ил как пил и даже ел у бабы яги, с трудом заставил ноги двигаться, одолевая три скрипучие ступеньки. В сенях, а затем и в единственной комнате, был полумрак, но глаза быстро привыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая через пленку, не слепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал таять. Запах стоит сильный, горьковатый, на всех стенах пучки трав, мешочки с чагой, просвечивает сквозь истертое полотно, связки корней... Треть комнаты занимала печь, настоящая, широкая. Труба уходила в крышу, на печи просторная лежанка, посреди комнаты широкий стол, единственная лавка. В углу кадка, накрытая деревянной крышкой. Старик тяжело опустился на лавку: -- Старею... Возьмите сами ковшик... вон на стене. В кадке квас, а ежели оголодали, то в печи есть малость... Двум таким богатырям вроде б на один зуб, но все же лучше, чем ничего. Залешанин сказал торопливо: -- Что ты, дедушка! Нам только водицы хлебнуть, а передохнуть и в лесу могем.. Старик сказал беззлобно: -- Да не трясись ты. Что у бобров всю жизнь зубы растут, ничего, а от моего рта глаз отвести не можешь. Глава 19 Пристыженный Залешанин бросился к печи, захлопотал с ухватом, заслонка открылась нехотя, там чугунный горшок, сразу пахнуло разваренной гречневой кашей, теплым маслом, жареной птицей. У Залешанина, мелькнула сердитая и опасливая мысль. Тоже мне бобер! Бобры глотки людям не рвут. А с такими зубищами... Да и каша гречневая откуда, ежели в лесу? И гусь вон в глубине жарится, как раз доспел, пузырьки жира еще кипят на коричневой корочке... Что они с бабой-ягой сговорились, что ли. Или лесные колдуны другого не умеют? Он сглотнул слюну, в животе взвыло. Похоже, готов съесть не только гуся, но целого вола. Руки его напряглись, чувствуя, как ухват зацепил рогами чугунок, запах стал сшибающим с ног. Попятился, страшась выронить, старик убьет на месте, а то и загрызет, пусть другим голову морочит про бобров, наткнулся спиной на стол, тесно, повернулся и с крайней осторожностью опустил чугунок на середину стола. Старик указал замершему мальчишке на полочку с посудой. Тот послушно расставил на столе три деревянные миски, положил ложки, больше похожие на половники. Залешанин не успел заметить, откуда в руке старика появился длинный нож, когда он вытащил и гуся, исходящего сладким соком на широком деревянном блюде, старик умело разделил гуся на две половины, а себе обрезал крылышко. -- Не в коня корм, -- сказал он будто нехотя. -- А вы угощайтесь, гости мои. Насыщайтесь... Сожрет, так сожрет, мелькнуло в голове Залешанина. Если сожрет, то пусть уж сытого. Ишь, бобер! Ему не птичье крылышко грызть, а берцовые кости быков... Может по ночам перекидывается кем, бегает по лесу, зверюшек ловит и загрызывает... А пальцы уже срывали хрустящую корочку, та ломалась как тонкие льдинки, сладкий сок обжигал пальцы и язык, в тело сразу вливалась сила, усталость испарялась как дымок, он готов был подпрыгнуть, прошибая головой низкий потолок, а зубы спешно перемалывали сочное мясо, вгрызались в новые ломти пахучего, налитого янтарным соком. Мальчишка ел степенно как маленький старичок, но тоже повеселел, глазенки заблестели. Старик запил квасом, дряблые щеки опустились, он словно задремал за столом. Брови торчали густые, кустистые, волосы как у ежа иголки. Залешанин догрыз последнюю кость, высосал сладкий мозг изнутри, повеселел. Ладно, баба-яга не сожрала. Авось, и этот не сожрет. Вон сколько еды! Правда, человечина все-таки мясо самое вкусное... -- От дела лытаете, -- спросил старик, пробуждаясь -- аль судьбу пытаете? -- Ни то, ни другое, -- ответил Залешанин. -- Я еду по делу в Царьград, а мальчонку встретил в лесу. У него кобзарь помер! Кормились песнями. Старик хмыкнул: -- Ты на кобзаря не больно похож. Если и запоешь, то... Мальчонку тоже в Царьград? -- Куда в такую дорогу! Я сам не знаю, выдюжу ли. Ты не гляди, что я здоровый, как твоя хата, я слабый... Встречу где добрых людей, пристрою. Но пока все либо бедные... либо совсем бедные. Старик внимательно посмотрел на мальчишку. Внезапно улыбнулся: -- Как жаль, что вы едете так далеко... А мне одному уже тяжко. И травы собирать, и зверей лечить... -- Зверей? -- не понял Залешанин. -- Зверей?.. Которые в лесу? -- Их, -- кивнул старик. -- А что?.. Не людей же. Людей лечить -- зря травы переводить. Только вылечишь, а его кто-нибудь тут же убьет, или он кого-то, а его тут же повесят или на кол посадят... Сколько сил потратишь, чтобы поднять со смертного ложа, тут бы жить да жить, а он сразу в сечу, кровь, кишки наружу, голова прочь... Нет, звери благодарнее. Я зверей люблю больше. Говорил он просто, глаза чистые, честные, но у Залешанина волосы стали дыбом от такой простоты и честности. Мальчишка же, напротив, впервые улыбнулся. Из детской груди вырвался глубокий вздох, словно доселе давил в себе дыхание. -- Ну, -- сказал Залешанин в замешательстве, -- зверей, конечно, любить надо... Чем больше их любишь, тем они вкуснее. Просто мое ремесло... гм... мешает заняться волхованием или, скажем, мореходством. -- Знаю я твое ремесло, -- ответил старик просто. Что за старик, мелькнуло в голове. Бабка сразу разгадала, этот... Или они у одного колдуна в учениках ходили? Невольно поежился, чувствовал, что старик в самом деле знает. И потому, что старики многое понимают по жизненному опыту, и потому, что умеет вынимать горшки с гречневой кашей из печи. И жареных гусей. Он сам вынимал первый горшок, мог поклясться святым огнем, что второго там не было. А человек, который может обеспечить себя жареным гусем, тем более может видеть дальше других. -- Да ладно, -- пробормотал он, -- жить-то надо. -- Ты не просто жил... Ладно, что былое ворошить. Передо мною неча личины одевать. Я скоро уйду... совсем уйду с этой земли. Передо мной можно не хорониться... Ты меня уже не узришь. А за то, что помог сироте, я хочу для тебя что-то сделать... Залешанин отмахнулся: -- Да что ты, дедушка!.. Отдыхай. Мужчина должен сам отвечать за себя. -- Но я не собираюсь тебе утирать нос, -- прошептал старик, -- я просто покажу тебе мое зеркало. Он бросил в котел размолотую кору старого дуба, пучок трав, помешал, снял с огня. Залешанин терпеливо ждал, когда вода перестанет исходить паром. Волхв кивнул, отошел и сел на лавку. -- Зеркало? -- Ну, в колодец смотришься? Залешанин с недоверием наклонился над водой. Пар поднимался уже едва заметный, темная вода слегка вздрагивала, там двигались блики, чья-то страшная рожа перекашивалась, строила гримасы, он не сразу сообразил, что это он сам, глаза вытаращены как у рака, брови вздернуты, рот глупо распахнут... Отодвинуться не успел, своя же рожа показалась изможденнее, чем он чувствовал себя на самом деле, а затем среди лба проступило светлое пятно, там задвигались тени, он начал заинтересованно всматриваться, увидел степь, себя, скачущего рядом с рослым витязем, под обоими могучие жеребцы, Залешанин на белом как снег коне, а витязь, на черном, как деготь, звере с роскошной гривой и длинным хвостом. Над головой выгибается звездный шатер, но вдали на фоне кроваво-красного заката уже виднеются стены Киева... Затем изображение смазалось, проступили чертоги княжеского терема. Мелькнуло лицо Владимира, пестрые одеяния бояр, женские лица, Залешанин увидел себя, вот передает щит князю, повернулся уходить, лицо Владимира исказилось, в его руке мелькнул длинный узкий нож... Здесь, в хижине волхва, Залешанин дернулся и свел лопатки вместе, когда там, в далеком Киеве, призрачный князь вогнал узкое лезвие по самую рукоять ему в спину, пронзив сердце. Отшатнулся, расширенными глазами смотрел на котел. Пар уже не поднимался, и светлое пятно на темной маслянистой поверхности быстро таяло. -- Что за мара? -- спросил он чужим голосом. -- Наваждение? -- Если бы, -- ответил волхв, -- но это правда. -- Ты показал... что случится? Волхв ухмыльнулся: -- Но это не звезды, понял? Залешанин нахмурился: -- Звезды при чем? -- Что скажут звезды, то нерушимо. То произойдет, хочешь того или нет, будешь стараться избежать судьбы или пойдешь навстречу. От судьбы, которую предрекают звезды, не уйдешь. Там один путь, ибо звезды недвижимы! А вода в чаре изменчива... Можно... может быть, что-то успеть поменять. Залешанин, охваченный горем, сидел как оглушенный ударом дубины. Голос волхва журчал, вроде бы успокаивал. Наконец Залешанин буркнул: -- Поменять что? -- Ну, успеть ударить первым. Залешанин внезапно в ярости ударил кулаком по столу: -- Но ведь он дал клятву! Как он мог? Волхв усмехнулся уголком рта: -- Наш великий князь не родился ни великим, ни князем... Он был рабом, был викингом, был наемником в Царьграде, где и научился ромейской подлости, хитрости, коварству... Правда, слова он не нарушит! Но зато может дать таким образом, что потом зарежет при всех и скажет, что ты сам попросил и даже слово взял... Как он тебе сказал? Перед глазами встало как наяву озабоченное лицо князя. Брови сдвинуты, глаза спрятались под нависшими надбровными дугами. Но теперь внезапно вспомнил, как остро кольнул взгляд и тут же ушел обратно, словно захватил пленника. -- Сказал он просто, -- ответил медленно, вслушиваясь в каждое слово, сказанное великим князем. -- Когда вернусь, отдаст дочь боярина, вольную в зубы и прощение за разбои. Какой тут подвох? Разве что просто плюнуть на свое слово... Старик молчал, Залешанин чувствовал, что хитрость великого князя, если волхв не ошибся со своей деревенской волшбой, не по зубам лесному жителю. -- Не знаю, -- признался волхв наконец. -- Может, и нет никакой хитрости... Не до того ему было, чтобы что-то хитрое плести супротив простого смерда. Да ты не радуйся, не радуйся! Он ж не сказал, что с тобой будет на другой день... Или же еще проще! Объявит вольную и прощение за разбои, а когда ты, довольный, как кабан, повернешься уходить, всадит в спину кинжал. Слово сдержал! А что потом, дело другое. Залешанин вздохнул, тяжело поднялся: -- Спасибо. За гуся, за ласковое слово... Но я дал слово. Я привезу князю этот чертов щит. -- Смотри, -- предостерег старик. -- Твоя голова на кону. -- Моя. Но все равно поеду. Он кивнул мальчишке, пора идти, тот вскочил, сделал шаг, помялся, вдруг повернулся к старику: -- Ты в самом деле хочешь, чтобы я остался? Старик медленно наклонил голову: -- Я мог бы научить тебя многому. Жаль, если все уйдет со мной... а ветры и дожди разрушат избу, а звери изроют норами. -- Я, -- сказал мальчишка нерешительно, но детский голосок постепенно креп, -- останусь... потому что тебе... как и деду Панасу, нужна помощь. Залешанин с удивлением качал головой. Мальчишка, который страшился колдуна до поросячьего визга, сам напрашивается в помощники? Хотя дед, если присмотреться, не так и страшен. Может быть, в самом деле только бобер. -- Ты уверен? -- спросил он все еще с сомнением. -- Может быть, из тебя получился бы герой! Ездил бы по дорогам, бил встречных по голове. Старик чему-то хмыкнул, глаза блеснули весело, но переубеждать не стал, заметил только назидательно: -- Для подвигов надо иметь сложение, а у него везде... вычитание. -- Кости есть, -- возразил Залешанин, -- а мясо нарастет. -- Гм, жаль. У мальчонки умные глаза. Может быть лучше будет не героем... а умным? Мальчишка поворачивал голову то к одному, то к другому. Наконец сказал серьезно: -- Я останусь. -- Здесь лес, -- предостерег Залешанин. -- Я даже не знаю... Правда, если обучить ставить в печь пустые горшки, а вытаскивать полные... Старик скупо улыбнулся: -- У мальчишки доброе сердце. И чистое. Он научится многому. И быстро. Залешанин поклонился: -- Спасибо. За все спасибо. -- И тебе... но помни о грядущем дне. Плечи Залешанина передернулись. Кивнул, не в силах выдавить слово из перехваченного внезапным страхом горла, попятился, пихнул задом дверь и вышел на яркий солнечный свет. Конь щипал траву уже почти под самыми стенами, словно подслушивал или заглядывал в окна в надежде, что старик загрызет его хозяина и не надо будет никуда уходить с этой поляны. -- Размечтался, -- буркнул Залешанин. Конь печально вздохнул, а хозяин набросил ему на спину потничек, тяжелое седло, затянул ремни, конь на всякий случай надул брюхо, но Залешанин так же привычно двинул кулаком, и конь послушно выпустил воздух. Не прошло и не очень-то старался. А прошло бы -- скакал бы легче, дышал вольнее, а что седло сползло бы набок, а всадник на скаку сверзился бы, то это его забота. Каждый за себя, не зевай... Старик вышел на крыльцо, снова приложил ладонь козырьком к глазам. Залешанин вспрыгнул в седло, уже оттуда спросил: -- А по звездам мою судьбу не видно? Чтоб уж наверняка? -- Рылом не вышел, -- буркнул старый волхв. -- Чего так, дедушка? -- Дорасти сперва. Пока что звездам рановато замечать такую малость. Залешанин повернул коня, вскинул руку в прощании. На крыльцо внезапно выскочил мальчишка. Он тоже помахал обеими руками, вдруг скрылся в темном проеме. Залешанин пустил коня шагом, когда сзади нагнало звонкое шлепанье босых ног. Мальчишка держал обеими руками Петьку: -- Возьми! Ты забыл. Залешанин с удивлением посмотрел на птаху: -- Это ты мне? -- Я ж тебе подарил, -- напомнил мальчишка. -- Забыл? -- Ну, -- промямлил Залешанин, это был не столько подарок, сколько... -- Мне показалось, что ему будет лучше с вами. -- Не знаю, -- ответил мальчишка серьезно, -- но нас остается двое, а ты -- один. А одному плохо, знаю... Когда вернешься, когда будет много людей, подаришь... Залешанин с сомнением посмотрел на нахохленную птаху. Петька переступил с лапы на лапу, каркнул скрипуче: -- Вперед!.. На ны!.. Князю слава, вам -- хвост собачий! Залешанин засмеялся: -- Поехали, Петька. Мы с тобой еще подружимся. Глава 20 Он чувствовал себя порой князем, порой круглым дураком. И все потому, что на плече теперь сидел, крепко вцепившись когтями в плотную кожу душегрейки, этот диковинный зверь в перьях. Князем, потому что у него такая птаха, все-таки Жар-птица, с какой стороны не погляди. Немножко чувствовал себя удалым сокольничим, ибо у птахи такой хищный клюв, что у орла помельче. Пожалуй, орла заклюет, ежели встретятся в небе... Ну, а дураком ощущал себя опять же потому, что едет через дикие места, тут даже зайцы не такие, а везет птаху, которой место в золотой клетке, где она должна жрать золотые орехи с алмазными ядрышками! На привалах Петька просыпался, летал над поляной, плескался в ручье, сам находил себе ягоды и орехи, как будто простая простолюдная птица, а если не находил, бесцеремонно клевал из руки Залешанина ржаной хлеб, сыр, вареное мясо. Странно, дорога перестала казаться такой безлюдной, опасной, враждебной. И все потому, что Петька, как оказывается, прожил сто или даже больше лет, говорил на разных языках, по-славянски умел долго и непристойно ругаться, по-росски тоже знал пару лихих слов, Залешанин ломал голову, от кого же услышал, не от самой же Тернинки, его младшей сестренки, которую не видел с той поры, как поджег терем и убежал из дома... Правда, Петька был слаб умом, все-таки птица, хоть и стар как волхв, потому рассказы путал, перевирал, пока Залешанин не заподозрил, что чудо в перьях всю жизнь просидело в тесной клетке, а свои россказни просто придумывает. Хотя такую удивительную птицу надо уважать еще пуще: сказитель, кобзарь! Явно от деда наслушался. Тот пел и рассказывал одно и то же, люди-то разные, вот и запомнил пернатый до последнего слова... Залешанин на обед чаще всего находил гнездо с птичьими яйцами, пару раз забил зайцев, удачно швырнув мелкие камешки. Однажды подшиб косулю, запустив в кусты исполинской палицей. Петька мясо ел с неохотой, хоть и нос крючком, зато ягодами напузыривался так, что не мог держаться на плече, и Залешанин сажал его в седельный мешок. Петька там охотно спал, даже орал, чтобы Залешанин закрывал мешок плотнее: дует. Прошло несколько суток, прежде чем он впервые увидел вдали облачко пыли. Похоже, едет всадник, дорога его, судя по форме пылевого облачка, ведет на север. Степь бескрайняя, разъедутся так, что и не углядят друг друга, потому Залешанин поспешно повернул коня, пустил наперехват. Похоже, всадник из тех краев, куда едет он сам, обменяться бы новостями... Облачко сдвинулось ближе быстрее, чем ожидал, и Залешанин радостно заелозил в седле. Незнакомец тоже соскучился ехать в одиночестве! Вскоре сквозь желтую пыль начало поблескивать, явно доспехи. Значит, едет вооруженный, что и не диво, кто ж сунется в ничейную степь без острого меча и крепкого щита? Всадник вынырнул из пылевого облака высокий, на огромном коне, что несся во всю прыть, будто Залешанин пытался скрыться. В богатом доспехе, настолько богатом, что Залешанин рот открыл от удивления и восторга. Затейливый шлем с гребнем, где торчат диковинные перья, вместо заборола -- настоящая личина, сквозь которую блещут глаза, по бокам вперед выдвигаются две булатные пластины, закрывая щеки. Сзади и с боков на плечи падает кольчужная сетка. За спиной трепещет по ветру алый плащ, сам витязь в булатном доспехе поверх кольчуги, сапоги красные, будто всю ночь бродил по спелой землянике... -- Кто таков? -- грянул он мощно, конь Залешанина испуганно дернулся, запрядал ушами. -- Что за невежда смеет ездить по степи? Залешанин поклонился, сидя на лошади: -- Исполать тебе, доблестный витязь... Я зрю, ты из княжеского или боярского рода, вон у тебя какой конь и какое оружие... А я простой смерд из земель Киевщины. Дозволь спросить тебя, не из царьградских ли земель едешь? Витязь подъехал ближе, зачем-то потащил из ножен меч: -- Здесь я спрашиваю. А когда в чистом поле съезжаются, родом не считаются! Конь под Залешаниным испуганно попятился. Залешанин сказал торопливо: -- Верно, но разве мы ссоримся? Всадник захохотал с презрением: -- Дурак! Мы же в поле! -- Ну и что? -- пробормотал Залешанин. -- Сказано, дурак... А то, что в поле едут показать свою силушку, померяться удалью да выучкой. Других здесь нет... да и не живут долго. Залешанин вскрикнул: -- Но я только еду через поле! Мне надо в Царьград, я б этого поля век не видел... Всадник, поигрывая мечом, надвинулся, теснил конем. Глаза блистали жутко и обрекающе. Меч был длинный, таких Залешанин не видел, в рукояти блестели красные камни с орех размером. -- Защищайся, -- процедил он с презрением. -- Но я не хочу драться... -- Так умри без драки! Залешанин тряхнул плечом: -- Петька, давай полетай малость, а то скоро и ползать не сможешь. Петька оскорблено каркнул, мощно ударил Залешанина крыльями по ушам, а тот с ужасом смотрел на длинный меч витязя, что уже взлетел для мощного удара. Ошалев, смотрел, как блестящая полоса застыла высоко в воздухе, потом с нарастающей скоростью понеслась вниз. Он видел смерть, но руки сами сдернули с крюка палицу, их тряхнуло, плечо едва не вывернуло болью из сустава. Лязгнуло так, что в ушах зазвенело будто со всей силы ударили колом по листу железа. Он успел увидеть, как всадник взревел, снова замахнулся мечом, на этот раз левой рукой закрыл себя щитом с той стороны. Залешанин, почти не думая, только озверев от несправедливой обиды, сам замахнулся, обрушил палицу на голову всадника. Тот дернул щит кверху, палица врубилась тупыми шипами, треск, полетели щепки, всадник откинулся назад, Залешанин замахнулся снова, но жеребец витязя скакнул в сторону, всадник вслепую пытался ухватиться за конскую гриву, промахнулся, и ошалелый Залешанин увидел, как тот свалился с коня словно вязанка дров, грохнулся тяжело о землю, застыл вверх лицом, раскинув руки. Вместо красивого лица было кровавое месиво, откуда темными струйками выбивалась кровь, торчали обломки костей, хрящей. Ноги слабо дернулись пару раз, застыли. Не веря, что так нелепо и быстро все кончилось, Залешанин потрогал сраженного витязя, осторожно попробовал снять шлем. Лоб остался цел, но уже из пробитой переносицы выплескивался бурунчик алой крови, стекал через правую глазницу за ухом в землю, где быстро расплывалось темно-красное пятно. -- Эх, -- сказал он досадливо, оглянулся на свою лошадь, та уже обнюхивалась с боевым конем витязя, -- черт, и сказать нечего... До чего ж все по-дурацки! От шлема через ладони по рукам вливалось ощущение силы, защищенности. Изнутри шлем был выложен мягкой кожей, края ровно загибались по краю, удерживаемые крохотными шляпками серебряных гвоздиков, борта опускаются ниже ушей, но все равно шлем кажется легким, что значит из лучшего булата, выдержит даже удар палицы... Правда, личина чуть смялась, но она лишь для защиты от дальних стрел или скользящего удара саблей, кто предполагал, что удар придется вот так в лицо... -- Против умного остережешься, -- сказал Залешанин вслух, -- а против деревенщины оплошаешь... Ждал, что я с тобой буду красиво сабелькой размахивать? Над головой шумно захлопали крылья. Петька красиво сделал круг, сел на грудь сраженного. Круглые глаза были вытаращенные, но довольные: -- Против умного остережешься, -- каркнул он противным голосом, -- а против Залешанина оплошаешь! -- Кто это говорит? -- спросил Залешанин уязвлено. -- Я ему перья повыдергиваю. -- Правда глаза колет! -- заорал Петька, но благоразумно попятился. -- Неча на зеркало пенять, коли харя крива!.. Уже придя в себя, без угрызений совести содрал с убитого доспехи, кольчугу, раздел, даже сапоги пришлись по ноге, только личину пришлось малость постучать рукоятью палицы с внутренней стороны, но почти выправил. По крайней мере, когда снова взобрался на коня, доспех сидел совсем неплохо, а погнутая личина лишь молча говорила, что ее нынешний владелец знает зачем на голове шлем. -- А чо, -- сказал себе уже увереннее, -- рыскать по чисту полю совсем не худо. Слава славой, но и достаток... Он уже обнаружил спрятанные в седле по казацкому обычаю золотые монеты, прикинул, что мог бы купить вольную всем друзьям, обзавестись хатой и даже купить стадо коров. А ежели еще кого встретит с таким же кошельком... Или свой потеряю, сказал себе трезвее. Повезло в первый раз, во второй раз можно и голову потерять. Разбой -- дело прибыльное, но больно рисковое. Нет, слово дал -- надо добираться в Царьград без всяких драк и лихости. Кольчуга малость стесняла в плечах, но шлем пришелся впору, как и дорогая одежка. Он не мог нарадоваться разным мелочам, что отыскал в седельном мешке. Видать, либо поединщик был человеком запасливым, либо не одного запасливого обобрал. Деньги пропил, понятно, а три огнива зачем? Теперь уже его конь шел в поводу, а Залешанин пересел на богатырского коня. Тот сразу пошел как зверь, грозно всхрапывая и кося огненным глазом. Залешанин даже оробел чуть, таких коней видел только изредка под княжескими дружинниками, не чета смирным селянским лошадкам. Только Петька орал и ругался на всех языках. Когти скользили на булатных пластинах, что укрывали плечи, на шлеме вовсе не усидеть, а в кольчуге когти застревают! Дикая Степь, но все же не голая. Уже на следующий день он различил клубы пыли за скачущими всадниками. Определил, что там трое-четверо, а судьбу искушать -- богов дразнить. Раз на раз не приходится. В этот раз, скорее всего, он будет таращить выпученные глаза в небо, а с его еще не задубевшего тела снимут все доспехи. Легко пришло, легко и уйдет. Ехал, затаиваясь в балках, пережидая мелкие отряды. Не просто перегоняли скот или кочевали, а как будто искали иголку в бескрайней степи. Умный драк избегает, Залешанин, скрепя сердце, переборол привычку сладко спать по ночам, теперь днем отсыпался, а ночами неспешно ехал на юг, держа направление по звездам. Луна светила ярко, полнолуние, а пока сойдет на нет, много воды утечет. Степь рассекали длинные клинья леса. Много раз переправлялся через мелкие реки, трижды через широкие, едва не утонул в болоте, а от стычек полностью не уберегся: дважды его догоняли степные удальцы, но везло, да и палица оказалась надежнее, чем их кривые сабли. Выпотрошив их карманы и седельные сумки, он торопливо пускался в путь. По берегам рек лепились крохотные веси. Он продал лишних коней, а немногие монеты постепенно растратил, покупая хлеб и соль. Народ становился все темнее с виду, Залешанин догадывался, что Царьград уже близко: солнце злее. Однажды пришлось ехать через россыпь скал. Он задремал в седле, воздух накален как в печи, но вдруг левую лопатку обожгло, как будто ткнули раскаленным прутом... Он непроизвольно завел руку за спину, лапнул обожженное место, лишь тогда сообразил рухнуть с коня, искать укрытия за камнями. Взгляд василиска проходит сквозь камень, но не убивает, а обжигает. Правда, иные говорят, что есть такая порода этих ящериц, от взгляда которых человек замерзает как в зимнюю стужу, а ежели каменная стена тонка, то сопли вовсе застывают сосулькой. Он судорожно шарил по себе ладонями, отыскивая что-нибудь блестящее. Взгляд василиска смертелен и для него самого, если показать, к примеру, зеркало или хотя бы блестящее лезвие меча. Конь удивленно посмотрел на хозяина, что прячется за валунами, мерно побрел вниз по дороге. Залешанин поспешно отползал, перебегал, прячась за каменными выступами. Еще два-три раза обожгло так, что кожа покраснела, того и гляди пузыри вздуются, но проклятая ящерица хоть коня не трогает, понимает, что человек опаснее. Если его убить, то и конь никуда не денется... Конь на свист вскинул голову, мотнул гривой, дескать, все понял, побежал шибче. Залешанин выждал миг, пробежал через открытое место, прыгнул в седло, погнал галопом от опасного места, рискуя сломать шею на опасной горной тропе. Пусть герои дерутся с василиском, добывают славу и гребень диковинной ящерицы. А его дело намного проще. Намного. Конь пошел быстрее, весело потряхивал гривой. Петька завозился в мешке, вылез, Залешанин поморщился, когда раскрашенная птаха взгромоздилась на плечо. Цепляться приходилось за узкие щелочки между булатными пластинами, Петька качался, взмахивал крыльями, удерживая равновесие, всякий раз царапая щеку жестяными перьями. -- Ты перьями не тряси, -- не выдержал он наконец. -- Глаза выбьешь. Чего это вы все так взыграли? Петька посмотрел на него одним глазом, переступил с лапы на лапу, долго умащивался и все только для того, чтобы посмотреть и другим. То ли дело сова, у нее оба глаза впереди на морде, как у человека. -- Дур-р-рак, -- сказал Петька веско. -- На себя посмотри, -- обиделся Залешанин. -- Сто лет с кобзарями... ну пусть не все время, но мог бы хоть петь научиться! -- Хошь запою? -- предложил Петька с готовностью. Залешанин шарахнулся так, что чуть с коня не упал: -- Нет!!! Лучше уж пусть сто ворон закаркает. Это вам с конем так солнышко в темя клюнуло? -- А может все же запеть, -- повторил Петька с колебанием. -- Хорошо-то как.... -- Да что с вами? -- Дурень, -- повторил Петька еще пренебрежительнее. -- Море! Залешанин потянул ноздрями. В воздухе явно чувствовалось влажное дыхание теплого соленого моря. Даже аромат водорослей, рыбы... Он никогда не был на море, не зрел, но кровь, что почти вся из морской воды, отозвалась сразу, взбрыкивая на перепадах суставов как жеребенок, с разбегу бросаясь в голову, ударяясь в виски. Внезапно раздался такой дикий вопль, что Петька дернулся, забил крыльями, пытаясь от ужаса взлететь, исчезнуть, ибо человек вдруг вскинул обе руки, длинные, как оглобли, только толстые, завопил тонким противным голосом, оглянулся по сторонам, никто не видит, завопил еще громче, гаже, пронзительнее. Даже попытался вскочить с ногами на седло, но опомнился, да и Петька орал, запутавшись когтями в кольцах кольчуги, одурело бил по голове крыльями. -- Ты чего? -- провопил на ухо одуревшему человеку. -- Море!!! -- Ну и что?.. Топиться будешь? Залешанин счастливо озирался, все тело двигалось, бугры мышц вздувались по всему телу, ходили под кожей шарами, там тоже визжало от счастья и ходило на ушах, кувыркалось по-своему. -- Ура, -- прошептал он счастливо, -- какой же я молодец! Петька кое-как укрепился снова, посмотрел круглым глазом: -- Ду-р-рак! -- Не-е-е-т, -- сказал Залешанин ликующе, -- не дурак, если добрался в одиночку. Тебя не в счет, ты ехал на мне. На готовом... Петька каркнул над ухом так громко, что Залешанин отшатнулся: -- Дур-р-рак!.. Ты тоже... Тебя конь вез! -- Перестань орать "дурак", -- сказал Залешанин строго. -- Я уже помню, как тебя зовут, неча повторяться. Держись покрепче! Он пришпорил коня, а тот, еще раньше уловив движение ног, с места перешел в мощный галоп, понесся так, будто старался выпрыгнуть из собственной шкуры, будто решил плюнуть на свою конскую породу и стать большой страшной рыбой, которой все будут бояться. Воздух подрагивал, в земле тоже чувствовалось неспокойство. Доносился глуховатый рев, что то затихал, то снова слышалось ворчание такого могучего зверя, что не мог и вообразить, но ворчание было не злым... Внезапно земля стала понижаться, за краем открылось... нечто настолько непривычно лазурное, светло-зеленое, что Залешанин не сразу сообразил, что это и есть море, такое близкое, словно поднявшееся из-под земли. Волны набегают на пологий берег, катятся далеко-далеко по белому, как снег, песку, тоже непривычному, песок желтый или красноватый, а тут ровно снег или мел, только блестит каждой крупинкой..... Он чувствовал, что мелко дрожит как на ледяном ветру. Вырос на берегу огромной реки, каких не видел мир, плавает как рыба, но это... это даже не море! По песням сказителей видел море как большую реку, с теми же волнами, но побольше, такую же прозрачно-серую воду... Разве назовешь волнами эти водяные горы, что зарождаются в неведомых краях, а сюда катят огромные и величавые, будто каждая князь или хотя бы верховный волхв? Конь без понуканий наступил на мокрый песок, позволил шумным волнам окатывать колени, клочья морской пены повисли даже на брюхе. Берег был пустынен в обе стороны. Он напрасно вертел головой, но люди явно глупее Петьки, селятся черт-те где, даже в лесах и болотах, а жить бы здесь, это и есть вирий, другого не надо! Вода настолько чистая, что и колодезная не столь прозрачна, не только каждый камешек видно на дне -- это и в Днепре видно на отмели, -- а каждую мелкую рыбешку на волхв знает какой глубине... -- Ну, Петька, -- сказал он в затруднении, -- в какую сторону? Попугай сердито повозился на плече, море не одобрял, воды много, сердито крикнул: -- Ехать! -- Это ты молодец, -- поощрил Залешанин, -- что лететь не предложил... Мы с конем летуны неважные. А вправо или влево ехать? Давай вправо? -- Вправо! -- каркнул Петька. -- Вот и хорошо, -- сказал Залешанин с облегчением. -- Главное, посоветоваться. Как говорят старики: посоветуйся с женщиной и поступи наоборот. Никогда не ошибешься! Прости, но ты у меня такой красивый... Понятно, какой умный. Он повернул коня влево, тот сразу пошел вскачь, нравилось нестись по самой кромке воды. Петька обиженно хрюкнул, пробурчал что-то вроде: видели мы моря и побольше, поежился и полез в седельную сумку. Повозился, вскоре Залешанин ощутил, что наглая птица бесстыдно спит да еще во сне дрыгает лапами, лягая его в спину, как подкованный волк. Глава 21 К вечеру удалось наткнуться на крохотную рыбацкую весь. Всего три домика, нищета, у Залешанина волосы встали дыбом. Да на таком море, да в таком краю, да не стать богатым и толстым? Люди настолько дикие, что даже плавать не научились, хотя живут на берегу моря, кормятся рыбой. А по поводу порта, долго не понимали, наконец, один, самый сметливый, сообразил и долго мямлил про большие такие лодки, что как-то проплыли вблизи берега вон в ту сторону. Вправо или влево, не знал, но рукой показал, Залешанин рискнул, не попугай же и не женщина, ехал почти всю ночь, а к утру увидел за крутым берегом торчащие голые мачты. Порт невелик, причал у Боричевского взвоза даже пошире, но два кораблика живо грузились пенькой и бочонками с медом, народ суетился, Залешанин слегка ожил. Хозяин обоих кораблей окинул его довольно равнодушным взглядом, хотя Залешанин был уверен, что простак ослепнет от блеска его доспехов, примет по меньшей мере за княжеского сына или богатенького молодого боярина. -- В Царьград? -- переспросил корабельщик задумчиво. -- Мы будем там через неделю. Если ветер стихнет, то... дней через десять. А что? Залешанин сказал гордо: -- Мне надо в Царьград. Что-то там хреново. -- Да ну? -- обеспокоился хозяин. -- Так это цены на пеньку упадут... А что не так? -- Меня там нет, -- объяснил Залешанин. -- Для полного счастья и довольства меня там только не хватало. Вот и надумал осчастливить. Хозяин разочарованно и одновременно с облегчением махнул рукой, отвернулся, снова покрикивал на работников, пока Залешанин не хлопнул его по плечу: -- Слушай, батя, негоже тебе так с благородным отродьем разговаривать. Ты должон быть счастлив, что я взойду на твой корабль. Осчастливлю, так сказать! Хозяин покосился на него одним глазом, став чем-то похожим на Петьку, что спал в мешке: -- По рылу видно из каких ты благородных... За тобой, видать, уже гонятся, вот и норовишь подальше... -- Кто гонится? -- переспросил Залешанин и оглянулся. Хозяин скривил рот: -- Те, у кого украл коня, те, у кого спер или выиграл доспехи, а также те, чьих дочек обесчестил... Угадал, по глазам вижу. Ладно, я сегодня что-то добрый. Наверное, заболел... Могу взять, у меня там место свободное среди забитых свиных туш. Всего лишь пять золотых монет. Ерунда для конокрада, зато ты в Царьграде. Залешанин вскрикнул: -- Но у меня нет столько золота! -- А сколько есть? -- Ничего не осталось, -- признался Залешанин. -- Пуст, как ограбленная могила. Еще неделю назад был полный кошель... -- Легко пришло, легко уходит, -- вздохнул хозяин. Он потерял к Залешанину интерес, отошел к сходням, придирчиво следил за грузчиками. Залешанин поерзал, тут ни силой не возьмешь, ни напором, сказал просяще: -- Но мне в самом деле очень нужно. Хозяин буркнул, не глядя: -- Кому говоришь? Когда тонешь, и за гадюку схватишься. Побольше бы таких, как ты, я бы враз всю пеньку распродал! На каждого по петле -- это ж сто таких кораблей завези в Царьград, и то не хватит... Глаза его стали мечтательными. Залешанин помялся, сказал нерешительно: -- Могу в уплату дать этот шлем. Насточертел, да и голове в нем жарко. Мало?.. Ладно, бери и это железо, что я таскаюсь как дурак. Хозяин оглядел его уже с большим интересом, но покачал головой: -- И коня. Он тебе ни к чему, на корабль вас двоих не возьму. Но если хочешь, я за те же деньги... я говорю о шлеме, доспехах и поясе, перевезу коня, а ты... ну, тебя как-нибудь в другой раз. -- Коню Царьград без надобности, -- возразил Залешанин. -- Эх, недолго у меня побыл настоящий богатырский конь!.. И снова я таков, каким вышел... Ладно, по рукам. Море ласково качало корабль, Залешанин не мог наглядеться на прозрачные волны. Корабль вроде бы бежит по морю, но всегда держится берега, и Залешанин подумал, что это басня, будто есть моряки, что умеют водить корабли по звездам. Вон викинги всегда держатся у берега, чудь отходит не дальше, чем на версту, а здесь не люди, что ли? Над головой высоко-высоко вознеслось неправдоподобно чистое, словно отмытое, синее небо. Ни облачка, ни тучки, ни стаи ворон -- радостная сверкающая синь. А за кораблем тянется пенистый след, только там не просматривается море до самого дна, где между оранжевых камней можно различить крабов, это такие бесхвостые раки, там шныряет множество рыб, пестрых и ярких, будто их размалевали для смеха. И весь мир, куда ни переводил взор, цветной, окрашенный в яркие чистые тона. Даже оперение птиц, что иногда пролетают высоко в небе, под лучами солнца, вспыхивает как драгоценные камни. Он невольно подумал, что тут в самом деле жар-птицы не покажутся в диковинку. Скорее, в мире цветных и ярких птиц диковинкой были бы их суровые вороны, грачи да галки. -- Ну что, дурень, -- сказал он ласково Петьке, тот сидел на плече, крепко вогнав когти в мягкую кожу душегрейки. -- Вот и приехали в твои края... Рад? -- Сам дурак, -- сообщил Петька. Он сердито поглядел одним глазом, почесался, добавил: -- Р-р-р-ад! -- То-то... Даже птаха радуется родному крову. Парус иногда протестующе хлопал по ветру, хозяин с моряками быстро дергали за края, натягивали по-новому, и корабль мчался по волнам еще шибче. Еще при посадке Залешанин заплатил сполна, потому его к работе не звали, как других, о чем он горько жалел: мог бы сохранить доспехи! А так только палица, на которую все косятся с удивлением, потом начинают с таким же удивлением осматривать его самого с головы до ног, лишь затем их спины сгибаются, всяк становится ростом поменьше и уходит шажками мельче, чем подходил. Многие купцы, сберегая деньги, грузились с половинной платой: в плавании вычерпывали воду, сменяли гребцов на веслах, мыли и чистили палубу, перетаскивали чужие товары. Этот здоровенный парень не выглядел богатым купцом, скорее -- богатым наследником, что быстро промотает отцовские денежки. Попробовать бы потрясти его... Залешанин торговать отказался, но в кости сыграть уломать себя дал. Как водится, с глупо раскрытым ртом провожал взглядом денежки, что начали уплывать из его карманов, перекочевывая в чужие, но потом как-то ему повезло, он сам раскрыл рот от удивления, даже взмок, глаза бегают, купцы вошли в раж, а кончилось тем, что в пух и прах продулись начисто, спустили и деньги, и товары, кое-кто даже с сапогами расстался. Залешанин не стал раздевать до исподнего, даже дал отыграться, по крайней мере купцы товары свои вернули, но Залешанин чувствовал в карманах приятную тяжесть. Глава 22 Он целыми днями торчал на палубе, не мог насмотреться на дивное море, он же первым ошеломленно заметил, как далеко-далеко прямо из бирюзовой воды начали подниматься оранжевые башни. Протер глаза, прошептал заклятие против мары, но башни из белого камня то ли под лучами утреннего солнца казались выплавленными из чистого золота, то ли в самом деле... Он смолчал, другие ж не замечают, значит и ему мерещится, вон между вырастающими башнями уже поднялись такие же блистающие стены... Наконец один из работников, почти черный от жгучего солнца, разогнул натруженную спину, небрежно мазнул взглядом: -- А, уже скоро... -- Ты, -- пролепетал Залешанин. -- Ты видишь?.. -- С глазами пока в порядке, -- работник блеснул зубами в ослепительной улыбке. -- Уже скоро... А потом в корчму, к девкам, отосплюсь... Какое отосплюсь, подумал Залешанин потрясенно. Какая корчма, какие девки, когда такое чудо! Корчма и девки потом, когда все обрыднет, привыкнешь, в глазах посереет... О Царьграде с детства наслушался сказок, потому твердо знал, что все брехня, никакого Царьграда на свете нет вовсе. А если и есть, то не крупнее Киева. Да и то враки, ибо крупнее Киева ничто быть не может. Вон Родень или Канев -- разве сравнить? Стариков послушать, так раньше все девки были красивые