять и четыре... -- И я... -- И у меня тоже, -- сказал еще один, вдруг заорал ликующе. -- Рудый, ты опять проиграл! А как хвост распустил заранее! Ровно петух перед курами соседа. На другое утро Рудый едва вышел на крыльцо, ощутил недоброе. Из конюшни к нему шел Студен, его сопровождали трое старших дружинников из его сотни. Глаза Студена смеялись, но рот был сжат в ровную линию. -- Добро ли почивалось. Рудый? -- спросил он. -- Благодарствую, -- ответил Рудый. -- И тебя тем же концом в то же место. Чего ты такой добрый? -- За должком пришел, -- объяснил Студен. -- Ты мне задолжал десять гривен злата. Обещался отдать утром, вот я и пришел. Он требовательно протянул руку ладонью кверху. Нетерпеливо пошевелил пальцами. Рудый смотрел тупо, сдвинул плечами: -- Сегодня у меня нету. -- Рудый, -- сказал Студен предостерегающе, -- тебе лучше отдать сегодня. Стоит мне сказать великому князю, что ты опять играл... Плечи Рудого сами собой передернулись. Он сказал торопливо: -- Студен, разве мы не друзья? Что ты в самом деле? Как будто не отдам. Но земли мне Олег пожаловал аж за два дня езды верхами отсюда. Там мой терем, там моя доля, что я привез из Царьграда. Сам знаешь, мне хватит заплатить тыщи таких долгов!.. И еще на тыщи останется. Дай мне недели. Мой отрок смотается туда, возьмет твои десять гривен... хошь, за отсрочку еще одну наброшу, одиннадцать будет! Только и делов. Ольха стояла у окна, все слышала. Затаила дыхание, стараясь не выдать себя. Впервые видела отважного воеводу в таком неприглядном виде. Студен покачал головой: -- Нет. К вечеру исчезнешь, а потом окажется, что услали по важному делу. Через год-два снова свидимся, ты рассмеешься мне в лицо: какой должок? Я окажусь в дураках, а ты будешь ходить петухом. Нет, я хочу получить должок немедля. Сам понимаешь, не десять золотых гривен мне так уж надо. Рудый повесил голову: -- Понимаю... -- А понимаешь... так чтоб сегодня нашел. Иначе -- вот те боги слышат! -- скажу князю Олегу. Он повернулся уходить, потом хлопнул себя по лбу: -- Погожди-ка... Я могу ждать неделю, ежели ты дашь залог. Рудый встрепенулся было, в глазах была надежда, но голос упал: -- Залог?.. Какой залог?.. У меня, как у руса, только чуб да... Студен смотрел уже с сомнением: -- Да это так, мысля одна была... Ну-ка, ребята, идите в гридню. Мы с Рудым закончим разговор уже сами.