, мужи -- отважные, а богатыри горами двигали, как баба горшками... Не дыша, он вцепился в края борта так, что дерево трещало под крепкими пальцами, глаза не отрывались от сказочного града, а душа уже выдралась наружу, мощно отпихнулась задними лапами и полетела впереди корабля, спеша узреть чудо поскорее. Мачта поскрипывала, ветер весело гудел в парусе. Огромные башни вырастали, на стене начали просматриваться зубцы, только тогда Залешанин заметил узкую полосу, перед которой уже толпились паруса. Хозяин возбуждено суетился, рабочие метались как угорелые, уже вытаскивали бочки меда, воска, связки мехов, тюки медвежьих шкур... Залешанин с попугаем на плече стоял в жадном ожидании у борта. Рулевой умело вел корабль мимо сотен таких же и не таких: больших и малых, с парусами и без, толстых, как бочонки, и узких, как мечи, кораблей разных племен и народов, что приехали то ли поклониться царю всех городов, то ли украсть что, то ли выгодно продать товар, как их хозяин, купец из какого-то там Новгорода... Залешанин сошел на причал едва ли не последним, до того колотилось сердце, а глаза лезли на лоб. Народу суетилось едва ли не больше, чем во всем Киеве, он думал, что затеряется в сутолоке, но когда одна нога была еще на сходнях, тяжелая ладонь упала на плечо: -- Погоди, купец... Залешанин дернулся как конь, которого жиганул шершень. Тучный человек в богатой одежде кивнул двум вооруженным до зубов стражам, те заступили дорогу. Тучный сказал требовательно: -- Мыто за вход в город! Залешанин прошептал похолодевшими губами: -- Фу, всего лишь мытарства... Ишь ты, как далеко от Киева, но и в такой глухомани подсмотрели, как брать мзду за топтание своей земли. Сколько? Чиновник окинул его равнодушным взором: -- С тебя да коня по медной монете... Ах, конь не твой? Ладно... А что за колонну перевозишь на спине? Не говори, что оружие, такого не бывает!.. Ладно, не клянись. За провоз цельных стволов таким диким образом не предусмотрена пеня... А жаль... Постой, у тебя еще и попугай? О, за провоз попугая мыто отдельное! Залешанин буркнул ошалело: -- Сколько? -- За живого одна серебряная монета... Если за чучело, то вези бесплатно. Залешанин порылся в карманах, даже вывернул и осмотрел, затем в задумчивости устремил печальный взгляд на Петьку. Тот нервно заерзал, вдруг заорал: -- Хозяин, мне не до шуток! Поищи в поясе! Таможенник многозначительно посмотрел на Залешанина. Тот развел руками: -- Глупая птица, что она понимает? -- Самая глупая птица умнее умного варвара, -- изрек таможенник, захохотал, вокруг угодливо захихикали купеческие рожи. -- Эх, Петька, -- сказал Залешанин укоризненно. -- видать, хлебну с тобой горя... Но давай так... Возвращайся-ка домой. К прежней хозяйке, Тернинке. А чтоб тебя приняли лучше... отнесешь вот это. Он быстро одел на морщинистую, как у старца, лапу Петьки колечко с мизинца, поцеловал в гребень, возмущенный Петька заорал, стал вырываться и попробовал клюнуть наглеца, но Залешанин уже подбросил его в воздух. Петька суматошно захлопал крыльями, поднялся, сделал круг, стараясь понять, в какой стороне Киевская Русь, понесся над морем. -- Утопнет твоя цветная ворона, -- сказал один из купцов знающе. -- Рыбий корм, -- добавил другой. А таможенник повертел головой: -- До чего же додумаются, только бы не платить пошлину! Опытный, как жук, битый жизнью и властями, он ни на миг не поверил, что попугай в самом деле полетел в страну варваров. Плотная толпа несла Залешанина от причала, потом поредела, но он двигался куда и все, далеко впереди вырастает высоченная стена из белого камня. Там чернеют раскрытые врата, туда прут... Без Петьки все же сиротливо, но если самому негде приклонить голову, то за что птаху мучить? Хватит и того, что после привольной жизни у Тернинки хлебнул горя с кобзарем. Конечно, каким уверенным и умным чувствовал себя рядом с говорящей птицей! К воротам подходил оглушенный и потрясенный их огромностью, непомерной высотой городской стены. Его толкали и ругались, прет варвар посреди людского пути, из каких только дремучих лесов такие дикие выходят, такой, если не сгинет в первые же дни, то наверняка станет военачальником или важным государственным человеком: там все дикие, злые, пришлые... А Залешанин ощутил, как тело осыпало морозом. Еще не понял причину, но сердце затрепыхалось в предчувствии беды. Подошел ближе, разглядел исполинские врата во всей чудовищной красе и мощи: из толстых дубовых плах, все оковано железными полосами, есть еще медь и серебро, даже золото, но явно для пышности, величия, хотя и так уже боролся с желанием снять шапку, которой нет, поклониться такому чуду. Еще и еще пробежал глазами по створкам, для этого приходилось стоять как дурак и вертеться из стороны в сторону, но... где щит? От врат за ним наблюдали три рослых широких стража, увешанных железом, как боевые кони. Один кивнул другому, тот отмахнулся, лень выходить из тени на солнцепек, а третий насмешливо гаркнул: -- Эй, дурень в лаптях!.. Да какие это сапоги, это лапти... Голова отломится, так задирать! Залешанин обрадовался, услышав знакомую речь, хотя и немножко чудную: -- О, земляк! Ты из Киева или Новгорода? Страж хмыкнул: -- А это где? Залешанин опешил: -- Ты что, не слыхал о Киеве? -- О Вавилоне слышал, -- ответил страж еще насмешливее, -- о Риме тоже слыхивал... А Киев поболе Рима? Залешанин наконец уловил насмешку: -- Поболе. Рим -- это так, курятник рядом с Киевом. Ты откуда? Страж ответил гордо: -- Из великого и славного Бранибора, стольного града доблестных лютичей! Это великое государство, великий народ, которому осталось лишь добить проклятых бодричей, что вкупе с проклятой Германией... есть такая поганая страна по ту сторону Лабы, они ее зовут Эльбой... Когда мы разделаемся с бодричами, то растопчем Германию, чтобы миром правило только великое государство лютичей!.. Тогда ты придешь поклониться вратам нашего града Бранибора!.. А сейчас пока давай, ищи счастья в этом... Град богатый, дураков много. Есть где поживиться. Залешанин слушал ошалело, но когда ощутил, что в простую голову столько не влезает, спросил почти умоляюще: -- А пошто нет щита? Грят, наш великий князь повесил на сии врата. Страж с сомнением покачал головой: -- Щит? На врата? Не было, иначе бы я увидел, когда вешали. Или это было не в мою смену... -- Не нынешний князь, -- объяснил Залешанин жалко, -- а из старых... Это давно было. Страж хмыкнул: -- Ежели давно, то его уже и муравьи съели. Тут водятся особые муравьи, их белыми кличут, хотя они вовсе не белые, и не муравьи... Дерево грызут, как зайцы морковку! Что угодно сгрызут. Даже тебя... -- Так они ж грызут дерево, -- поймал Залешанин его на брехне. -- Верно, -- согласился страж. -- А ты не дерево?.. А я гляжу, дуб дубом... Залешанин потоптался в замешательстве, но как ни кричи в Киеве, что щит на вратах Царьграда, все же отсюда виднее даже дураку, что щита нет. Страж смотрел насмешливо, дурака видно издали, и Залешанин с усилием напустил на себя беспечный вид: -- Ну, да ладно... У меня и без того дел в Царьграде хватает. -- Знамо дело, -- поддакнул страж. Глаза его смеялись, но говорил он серьезно. -- Сразу же за городскими воротами налево неплохой бордель для варваров. Чуть дальше -- бордель для местных солдат, там чуть получше. Ну, если пройти два квартала по улице, там будет постоялый двор, а при нем знатная корчма, где еще дня не прошло без знатной драки!.. Туда все наши ходят, когда надо кровь разогнать... Девки там тоже знатные, но драки -- лучшие во всей северной части города!.. Рекомендую. Залешанин спросил в замешательстве: -- А... эти... базары, рынки?.. Страж оглядел его с головы до ног, посоветовал дружески: -- Да брось... Видно же, какой из тебя купец. Если в самом деле унаследовал отцовы деньги, то лучше пропей, все же на дело уйдут, чем у тебя сразу здешние умельцы все выгребут, а купишь воздух... -- Пошто так? -- пробормотал Залешанин. -- Рожа у тебя больно уж торговая, -- объяснил страж любезно. -- Дурака и в корзне видно! А с деньгами дурак, так это всем дуракам дурак. Сами по себе деньги еще никого не делают дураком, они только выставляют дурака напоказ. Залешанин шагнул в ворота, оглянулся: -- В какую сторону, говоришь, постоялый двор... Страж отмахнулся: -- Налево. Сразу за городскими воротами. -- Но там какой-то базар... -- пробормотал Залешанин. -- Базар? -- удивился страж. -- А где ж ему быть? Это ж беднота, которые не могут заплатить налог в городских вратах. Вот и торгуют в предместье... отседова до городских врат Царьграда... Это не базар, а так... базарчик. Базарчишко. Настоящие базары -- внутри! Залешанин пошатнулся. Подъезжая к Киеву, всякий раз видел по обе стороны дороги жалких селян, что не могли заплатить пеню за проезд, потому торговали вне городских стен, в надежде что кто-то из проезжающих купит их жалкое тряпье, шкурки или бочонок меду. А все остальные проезжали в Киев, где вольно и богато располагались на его обширных базарах... -- Так это... -- спросил он осевшим, как глыба серого снега под лучами солнца, голосом, -- так это... не врата Царьграда? Страж удивился: -- Разве не видно?.. Врата во-о-о-он там! Вишь, белеет? То и есть городская стена. Там сам Царьград. Если ваш князь не последний дурак... что удивительно, раз не из лютичей, то свой щит повесил бы там... Залешанин на подгибающихся ногах поплелся через ворота. От человечьего гама звенело в ушах, в глазах плавали цветные пятна, слишком все пестрое, яркое, солнце светит, как озверевшее, будто все лето хочет вместить в один день, народ мелкий, но быстрый, как тараканы, только галдят, как галки на дохлой корове, хватают за стремена, попону, даже за узду, суют цветную паволоку, здесь почему-то именуемую шелком... В Киеве четверо врат, размышлял так напряженно, что со лба летели искры, как из крицы в горне. Ляшские, Жидовские, Мурманские и Угорские. Здесь угры да мурманы далеко, как и ляхи, разве что Жидовские врата будут, без иудеев не найти града, но вряд ли Олег повесил щит на их врата. Исполинская белая стена вырастала, раздвигалась в стороны, опоясывая мир, а вверх поднималась и поднималась, хотя до самих ворот все еще было далеко. Боги, подумал он потрясенно. Неужто это люди строили? А если боги, то побьют ли наши здешних мордоворотов, если такие глыбы таскали и укладывали так, что вся громадина до сих пор не рухнула? Разве Перун еще бог в самой силе, а Велес уже стар, Сварог больше звездами двигает, людские заботы для него мелковаты... Еще издали в ослепительно белой стене, прямо глаза ломит, заметил искорку, от которой сердце радостно трепыхнулось. Врата, настоящие врата! Вырастают величаво и неспешно, от них идет нестерпимый блеск. Пожалуй, Золотыми их назвали не ради красивого словца, а они в самом деле покрыты золотом! Звери и хищные морды сделаны из золота, настоящего золота! Боги, прошептал сраженно, по возвращении тут же наймусь в дружину, что пойдет на Царьград... Владимир пусть добывает себе здешнюю царевну, а я не такой дурак, мне вон той золотой головы грифона будет достаточно... Ворота блистали так, словно это были ворота в их христианский рай. Оранжевый блеск, усиленный солнечными бликами, нагонял слезы, но среди этого сияния победно засверкало красное, словно пролитая кровь героя, горячая и еще дымящаяся, вбирала в себя солнечный свет. Залешанин ощутил резь в глазах, защипало, проклятый блеск, вот он родной червонный щит, самый любимый цвет русичей... Он подошел еще, глаза выхватили из сказочного великолепия округлый щит, уходящий нижним краем так остро, что походил на перевернутую каплю красного вина. На щите гордо расправил крылья орел... или сокол, отсюда не разобрать. Скорее, сокол -- говорят же, что князь Олег принял княжество своего погибшего друга с неохотой, укреплял Русь, пока сын Рюрика подрастал, а потом передал ему, а сам исчез так же таинственно, как и появился. До сих пор показывают его три могилы: под Ладогой, возле днепровских круч и на берегу Оскола. Что ж, у одного исламского святого... запамятовал имя, волхвы рассказывали, вовсе четыре... Правда, тот в самом деле умер, и все видели, как тело мертвого погрузили на верблюда, а потом этот верблюд вдруг расчетверился и пошел на все четыре стороны... Мысли текли вяло, ему казалось, что из него выдернули некий стержень, словно из ножен вытащили острый меч, а ножнами можно разве что собак разгонять. Столько переволновался из-за этого щита, а он висит себе, ни тебе белых муравьев, ни град не облупил краску, ни сам не сорвался с подгнивших колышков или проржавевших гвоздей... Поистине -- щит чародея! Сразу за городскими вратами, как сказал страж, была не то площадь, не то широкая улица, а дальше... у потрясенного Залешанина заболела шея, так задирал голову, разглядывая высоченные дворцы и палацы из белого камня, а если из серого, то такого, что и белый темнел от зависти к его надменной красоте. Как же они воду туда таскают, подумал ошарашено. Не иначе, как колдуны ее заставляют подниматься самотеком. А дрова? Ну, с дровами проще, тут тепло. Да, но как мясо готовят?.. Наверное, внизу, во дворах... К его удивлению, ромеи разговаривали бойко по-славянски. Сперва почудилось, что ослышался, но понимал всех так ясно, что не утерпел, осмелился остановить одного, который показался попроще: -- Слушай, парень, я в Царьграде, аль еще в Киеве? Молодой мужик засмеялся, довольный, даже грудь выпятил: -- Нравится здесь? -- Еще бы! -- То-то. Погоди малость... Эй, Збыслав! Поди сюды!.. Тут новенький... С той стороны улицы к ним направился, залитый солнцем витязь в дорогом железе, высокий и статный, с открытым чистым лицом. Шлем на нем был ромейской работы, как и кольчуга, на поясе меч в украшенных камешками ножнах, сапоги с серебряными пряжками, кольчуга трещит, раздираемая широченными плечами. -- Збыслав Тигрович, -- назвался он. -- Я охраняю квартал, так что не обессудь за вопросы... Кто ты и по какому делу? Залешанин помялся, развел руками: -- Да так... поглядеть... заморская страна все же... Витязь, назвавшийся Збыславом, недоверчиво оглядел его с головы до ног, зацепился взглядом за торчащую из-за плеча рукоять палицы, но смолчал, хотя Залешанин чувствовал, что молодой богатырь уже мысленно взвесил его оружие, прикинул по своей руке. Збыслав наконец остро взглянул ему в глаза: -- Не хочешь говорить? Дело твое. Я спрашиваю затем, что ежели понадобится помощь... Нас здесь мало, друг другу помогаем. Залешанин развел руками: -- Ничего себе мало! Я уж думал, что я ненароком приплыл обратно в Киев! -- Так похоже? -- удивился Збыслав. -- Да нет, калякают все по нашему. Збыслав довольно усмехнулся: -- Здесь все дома в квартале скуплены нашими купцами. А где и достроены. Его так и зовут -- Славянский. А вон там, дальше, крыши Армянского. Вот там точно не поймешь. Да они сами друг друга не понимают, только вчера десять человек зарезали только за то, что не так их святую книгу читали... На всякий случай помни: меня зовут Збыслав, я старший сын Зверодрала, старейшины квартала. Род наш зовется Тигровичами, ибо наш прародитель... Ну, это как-нибудь в другой раз. Если нужна будет помощь, заходи. Залешанин поколебался, но негоже впутывать других, когда за ним вскоре могут погнаться люди с длинными ножами, но совсем не повара. -- Благодарствую, -- сказал он с чувством, -- Вы все при деле, а я так... глазенап просто... -- Ты не робей, -- сказал Збыслав покровительственно. -- Это мы в Киеве друг другу глотки рвем, а тут помогаем. Нас мало... ну, если сравнивать со всем Царьградом. Армяне поддерживают армян, а вон там еще Иудейский квартал... отселе не видно, те тоже друг дружку отовсюду вытаскивают! Залешанин усомнился: -- Армяне армян -- понятно, иудеи иудеев -- этого и в Киеве насмотрелся, но чтоб наш славянин помог другому -- ни в жисть не поверю! Збыслав слегка смутился, Залешанин понял, что попал в яблочко. Прихвастнул перед простаком, пусть совсем опустит нижнюю челюсть до пояса, а то и до земли. -- Все же тут живут дружнее, чем в Киеве, -- сказал Збыслав хмуро. -- Чужих много, с ними тоже грыземся. -- Понятно, -- согласился Залешанин. -- Понаехало их всяких в Царьград!.. Где, говоришь, постоялый двор? -- Тебе лучше пойти к Ваське, -- сказал Збыслав, поправился, -- Василию, сыну Волка. -- Грек, что ли? -- Нет, наш. Только веру ихнюю принял для виду, чтобы куда-то там пролезть в Царьградской общине. Имя дурацкое, непривычное, как и все здесь: Иваны, Петры, Сидоры... Тьфу! Но здесь для дела нас хоть горшками зови, лишь бы в печь не совали... Понял? -- Спасибо, -- сказал Залешанин. -- Чего не понять? В каждом селе свои порядки. Не мое дело греков на свой лад переделывать. Я свое сделаю и уеду, а они пусть тут хоть иванятся, хоть петрятся, хоть сидорничают. Лишь бы нас не трогали. Спасибо! -- Еще увидимся, -- ответил Збыслав. Залешанин шел, а лопатки сводило от острого взгляда, что прощупывал его мышцы, придирчиво мерил ширину плеч, трогал палицу так, что та ерзала в ременной петле. Даже не спросил зачем и по какому делу. Или здесь не принято спрашивать, или... Глава 23 Это был дворец, а не постоялый двор. Каменный забор, высокие ворота с медными бляшками, широко открытые, двор тоже вымощен камнем, а в родном Киеве даже во дворе княжеского терема лишь неотесанные бревна уложены рядком, иначе весной в грязи утонешь, как тонут окраинные улочки. Здесь три поверха, а всего лишь постоялый двор, а не терем ихнего императора, конюшня тоже из камня, такую просто так не спалишь. Тут все из камня, не надо каждый год подновлять венцы, заменять сгнившие бревна свежими. Эту конюшню выстроили, может быть, лет сто назад, а то и триста. И ничего, стоит. Скрывая робость, поднялся по каменным ступеням. Из распахнутой двери валило теплом сладких щей, наваристыми кашами, знакомыми запахами мяса, рыбы, только не слышно пьяных воплей, какие обычно слышишь, проходя мимо любой корчмы в Киевщине. Не слышно треска разбиваемых о головы лавок, сухого хруста глиняной посуды. Он перешагнул порог, в недоумении повертел головой. Народу полно, неспешно едят и пьют, но никто даже не задирается, песни не поют, хотя вон кувшин на столе, а у тех пятерых мужиков даже два... Чудно, даже тревожно... Опасливо поглядывая по сторонам, он прошел тихонько через корчму, на нижнем поверхе у каждого постоялого двора корчма, на той стороне у очага с тушей кабана на вертеле в задумчивости грелся чернобородый мужик в ромейской одежде, но со славянским передником из кожи. -- Чего тебе? -- спросил он угрюмо. -- Узнаю своих, -- ухмыльнулся Залешанин. -- Родным запахло... Как еще в морду не бьют! -- И это будет, -- пообещал мужик еще угрюмее, он скривился, оглядел Залешанина с отвращением. -- Никак комнату надо? А потом еще и жрать да пить захочется? -- Такой уж я человек, -- развел руками Залешанин. -- Каждый день привык что-то да есть, хоть раз в сутки спать... Сам не знаю, что стряслось. Заболел, видать. -- Эх, -- сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин был уверен, что мрачнее уже быть не может, -- переводятся настоящие... По неделе могли скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести, доблести!.. У тебя деньги то есть? Бесплатно на городской площади только в медного быка сажают. Да еще на кол или в петлю задурно... Залешанин выудил из кармана небольшой кошель: -- Сейчас посмотрю. Хозяин хмуро наблюдал, как приезжий пытается неумело открыть заморский кошель, буркнул с еще большим презрением: -- Темнота... Как же ты срезал... это, не зная, что в нем? -- Я ж не волхв, -- буркнул Залешанин. Едва ногти не обломал, кожа крепкая, не поддавалась, а секретик оказался таким простым, что едва не плюнул на хозяина с досады. -- А что, тут умеют лучше? -- Тут все умеют, -- сообщил хозяин покровительственно. Залешанин смолчал, негоже бахвалиться, да еще в его ремесле, высыпал на ладонь пару монет. Хозяин скривил губу, но кивнул: -- Серебро... Но и то неплохо. Сколько пробудешь? Учти, с таких удальцов приходится брать вперед. -- Ладно, -- сказал Залешанин, скрепя сердце. -- Но чтоб поесть осталось... Я едва ноги волоку. -- Покормим. Тебе что, завтра свое возьмешь снова. Ну, не совсем свое... Когда Залешанин сел за свободный стол, он уловил во взгляде хозяина странное выражение. Уже несколько раз замечал эти взгляды. То ли только сейчас на него начали смотреть так, то ли только теперь замечает. Мелковат, говорил взгляд хозяина. Тебе бы дворцы воровать, а ты... пропащая сила. Дурак. Комнатка была невелика, дома сени побольше, зато стол, лавка и широкое ложе, а на стенах у двери и у изголовья прикреплены масляные светильники. Когда он отворил дверь, уже горели. Он решил, что либо в Царьграде бараньего жира в избытке, либо купцам залежалый товар сбыть не удалось, теперь не жалеют на освещение. До чего же я удалой ухарь, сказал он себе потрясенно. Видно же, что в корчме все сидят по двое, по трое, а то и целыми ватагами. Одному в чужом городе боязно, даже если это Родень или Канев, а уж в этом тридесятом царстве... Отчаюга я! Удалец, каких свет не видывал. Герой. Сорвиголова... Конечно, не по своей воле стал героем, откажись -- кончил бы разорванным деревьями, но все-таки добрался до этого дива, видел по дороге Жар-птицу, зовомую попугаем, хотя она сама его напугала до икотки, плыл по настоящему бездонному морю, о котором только в сказках, и вот теперь в Царьграде, граде всех градов... Всю ночь скакал на белом коне, да не просто скакал, а несся так, что вспарывал воздух как каленая стрела, а потом земля осталась далеко внизу, копыта сперва месили воздух, а потом застучали по твердому хрусталю небесного свода. Звучали огромные могучие голоса, сердце трепетало от необычности, с ним говорили сами боги, он задыхался от смутного чувства необычности, огромности, но как пес не умеет петь, так и он только мычал, не в силах ни понять, ни ответить. Проснулся с сильно бьющимся сердцем. В ушах еще звонко стучали подковы, пальцы сжимали незримую узду, в голове медленно затихали огромные гулкие голоса небожителей. И осталось чувство огромной потери, словно там он был кем-то, а проснулся обыкновенным вором, посланным украсть старый щит, который и не охраняют больше... На улице на него оглядывались: рослый, огромный, заметный даже среди рослых северян, а тут еще и чудовищная палица за спиной в двух ременных петлях. Рукоять с петлей на две ладони торчит над правым плечом, а шипастая голова размером с чугунный горшок свисает ниже задницы. Для чего у варвара эта штука? Человеку не под силу такой замахнуться даже обеими руками! Чувствуя себя глупо, он вернулся, оставил палицу, а потом остался и сам. Снизу постепенно начали доноситься голоса гостей, кто-то приезжал, кто-то расплатился и готовился вернуться в родные земли. -- Терпи, -- сказал он себе твердо. -- Я не пес, а волк. А для волка раздолье только ночью... Вечернее солнце так долго висело над крышами домов, что он изнылся от бессильной злости, зато ночь наступила резче, почти без долгих сумерек. Однако к его разочарованию, хоть от заблиставшего месяца остался огрызок, меньше четверти, светил так ярко, что хоть иголки собирай. Осторожность -- мать удачи, он прожил три дня, почти не выходя с постоялого двора, а за ворота Славянского квартала не выходил вовсе. По ночам месяц, как огромная лампада христиан, высвечивал каждый камешек, каждую выбоину в дороге, вымощенной толстыми плитами из камня, похожего на гранит, но даже с виду покрепче. То ли туч здесь вовсе не бывает, думал он со злостью и завистью, каждый день небо с утра голубое, как васильки, а к полудню уже пронзительно синее, яркое, оторопь берет, а здешний народ ходит рылами либо книзу, словно монетку ищет, либо глаза устремлены безумно вперед, чтобы ухватить удачу. Явно тоже пришлые из дальних племен: всяк знает, что город большой, и, как сказал страж на воротах, дураков много. Уже перестал дивиться, что понимает всех, будь это купцы бодричей, лютичей или из полусотни других богатых племен, что засылают корабли сюда, дабы торговать напрямую, но больше проводил времени в Русском. Здесь узнал столько о самом Киеве, о прошлых и нынешних князьях, что волосы встали дыбом. Поистине, с такой высокой горы, как Царьград, зрится дальше! Туч так и не дождался, но подошло новолуние, когда месяц на неделю вовсе сгинет, а потом будет нарождаться таким узким леденцом, что становится всякий раз жалко. В этот день он еще раз проверил пеньковую веревку с крюком на конце, упрятал в мешок. Будь что будет, сегодня ночью рискнет. Звезды пусть светят! Наше авось не с дуба сорвалось. Лихой наскок -- отец удачи. В этот день, решившись на последний шаг, он ободрился настолько, что вышел за ворота Славянского, пошел побродить по граду. Если сегодня ночью повезет, то утром его здесь не увидят. Как и он здешних чудес... С высокой башни город был как на ладони. Толпы ярко одетых людей заполнили базары, рынки, по улицам ровными квадратами шагали стражи, нагоняя страх и порядок. В роскошных носилках чернокожие рабы проносили на плечах вельмож, куртизанок, сановников. Дальше от богатой центральной части люд выглядел попроще, но и там многолюдно, пестро, крикливо, шумно. Верховный маг вздрогнул от радостного вопля помощника: -- Вот он!.. Слева от памятника Константину!.. Идет к центру!.. Нет, повернул к постоялым дворам... Верховный отыскал крохотную фигурку, приблизил магическим зрением, на миг даже вздрогнул, когда его глаза скрестились с ясным взглядом молодого варвара-гиперборея. Лишь напомнив себе, что варвар его не видит, он решился рассматривать чужака пристально и тщательно. Что высок и силен, этим удивишь немногих, в Царьграде хватает богатырей. Правда, в дремучих лесах да на северных морях эти люди в придачу к силе обретают еще и звериную живучесть, жажду жизни, выносливость, которой обделены рожденные в городах. По варвару видно, что независим и смел, что тоже привычно для диких мест, там каждый приучен драться без приказа сверху. -- И все же не пойму, -- сказал он раздраженно, -- как бы он ни был хитер и отважен, но ловушки ставили мастера! -- Только в самом Царьграде, -- сказал помощник торопливо. -- Раньше трогать было нельзя, чтобы князь варваров не послал сразу же другого. Но здесь он почти не показывался, его просто потеряли. Верховный придирчиво рассматривал могучего молодого варвара. Спина прямая, взгляд гордый, дерзкий. В Царьграде так не смотрят даже сыновья сановников, даже увенчанные славой полководцы. Лишь божественный базилевс может смотреть гордо... но и он смиренно склоняет голову, ибо над ним свирепый и могучий бог, что велит называть себя милостивым. Бог не потерпит гордого взгляда, как сам базилевс не позволяет другим ходить гордо... -- Дикарь, -- определил он с отвращением. -- Дикарь опасен тем, что непредсказуем. От воина я знаю, чего ждать, куда пойдет и что сделает, как знаю и знатока звезд. А дикарь -- воин, звездочет, поэт... Нам трудно их понять, потому что между ним и нами века цивилизации. Через чьи земли он ехал? -- Трижды его перехватывали в Степи... -- Печенеги? -- И торки, античи... -- Античи? Что это? -- Племя такое... Они наткнулись на него нечаянно. Обычная перекочевка. Конечно, увидев одинокого всадника, обрадовались -- легкая добыча... Верховный проворчал: -- Понятно. То ли сам он не так прост, как прикидывается, то ли его кто-то прикрывает магией... -- Исключено, -- вскрикнул помощник. -- Мы проверяли трижды! Ни следа магии. Верховный покосился на его румяное лицо с отвращением. Каждое новое поколение знает о магии меньше предыдущего. Но уверены, что знают все. На улице впереди раздался крик. Залешанин брел неспешно, глазел по сторонам. Навстречу четверо чернокожих несли роскошные носилки. Залешанин уже привык, что внутри что-нибудь толстое и важное, наблюдает в щелочку, а то и вовсе дремлет, потому тоже лишь скользнул взглядом, но когда за носилками погналось сразу с десяток дюжих мужиков, остановился с удовольствием. Рабы под градом ударов бросили носилки, отбежали. Вдали показались еще носилки, их бегом несли сюда. Вооруженные люди спешно распахнули полог, Залешанин вытаращил глаза, из носилок вытащили женщину. Она пыталась вырваться из цепких рук, кого-то укусила, в ответ тот выругался и врезал ей по лицу. Носилки остановились напротив, оттуда высунулась рука. Залешанин понял, что кто-то требует, чтобы женщину как можно быстрее запихнули к нему. Женщину потащили к носилкам, она изо всех сил отбивалась от похитителей, ее черные, как ночь, глаза встретили взгляд Залешанина. Он вздрогнул, будто сел на шило. Женщина была не просто красива, она была прекрасна, как... У него остановилось дыхание. Кровь бросилась в голову, он качнулся, а в следующее мгновение ощутил, что его руки расшвыривают что-то теплое и мягкое. Кто-то ударил по голове, его хватали за одежду, пытались сбить с ног, а когда опомнился, на стене напротив пламенели пятна крови, под стеной слабо стонали и шевелились люди, а женщина стояла как столбик, молитвенно сложив руки на груди и смотрела на него большими испуганными глазами, в которых были изумление и восторг. Залешанин взглянул на нее дико, уже хотел отступить, как она воскликнула столь нежным голосом, что у него сладко заныло сердце: -- Ты -- необыкновенный!.. Ты самый необыкновенный!.. -- Кто спорит? -- пробормотал он. Отступил, оглянулся, сейчас бы за угол да деру, пока стража ворон считает, однако женщина во мгновение ока оказалась рядом, ухватила за руку: -- Пойдем! -- Куда? -- спросил он тупо. Она кивнула, чернокожие уже подхватили носилки и с виноватым видом опустили рядом. Она юркнула как мышь, едва шторка шевельнулась, Залешанин все еще стоял столбом, как женская ручка быстро ухватила за одежду, он опомниться не успел, как плюхнулся рядом на мягкие подушки. Носилки колыхнулись, он услышал сдавленный стон черных, потом по плитам зашлепало часто-часто, будто бежали крупные мокрые гуси. В крытых носилках полутемно, сильно и пряно пахло, женщина сидела напротив, их колени соприкасались. В полутьме ее лицо казалось бледным и еще более прекрасным, тонкие брови выгнулись как луки, глазные впадины расширились, а из темноты глаза блестели ярко, как утренние звезды. Ее голос был настолько нежен, что коснулся не столько его грубых ушей, сколько души: -- Тебе не стоило там оставаться... -- Еще бы, -- пробормотал Залешанин. -- Но теперь мы далеко... -- Еще нет! -- воскликнула она. -- Мои похитители... они уже не опасны, но со стражей лучше не задираться. Он прислушался: -- Мы уже дважды повернули... Я лучше выпрыгну, а то и тебе попадет на орехи. -- На орехи? -- переспросила она удивленно. -- Я люблю орехи. А ты любишь? Служанки тебе принесут любые, какие захочешь... Арабские, земляные, волошские, египетские, хатские... Ты какие больше любишь? Он почесал в затылке, словно все эти орехи уже кололи на его дурной голове: -- А ты кто? Она улыбнулась красиво и победно: -- Я дочь знатнейшего из полководцев Царьграда. Но... мой отец погиб пять лет тому в стране арабов. Теперь я одна правлю всеми землями, владею всеми дворцами и загородными виллами. Не надо сочувствовать, я отца почти не видела, он жил походами, и о его гибели я узнала только через год. А вот и мой домик... Носилки остановились, чьи-то руки распахнули полог, мужской голос произнес подобострастно: -- Госпожа! Залешанин вылез первым, глаза слуг округлились, а он, забыв о них, потрясенно задрал голову, пытаясь охватить взглядом стену из белого мрамора. Прямо от его ног неспешной наледью поднимались ступени к огромному входу, куда разве что заезжать строем по трое в ряд, не опуская пик. Женщина выскользнула из носилок, грациозно оперлась о его руку. У Залешанин снова перехватило дыхание. Если бы не черные глаза и такие же черные длинные волосы, он сказал бы, что это сама Лада, богиня любви и красоты. От лица ее веяло чистотой и незащищенностью. Ему вдруг захотелось схватить ее в ладони, спрятать за пазуху и греть у сердца, защищая от всех напастей, невзгод, даже от холодного воздуха и знойных лучей. У дверей встречали, низко кланяясь, настолько богато одетые люди, дородные и осанистые, что повстречай Залешанин их на улице, счел бы императорами, а сейчас этих кланяющихся императоров было в два ряда по длинным переходам. Они шли через залы, от великолепия которых у Залешанина спирало в зобу, он с тоской понимал, что такой дворец никогда не обокрасть так, чтобы хозяин заметил хоть бы часть пропажи. В конце коридора был настолько богато украшенный зал, стен не видно за статуями и коврами, что Залешанин шел совсем ошалелый, а удивительная женщина, поглядывая на него искоса, мило улыбнулась, кивнула на дверь в дальней стене: -- Это мои покои. Еще один император низко поклонился и распахнул перед ней двери, размером с ворота княжеской конюшни. Залешанин дернулся, в глаза брызнуло великолепие, он на миг решил, что в самом деле в вирии, вокруг поют небесные птахи, откладывают яйца с дыни размером. Там был свет, ровный и чистый, а дверь распахнулась под натиском дивных ароматов, свежих и волнующих. Грудь Залешанина сама раздалась вширь, захватывая в себя это море запахов, а кровь вскипела и понеслась по телу, шумно перепрыгивая пороги суставов. Он ощутил, как мышцы раздуваются, а тело становится твердым, как из горячего железа. Глава 24 Она хлопнула в ладоши. Звук был не громче, чем если бы два лепестка розы стукнулись один о другой, но из-за широких занавесей появились трое молчаливых девушек, одетых так бесстыдно, что у Залешанина запылали уши. С затаенными улыбками они молча расставили на низком столике широкие миски с гроздьями диковинного винограда, каждая ягода как орех, грушами и яблоками такими спелыми, то вот-вот сок брызнет, среди всего изобилия появился кувшин с вином, а напоследок принесли и поставили поближе к Залешанину блюдо с ровными кусками жареного мяса, хотя по его мнению, с мяса надо начинать. От мяса понесло такими мощными запахами, сдобренными ароматами жгучего перца, аджики и других восточных пряностей, что желудок взвыл и стал кидаться на ребра, угрожая прогрызть решетку и напрямую ухватить лакомство. -- Не худо вас тут кормят, -- пробормотал он. Поперхнулся, слюна заполняла рот. -- Телятина, небось?.. -- Это мясо не родившегося ягненка, -- объяснила она нежным голосом, похожим на шелест роз. -- Вымоченное в вине и пряностях, разжигающих кровь... Впрочем, твою надо гасить, как я вижу, доблестный герой. Ты кто? -- Залешанин. Просто Залешанин... -- Залешанин, -- повторила она, словно пробуя странное имя на вкус. -- Что это значит? -- Хрен его знает. За лешим, видать, моя мамка побывала... А тебя? -- Алиса, -- она засмеялась. -- Просто Алиса. Тихохонько придвинулась, их глаза встретились. Внутри Залешанина пикнуло и сжалось, в груди возник ледяной комок, что коснулся сердца. Кольнуло, но комок не растаял. Ниже пояса кровь кипела, раздувала, сотрясала тело, Залешанин тихо простонал сквозь зубы. Всяк знает, что одна и та же кровь омывает голову, сердце и задницу, а кто усомнится, пусть поранится в любом месте: если дать течь, то не останется ни в ушах, ни в пальцах ног. Но у всякого мужчины, если он мужчина, а не скот, сердце и голова в постоянной драке, а вместе еще и воюют с тем, что ниже пояса, что тоже требует своей доли. Алиса смотрела призывным взором, придвинулась еще. Кровь Залешанина кипела, так пусть же скот в нем возьмет свое, но этот чудесный ребенок из солнечного света тянется губами, а это уже в княжеских владениях головы, для которой не все женщины одинаковы, а если коснется сердца... Залешанин натужно хохотнул, взял женщину в объятия и, избегая ее губ, попробовал задрать ей подол. Она засмеялась мелодично, словно рассыпала драгоценный жемчуг, воспротивилась, потянулась губами, отыскивая его губы: -- Погоди, герой... Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.... У тебя губы так красиво изогнуты... -- Да чо там, -- пробормотал он. -- Я ими ем... -- В них такая сила, -- прошептала она, ее глаза томно закрывались, а дыхание стало чаще, -- такая мощь и упорство, я хочу ощутить их прикосновение.. -- Да блажь это, -- возразил он, его руки сдавили ее крепче, она счастливо пискнула, но взгляд из-под опущенных век не отвела, а полные губы ждали его губ. Холодный комок в груди превратился в сосульку, а та разрасталась в льдину. Кровь остывала, он слышал, как она шипит, только внизу еще было горячо и тяжело. Скот требовал свое, надо бы дать волю, потом сразу отстанет, но эта солнечная женщина с телом из молока и меда тянется к его губам, но губы и глаза во владениях сердца, что не позволит, ибо ни единой женщине, дочери кагана или кагана каганов... -- Что с тобой? -- спросила она удивленно. -- Да так, -- пробормотал он, -- кровь играет... Зверею понемногу. Она засмеялась: -- Понемногу? -- Ну да... -- А как тогда помногу? -- Сейчас покажу, -- пообещал он. Она ловко выскользнула из его рук, засмеялась: -- Герой, ты чересчур нетерпелив! Человек отличается от зверя лишь тем, что умеет наслаждаться. Это зверь может сожрать кусок сырого мяса, а человек... да-да, тоже хватило бы, но он жарит, варит, печет, тушит, а еще и солит, перчит... Герой, я ведь не ломоть сырого мяса! Она тянулась к его губами своими полными сочными губами. Смотрела в глаза неотрывно и зовуще. Ну что мне стоит соврать, подумал он разъяренно. Я же вор! Не найти на Киевщине богатого человека, которому бы я не соврал, не надул, или не готовился надуть, обворовать, обчистить карманы и хлев. Я обманывал и женщин... да что там женщин, этих я обманывал чаще всего... Соври! И нажрешься от пуза как паук на толстой мухе... -- Да что с тобой? -- повторил она. В ее больших глазах было безмерное удивление. -- Ты не болен, чувствую... Еще как чувствую! Но ты ведешь себя так странно... -- Знаю, -- огрызнулся он. -- Почему? -- Дурак, потому что, -- рявкнул он. -- Кто? -- не поняла она. -- Дурак, -- повторил он. -- Дурак из сарая. Все я делаю не то, что люди... Черт, не могу. Все! Что-то стало поперек души. Там оборвалось. -- Души? -- повторила она с еще большим изумлением. -- При чем здесь душа? Смотри мне в глаза, дай мне твои губы, я хочу видеть твои глаза... На другом конце города, в башне магов, трое поспешно стирали грязь и пыль с зеркала Видения. Четвертый маг торопливо поставил под зеркалом широкую чашу. Жидкость тихонько бурлила, закипая на незримом огне. Густые испарения зловеще покрывали отполированную поверхность паром. Маги терпеливо всматривались, стирали, снова всматривались. Неожиданно в глубине зеркала, словно оно было толщиной с гору, показалась багровая искорка. Сдвинулась, четвертый маг впился взглядом, на лбу вздулись жилы. Он вперил страшный взор, протянул в зеркалу дрожащие скрученные пальцы, воздух дрогнул от страшного заклятия. В