и разу не пользовались. Классический случай, когда изобретение уже сделано, но им не воспользовались. Идут дебаты уже полгода. Есть такое изобретение, которое представляет опасность. Автомобили передавили больше народу, чем погибло в войнах, но никто от автомобилей не отказывается. А эта машина -- особого рода... Я осторожно опустился на сидение. На приборах все в порядке. Тут же армейское снаряжение: у него повышенный запас надежности. Я не мог опровергнуть все доводы, брошенные против машины, но я верил в это изобретенное и хотел испытать себя. Моя рука легла на панель управления, палец замер над клавишей "Ход". Вернусь, получу строгача с занесением. Во рту у меня было горько. Каждый час приносит сообщения о новых кризисах: военных, экологических, демографических, и эти кризисы все ужаснее. Любая минута может оказаться последней в истории, а ученые мужи все спорят. Машина послушно включилась. Загорелись контрольные лампочки. Сидение слегка дрогнуло. Мелькнул свет, на дисплее пробежали полосы и вот экран засветился. Я набрал 2065-й год, т.е., на стол лет вперед. Зал преобразился. Стало гораздо просторнее. Проявились силуэты громоздких компьютеров, растворилась перегородка, отделявшая уголок для вспомогательной лаборатории. В сумерках проступала старинная мебель. Чего я хотел? Не знаю. Просто верю в это чудовище человеческого разума. Постоял, прислушался. За окнами рассвет, тишина. Четыре часа утра. Время для воров и лазутчиков. В коридоре под потолком засиженная мухами тусклая электрическая лампочка. Провод тянулся под потолком. Через каждые два-три метра провод был закреплен на белых фаянсовых изоляторах. Тишина. Оглядываясь на зал, где едва гудела машина, я пошел вниз по широкой мраморной лестнице. Старинные тяжелые двери неохотно выпустили меня на улицу. Я ощутил неясную тревогу, но еще не понял ее источника. Улица была пустынна. За квартал от цеха вышло два человека, да еще на дальнем перекрестке усердно работал метлой дворник. Улица казалась устаревшей и одновременной странно новой... Тротуар покрыт серым неопрятным асфальтом, в котором более светлыми пятнами виднеется галька размером с куриное яйцо. Проезжая часть вымощена булыжниками разного размера и формы. Схожу со ступенек на тротуар. Делаю шаги к двери. Вдали раздался низкий вибрирующий звук. Что-то знакомое в нем, хотя я уверен, что никогда вот так не стоял и не слушал... Заводской гудок? Из домов все чаще выходили люди. Одеты почему-то по моде 30-х годов, если верить старой кинохронике. На меня посматривали удивленно. Двое рабочих даже остановились, пошептались, и я почувствовал их враждебные взгляды. В этот момент, громко звеня, на улице показался трамвай. В детстве я еще застал трамваи: обтекаемые, словно пневматические снаряды, но этот оказался больше похож на старинный дилижанс. Вместо автоматических дверей зиял широкий открытый проход, лесенка вынесена далеко за вагон. На ступеньках висят гроздья пассажиров, хотя в салоне достаточно места. Оба рабочих, не дожидаясь пока трамвай подкатит к остановке, бегом догнали и запрыгнули на ходу, ухватившись за поручни. Я проводил их ошалелым взглядом, прежде чем зародилась догадка Яркая вспышка полыхнула в мозгу. Наискосок через улицу стоит серый ничем ни примечательный домик. Двухэтажный. Я был в третьем классе, когда приехали большие машины, разбили этот дом в щебенку, убрали мусор, а через два месяца там уже стояло новенькое двенадцатиэтажное здание...Правда, мне тогда казалось, что снесли плохой дом, а построили хороший, на самом же деле выстроили типовую панельную многоэтажную хибарку. Из-за угла выбежал милиционер. Он был в белом кителе без погон, в хромовых сапогах и брюках галифе. Грудь перепоясывали ремни, на поясе висела кобура, откуда торчала рукоятка нагана. Милиционер заспешил ко мне! Рука его была на кобуре. Увидев, что я не пытаюсь скрыться, он сбавил шаг, но глаза по-прежнему смотрели на меня! В упор с явным недоброжелательством. Я встретил его широчайшей улыбкой: -- Виноват!.. У нас была только одна заповедная улица -- Арбат, а вы реставрировали целый микрорайон? Милиционер приложил руку к козырьку: -- Гражданин, пройдемте. -- С удовольствием,-- ответил я.-- Куда угодно. Может быть, я помешал киносъемке? Это непростительно! Милиционер не ответил. Он даже не снял руки с рукоятки нагана. Мы прошли через два квартала, поднялись на крылечко здания, где висела табличка "Районное отделение милиции..." Я заметил, что прохожие по-прежнему бросали на меня удивленные и даже враждебные взгляды. Сами были одеты как статисты для боевика о становлении ЧК. Начальник милиции был занят настройкой допотопного приемника. Огромный ящик, окошко динамика затянуто цветным ситцем, только две ручки -- ни за что бы не догадался, что это приемник, если бы не услышал хриплые звуки: "Все выше, все выше и выше..." -- Анахронист? -- спросил быстро капитан.-- Так-так... Влияние гнилого Запада, где полно анахронистов и гангстеров... Садитесь, гражданин. А ты, Громобоев, иди на пост. Крупную птицу поймал! -- Я хотел попасть в 2065... ошибка... Громобоев козырнул и вышел. Я сел на шаткий табурет, чувствуя радостное недоумение. Чудеса! А может, люди смогли превратить целый район Москвы в тихий заповедный уголок 30-х годов? Стены обклеены карикатурами на акул империализма, лозунгами в защиту негров, графиками о достижениях народного хозяйства, плакатами типа: "Болтун -- находка для шпиона", "Враг подслушивает!"... На столе антикварный телефон, рядом стеклянный чернильный прибор. Массивный, украшенный серпом и молотом, с подставкой для ручек. -- Итак,-- сказал капитан после продолжительного молчания,-- рассказывайте. Кто вы и что вы? Почему встали на преступный путь? Он сверлил меня быстрым взглядом. Игривое настроение не оставило меня. -- Произошло недоразумение... Я не анахроник! Нет! Я -- путешественник во времени. Научный сотрудник института высокой энергии. Доктор наук, родился в 1950 году. Начальник милиции не отрывал от меня взгляда: -- Чего ты мелешь? -- Простите... -- На дворе 1935 год! А ты кто такой? Я не испугался. Машина могла передать меня только в будущее. В прошлое дороги не существует. Даже теоретически. -- Недоразумение,-- сказал я спокойно, но сердце у меня дрогнуло.-- Мы идем по течению времени. С какой угодно скоростью. Но против -- невозможно. Я должен попасть в будущее. Только в будущее. Он побарабанил пальцами по столу, даже наклонился вперед, всматриваясь в мое лицо. -- Зачем вам нелепая игра? Не сходятся у вас, гражданин, концы с концами! Я ощутил смутную тревогу. Начальник милиции серьезно нахмурился. -- Ничего не понимаю,-- я тряс головой. -- Вы шутник,-- сказал капитан ровным голосом,-- Я родился в 1985 году. Сейчас мне, как и вам, 50 лет. Какой сейчас год? Естественно, 1935-й. Комната пошатнулась у меня перед глазами. -- Как же так? -- я вскочил с табурета.-- Не может же время идти вспять? Начальник милиции опустил глаза, сзади кто-то резко ударил меня по плечу, я сел на табурет. -- Да время идет вспять! Не знаю, что заставило вас вести нелепую игру, но чтобы покончить с нею, я напомню вам: спасение всего человечества в том, что время идет вспять! Так идет оно по постановлению Комиссии, под которым поставили подписи все государства. Мы не знаем прошлого, мы знаем только будущее. Я родился в 1985-м, и тогда уже было страшное время! Человечество каждый миг могло погибнуть. Не только от перенасыщения атомным оружием, но всего-всего... -- Но где же вы живете? -- прошептал я, еще не веря тому, что он говорит.-- Я пережил трагедию мировой войны! Неужели вы о ней не слыхали? -- Нет... -- Как же вы... Как живете? Глаза начальника милиции были усталые, почти страдальческие: -- Мы смотрим в будущее, у нас есть уверенность в завтрашнем дне, ибо сейчас 17 мая 1935 года. Завтра будет 16-е, а послезавтра -- 15-е. Все мы читаем уже собранные комплекты газет и журналов, знаем, когда убирать эти телефоны, когда отказываться от трамваев и перейти на конку. Изменения происходят медленно и безболезненно. Мой внук вообще не будет знать о кино и телефонах. Его не опечалит потеря того, о чем он не знает. Зато мы наслаждаемся беспрецедентной уверенностью в завтрашнем дне! К тому же, заранее видим допущенные ошибки. Второй раз уже не повторяем. -- И как же? -- спросил я еле слышно,-- мне бы хотелось... Он строго взглянул на меня. Вспомнил, что я какой-то анахроник. Оказывается, встречаются эгоистичные одиночки, отказывающиеся пятиться в прошлое. -- Это решать не нам,-- ответил он сухо.-- Был черновик пути. Удачный или неудачный -- решать опять же не нам. Я молчал, не в силах сразу понять и разобраться в обрушившейся на меня лавине. Начальник милиции поднялся, аккуратно заправил гимнастерку за ремень. Я тоже поднялся, и тотчас же в кабинет вошел рослый и здоровенный милиционер с нашивками сержанта. -- Ваш адрес? -- спросил начальник милиции отрывисто, словно выстрелил. -- Адрес? -- переспросил я тупо.-- Ах, вас интересует машина, но она осталась в здании, которое было... будет... черт!.. где-то там, через дворы... -- Вавилов,-- обратился начальник милиции отрывисто к сержанту,-- пойдешь с нами. Вавилов кивнул. Глаза его держали меня, упреждали каждое движение. Втроем мы вышли на улицу. Со стороны поглядеть -- идут трое знакомых: Вавилов умело оттирал меня от подъездов и проходных дворов, куда я мог шмыгнуть в отчаянной попытке избегнуть заслуженного возмездия. Вот знакомый цех! Вошли в зал. Капитан милиции удивленно присвистнул. Машина была на месте и светилась экраном. Капитан негромко выругался: -- Что за хлам? Немедленно разломать! Чтоб духу не было! Безобразие! Сержант Вавилов огляделся по сторонам в поисках кувалды или чего-нибудь потяжелее. В то же время он по-прежнему стерег каждое мое движение... Однако, я не родился доктором наук. "Неужели?" -- мелькнуло в голове. А сержант Вавилов успел взять кувалду, чтобы бить по машине. Я кинулся к машине, сел в кресло и нажал "Ход". Я слышал крики и выстрел из пистолета... Тяжело дыша, я почти лежал на сидении. Сердце колотилось. Все-таки пятьдесят лет, я уже не тот, каким был в двадцать. Бдительный Вавилов успел съездить меня по черепу, не попал из пистолета, но сидя в тихом зале у дисплея машины я думал: это действительно единственный отчаянный шанс спасти цивилизацию. Организованно отступить в прошлое, миновать тупик, в которой забежали сдуру и впопыхах, затем уверенно двигаться вперед, избегая ловушек и конфликтов! Я всмотрелся в табло. Я очутился в кромешной темноте, если не считать светящихся цифр на табло. Вокруг меня все те же стены. Я сидел неподвижно, не убирая руки с пульта управления. Вокруг непривычная тишина. Необычная, потому что повседневная тишина, к которой привыкаешь с детства, состоит из множества не воспринимающихся сознанием шумов большого города: шорох шин за окнами, работающий телевизор за стеной у соседа, гудение холодильника... Тишина настолько мертвая, что я едва снова не нажал "Ход". Но я боялся капитана милиции. Далеко-далеко послышался крик. После двух-трех минут напряженного вслушивания я уже не был уверен, что услышал именно крик. Из коридора проникал слабый свет, и я осторожно начал продвигаться туда, стараясь ничего не задеть по дороге. В коридоре через равные промежутки на стенах висели лампадки. Перед иконами. В воздухе пахло горелым маслом, дышалось тяжело. Если человечество все еще продолжает пятиться, то сейчас не 2278-й, как показывает табло, а 1722-й год. Последние годы царствования Петра Великого. Первый год после окончания войны со шведами. Впереди послышались тяжелые шаги. Я стоял, как завороженный, хотя инстинкт требовал круто развернуться и бежать к машине. Из-за поворота вышли двое крепких солдат в опереточных мундирах. Шагая в ногу, они держали на плечах неестественно длинные кремниевые ружья. Из-под треугольных шляп выглядывали рыжие волосы, зеленые кафтаны были перехвачены белыми поясами, а на рукавах огромные снежно-белые обшлага. Я попятился. В голове сумятица, часть мозга продолжала деятельно работать, воспринимая картины преображенцев, гренадеров, семеновцев, и я уже знал, что караул несут фузилеры лейб-гвардии Преображенского полка. У ближайшего ко мне фузилера глаза оказались кошачьими. Он повернул голову в мою сторону, крикнул: -- Эй, кто там в темноте прячется? Я поспешно отступил к стене, где тень погуще. Второй преображенец насторожился, снял с плеча ружье. Первый быстрым шагом пошел в мою сторону. Правую руку он опустил на эфес шпаги. У меня под ногами звякнула какая-то железка, я едва не упал. Фузилер увидел меня, крикнул товарищу: -- Васятко! Поспешай, не инакше -- свенский лазутчик! -- Держи!!! -- закричал второй, бросаясь со всех ног товарищу на помощь. Я ринулся обратно. Сзади тяжело грохотали по каменным плитам сапоги, неудобные мундиры стесняли часовым погоню. Зал был совсем близко. Я, серьезно напуганный, мчался так, что дыхание остановилось, а в горле стало сухо. Оба стража догнали меня уже возле самой машины. Я уловил движение, резко затормозил, подался вбок, одновременно ударив локтем. Бравый фузилер с грохотом врезался в блестящую раму машины. Я протащил на себе второго часового, ощутил тяжелый запах жареного лука и копченой рыбы, из последних сил лягнул, стараясь попасть в уязвимое место. Вопль, ругань, но руки на моей шее разжались. Я влез в кресло машины, трясущимися пальцами попал в нужную клавишу. Сиденье тряхнуло. Мигание слилось в серый полумрак, куда меня еще занесет? Противники реформ Петра добились возможности переиграть? Ведь Петр Великий столицу построили на костях, истощив Россию, уничтожив в войнах треть населения. А я тут при чем? Но ведь еще отец Петра пригласил иноземцев, выделил им целый район: Немецкую слободу, куда бегал юный Петр, но Алексей Михайлович использовал их как наемных специалистов, которые обучали русскую армию новому строю. Воздух начал нагреваться. Голова гудела. Я пожалел, что не запасся аспирином, выключил машину. Все, довольно! Открыв дверь, я сел на ступеньке, вдыхая чистый воздух, от которого мгновенно начала улетучиваться головная боль. Затем вернулся к машине. Правую руку я держал на клавише, чтобы в любой момент можно было запустить машину. Лес. Не Измайловский парк, а дремучий лес из толстых деревьев с изогнутыми ветвями, которые хищно захватывали пространство. Деревья напирали одно на другое. Все еще не отнимая руки от клавиш, я размышлял, куда нажать, какой год -- впереди или позади? Пробежали цифры: 1724, 1924, 1624, 2024... 1790, 1890, 2090, 1090... В воздухе деловито звенели пчелы. Передо мной зияло дупло, откуда доносился аромат меда. Цокая коготками, пробежала белочка. Я был одинок, и горькое чувство какой-то неотвратимой катастрофы закралось в душу. Вдруг что-то страшно рвануло меня и потащило. Я упал лицом в листья. Грубые руки отпустили меня. Оглушенный и перепуганный, я не сопротивлялся, только запустил пальцы под ременную петлю на горле, не давая удушить себя. Когда мне позволили подняться на ноги, я был в двух десятках шагов от машины. Мои локти были скручены за спиной сыромятными ремнями, прямо передо мной прыгал низкорослый, но очень мускулистый мужик в домотканой рубашке и кожаных брюках мехом наружу. На поясе у него висел длинный нож, в руках он вертел дубину. -- Аткель, приблуда? -- допытывался он.-- От невров или ляхов? Один из звероватых мужиков с опаской подошел к машине. Вдруг раздался свирепый вопль, брызнули осколки аппаратуры. Я закрыл глаза, ноги у меня подогнулись. Я упал, чернота накрыла меня. Вторично я очнулся уже на дощатом топчане. На этот раз руки у меня были развязаны. В дубовую стену было вбито большое железное кольцо, от которого тянулась толстая металлическая цепь, что заканчивалась широким браслетом на моей ноге. Я прикован к стене! В сотне шагов сквозь приоткрытую дверь я увидел вымощенную огромными камнями ровную площадку. Посреди лежал валун с плоской поверхностью, перед ним деревянный столб. От подножья и до вершины столба поднимался сложный узор, а на самом верху была вырезана голова идола с выпученными глазами, оскаленным ртом. Губы были вымазаны кровью. На солнце поблескивал в луже крови каменный нож. Послышались шаркающие шаги, в помещение с трудом вошел щуплый и малорослый старик в длинном белом одеянии. Голова у него была белая, как и длинная серебряная борода. Он вперил в меня старческие бесцветные глаза. -- Слава Перуну,-- сказал он.-- Звидки ты, зайда? Перед глазами метался дикарь, его дружина крушила хрупкие приборы, как в замедленной киносъемке разлетались осколки... Старик выудил из складок хламиды большой ключ. Я в апатии следил, как он с кряхтением наклонялся, долго возился с замком. Наконец цепь с лязгом свалилась на землю. Старик с трудом выпрямился, его глаза остановились на моем лице. -- Благодарю,-- буркнул я.-- Но я не говорю на старославянском. Старик медленно сел на топчан. Его блеклые глаза слезились, а колени громко хрустнули. Голос у старика был ровный, слабый, а говорил он, с трудом подбирая слова: -- Ты знаешь язык посвященных? -- Язык посвященных?..-- удивился я с тоской.-- Ну да, кто-то же должен следить за Программой... -- Я жрец могучего бога Перуна,-- сообщил жрец, подумав.-- Сейчас 994 год... Слова его звучали странно. -- Это тайное капище? -- спросил я.-- А еще через два года вы разрушите последние христианские церкви?.. А потом Перун уступит место более древним богам?.. Понятно... И до каких пор будем отступать? Старик ответил, помедлив: -- Отвечу как волхв волхву. До первой развилки, как велено. Внезапно у меня промелькнула безумная мысль, которая на миг погасила отчаяние: -- Может быть, удастся направить цивилизацию не по техническому пути, который оказался явно не состоятельным, а... скажем, по биологическому? Старик пожал плечами: -- Говорят, это уже пробовали. Это не первая попытка... И не вторая. Как и не третья. Авось, что-то да получится... пока солнце еще... Перед моими глазами встала маленькая фигурка мальчишки перед баскетбольным щитом. Тоже пытается успеть до захода солнца... Успеет ли? ЛЕЗГИНКА НА ПУЛЬТЕ Это был самый большой в мире радиотелескоп. Размещался он на искусственном спутнике Земли в идеальных условиях чистого пространства и был предназначен специально для поисков братье по разуму. А мы -- лучшие ученые Земли. Так, по крайней мере, постоянно аттестовала нас пресса, и я не вижу причин с ней спорить. Все пятеро мы прилетели на спутник, едва оттуда ушли последние бригады монтажников. Старшим у нас был профессор Флемминг, единственный "чистый" астроном в нашем обществе. Я, например, был специалистом по криогенным низкотемпературным машинам, в телескоп последний раз заглядывал десять лет тому, да и то из простого любопытства. Младшим оказался Кацу Мотумото. И по возрасту и по чину. Правда, по умению владеть собой, он дал бы немало очков вперед даже Флеммингу, не то, что нам, более экспансивным натурам. То есть: Хью Дагеру, Моше Хакаиру и вашему покорному слуге -- Юрию Коваленко. Теперь к звездам прислушивалось колоссальное ухо нашего радиотелескопа. А может быть правильнее его назвать гравитоскопом? Ведь работал он на гравитонах и предназначался для поиска в подпространстве. Там обычные радиоволны исчезали без следа. Хотя, пусть будет -- радиотелескоп. Мы с трудом привыкаем к новым словам, сплошь и рядом стараемся сохранить старые, модернизируя их, даем новые значения. Без тени улыбки произносим: самолет, воздушный, воздушный флот, воздушный корабль, воздушный крейсер... Энтузиастов, работающих на радиотелескопах прежних конструкций, мы сравнивали с некими специалистами по африканским тамтамам. И барабан вроде бы неплохой способ передачи сообщений. В то же время и сам там-там и там-тамиста пронизывают радиоголоса цивилизованного мира... Так может быть и наш земной мирок пронизывают радиоголоса сверхцивилизаций? Газеты мы просматривали по телексу. Странно, если бы нам вздумали привозить настоящие газеты из бумаги. Вряд бы мы тогда уложились в триста тысяч долларов, а именно в эту копеечку влетал ООН день нашего пребывания на спутнике. Как-то я заметил, что Дагер нередко очень внимательно просматривает все сообщения, относящиеся к судебному процессу над организацией "Черная Пантера". Падкие на сенсации газеты отводили материалам из зала суда целые страницы. Но серьезный ученый и негритянские экстремисты? Правда, у каждого свое хобби. Я, например, коллекционирую вырезки об украинских колониях за рубежом. Начиная от запорожских, когда те ушли от русского владычества в Турцию, и кончая самыми последними данными. Пять миллионов человек в Канаде, два -- в Австралии, полмиллиона в Аргентине... А сколько более мелких в странах диаспоры! Они-то и заинтересовали меня больше всего. Сохранить свою национальность, язык, культуру, когда другие народы с менее развитой духовной культурой, попадая в аналогичные ситуации, ассимилировались в течение одного-двух десятилетий! Еще я узнал, что Моцумото в редкие свободные минуты составляет для собственного удовольствия каталог боевых гимнов самураев. Правда, этих самых свободных минут у нас было очень немного. Чем увлекались Флемминг и Моше, так и не успел узнать. В ближайшее воскресенье мы сделали первую попытку выйти в подпространство... Мы не разбивали бутылку шампанского о хрупкое переплетение мнемокристаллов и не перерезали ленточку. В первом случае толстое стекло просто сокрушило бы половину приборов, а второе -- было еще бессмысленней. Мы и жили внутри радиотелескопа. Входить или выходить -- некуда. Разве что в космос... Мы еще раз проверили готовность и потом кто-то из нас, уже не помню кто, совершил это историческое деяние. Нажал Ту Самую Клавишу. Радиоприемнику Попова ловить было некого. За исключением грозовых разрядов. Мы же внезапно оказались в роли деревенского простака двадцатых годов, который повернул ручку наиновейшего приемника. Да еще в наш болтливый век! Пространство генерировало мощные сигналы во всех направлениях и во всех диапазонах! Вернее, подпространство. Стоило повернуть чуть-чуть ручку и -- новый голос врывался в нашу крошечную комнату. Подпространство было забито станциями плотнее, чем земной эфир в часы пик! Флемминг совсем растерянно вертел шкалу настройки. Лицо у него было до крайности обалделое. Правда, мы выглядели вряд ли лучше. В своей мальчишечьей самоуверенности ждали, что в первый же день сумеем уловить слабый электромагнитный сигнал искусственного происхождения, даже пусть он до безобразия смешан со всевозможными шумами от межзвездного газа. Но чтобы вот так... -- При таком многообразии...-- сказал Моше просительно. Все поняли. Действительно, при таком многообразии голосов -- стоит ли оттягивать? Может, удастся связаться с кем-нибудь? Правда, на Земле полагается получить разрешение на пользование радиопередающей аппаратурой. У Господа Бога? Все мы атеисты. Но только бы сверхцивилизации не сочли человечество космическим радиохулиганом... Дешифраторы работали с полной нагрузкой. У нас сложилось впечатление, что все сверхцивилизации разговаривают на неком космолингве и, стоит только подобрать к нему ключ, как станет возможным говорить со всей Вселенной. Даже с самыми удаленными из магагалактик. Расстояния не играют существенной роли для сверхцивилизаций. Они переговариваются не с помощью там-тамов. Прошло достаточно много времени, пока мы поняли свою беспомощность. Расшифровать язык сверхцивилизаций... Так же просто дикарю из племени мамбо-юмбо понять нашу разговорную речь. И дело даже не в разных диалектах. Словарный запас дикаря насчитывает десять-двадцать слов. "Есть", "спать", "убивать", и т.д. Попробуй объясни ему значение слов "интеллектуальный", "глобальный", "кино", "телевизор", которые мы употребляем постоянно. -- Не с того конца,-- сказал Флемминг однажды. Он был измучен до крайности. Мы уже созрели до этого признания. У каждого перед глазами все чаще возникал гадкий призрак поражения. -- Мы еще не накопили достаточного запаса слов,-- сказал Моцумото. Он устал не меньше любого из нас, но упорно продолжал выполнять работу, в результатах которой сам сомневался. -- Нам никогда не понять эти слова,-- сказал я. -- Что ты предлагаешь? -- спросил Дагер. Что я мог предложить? Только пожал плечами. Все с тоской ощущали собственное бессилие. Язык цивилизации и сверхцивилизации... Не так уж и приятно чувствовать себя дикарями. Все-таки целые века человек любовно называл себя царем природы и венцом творения. Даже в наш век ожидаемых контактов мы населили в своем буйном воображении целые галактики подобными себе существами. -- А что, если пойти на поклон? Это сказал Моше. Все повернулись к нему. -- Выйти самим в космос? -- сказал он. -- Со своим вяканьем...-- сказал Дагер с горечью. В самом деле, что бы стал передавать по радиопередатчику человек из племени мамбо-юмбо, если бы понял его назначение? Нам мгновенно стало стыдно, едва каждый представил себя в этой роли. Я почему-то явственно вообразил себя в аппаратной с перьями на голове и окровавленным скальпом за поясом. -- А что нам остается? -- сказал Моше настойчиво. Пожалуй, только один он мог предложить такое. Все остальные считали себя слишком гордыми, чтобы "позориться". Хотя понимали, что сверхцивилизации значительно легче разобраться в наших примитивных символах. Если ей передавать достаточное количество материала, то она быстро освоит его и ответит в нашем собственном коде. Разошлись, пряча глаза. Этой ночью каждый решит... -- Выбери самую чистую передачу,-- попросил Флемминг Моцумото,-- может она окажется самой ближней. Сказался чисто человеческий рефлекс: разговаривать с тем, кто рядом. Хотя и этот собеседник мог отстоять на сотни парсеков. Моцумото молча вертел верньеры настройки. Мне показалось, что он прячет лицо от нас. Да и каждый из нас все еще избегал встречаться взглядами с товарищами. Дикари в перьях... -- Вот,-- сказал Моцумото, все так же не глядя на нас,-- самый чистый и громкий голос. Если мерять земными мерками... Если мерять земными мерками, то это была самая близкая станция. Флемминг положил перед Моцумото текст заранее согласованной с ООН и со всеми правительствами передачи. -- Давай! На этой же частоте. Мы были уверенны, что пройдет немало времени, пока сверхцивилизация заметит наше комариное присутствие. Потом пройдет время, пока расшифруют наши примитивные символы речи... Но едва передача кончилась, как ожило печатающее устройство: -- "Мало информации. Еще". Это был колоссальный успех. Когда я впоследствии пытался вспомнить и проанализировать эту историческую минуту, то в памяти всплывали только наши глуповато растерянные лица. Свершилось! Ринулись за материалом. В течение трех дней передавали все, что казалось важным, но космос требовал все новой информации. Наконец, однажды громкий и чистый голос сказал: -- Кто вы? Мы бросились к передатчику. -- Мы -- люди! Человечество. Мыслящие существа! А кто ты? Да простят нам потомки сумбурность первого контакта. Речи некогда было готовить и согласовывать. Самый большой умник из нас оказался способным экспромтом говорить глупости. -- Я -- Разум,-- ответил Голос.-- Кто вы? -- Мы -- тоже разумные,-- стучал наш передатчик,-- мы -- жители Земли. -- Непонятно,-- ответил Разум.-- Кто вы? Нужно было отвечать без промедления и мы снова повторили свои данные. -- Непонятно,-- сказал Разум еще раз.-- Там вы не можете быть. -- Почему? -- воскликнули мы в один голос. -- Там нахожусь Я,-- ответил Разум. На этом передача оборвалась. Вряд ли кто из нас сомкнул глаза в эту ночь. Лихорадочное возбуждение жгло мозг и гнало сон. Мне было слышно, как беспокойно ворочался в своем гамаке Моцумото. Вряд ли ему помогал и волевой контроль. А обо мне и говорить было нечего. Едва только дождался семи утра. В аппаратной уже находились Флемминг, Моше, Дагер. -- Нет ли идейки? -- спросили меня вместо приветствия.-- Мы здесь уже все перебрали. Параллельные миры, временные петли, антимиры, дискретные миры... -- Сигналы из будущего? -- спросил Моцумото, появляясь на пороге. Флемминг безнадежно пожал плечами. -- Все невероятно и поэтому вероятно. Нужно наладить связь. Как там у тебя, Моше? -- Сейчас,-- прошептал Моше.-- Знаете, Флемминг, было бы значительно естественнее, если бы вы сплясали лезгинку на этом пульте. -- Есть две гипотезы,-- сказал Дагер.-- Первая: эта сверхцивилизация размещается где-то на нашей Земле, но так, что мы ее не видим. Что-нибудь принципиально отличное. Вторая гипотеза: мы все спятили. Честно говоря, я уже готов поверить во второе. Голос отозвался сразу, едва настроились на его волну. -- Земляне? Какие вы? Мы, как могли, описали облик гомо сапиенса, выдали наиболее полные данные о его интеллектуальном уровне, органах чувств, социальном устройстве. Ну, почти не приукрасили себя. Разум некоторое время переваривал наше сообщение. Потом сказал радостно: -- Я знаю, кто вы. Вы -- это Я! -- ??? -- Вы -- мои нейроны. Я, по-вашему, Всечеловеческий Мозг! В голосе Разума слышалось величайшее изумление. А что можно было сказать о нас? -- Никогда бы не подумал, что нервные клетки моего мозга обретут самостоятельное сознание,-- продолжал Разум,-- ведь это вовсе не обязательно для моего существования... Мы были ошеломлены до предела. Всечеловеческий Мозг! -- Но ведь мы -- самостоятельные единицы! -- крикнул Флемминг,-- мы очень часто не можем понять даже друг друга! Разум ответил уже спокойнее: -- Значит вы сами не подозреваете, что связаны биополем. Но все-таки шесть миллиардов ваших мозгов объединены в один. Мой... Мы были раздавлены. Мы, простые смертные, разговаривали с бессмертным Всечеловеческим Мозгом. Который объединял наши знания и способности в нечто неизмеримо более высокое по качеству! Интеллектуальный гигант Вселенной... Моцумото подошел к иллюминатору и стал пристально всматриваться в черный мрак космоса. И мы знали, куда он смотрит. Там была наша планета, наша Земля... -- С кем ты говоришь? -- спросил он, не оборачиваясь.-- Так, в большом космосе? -- С подобными себе,-- ответил Разум. Значит в космосе есть еще такие же Супермозги? А может быть, даже... -- А есть ли на планетах,-- спросил я,-- подобные нам? Разум ответил, не задумываясь: -- Вполне возможно. Я не интересовался внутренним устройством моих друзей. Знаю, что космос населен подобными мне! -- Давно ли ты поддерживаешь с ними связь? -- спросил Дагер. -- Миллионы лет. Я ведь еще очень молод. И мал. А есть Супермозги размером с Галактику! Это и понятно: человечество жило только на одной планете... -- Скоро и ты,-- сказал я,-- начнешь распространяться на соседние системы. Уже строят первый звездолет... -- Да,-- подтвердил Разум,-- я как раз собираюсь дотянуться до ближайшей звездочки. По-моему, там есть земляные шарики, что вы называете планетами... У меня закружилась голова. Кто собирается дотянуться: он или мы? У коллег было не лучше. Флемминг воспаленными глазами смотрел на индикаторную панель, словно это она говорила такие несуразицы. -- Разве ты не чувствуешь,-- спросил я, когда горстка космонавтов устремляется через пространство? -- Я почувствую,-- был ответ,-- что тянусь к соседней системе. А вы ощущаете, что делают в этот момент какие-нибудь два-три нейрона в вашем мозгу? Из двадцати четырех миллиардов? -- А если космонавты погибнут? -- В ваших мозгах ежесекундно гибнут нейроны. Да, он был прав. Короткоживущим клеткам человеческий организм может показаться бессмертным. Но люди умирают, другие родятся на смену. Нормальный обмен в этом сверхгигантском Разуме... который вовсе не бессмертен. Он только живет, сколько существует и будет существовать человечество... Этот вопрос вертелся на языке у всех. И каждый избегал касаться его. Среди всяких вопросов есть и стыдные... Первым не выдержал Дагер. Избегая смотреть на нас, он спросил Разум: -- Ты ведь не можешь состоять из однородной коры. Есть отделы главные и второстепенные. Гипофиз, мозжечек и другие. Ответь, как ты воспринимаешь нас? Все ли человечество вносит одинаковый вклад в твои мыслительные процессы? Оно у нас разделено на нации. Существуют различные народы... Различные способности... В его глазах горел огонек непонятного фанатизма. А черт, почему непонятного? Стыдно теперь признаваться, но в тот момент я тоже с нетерпением ждал ответ. Я, как никто другой, знал истинную величину вклада, который внесли в сокровищницу мировой культуры славянские народы. Особенно украинский. Краем глаза видел, как подались вперед Флемминг, Моше, Моцумото. Голос ответил: -- Непонятно. Что такое -- нация? Я -- Разум. А сегодня он сказал: -- Я помогу вам избавиться от болезней. Вы мне поможете избавиться от моих. И не только от войн. То, что я узнал от вас, не говорит о здоровье человеческого общества. А это очень важно и вам и мне. Послушайте, я -- Разум, обращаюсь к каждому человечку в отдельности: давайте будем сотрудничать! Мы нужны друг другу. Мы необходимы друг другу! Помогите мне, я -- Вам... Не знаю, когда я вернусь к своему хобби. Да и вернусь ли вообще... Дело в том, что мне и человечеству предложили только две дороги. Одна -- к звездам, вторая -- в пещеры... И нельзя одновременно идти по обеим. БЕЛАЯ ВОЛНА Мария бросилась мне в объятия. -- У тебя все хорошо? -- спросила она встревожено. -- Нормально. А что? -- У тебя такое лицо... И круги под глазами. Ты замучаешь себя! -- Приходится работать круглыми сутками, Мария. Мир сотрясают волны нестабильности. Пока идут на уровне микрочастиц, но если это распространится на порядок выше? А мы не можем уловить закономерность, не знаем причину! Математический аппарат служить отказывается! Работаем круглосуточно, но разгадка ускользает, ускользает! Рядом остановилось такси, мы забрались на заднее сидение. За окнами побежали назад все быстрее и быстрее дома. Я ощущал на затылке легкие пальцы Марии, что перебирали волосы, поглаживали, незаметно снимали головную боль, напряжение, успокаивали... Я повернул голову. Она внимательно смотрела на меня, в глазах были нежность и сострадание. -- Прости,-- сказал я с раскаянием.-- Устал, как пес. Тебе совсем не уделяю внимания. -- Ты измучился на своей работе... -- Да. Прости! Я поцеловал ей руки. Она подставила лицо, и я целовал ее глаза, ощущал губами трепещущие ресницы, теплые нежные щеки, пухлые губы, и усталость уходила, растворялась, вымывалась из тела. -- Дорогая моя,-- сказал я горько,-- когда ты перестанешь уходить? Сейчас надвигаются трудные времена, нам бы вместе... -- Трудные,-- согласилась она со вздохом.-- Поэтому нам нельзя... Я сразу же окунусь в домашнюю возню, в стирки, кухню, буду счастлива. Выходить в суровый мир науки уже будет тягостно, неспокойно, даже страшновато. Нет, дорогой, не спеши! Мария осталась в автомобиле, а я выскользнул возле института, торопливо взбежал по ступенькам. Когда оглянулся, темный силуэт машины уже скрылся за поворотом. В институте я проскользнул мимо дверей шефа к своей лаборатории, бросился к установкам. Огромные как древние животные, нагоняющие страх на новичков, они занимали почти половину нижнего этажа. К некоторым из них я уже нащупал путь, пытаясь заставить работать, над другими еще ломал голову, стараясь понять: зачем Овеществитель их создал, не для того же, чтобы пугали своим чудовищным видом? Руководитель сделал вид, что моего опоздания не заметил. А может, не заметил и в самом деле. Усталый, посеревший, он спустился в лифте, вопреки обыкновению бегать по лестнице, тренируя сердце, сказал треснувшим голосом: -- Дальние проблемы пока оставь. Сегодня рассчитай изменения в энергетическом заряде микрочастиц. Это сейчас важнее. -- Но,-- заикнулся я ошарашено,-- освоение Странных машин несет в себе так много! Вдруг в них заключены такие знания, до которых нам идти еще тысячи лет? -- Оставь,-- повторил он глухо, и я понял, что это уже не приказ, а просьба.-- Вон те, серые, к которым ты все не подберешь ключ, остались от предыдущей Вселенной. Нам их, скорее всего, не разгадать никогда. -- От предыдущей? -- Да. -- Но как же это возможно? -- ахнул я. Кровь отхлынула, ушла во внутренние органы, и в зеркальной панели напротив отражался человек с желтым как у мертвеца лицом. Руководитель вздохнул, отвел глаза: -- На следующей ступени ты бы узнал... Это тайна, которую непосвященным знать пока не следует. Так сочло большинство в Совете... Волна Уничтожения иногда щадит отдельные частички мира. Бывает, уцелевает обломок здания, машины, клочок записей, а то и человек спасается, перейдет в другой мир. От него то мудрецы и узнают истинную картину мира. -- Значит... значит наш мир не вечен? -- Крепись. Крепись! Миры были и до нас. Будут по-видимому, и после нашего. Нам очень повезло: три последние волны были слабыми. Уцелели не только отдельные записи из прошлой вселенной, но спаслось трое!.. Они рассказали страшные и удивительные вещи. Теперь мы знаем, что новой волны не избежать, и труды с информацией рассредоточиваем по всему миру. Если уцелеет хоть камешек, то люди нового света получат сразу добытые нами знания. Им не придется начинать с нуля, будет время подготовиться, что-то сделать! Может быть, они даже найдут разгадку Волн и сумеют им противостоять. Ледяной страх разливался между лопаток, проникал во внутренности, замораживая меня всего, превращая в сосульку. Передо мной колыхалось сильно постаревшее лицо руководителя, и я, собрав силы, стараясь, чтобы голос не сильно дрожал, спросил: -- Неужели дело так серьезно? -- Очень,-- ответил он сразу же, даже не заметив моего состояния,-- Очень серьезно. Так что времени не теряй. Я не стал терять времени, тут же позвонил Марии: -- Алло? -- послышалось в трубке. Я помолчал, вслушиваясь в ее удивительный голос. -- Алло? -- повторила она, уже с вопросительной интонацией. Я молчал. -- Алло,-- сказала она в третий раз.-- Ничего не слышу, перезвоните из другого автомата. Я сказал поспешно: -- Мария, это я... Тут, гм, помехи. Я вот что хотел... -- Бессовестный,-- перебила она весело,-- все балуешься! -- Мария, шеф велел не терять времени. Что-то надвигается на мир, надо спасать... -- Ну и спасай. -- Я и спасаю. Никуда не уходи, я заеду за тобой через двадцать минут.