блеснули: -- Не все старое надо отбрасывать. Правда, можно без театральных эффектов... У меня есть смертельные вакцины. Предположим, что я сделал ошибку при опыте? Ногтев с полупоклоном отступил, открывая проход. Вместе с Кириллом они поднялись за Кравченко, подстерегая каждое движение, прошли за ним в медотсек. Ногтев остановился у двери, скрестив на могучей груди мускулистые руки. Кравченко суетливо вытащил из шкафчика объемистую колбу с черепом и костями на стенках. Его пальцы не дрожали, когда отвинчивал колпачок, а в голосе звучало явное облегчение: -- Даже рад... даже, рад, поверьте! Как бы я жил, если бы удалось... Он быстро поднес колбу ко рту. Кирилл выбросил вперед руку, но его пальцы ухватили Кравченко за пустую ладонь. Кравченко потрясенно и непонимающе переводил взгляд то на Кирилла, то на Ногтева. А Ногтев аккуратно закупорил колбу, сунул ее обратно в шкафчик, сел и лишь тогда бросил коротко: -- Оба можете сесть. Разговор предстоит серьезный. Кирилл послушно плюхнулся на что-то подходящее, его тут же подбросило отдачей, а Кравченко опустился напротив медленно, словно терзаемый сильнейшим ревматизмом. -- Аверьян Аверьянович, -- сказал Кирилл, -- давайте возьмем с него слово, что он больше так не будет? -- Что скажете, Михаил Алексеевич? -- потребовал Ногтев. Кравченко ответил обреченно: -- Сами видите какой из меня Рембо... Но что сделано, то сделано. Я должен ответить. Кирилл с беспокойством посматривал на Ногтева. Тот перехватил его взгляд, только не отреагировал, беспощадно рассматривал съежившегося Кравченко. После долгой паузы заговорил обрекающе: -- Вы сами себя хорошенько высекли, а Кирилл Владимирович не выносит человеческой крови... Кстати, он вычислил вас именно потому, что вы дальше всех заглядываете в будущее. В то будущее, когда сюда хлынут промышленники, политики, а так же те, кого Кирилл Владимирович так неуважительно зовет меднолобыми. Кравченко поднял голову. В его глазах появилось слабое удивление. Он перевел взгляд на Кирилла. -- Я вычислил вас, -- мягко сказал Кирилл, -- потому что только вы тревожились за этот мир. Потому, что кроме вас никто не спорил с Фетисовой. Ногтев хмыкнул, в его медном голосе впервые прозвучали человеческие нотки: -- Я хотел было запретить экспедицию... Да-да, Михаил Алексеевич, не ахайте. Отсоветовал Кирилл Владимирович. Мол, запреты лишь подбросят дров в костер оппозиции, на котором нас в конце концов изжарят. Мы возглавили поход в первую очередь для того, чтобы держать освоение Малого Мира в руках, не давая перехватить инициативу горячеголовым температурникам. Да-да, наверх в верхние эшелоны власти лишь потому пробираются ничтожества и откровенные дураки, что мы стыдливо отстраняемся от руководства, сами отдаем руль и кормило... -- Руль и кормило -- одно и то же, -- сказал Кравченко тихо. -- Что? -- не понял Ногтев. -- Я говорю... Впрочем, это неважно. Что вы собираетесь делать со мною? -- Сейчас решим, -- бросил Ногтев сердито, недовольный, что прервали. -- Но сперва хочу указать, что вы нас недооценили. Что себя не цените, это понятно, но вот нас... Проповеди Фетисовой неопасны, ибо есть контрпроповеди Кравченко. Оставьте силу в руках армии, Михаил Алексеевич, у вас есть оружие посильнее. Идеи можно обезвредить только идеями, это теперь понятно даже верхним эшелонам власти. Кравченко возразил глухим надтреснутым голосом: -- Но я был в отчаянии! Фетисова говорила о расе сверхлюдей, а кому не льстит быть избранным? Кирилл сказал мягко: -- Фетисову просто любят. Многие чувствуют, что у нее этот конек неспроста, от какой-то давней обиды... В философии она ребенок. Ногтев ответил с неудовольствием и сожалением: -- Я бы охотно свернул ему шею. Человек я простой, бывший военный, люблю простые решения. Но жизнь, увы, штука сложная. В любом обществе надо держать, даже охранять законом людей, которые кричат: "Люди, опомнитесь", хватают нас за руки. Ведь мамонтов перехлопали каменными топорами, а сейчас размахиваем штуками помощнее и поострее... Кирилл ощутил, как гора свалилась с плеч. Все-таки телепатия существует. Точнее феромоновая передача настроения, даже решений. -- Будем драться одними идеями, -- сказал он, поворачиваясь к Кравченко, который под их взглядами стал красный, как свежесваренный рак, и уменьшился до размеров микроба. -- В этом мире, во всяком случае. Пусть другой войны здесь никогда не будет. Кравченко прикрыл лицо ладонями. Плечи его поднялись, голова ушла вглубь. -- Вы убили меня, -- донесся его шепот. -- Убили, показав мою дурость... Уж лучше бы старый суд чести. Раз -- и готово! Кровью, как говорится. Ногтев оскалил зубы, сказал ехидно: -- А вот шиш тебе! Каждый из нас живет с чувством стыда за все, что творится, а ты хотел в кусты? Нет, поработай на нашей каторге, которая зовется жизнью. А суд чести... Этот суд не раз в жизни, как было в твое медиевистское время, а ежедневно, ежечасно! Кравченко стоял, опустив голову. Под ногами у него был широкий иллюминатор. Далеко внизу бесшумно проплывала девственная поверхность незнакомой суперпланеты. Пять минут -- территория Франции, двадцать -- Европы... Таких двадцатиминуток до Украины осталось всего двести-триста. А до намеченного юга Узбекистана несколько тысяч.