е трусь. Совсем он не дикий. Дела Царьграда знает не хуже нас, а то и лучше. Белоян глубоко вздохнул, показав на миг два ряда острейших зубов. Из красной, как жерло, пасти пахнуло жаром, будто в брюхе главного волхва был кузнечный горн. -- Трагедия этого волхва в том, что одной ногой еще в прошлом, другой -- в будущем, а между ног у него... страшное настоящее! -- В самом деле страшное? -- спросил Владимир насмешливо. -- А я думал, совсем старик... Белоян рыкнул: -- Тебе все шуточки. Уже и дед этот предупреждает... Такого зверя раздразнил! Почитай, теперь весь мир против тебя. Владимир все еще держал в руке меч. Голос прозвучал совсем тихо: -- Есть вещи, за которые стоит драться со всем миром.. Глава 14 Лес надвинулся светлый, кусты на опушке вырублены, дальше березняк да ольховник, не спрячешься. Залешанин проехал с полверсты по светлолесью, не встретив сушин и валежин. Все утаскивают в город для печей и кузниц, Киев растет... Когда тропка стала узкой, как пастуший кнут, и завиляла, будто не зная куда спрятаться при виде разбойников, он услышал пересвист птиц, улыбнулся, похлопал коня по шее: -- Уже скоро... Птички пересвистывались ближе, наконец он привстал в стременах и заорал весело: -- Кол вам в глотку! Это я жирный петух? А ну выходи, кто там сказал? Я сам ему выщипаю перья. За стеной деревьев свист умолк, а птичья трель вдалеке оборвалась, будто певунью придавило деревом. Потом кусты зашелестели, на тропку вышло двое угрюмого вида мужиков. В руках дубины, волосы на лбу перехвачены кожаными ремешками. Рубахи рваные, засаленные, как и портки. Залешанин оглянулся, на тропку сзади вышло трое. Двое с палицами, у третьего в руке настоящий боевой топор. Третий, который с топором, предложил хриплым пропитым голосом: -- Слезай, петух. А то из-за тебя коня покалечим. Залешанин захохотал: -- Это кто ж такой новенький? На недельку всего отлучился в Киев погулять, потешиться, душу отвести, а тут уже новых рыл набрали! Мужики спереди всмотрелись, один заорал обрадовано: -- Лешка? Залешанин?.. Тебя не узнать в рубахе с петухами! -- И весь какой-то нарядный, -- сказал второй с неловкостью. Он подошел, поклонился: -- Будь здоров, атаман! Без тебя что-то голодно стало... Залешанин вытащил из-за пазухи расшитую калиточку: -- Кто угадает, что звенит? Его окружили, бородач с топором смотрел кисло, явно мечтал занять место атамана, другие же восторженно вскрикивали: -- Неужто еще и кошель увел? -- И коня, и кошель с монетами! -- Ай да Залешанин! -- С таким не пропадешь! -- Любо, братцы, любо!.. -- Любо, братцы, жить... -- Эх, атаман, ты всей ватаги стоишь! Залешанин, смеясь, швырнул кошель в подставленные руки. Зазвенело, возникла веселая свалка, хотя ни одна монетка не пропадет, все артельное, просто спешат взглянуть, потом раздался такой восторженный вопль, что могли бы услышать и на городских стенах Киева: -- Полон! -- Братцы, это ж даже не серебро! -- Боги, золото, настоящее золото! -- Залешанин, атаман наш удалой! Залешанин с высоты седла распорядился весело: -- Все гуляем!.. Если вылакали все запасы... понимаю, с горя, то пусть Варнак сбегает к Буркотихе. Вина, пива и мяса!.. Потом на большом костре жарили мясо, пекли птицу. Его старый подручный, Задерикозехвост, объяснил виновато, что с поимкой атамана вся ватага приуныла. Из-за общих денег едва не передрались и чтобы не дошло до братоубийства, решили купить мяса и вина, прогулять все, а потом разбрестись, ибо больно опасно промышлять так близко от стен стольного града. Залешанин удивился: -- А раньше было не опасно? -- Так то с тобой, -- сказал Задерикозехвост льстиво. -- С тобой ничего не страшно. Залешанин промолчал. Атаман должен быть всегда довольным и уверенным. Никто не должен знать, какие черви точат душу, какие страхи хватают по ночам за горло. Сказано же, поддайся страху -- он и семью приведет. -- Наливай, -- велел он. -- Моего кошеля хватило бы на десяток бочек, а ты два кувшина принес! Весь день гуляли, плясали, а вечером он лежал у костра, слушал могучий рев дюжины разбойничьих глоток. Охрипшими голосами пели его любимую "Ой, при лужку, при лужке...", Когда за спиной Залешанина послышались легкие шаги, он уловил аромат лесных трав, сердце трепыхнулось, узнавая Златовласку. Она, единственная из ватаги, всегда держала себя в чистоте, каждый день плескалась в ручье. Честно говоря, Залешанин сам мылся только перед самой вылазкой на разбой в город... Она села рядом, легкая и нежная, и не было в ней следа от снежного барса, которого она напоминала в схватках. Золотые волосы полураспущены, только у плеч перехвачены широкой заколкой, дальше падают шелковым водопадом до поясницы. Юбочка коротковата, Златовласка уверяла, что в такой бегать быстрее, как и драться, руки голые до плеч, глубокий вырез, глаза блещут загадочно, пухлые губы полураскрылись. У нее оставался вид невинного ребенка, хотя Залешанин видывал этого ребенка в бою, когда бывалые дружинники вдвоем-втроем пятились под градом ее молниеносных ударов. -- Ты уже не здесь, -- сказала она тихо. Он вздрогнул, посмотрел непонимающе в ее юное лицо с большими внимательными глазами: -- А где же? -- Не знаю. Тело твое здесь, а душа уже на коне, взбирается на высокие стены... Все еще там, ты и Березка?.. Он чуть улыбнулся: -- Не угадала. -- Странно, -- сказала она, всмотревшись в его лицо, -- не врешь... У тебя глаза становились такими, когда о ней думал... Странно... Ты о ней не думаешь, но мне теперь чудится, что лучше бы думал. А то от тебя веет чем-то... Не знаю даже. То ли могильным холодом, то ли чем-то еще страшнее... Залешанин, что ты задумал? Он покосился на гуляк, песня становилась громче, уже охрипли, но орут прилежно, ибо сегодня живут, а завтра кто знает, так что надо петь и веселиться, пока живы. -- Тебе одной скажу... сейчас. Утром узнают все. Я покидаю вас. Она не вскрикнула, он только услышал короткий вздох, словно ее ударили под ложечку. После долгой паузы ее ломающийся голос произнес: -- Можешь сказать, куда? -- Не могу. -- Понятно... Надоело грабить своих, хочешь порезвиться в чистом поле, где поединщики рыщут в поисках с кем бы подраться, где иудеи караваны ведут из дальних стран... Он наклонил голову, чтобы она не видела его глаз: -- Точно. Она подбоченилась, засмеялась вызывающе: -- Залешанин! Тебе без меня не обойтись. -- Почему? -- удивился он. -- Чем ты так уж хороша? Она томно изогнулась, показывая крутой изгиб бедра, чмокнула губами. Глаза ее смеялись: -- Разве не видно? Залешанин разочарованно отмахнулся: -- Ну, я думал что-то особое... А этого в любом постоялом дворе навалом. Ее глаза хищно сузились: -- Ох, Залешанин... Не понимаешь своего счастья. Как же без меня? Герой всегда шел на подвиги с женщиной за спиной. Чтоб, значит, смотрела, визжала и восторгалась. Или рядом, ежели такая, как я. Но без нас никак нельзя! Он удивился: -- Почему? -- Не знаю, -- ответила она с некоторой неуверенностью. -- Но так всегда... Герой, а при нем женщина. Молодая и красивая. Раньше требовалась девственница, а теперь лишь, дабы красивая и хищная, но в душе чистая и добрая... Вот как я. Он оглядел ее с головы до ног. Она стояла в вызывающей позе, молодая, красивая и в самом деле похожа на хищную кошку. Если в городах и весях женщины носят платья до пола, дабы лодыжек не увидали, то у этой юбочка едва зад прикрывает, довольно оттопыренный, даже когда стоит прямо, не нагибается... -- Да пошла ты, -- сказал он в сердцах. -- Без баб обойдемся. Он повернулся на другой бок, она сказала предостерегающе: -- Ох, Залешанин... -- Что? -- буркнул он. -- Не Горынычи да колдуны главная опасность... Даже не в супротивниках наземных или драконах огнедышащих... -- А в чем? Нехотя повернулся. Она стояла в той же вызывающей позе, очень хищная и красивая, похожая на дикого пардуса, но в глазах были недоумение и обида. -- Скучно будет, -- ответила она непонятно. -- Если ты понимаешь, о чем я. -- Не понимаю, -- огрызнулся он. -- Мне дело делать надо, а не развлекать... кого-то! А вообще-то со мной не соскучишься. Конь шел споро, день был ясный, легкий встречный ветерок трепал на нем рубаху. После пьянки голова еще тяжела, но в сердце уже поднимается ликующий визг: хорошо! Хорошо нестись по широкой дороге через пронизанный солнечными лучами лес, чувствовать под собой горячее тело коня, сильного и послушного, видеть, как из-за виднокрая робко высовываются соломенные крыши, приближаются, и вот он уже въезжает в новую весь.... Он не жалел, что закатил пир со своей ватагой, а остатки золота раздарил. При нем остались его сила и ловкость, а золото -- наживное. К тому же отдал им только кошель с половиной золотых монет, а остальные с камешками оставил в седле, надежно укрытые... Лес тянулся ясный, чистый, часто перемежаясь широкими полянами, тоже чистыми и светлыми, словно умытыми росой. Конь весело потряхивал гривой: ни завалов, ни зависших на ветвях деревьев, что только и ждут проезжего, чтобы обрушиться всей тяжестью, подмять, вбить в землю, а если не попадет под сам ствол, хотя бы порвать ветвями одежду, исцарапать, сорвать меч... Ельник сменился березняком, долго тянулась дубовая роща, Залешанин заморился нагибаться, дубы стоят раскидисто, ветви опустили пониже, словно распихивая друг друга локтями, не сосновый бор, когда все ветви на макушке: шапка свалится, когда попробуешь достать хотя бы взглядом... Дубовая роща становилась все сумрачнее, копыта уж не стучали весело, тонули в темно-зеленом мху. Тот тянулся сперва сухой, потом утолщался, начал чавкать, деревья помелели, стояли совсем редко, воздух стал мокрым, как в бане. Сперва вообще везде была сплошная вода, вспомнил Залешанин себе в утешение. Так объясняют волхвы... Бог бродил по ней, однажды узрел пузырь, что поднимался из глубин. На поверхности тот лопнул, выскочил бес. Бог велел спуститься на дно и достать земли. Бес достал, но часть припрятал за щеки. Бог стал разбрасывать землю, на ней вырастали деревья, кусты, травы. Но стала прорастать земля и у беса за щеками, и он, не выдержав, начал выплевывать. Так появилось болото: разжиженная земля с малорослыми уродливыми деревьями, вонью. Сейчас Залешанин ехал как раз по такому болоту, что все еще хранило и чертову вонь, и худосочные деревья в слизи, остатках плевков черта, а от самого болота, древнего и жутковатого, на сотни верст пахло не человеком, а упырями, еще чувствовалось присутствие нечисти, леших, мавок. Трижды он пересекал следы чугайстырей -- тяжелые и уверенные, в каждом оттиске чувствуется мощь и сила. Конь был в мыле, с удил срывались пышные хлопья пены, словно весь день несся вскачь, а не пробирался шагом между упавшими стволами, покрытыми мхом, валежинами, между переплетением чудовищных корней, веток, где на каждом шагу уже проваливаешься сквозь непрочный мох. Когда он отчаялся уцелеть в этом чудовищном лесу, а возвращаться поздно, впереди внезапно посветлело. Деревья пошли в стороны, конь прибавил шагу, спеша выбраться на свободное от деревьев место. Поляна оказалась не так уж и широка, но Залешанин дернулся, натянул поводья. Ближе к противоположной стене леса стояла избушка на толстых куриных ногах. Деревья покровительственно простирали широкие ветви над крышей, и сизый дымок пробивался сквозь пожелтевшую от горячего дыма листву. Но слева на добрый десяток саженей, а то и на два, протянулся клин черных обугленных пней. Да и дальше деревья стояли мертвые, с обгорелыми ветвями. Еще дальше сами деревья росли как росли, но верхушки смотрели в небо голыми мертвыми ветвями... Как будто огненный ветер пронесся над ними, постепенно теряя силу! Мороз пробежал по шкуре. Залешанин голову втянул как улитка, будто над головой уже летело серо-зеленое тело с исполинскими перепончатыми крыльями, в поджатых к пузу лапах держа козленка или козу, а при каждом взмахе крыльев вершинки деревьев раскачивает так, что из гнезд выпадают птенцы... Вокруг избушки должон быть частокол с человечьими головами. А один кол, свежеоструганный, пуст, ждет его головы... Видать, либо бабу-ягу выжили, либо сюда так давно никто не забредал, что и частокол сгнил за ненадобностью. Двум смертям не бывать, сказал он себе мрачно, а одной все одно не миновать... Конь фыркнул, но упрямиться не стал, хотя чуткие ноздри Залешанина вздрогнули пару раз, чуя свежепролитую кровь. Но в лесу кровь всегда льется, зверь кормится другим зверем. А кто бы тут ни был, одними ягодами не проживет. Над головой громко хлопнуло. Волна теплого воздуха хлестнула по ушам, оставив мохнатые клочья. Он невольно вобрал голову в плечи, а филин, еще громче захлопав крыльями, сделал круг, словно выбирая с какой стороны схватить эту гадкую мышь со спины коня, неспешно вернулся к избушке. Залешанин зажато смотрел вслед. Что за филин, что распорхался ясным днем? Солнце еще висит над верхушками деревьев, до заката как до Киева на четвереньках, а он как боярин уже охаживает свои владения... Конь тревожно прядал ушами. Залешанин погладил по шее, но пальцы вздрагивали, конь чувствовал боязнь всадника, сам не старался храбриться, даже пытался остановиться, но Залешанин попинал в бока, заставил подойти к самому крыльцу. С той стороны избушки колодец, шагах в пяти. Даже два ряда бревен, хоть и полусгнивших. У двери слева широкая деревянная ступа, окованная снизу для крепости широкой полосой железа. Потемневшая от старости, массивная. Из ступы выглядывает медный пестик, позеленевший, с остатками резьбы или что там было, на письмена похоже, уже почти стертой частым касанием ладоней. -- Эй, -- закричал он, -- есть кто-нибудь? В избушке вроде бы зашебаршилось, затем смолкло. Залешанин выждал, заорал еще, громче. Наконец дверь заскрипела. В темном проеме появилась согнутая вдвое фигура. Старуха была в лохмотьях, с трудом опиралась на древнюю клюку, но разогнуться не могла, судя по ее виду, уже лет сто. А то и тысячу. Щурясь от света заходящего солнца, долго всматривалась во всадника на коне. Залешанин попробовал попятиться, но старуха прошамкала:: -- Чую, русским духом запахло... -- Все мы пахнем одинаково, -- пробормотал Залешанин. -- Я вообще-то не рус, а полянин... Да какая разница? Сейчас мы с конем пахнем одинаково... -- Исполать тебе, бабуля!.. Дозволь спросить дорогу, а то заплутал я что-то... Вроде и лесу-то тьфу, одни кусты да поляны, но я такой удалец, что и в трех соснах плутаю.. А не скажешь, и на том спасибо. Поеду себе, ты не серчай... Старуха пожевала сморщенным ртом, совсем как всякая беззубая старуха, только с ее зубищами получалось страшновато. -- Куда в лес-то? -- спросила она. -- Ночь уже близко... Тут волки такие, что и костей не оставят ни от тебя, ни от коня... Разве что хвост да гриву? -- Хвост да гриву, -- пробормотал Залешанин, -- значит и копыта... тю-тю? Маловато. Это все от коня, а я ж не конь... Но и стеснять тебя, ласковая бабулечка, мне совесть не позволит. -- Слезай, -- посоветовала старуха. -- Что? -- переспросил Залешанин. Сердце затрепыхалось как воробей в когтях кота, а дыхание остановилось. -- Мне что ли? -- Слезай, -- повторила старуха. -- Это у тебя-то совесть? Она повернулась к Залешанину, словно только сейчас рассмотрела, где он стоит, и у того душа покарабкалась в пятки, где забилась под стельку сапога. Один глаз старухи зиял пустотой, зато второй был огромный, налитый кровью, светился как кровавый закат на небе! Залешанин, не помня себя, слез. Руки тряслись, хоть шкуры вытряхивай, а ноги подгибались, будто он усаживался на бочку. Старуха искривила рот, наверное, в улыбке, Залешанин взмок от страха, когда один клык вылез за губу и так остался, а лучик заходящего солнца окрасил его в пурпур такой яркости, словно весь закат собрался на этом клыке. Сожрет, мелькнуло в голове жуткое. Сожрет вместе с потрохами. И костей не оставит! Разве что голову, как украшение для ограды. А в зубы какую-нибудь гадость воткнет для смеха... Глава 15 В комнатке было темновато, прохладно. Из-под ног дуло, он заметил в полу широкую деревянную крышку с настоящим медным кольцом, вбитым в дерево. Похоже, у бабы-яги еще и погреб. Жутких криков снизу пока не слышно... -- Проголодался? -- спросила старуха. -- Сейчас что-нибудь придумаем... Да и я перекушу... Меня перекусит, мелькнуло у него пугливое. Вон зубы, еще больше стали. На глазах растут. -- Да мне что-то не хочется, -- сказал он торопливо. -- Водицы глоток, что еще проезжему надо? И прикорнуть на ночь могу где угодно. Ты не беспокойся, бабуля. -- Какое беспокойство, -- ответила баба-яга. -- Так давно никто не заглядывал, что я уже и забыла... Вкус мяса человеческого забыла, понял он. Во нажрется теперь! Я, как назло, не мелочь какая, а удался ростом и силой. Сала не нарастил, зато мяса как на быке. А у нее зубы-то, зубы... Старуха, пятясь, вытащила из печи ухватом с короткой ручкой широкий горшок. По комнатке потек запах разваристой гречневой каши, но Залешанин напомнил себе, что откуда гречка в лесу, все обман, в горшке одни жабы да летучие мыши. Он опасливо заглянул в миску. Из темного варева выглядывают тонкие лапки, не то лягушачьи, не то жабьи, запах вроде бы мясной, только он такого мяса не пробовал, голову на отрез. Старуха не сводила с него горящего взгляда. Рот ее начал открываться, заблестели и другие зубы, страшные, как зубья пилы. Будь, что будет, Залешанин зачерпнул ложкой гадостное варево, задержал дыхание, поднес ко рту. Только бы не выблевать, мелькнула мысль, бабка сразу убьет. А если не сразу, то сперва помучает, натешится, наизгаляется... Он глотнул, зачерпнул снова, попробовал даже улыбнуться: вот, мол, ем, уважение выказываю, но рука дрожала, ложкой тыкал мимо рта, разливая горячую похлебку. Хлебнул снова, попался кусок вроде бы мяса, проглотил, а со вторым пришлось остановиться, не задохнуться бы, разжевал, проглотил, а старуха наблюдала прищуренным глазом. Залешанин ел, искательно улыбался, проклятая бабка следит как ест, ни одну ложку не пронесешь мимо рта. Пахнет мясом, но и вкус мясной... или почти мясной. Что-то срединное между мясом и рыбой. Точнее, между рыбой и птицей... Бабка удовлетворенно кивнула, Залешанин в замешательстве ощутил, что ложка задевает дно, а сперва миска казалась размером с корытце. -- Изголодался, -- сказала бабка знающе. -- Мужик молодой, здоровый, сила играет... Но совестливый! Меня, старуху, боишься объесть. Так ведь? -- Гм, -- пробормотал Залешанин. -- Ну, не так уж, чтоб очень... Тебе кот готовит, бабушка? -- А что, шерсть в супе?.. Ежели оголодал, на цвет шерсти не смотрят. -- Да, -- согласился Залешанин. -- Мне все одно с черного кота шерсть или с белого. -- Молодец, -- одобрила баба-яга. -- А то был тут один... Как увидел моего кота, сразу в крик: черный кот! Страсти! Несчастье... Белого ему подавай, паскудник. Она убрала пустую миску, взамен поставила неопрятного вида чашу, желтую, но чистую. Почти до краев колыхалась такая же темная жидкость, попахивало кровью. -- Где он теперь? -- рискнул полюбопытствовать Залешанин. -- Да куда он денется, -- ответила старуха рассеянно. -- Здесь... Он сделал осторожный глоток, стараясь не сильно перекашивать рожу, пахнет мерзостно... хоть, если по честному, то скорее, непривычно пахнет, а так, если внюхаться, то терпимо... Отпил почти до половины, а когда опускал, наконец сообразил, что пьет из человеческого черепа. Только что по бокам малость меди и старого серебра для красивости. Пальцы разжались, роняя чашу, но уже почти поставил, не расплескал, дрогнувшим голосом торопливо поддакнул: -- Что белый -- в лесу в грязи извозишься, не отмоешь! Хуже, чем белая ворона. А кот и должен быть черным. Белый кот -- разве кот? Урод какой-то... Старуха одобрительно кивала, глаз ее постепенно из ярко-багрового становился почти зеленым. Залешанин, подбодрившись, сказал: -- Хорошо готовишь, бабушка. Будет время, еще как-нибудь заеду к тебе, чтобы с котом поздороваться, отвару твоего отведать... Замер с сильно бьющимся сердцем, как старуха примет такие слова, но баба-яга отмахнулась: -- Не заедешь. Сожрет, понял Залешанин, замирая. Сожрет, и не копыхнешься. -- Что так, бабуля? -- спросил он заискивающе. Она равнодушно повела на него огненным глазом: -- Зарежут тебя, милок. -- Бабуля! -- вскрикнул Залешанин. -- А что? -- буркнула она. -- Чем ты лучше других?.. Князь брата родного зарезал, а уж тебя... Она махнула рукой, удалилась в угол. Слышно было, как там хрустели стебли сухой травы, потек густой запах полыни, молочая, красавки. Залешанин сидел с сильно бьющимся сердцем. Сказала, что его зарежут. А потом и довольно ясно уточнила, кто именно зарежет... Странно, но дух взыграл, душа подпрыгнула, прошлась на ушах. Значит, бабка его не съест, если такое говорит! А супротив судьбы, что против рожна... Старуха протяжно с завыванием зевнула. Залешанин передернулся, зубы у бабки как у коня, только острые, как ножи, а клыками бы желуди рыть под дубом... -- Спать пора, -- заявила ведьма. -- Ты гость, выбирай где спать ляжешь. Со мной на печи, тут тепло и шкуры мягкие, в сенях ли с моей внучкой... правда, ложе там одно, или же в сарае возле своего коня? Даже, если не сожрет, мелькнула мысль, все же спать с такой... Что ей самой лет тыща, что внучке сот пять, все они кикиморы на загляденье, водяной или Кощей могут и позариться, но он даже не чугайстырь, лучше уж в сарае рядом с красавцем конем. В пристройке пахло свежепролитой кровью. Залешанин заставлял себя думать, что старуха белку какую или барсука задавила, шкуру сняла, но воображение рисовало в открытых дверях зловещий силуэт с длинным ножом в руке. Чертов конь всю ночь чесался, хрустел сеном, будто жевал сочные листья лопуха, пару раз с такой силой влупил копытом в стену, что Залешанин вскочил и долго не мог заснуть с бьющимся сердцем. Вслушивался в каждый шорох, а вокруг как назло либо скреблось, либо пищало, кувикало, на голову сыпалась труха, будто по крыше ходили с длинными ножами в руках... Он не помнил, спал хоть чуток или нет, но когда в щели сарая начал пробиваться рассвет, сердце взыграло, пошло колотиться о ребра, как дурак о доски боярского забора. Конь дремал -- наконец-то, скотина! -- но чавкал как свинья, и во сне жевал овес, если это овес... в лесу? У колодца красивая юная девушка брала воду. Румяная, налитая сладким соком, как наливное яблочко, тонкая в поясе, но с высокой грудью и широкими бедрами. Выглянуло солнышко, пронзило ее лучами. Длинное платье вспыхнуло, просвеченное насквозь. Увидела молодого парня, что вышел из сарая и глазеет на нее, застеснялась, на спелых щеках выступили ямочки, поспешно начала одергивать и без того длинное платье. -- Ты кто? -- выдохнул он счастливо. -- Я Василиса Прекрасная, -- ответила она застенчиво, -- вон из той избушки на курьих ножках. Я бабина внучка. А ты откуда, добрый молодец? -- Из сарая, -- сказал он с сердцем. -- А зовусь я -- дурак из сарая! Светлый лес остался позади, он не заметил, что копыта коня снова не стучат весело по твердой земле. Землю покрывал темный толстый мох, влажный, вздыбленный подземными корнями, что как гигантские белесые черви рвались наружу, кое-где прорывали мох и торчали страшными уродливыми дугами, медленно темнея на свету. Вспомнив старую ведьму, он передернулся так, что чуть не свалился с коня. На прощанье она сказала, что он как вылитый ее муж, ну просто вылитый, даже улыбался вот так же краешком рта... Залешанин не рискнул спросить, кто же муж, не Кощей ли Бессмертный, и хорошо, что не спросил. Старуха аж прослезилась от воспоминаний, велела подождать, и пока он обмирал от страха: а вдруг передумает и сожрет, долго рылась в неведомых закутках, а вернулась с пучком травы и крохотной деревянной баклажкой: -- Возьми. Чую, ты из тех удальцов, кому пригодится. -- Что это? -- спросил он осторожно. -- Это разрыв-трава, любые запоры отопрет, -- голос ведьмы стал хитрым, -- а в твоем деле, милок, это как раз самая нужная травка, верно?.. -- Спасибо, бабушка, -- поблагодарил Залешанин. -- А это отвар из дурман-травы. Если хлебнешь, сумеешь одурманить всякого... если тот не колдун, конечно. Правда, давненько у меня, но сила, думаю, еще осталась... А не осталась, ну что ж... тогда ты сразу узнаешь. Он принял трясущимися руками подарки, кланялся и пятился, кланялся и пятился. Бабка в самом деле сделала княжеский подарок. Конечно, ей ни к чему свои же запоры ломать, других-то за сто верст нету, да и личину ее здешнее зверье знает, но все же могла бы что-нибудь от него потребовать... А что потребовать, одернул себя. С него как с голого, не разживешься. А у нее и так всегда горшок с гречневой кашей... -- Крепись, -- подбодрил он коня, -- в тот раз выбрались... выберемся и сейчас. Ему чудилось, что лучи солнца медленно гаснут за виднокраем, сумерки подкрадываются медленно, ползком, и вот уже миром правит ночь с ее нечеловеческими законами, вместо солнца живых поднимается холодное солнце мертвых, упырей и нечисти... Он даже не уловил миг, когда бодрый цокот копыт угас в темном толстом мхе, но по бокам медленно двигались угрюмые темные стволы, толстые и покрученные. Узловатые ветви опускаются все ниже, пытаются достать его, сорвать с седла. А навстречу из полумрака выступают деревья все толще и корявее, дупла зияют страшно, как норы в преисподнюю, из каждого на него смотрят круглые желтые глаза, страшные и немигающие. Он чувствовал пупырышками на спине, что из-за деревьев за ним наблюдают, а на том месте, где только что проехал, прямо из мха поднимаются какие-то странные звери и долго смотрят вслед немигающими глазами, в которых нет ничего человеческого. Воздух был влажный, сырой, словно здесь только что прошел дождь и надвигается новый. На листьях поблескивало, то ли спинки жуков, то ли крупные капли. Мох уже чавкает под копытами, будто конь ступает по мокрым тряпкам. Деревья впереди подрагивают, расплываются, а основания словно бы торчат из желтой глины, поднимающейся вверх, как тесто в квашне. -- Погоди, -- сказал Залешанин дрогнувшим голосом, -- там то-то гадкое... Давай объедем. Собственный голос показался чересчур громким и неуместным. Он даже пригнулся, как раз вовремя: над головой затрещало, листья тревожно шелестнули, и нечто тяжелое пронеслось рядом, больно рванув за волосы. Он ошалело смотрел на воткнувшийся до половины в пористый мох тяжелый сук с двумя блестящими, как оленьи рога, отростками. Еще чуть правее, и проткнул бы его как нож протыкает зайца! Что за лес, прошептал он одними губами, и тут же в страхе посмотрел наверх. Как они тут живут? Давай, Сивка, поищем другую тропку. Даже не тропку, откуда тут тропки, а проход. Князь говорил, что это к другим владениям древлян ни пешему, ни конному не пройти, но к самому Искоростеню есть дорога даже для конного... Часто шуршали листья, он видел, как ползают мерзкие скользкие гады, прыгают лягушки. Толстые жабы смотрели даже с деревьев, а когда он проезжал мимо, пытались вытянуть шеи, провожая его взглядами. Волхвы рассказывают, что Азазель, решив избавить людей от гадов, собрал их и завязал в мешок, и велел человеку отнести и бросить в море. Тот из любопытства заглянул по дороге, а гады разбежались. Азазель превратил его в аиста, чтобы постоянно собирал их. От стыда у человека-аиста покраснели нос и ноги. Залешанин змей не любил и боялся, потому и аистов недолюбливал, все-таки тот дурак, их предок, виноват, что эта гадость ползает по земле, кусает или хотя бы пугает, но с другой стороны -- старики говорят, что ежели разорить гнездо аиста, он принесет уголек и подпалит хату. Ему это просто: крыши соломенные. Полыхнет так, что и выскочить не успеешь. А если успеешь, то голый и босой... К тому же Азазель позже пожалел дурака, но сделанное нельзя сделать несделанным, слово не воробей, только и того, что разрешил на зиму улетать в дальнюю страну, где становятся людьми. Полгода живут там, затем снова обращаются в аистов и возвращаются в родные края, где вьют гнезда на крышах хат, выращивают птенцов и все стараются понять, какими бы их дети были в людской личине и как бы играли и бегали по улице вместе с остальными детьми людей. Сейчас Залешанин ехал вдоль болотистого берега, в камышах гулко ухала выпь, аисты неспешно бродили по разогретой полуденным солнцем воде. Лягушки сидели важно на широких листьях, но, завидев аистов, нехотя слезали в воду, прятались под коряги. Лягушки, как хорошо знал с детства Залешанин, это потопшие во время потопа люди. К ним добавились утонувшие при переходе через море во время бегства из жарких стран. Поэтому бить лягушек нельзя: они когда-нибудь снова превратятся в людей. Когда аист бросает лягушку в трубу, она, пройдя через дымоход, превращается в ребенка. Лягушка может плюнуть человеку в глаза, и он ослепнет. В лягушек к весне превращаются старые ласточки, которые перезимовали в болоте под водой. Живущая под порогом лягушка оберегает дом от несчастий. Словом, аистов бить нельзя, змей нельзя, лягушек тоже нельзя, разве что муравьев топтать можно, но тех Залешанин сам любил и жалел, а в детстве помогал им таскать гусениц, совал в муравейник забитых жуков, бабочек. Он отчаялся выбраться, когда деревья раздвинулись, впереди блеснул свет. Конь всхлипнул как ребенок, в крупных коричневых глазах выступили слезы. Залешанин подался вперед в седле, но конь уже и сам без понукания, хрипя и задыхаясь, полез через последние валежины, вломился в заросли колючих кустов, свет приближался, деревья нехотя расступились, сзади разочарованно ворчало, ухало, щелкало зубами, но Залешанин успел ухватить взглядом далекую бревенчатую стену. Конь выбрался на опушку, ноги дрожали. Брюхо в мыле, с удил срывались клочья кровавой пены, словно скакал без передыху от Новгорода до Киева. Частокол был из вековых сосен, свежеоструганных, с заостренными концами вверху. Через каждые три десятка шагов над стеной поднимались высокие бревенчатые башни. Широкие, крытые, на два-три десятка лучников в укрытии. Ворота широкие, свежие, окованы железом и медью. Залешанин поежился. Перед стеной идет вал, где поблескивают зубьями кверху бороны, там натыкали заостренные колья, обломки кос, а от вала к лесу перекинут подъемный мост, ибо помимо вала Искоростень, стольный град древлян, окружен еще и широким рвом. -- Как примут, не ведаю, -- сказал Залешанин коню, -- но что теряем? Конь кивнул замучено, уж его-то не станут убивать, тем более жечь железом или топить в болоте. Залешанин невесело засмеялся, отпустил повод. Стена приближалась, он видел, как сразу на двух ближайших башнях появились люди, а когда подъехал к мосту вплотную, услышал скрип натягиваемой тетивы. Он вскинул обе руки, показывая пустые ладони: -- Я с миром! -- Кто таков? -- прогремел злой голос. -- Да просто гость, -- крикнул он как можно беспечнее. -- По какому делу? Он развел руками, закричал все так же весело: -- А как насчет того, что сперва накормить-напоить, в баньку сводить, а потом расспрашивать? Злой голос посоветовал: -- Ты это бабе-яге предлагай. А другой, даже повизгивающий от усердия, попросил: -- Старшой, дай я его стрелой сшибу! Вот те душу о заклад, что попаду между глаз! Залешанин вскрикнул торопливо: -- Да заплутал я просто! Ехал в Царьград, а тут набросились какие-то лохматые, еле ноги унес... Да заблудился в лесу. Если позволите переночевать, утром уеду восвояси, а боги вас наградят! Он в напряжении ждал ответа, а голос буркнул с презрением: -- Это за тебя-то наградят?.. Ладно, проезжай. Залешанин услышал скрип, но ворота оставались недвижимы. Конь осторожно вступил на мост, копыта застучали глухо, мост из толстых бревен. Слева в створке ворот приотворилась дверка: узкая, но всадник протиснется, если пригнется к самой гриве, став совсем беззащитным перед стражами. По спине прошел недобрый холод. На миг пожалел, в темном лесу не так жутко. Не зря говорят старики, что человек -- самый страшный зверь, когда он зверь. Глава 16 По обе стороны ворот две башни высились не зазря: когда протиснулся в узкую дверь, увидел в трех шагах еще одни ворота, запертые. Над головой недобро потрескивало, он узнал знакомый звук сгибаемого орешника. Значит, луки у них длинные, приспособленные бить со стен далеко и со страшной силой. -- Да я один, -- сказал он дрогнувшим голосом, -- вы ж и калитку за мной заперли... -- Проходи, -- велел голос сверху. Грюкнул тяжелый засов. Конь торопливо протиснулся в следующую калитку, а Залешанин звучно ударился лбом о низкий край, услышал довольный смешок стражей, но смолчал, хотя в глазах вспыхнули костры. Под ним задрожало, конь встал как вкопанный. Залешанин помотал головой, искры и туман в глазах рассеялись. Конь стоял, мелко дрожа, в окружении огромных псов, страшных, с оскаленными пастями, а со всех сторон двора сбегались такие же огромные и лохматые чудища. Залешанин застыл, страшась шелохнуться. Если человека можно напугать, попереть на него, но пес есть пес, его не испугаешь ни мечом, ни ножом, ни боярской грамотой: все равно кинется, а зубы вон какие! Двор был широк, на той стороне полукругом идут постройки, сараи, конюшня, две или три кузницы, амбары, чуть дальше виднеется крыша трехповерхового терема. Из построек выходили люди, вытирали руки о кожаные передники, смотрели ожидающе. Из окон выглядывали любопытствующие бабы и дети. Один из мужиков лениво направился в его сторону. Не отрывая взора от Залешанина, цыкнул на псов, те оторвали задницы от земли, кое-кто нехотя попятился, но все смотрели и облизывались, скоро ли позволят вцепиться этому... в глотку. -- Откуда? -- спросил мужик. Залешанин чуть осмелел: -- Конь подо мной сейчас упадет... Может быть, мне позволят наконец сойти на землю и хотя бы отведать водицы? Мужик оглядел коня с сочувствием: -- Да, заморил... Поводи во двору, пусть остынет. А то запалится, если сразу к колодцу... А потом и ты можешь напиться. После коня. -- Благодарю, -- буркнул Залешанин. -- Какой добрый народ, древляне! -- Мы такие, -- согласился мужик гордо. -- Последнюю рубашку с себя для гостя! Да что рубашку, шкуры снимем. За что боги нас и любят. Залешанин спрыгнул, расседлал коня, свалив тяжелое седло на землю, так как не сказали, куда нести, а помочь никто не вызвался, повел коня по двору. Псы неотступно следовали сзади, а мужик остался, следил из-под нахмуренных бровей. Когда Залешанин проходил мимо, спросил, словно невзначай: -- Искоростень отстроился, любую осаду выдержит. Не хазар опасаетесь? Мужик поколебался, но Залешанин не был похож на княжеского дружинника, все же ответил уклончиво: -- А хоть хазары, хоть торки... хоть кто. Свое надо держать на запоре. -- Понятно, -- ответил Залешанин. "Хоть кто", это, конечно же, кияне. Не столько сами кияне, как захватившая Киев чужая дружина, что еще при деде нынешнего князя, князе Игоре, начала налагать дань на окрестные племена. Наложила и на древлян, а когда дружину Игоря истребили, а самого страшно казнили, разорвав деревьями, его жена Ольга явилась с еще большим войском, сумела взять и сжечь Искоростень. Правда, дань уменьшила. Но все же Киев далеко, мало ли что там... Могут и сами друг другу глотки порвать. А явятся с войском, то в этот раз Искоростень уже не тот, голубей да воробьев во всем граде ни одного не отыщешь!... Залешанин жадно хлебал жидкую похлебку, вокруг весело стучали ложки, кто уже выскребывал со дна пригоревшую кашу, кто шумно хлебал древесный квас, на него смотрели во все глаза, чужаки здесь бывают явно редко. Залешанин старался держаться незаметно. Веяло злом, тут бы поскорее отужинать да лечь спать, лучше бы подле коня, а они пусть остаются со своими обычаями, обособленностью, ему это все до одного места. Он допил квас, торопливо встал, поклонился всем, но когда пробирался между лавок, ощутил, как в челядную вошел кто-то сильный и властный. На загривке поднялись волосы, он ощутил, как напряглись мышцы, а внутри зародилось и пригасло до времени злое рычание. Не оглядываясь, дошел до двери, облегченно вздохнул. И тут негромкий голос произнес: -- Исполать тебе, чужестранец. На крыльце стоял человек, при взгляде на которого Залешанин сразу понял, почему здешний народ зовут древлянами. Среднего роста, но чудовищно коренастый, руки как ветви дуба, ноги словно старые стволы, даже лицо будто ожившая кора столетнего дуба: суровое, коричневое, в глубоких резких морщинах. Глаза, похожие на жуков-древоточцев, прячутся под наплывами мощных надбровных дуг. Пахло живицей, листьями, чувствовался кисловатый аромат муравьиной кислоты. -- И тебе того же, -- осторожно ответил Залешанин. Он вежливо поклонился. -- Я только заблудившийся путник. Ваших дел не касаюсь, выведывать не выведывал... Сейчас засну, где укажут, а с восходом солнца уеду... Человек сказал так же негромко, но в голосе чувствовалась сила и врожденная привычка повелевать: -- Выведывальщика не допустили бы даже до ворот. -- Разве по мне угадаешь? -- спросил Залешанин невольно. -- А чьи, по-твоему, волки тебе перебежали дорогу? А чья сова летала над тобой на распутье? А кому ты бросил ломоть хлеба?.. Мы знаем о тебе больше, чем ты думаешь. Может быть, даже больше, чем знаешь о себе сам. Следуй за мной, чужак. Залешанин в замешательстве произнес осторожненько: -- Мне бы на сеновал или еще куда... -- Потом, -- отрезал человек. -- Тебя сейчас желает видеть наша светлая княгиня. Залешанин спросил осторожно: -- Княгиня Огневица? -- Светлая княгиня, -- поправил мужик строго. Залешанин потупился, ибо назвать светлого князя просто князем, значит оскорбить, ибо князь правит только своим племенем, а светлый -- объединением племен, где у каждого свой князь. -- Меня зовут Черный Бук, я управитель княжеского хозяйства. Отряхнись, смочи волосы, а то торчат как... не знаю у кого. Светлая княгиня не любит! И когда шли через двор, он чувствовал себя голым на перекрестье десятков пар глаз. Терем приближался, вырастал, Залешанин чувствовал его тяжесть. Если терем Владимира сложен из легкой сосны, то здесь подбирали только матерые дубы -- толстые и с неимоверно плотной древесиной, не один топор затупили да выщербили. Тяжесть чувствуется всюду, словно бы сама земля просела под неимоверным весом. Он поднялся на крыльцо, новенькое и широкое, ни одна доска не скрипнула, хоть таран роняй, Черный Бук толкнул дверь, двое стражей отступили в тень, в сенях пахло травами, жареными орехами, медом. -- Ножи оставить здесь? -- спросил Залешанин на всякий случай. Черный Бук отмахнулся: -- Не стоит. Если не так что скажешь или не так взглянешь, то и бровью повести не успеешь... На том конце сеней еще двое стражей загораживали дверь. Черный Бук кивнул, оба отступили, дверь внезапно распахнулась, открыв просторную палату, скромную и вроде бы нежилую. Черный Бук молча прошел к лестнице, ведущей наверх, снова ни одна ступенька не скрипнула, тверже чем к