глубине блеснула синяя молния. В глубине комнаты сидел в единственном кресле Ликунг, верховный маг. Под его огненным взором маги суетились, наступали друг другу на ноги. Верховный сказал ободряюще: -- Хорошо... Приближается.... Теперь не отпускай. Багровая точка медленно гасла, вместо нее возникли и начали увеличиваться изогнутые улочки, где живут простолюдины, охлос. Выщербленные ветрами стены, детвора прямо посреди проезжей части, тощая поджарая свинья, больше похожая на борзую... Почему-то эта свинья вырастала в размерах, пока не стали видны даже комочки грязи на худых ребрах. За спиной мага нарастал ропот. Верховный цыкнул, умолкли, но шепот продолжался. Наконец Ликунг спросил с угрозой в голосе: -- Что-то стряслось? -- Да, самую малость... -- Что? Варвар превратился в свинью? За спиной верховного послышались смешки, подобострастные голоса: -- Варвар! -- А чего еще ждать? -- Они и так свиньи! -- Он только явил свое истинное обличье... Фивантрокл, младший маг, мокрый, как мышь под дождем, пролепетал, его руки судорожно поворачивали зеркало, словно ловил в полутьме солнечный зайчик: -- Это я нечаянно... когда подкрался и брызнул на варвара... это было на каком-то дворе, как раз пробегало это нечистое животное... пара капель упала на нее... Но я отыщу варвара! Я отыщу! Маги разочарованно галдели, как галки, у которых из-под носа украли дохлую собаку, а Ликунг сказал с прежней угрозой: -- Да уж постарайся. Теперь лучше постараться. Снова несчастный Фивантрокл двигал, брызгал отваром, наконец все услышали счастливый вскрик, столпились как овцы, верховный смотрел через их головы, на его жестоком лице проступила свирепая радость. Варвар уже в покоях Алисы! Той самой, которую использовали редко, ибо сила ее взгляда восстанавливается долго, ее берегли для особо опасных врагов империи. Всякий, кто целовал ее, глядя в глаза, забывал свои цели, свой долг, клятвы. А так как это были люди непростые, то всем им находили места для службы империи. Стукаясь головами, маги всматривались в глубину зеркала. Глаза стали масляными, в помещении послышалось частое жаркое дыхание. Глаза выпучивались, рты раскрывались, а пальцы то у одного, то у другого начинали дергаться, словно срывали невидимую одежду, хватали, мяли... Верховный маг первым заметил неладное. Брови грозно сдвинулись, на скулах задвигались тяжелые желваки. Маги начали переглядываться, в глазах росло непонимание. Каждый из них уже бы давно... Ликунг вдруг отшатнулся, хлопнул себя ладонью по лбу, словно пытался прихлопнуть комара размером с воробья: -- Все понятно! На него оглянулись, даже Фивантрокл забыл всматриваться в двигающиеся силуэты на матовой поверхности бронзового зеркала. Ликунг дико озирался: -- Кто у нас готов к дальнему поиску?.. Ты?.. Ты? Один пробормотал сконфуженно: -- Я копил мощь для прыжка в Индию... Но если нужно.. -- Нужно, -- гаркнул Ликунг, ноздри его хищно задергались. -- Поскорее!.. Нужно уловить волну его сердца, отыскать ту, из-за которой... Фивантрокл спросил неверяще: -- Он что... не может... останавливает себя, ибо дал обет или слово другой женщине? -- Быстрее! Маг упал в кресло, лицо его расслабилось, нос начал заостряться как у мертвеца, а дыхание стало таким слабым, что грудь застыла как замороженная. Маги, не дыша, встали в круг, воздух в помещении похолодел, пахнуло холодным ветром. С потолка посыпались снежинки, что тут же таяли в жарком воздухе, оставляя на полу крупные блестящие капли. Внезапно маг отшатнулся, словно его ударили тараном в лоб. Из ушей брызнула кровь, он рухнул навзничь, раскинул руки. Вместо лица была обгорелая коричневая маска, запах горелого мяса стал таким сильным, что маги попятились, один ухватился за горло и выбежал. Мага перетащили на ложе. Двое спешно заживляли страшный ожог, Ликунг усилием воли приглушил боль в теле несчастного: -- Что стряслось? Обугленные веки дрогнули, но не поднялись, а обгорелые губы чуть раздвинулись в гримасе: -- Я уловил... -- Что? -- спросил верховный быстро, а про себя подумал, что маг в самом деле уловил, еще как уловил. -- Что это было? -- Женщина, -- прошептал маг. -- Образ, который этот варвар держит в душе... Ее зовут Березка...Так он ее называет... Но... О, как больно!.. Когда я попытался рассмотреть ее лицо... -- Дальше! Говори, говори... -- Ее лицо вспыхнуло так, что я теперь навеки... Но это не магия. Это варвар видит ее так ослепляюще ясно!.. Нам бесполезно... Голос его затих, он впал в забытье. Верховный быстро повернулся к Фивантроклу: -- Ищи!.. Скорее ищи! Тот раскачивался, как будто стоял по горло в медленно текущей реке. Глаза были закрыты: -- Уже... -- И что же? -- Да это... это женщина... Зовут ее... Березка... Да, Березка... Все верно. Но что-то странное... Верховный бросил зло, глаза его как прикипели к полированной поверхности: -- Быстрее! Что не так? -- Я не могу ее ощутить... -- Она под защитой? -- Нет... Может быть, нет... Либо очень слаба, либо настолько сложна, что... но такое невозможно, ибо в магии для нас нет тайн... Уже и другие начали поглядывать, вытягивая шеи, через плечи верховного. Фивантрокл вздохнул, по лицу пробежала судорога. Из груди вырвался тяжкий вздох: -- Похоже, их северные души для нас пока еще загадки... Я не мог не то, что подействовать... даже коснуться ее не сумел! -- Но это невозможно! -- Я тоже так думал... Да что со мной, мелькнуло в голове Залешанина раскаленное. Ведь от пояса я же скот, просто скот! Бери, хватай, пользуйся, ты сейчас не человек и она не человек... Он вздрогнул, пальцы ослабели, начали разжиматься на ее плечах. Перед глазами вспыхнул только ему видимый свет. Исчезла комната, исчезло все, а из света выступило, заслоняя весь мир, ослепляюще яркое девичье лицо, ее темные глаза со вскинутыми в вечном удивлении бровями... -- Березка, -- прошептали его побелевшие губы. Он не чувствовал жаркого тела знатной царьградки, а когда опустил глаза, не в силах вынести взгляда Березки, вовсе не укоряющего, скорее -- понимающего, увидел, что его руки бессильно соскользнули с ее тела, словно держал большую мокрую рыбу. Между ними возникла тонкая покрытая инеем пленка, что утолщилась в стену льда. Его отпихнуло, стена напирала, отодвигала. Внутри этой стены блистало нечеловечески яркое лицо Березки. По глазам Алисы он видел, что стену зрит только он, царьградка уже истекает сладким соком, уже в истоме, уже разогрелась, хватай, дурак из сарая, пользуйся... Стена стала толстой, как основание башни у ворот Царьграда. Залешанин отступил еще на шаг. Тело медленно остывало, горячая кровь снизу пошла к голове, там зашумело, мысли пошли горячечные, яркие, откуда-то взялись стыд, срам, словно превращался в скота целиком, а не только частью, что умолкает только тогда, когда кинешь кусок мяса... Пусть даже не самого сладкого, лишь бы заткнулось. Ликунг тяжело отошел от зеркала. Изображение медленно тускнело, но еще можно было рассмотреть широкогрудого варвара, обольстительную царьградку, одуряющие вина на столе... Кресло заскрипело под тяжестью руки верховного мага, но не сел, лишь в задумчивости потрогал ладонью спинку: -- Не получилось... Он сильнее, чем мы ожидали. Что ж, теперь не спускайте с него глаз. Если понадобится грубая сила, вызывайте городскую стражу. Даже дворцовую, если не хватит с улицы. Фивантрокл сказал торопливо: -- Да-да, конечно. Только... -- Что? -- У варвара скверная привычка... дикари!... бродить по ночам. Словно вор какой. А ночью в зеркале мало что увидишь, если луна за тучами... К тому же сейчас, если не ошибаюсь, вовсе новолуние. Верховный поднялся, оглядел всех огненными очами. Вокруг него высокой фигуры вспыхнуло жаркое опаляющее пламя. Он вскинул руки, исчез, а в помещении прогремел удаляющийся грозный голос, ставший уже нечеловеческим: -- Одному находится при зеркале неотлучно! Какие бы важные дела... но одному следить за каждым шагом этого гиперборея!  * ЧАСТЬ 2 *  Глава 25 С вечера задул ветер с моря, воздух сразу стал подобным тряпке, пропитанной горячей водой. Царьградцы медленно двигались с раскрытыми ртами, лица усеяны крупными каплями пота. Плотный, как кисель, воздух тяжелыми волнами двигался через город. От массы перегретого воздуха стало как в натопленной бане, горячо и влажно. На небе все то же солнце, только светит как будто через мутный бычий пузырь, и хотя все еще яркое, но какое-то мертвое, словно горячая болванка железа, подвешенная над головой. До ночи он пролежал мордой в подушку, мычал от стыда. И перед царьградкой осрамился, и сам вроде бы замарался о что-то нечистое, но мог бы и вовсе утопнуть в этом добре, еще повезло... хотя от этого везения он рычал, бил кулаками по ложу, с тоской смотрел на заходящее солнце: скорее бы, пусть жизнь его повиснет на лезвии ножа, тогда не так думается, сейчас бы ни о чем не думать... К его удивлению ворота не закрыли даже на ночь. По бокам полыхали, разгоняя тьму, гигантские костры, в каменные стены были воткнуты на разной высоте факелы. Вокруг ворот и еще на десятки шагов было светло как днем. На телеге привезли поленья, хотя слева от ворот выложена целая стена из березовых чурок. Схоронившись во тьме, он наблюдал недолго, все знакомо, разве что стражей побольше, да ворота повыше, к тому же -- каменные, по деревянным взбежал бы как молодой кот. Когда в костер подбрасывали поленья, приходилось падать ничком, он чувствовал, как над головой багровый свет жадно рвет на клочья тьму. Если огненные слюни капнут, то не усидит, с детства не любит, когда уголек стрельнет и закатится за шиворот, либо попадет в голенище сапога... Стражи ночью ржали громче, чем днем, шумно хлопали друг друга по спинам, явно отгоняя сон. Кто-то воровато принес бурдюк с вином, его встретили радостными воплями, но без удивления, явно каждую ночь посылают к какой-нибудь ночной торговке... Он выждал, перебежал чуть, но дальше чересчур светло. Можно бы взобраться на стену и дальше, а оттуда перебежать к воротам поверху, но там через каждые два-три десятка шагов торчит страж, чтоб им темно в глазах стало... А здесь, ближе у воротам, никого. Считают, что стражей внизу хватает с лихвой. Раскрутив крюк на веревке, он метнул вверх, выждал, дернуло, потянул, подергал, вроде бы зацепился. За камень тоже можно зацепиться, хотя упасть, наверное, лучше с деревянной стены. Тогда внизу могут оказаться опилки, а не гравий. Задержав дыхание, он подпрыгнул, ухватился за веревку и быстро-быстро полез наверх. Только бы не подбросили дров, хотя и рассчитал через какие промежутки подкидывают, но всегда найдется усердный дурак, что любит жаркое пламя и вечно ковыряется в углях... А тут еще уродился крупным, как медведь, хотя это только так говорится, а на самом деле медведи, честно говоря, мельче... Никакой медведь не полезет по веревке, даже за медом... Горячечные мысли метались в черепе, сшибались, хлопая крыльями, слышал только свое спертое дыхание да вопли снизу. Там запели, кто-то верещал, снова орали, слышались звучные шлепки по спинам, будто крупная рыба била хвостом по воде. Вершину стены ощутил по дуновению морского ветра. Тот мягко переваливал через стену, завихряясь в незримые вихрики, и Залешанин замер, вслушивался в шаги наверху. Страж как заснул, скотина, так долго стоит на той стороне, что руки затекли, а собственное тело показалось налитым горячим свинцом. Оказывается, дурак беседовал с дружком, а теперь тот дурак решил проводить этого до его края. Снова Залешанин висел, едва не цепляясь за веревку зубами. Пальцы разжимались, он с ужасом прикинул сколько падать, а внизу вовсе не опилки... Голоса над головой довольные, сытые. Залешанин вскинул взор, в полусажени от его ушей видны подошвы солдатских сапог. На двойной подошве, каблук высоковат для мужика. Видать, из новгородцев, там мужики носят сапоги с такими высокими каблуками, что за них настоящим мужикам, которые живут только в Киеве, и больше нигде не свете, соромно. Этот либо из тех краев, либо шибздик ростом... Подошвы поскрипели, медленно оторвались от вытертой каменной плиты. Опустив голову, Залешанин сцепил зубы, дождался, пока шаги и голоса удалились, из последних сил подтянулся, заполз на вершинку, там распластался как рыба на берегу, грудь не вздымалась, а подпрыгивала, а во всем теле была одна горячая вода вместо жил и суставов. Он не помнил, какими словами заставил себя двигаться, переполз к воротам, зацепил веревку там и повис, упираясь руками и ногами в доски ворот из едва тронутых топором деревьев. Тучи раздвинулись, он съежился и едва не разжал руки. На небе заблистал тонкий, как золотой волос из косы Златовласки, месяц! Просчитался, дурак, мелькнуло в голове паническое. Был же уверен, что еще пару дней будет темно! Хотя с чего решил, что в Царьграде такой же месяц? В Киеве свой, здесь свой... Тоненький, едва заметный, серпик блистал как начищенный таз из лучшей меди. Залешанин ощутил себя голым, только бы снизу никто не поднял головы... Внезапно он ощутил на себе тяжелый недобрый взгляд. Чувство было таким сильным, что судорожно повернулся вправо, влево, ожидая, что кто-то рассматривает его совсем рядом. Слева стена уходила в бесконечность, а справа переходила в створки ворот. Пусто, как в степи печенегов, но настороженные уши уловили даже изумленный вскрик... или это шумит в ушах? Смутно почудились еще голоса, совсем не похоже на грубые вопли стражей, но все подавил страх, что так и будет мерещиться, пока не начнет отбиваться от незримых бесов, как его дядя Гайвран, пока не помер от паленки... Трясущимися руками проверил веревку, начал медленно двигаться. Глаза привыкли, да и пламя едва не обжигало пятки. Когда подбрасывали хворост, он чувствовал жар, искры летели мимо лица, а ворота озарялись таким красным светом, будто на них светило закатное солнце. В темя легонько клюнуло. Он застыл, в голове пронеслись табуны мыслей, всяких, разных, но больше не били, он рискнул приподнять голову. Суженный книзу нижний край щита смотрел ему прямо в глаз. Красный, будто выкован из пурпура, толщиной всего в палец, но в нем чувствовалась как крепость, так и вес, не всякому богатырю по силе. -- Наконец-то, -- прошептал он беззвучно, -- ну, родимые боги, подсобите!.. Хотя бы снять, а понесу уже сам, ладно... Торопливо обвязал свободный конец вокруг пояса. Багровый свет снизу пугал резкими бликами, ворох искр проносился мимо с треском, будто горели его волосы. Если кто вздумает поднять голову... Обмирая от собственной дерзости, он торопливо ощупал края щита, подергал. Четыре скобы, каждая толщиной в палец. Попробовать тащить -- заскрипит так, что мертвецы в могилах перевернутся, а стражи наконец поднимут поганые хари... А что делать, сказал себе. В другой раз может повезти еще меньше. Двум смертям не бывать, а одной... Подцепил железную дужку, потянул, напряг пальцы. К великому облегчению подалось неожиданно легко. Дерево, пусть даже мореный дуб, за столетия ослабело, истончилось, железная скоба вышла как из мокрой глины. Он перевел дух, клял себя, чуть не полез обратно, мол, завтра с железным шкворнем! Вторая скоба подалась еще легче, третья чуть скрипнула, он похолодел, но внизу как раз начали похабную песню. Вздохнул и, придерживая щит одной рукой, другой уже уверенно ухватился за последнюю скобу. Не поддавалась, в багровом трепещущем свете рассмотрел, что вогнали в сучок, а тот не протрухлявел, держится, один трудится за всех, как бывает и у людей... Обламывая ногти, он поддел, наконец, напружинил пальцы так, что вот-вот брызнет кровь, потянул, но скоба осталась на месте, потянул еще, скоба не только осталась, но еще и протестующе взвизгнула, а его осыпало холодным потом от кончика ушей до пяток. Крупная капля повисла на кончике носа. Он попытался слизнуть, но сорвалась, отяжелев, как груша, переполненная соком. Застыв, услышал снизу голос: -- Черт, птица что ли... нет, чисто... Дождь, видать, собирается... Второй голос буркнул: -- Откуда дождь? Последний раз был семь лет тому... Сейчас увидят, шептал себе Залешанин в страхе. Сейчас натянут луки, утыкают его стрелами как дурного ежика. А грохнется прямо посредине костра, вот вам и жареный кабан из сарая... Голоса побурчали, снова кто-то затянул песню, подхватили вразнобой, а Залешанин все висел, страшась шевельнуть мизинцем. Из двенадцати человек ни один не задрал рыло, не взглянул на ночное небо. Понятно, шлемы мешают, но все же что за жизнь, если глядеть только в землю? Только свиньи так. Выходит, царьградцы -- совсем свинский народ... Да пусть в землю, напомнил себе зло. Пусть вообще мордами роют землю. Где-то еще есть желуди. А тут еще чуть, еще... Снова скрипнуло, да так будто ворона каркнула на другую ворону, укравшую цыпленка раньше ее. Он в тоске прилип к воротам, уже чувствуя, как натягиваются луки, с тетивы срываются длинные стрелы с калеными наконечниками... Выждав целую вечность, скосил глаза себе под ноги. Там далеко внизу орали песню все так же, передавали бурдюк по кругу, дружный народ, никто никого не объест, точнее -- не обопьет, хоть все ворота порушь. Рубашка гадко прилипла к спине. Мокрый, как мышь, с трясущимся сердцем, он чувствовал, как скоба все же подается, вылезает нехотя, крепкий сук держит цепко, отпускает нехотя, но все же отпускает... В последний миг скоба подалась совсем легко. Он едва успел собраться, когда вместе со шитом отделился от стены, перекрутился трижды как жук на веревке. Пальцы впились в тяжелый щит, едва не вдавившись в истлевшее дерево как в мягкую глину, к тому же дважды звучно хряснулся лбом о ворота, те вздрогнули, будто ударили тараном. Кто-то из стражей, похоже, заметил странную дрожь, но протер глаза, снова потянулся к бурдюку. Ну и лоб у меня, мелькнула опасливая мысль. Орехи колоть -- понятно, но ворота расшибать.... Да что за ворота, червяки изгрызли. Дунь -- повалятся. Только и того, что агромадные... Почти не дыша, он исхитрился засунуть щит в мешок за плечами, там уже топорщилось тряпье, чтобы скрыть очертания, вскарабкался к краю ворот, выждал когда стражи удалились на другую сторону, пробрался по верху стены подальше от освещенного места, спиной ощущал враждебные взгляды чужих звезд, холодные и колючие, как наконечники чужих стрел, наконец зацепил веревку, спешно спустился, обдирая ладони в кровь, кожа едва не задымилась, а воздух хватал ртом как рыба на горячей сковороде. Голоса, казалось, раздаются со всех сторон. Щит поистине княжеский, легкий и украшенный, нести бы легко, если бы сейчас даже собственные уши не казались тяжелыми. Он кое-как перебежал освещенное место, перевел чуть дух в тени, затем потащился по улице уже медленно, загребая ногами прокаленную за жаркий день пыль, все еще горячую. Кто увидит, пожалеет несчастного, что и ночами зарабатывает на жизнь, собирая старые тряпки и рухлядь... Глава 26 В окнах постоялого двора горел свет. Когда Залешанин подошел к воротам, донеслись крики, песни, удалые вопли. Здорово живут в Царьграде, подумал с невольной завистью. Гуляют цельными днями. И никто ничего не спрашивает... Весь Царьград -- постоялый двор для тысяч народов, где уживаются все. За эти дни он так и не встретил ни единого грека. Одни ромеи. А ромеи -- не народ, как думают на Руси, а как раз вот эти все, что живут тут, пьют и гуляют, а надо будет -- возьмут оружие и будут защищать эти свои... свое право пить и гулять в богатом граде. Он бочком прошел через просторные сени, тут их зовут как-то по-другому, дверь в трапезную распахнута настежь, оттуда тянет такими запахами лукового супа, ухи, что голодная судорога тряхнула Залешанина с головы до ног. По краям лестницы наверх сидели двое угрюмых, сыновья хозяина. Залешанин поймал их оценивающие взоры, но парни ничего не сказали. Где-то шлялся ночь, его дело. Лишь бы платил. А если вернулся еще и с полным мешком, уходил с пустым! -- то будет чем платить и дальше... Да и хоть едва ноги волочит, но морда довольная. Ограбил не бедняка, видно. Залешанин со ступенек обернулся, сказал умоляюще: -- Ребята, киньте на свободный стол чего-нибудь хоть на один зубок!.. Хоть жареного воробья. Парни переглянулись, так и есть, один сказал понимающе: -- Есть жареные воробьи, еще вечером гоготали. И горло промочить? -- Точно! -- воскликнул Залешанин. -- Я иссохся как осенний лист. Когда он спустился в трапезную, упрятав щит в мешке под кровать, на свободном столе уже стояло огромное блюдо с роскошным откормленным гусем, а хозяйский сын ставил кувшин с вином. Оглянулся: -- Может быть, бурдючок? -- Нет, в кувшинах лучше, уже знаю. Лучше потом еще принеси... Один из пропойц, поймал его взгляд, поднял палец. Залешанин кивнул, чего не угостить безденежного, сам таким бывал, и бродяга спешно перебрался за его стол. Тут же волосатые руки поставили на стол две кружки, Залешанин не первый, кто угощает незнакомых, привыкли. Залешанин с наслаждением принялся за жареного гуся, запивая вином. Хозяйский сын с некоторым беспокойством наблюдал еще за двумя, что пересели за стол к этому молодому здоровяку, но Залешанин высыпал на стол кучку серебра, и сын хозяина тут же оказался рядом: -- Еще что-нибудь?.. Может быть, рыбки? -- Рыбки? -- удивился Залешанин. -- А чо, давай и рыбу. Я видел во дворе одну... Крупная! Чуть забор не повалила, когда чесалась. Утром наскоро умылся холодной водой, проверил на месте ли щит, среди тряпок не заметишь, перекусил не разогретой птицей и отправился на берег моря искать корабль на ту сторону. А повезет, то хорошо бы и до самого Киева по Днепру... Правда, привычного берега здесь нет, один сплошной причал, а кораблей столько, что от мачт рябит в глазах. Их больше, чем в Киевщине деревьев, а парусами можно закрыть все земли от Киева до Новгорода... По причалу двигался отряд крепких воинов в добротных доспехах. Залешанин насторожился, на обычных стражей не похожи как по стати, так и по оружию. Обычные стражи едва ноги за собой таскают, морды опухли от пьянства, топоры едва ли не деревянные, а у этих шлемы с перьями, латы поверх кольчуг, короткие мечи в изукрашенных ножнах, а сами как на подбор рослые, широкие, едва не лопаются от избытка силы. Впереди шел высокий воин, в котором Залешанин чутьем угадал большого воеводу или что-нибудь такое же важное. С суровым лицом, кончик носа отрублен, глаза безжалостные, от него пахнуло железом и кровью, словно навсегда пропитался запахами битв и сражений. На полшага сзади и сбоку семенил человек в простом длинном хитоне, чем-то раздраженный, суетливый, но пояс поблескивал золотом, а на мягких сапогах пряжки были с камушками... Залешанин пропустил их, сойдя с дороги, пошел следом, дорогу расчищают как стадо туров, к тому же прут на причал тоже... Из портовой таверны вывалились гуляки. Среди них выделялся статный щеголь в богатом плаще. Шлем на нем блистал, с обеих сторон на щеголе висели девки, повизгивали и часто всхохатывали, следом тащились еще пропойцы, попроще, всякий сброд, жулье, все веселые и хохочущие. Залешанин еще провожал их глазами, когда человек в хитоне вытянул руку с накрашенными ногтем на пальце: -- Вон тот! Воины как волки хищно разбежались полукругом, замкнули кольцо с веселой сворой в середке. Щеголь надменно поинтересовался: -- Что за рвань загораживает дорогу знатному ипасписту? Начальник стражи бросил коротко: -- Взять! К щеголю подошли двое с боков, отпихнули примолкших девок. Щеголь поморщился, когда их тяжелые руки опустились на его плечи. -- Кто?.. И по какому праву? -- Ответят в пыточном подвале, -- буркнул начальник стражи. -- Если захотят. Воины быстро и умело ухватили щеголя за руки, начали заворачивать за спину... Залешанин глазом не успел моргнуть, ему нравился начальник стражи: мужчина не должен быть красив и наряден, как продажная девка, как вдруг оба воина с такой силой ударились лбами, что железный звон отдался зудом в зубах Залешанина. Кулак щеголя метнулся вперед как падающая звезда. Голова начальника стражи откинулась, до Залешанина донесся глухой стук. Щеголь развернулся, в его руке блестел длинный меч. Залешанин не успел заметить, когда тот выхватил. Воины, чудо, а не воины! -- бросились вперед как волчья стая: хищно и не раздумывая. Меч заблистал, звон, лязг, крики, гуляки разбежались, со стороны жадно пожирали глазами дивный бой, когда один дерется с целым отрядом. Там падали под его ноги как спелые колосья, щеголь отпрыгивал, увертывался, успевал видеть и тех, кто забегал со спины, молниеносно рубил, Залешанин видел, что лезвие рассекало плоть, как если бы рубил капустные кочаны, только кровь брызгала настоящая. Начальник стражи поднялся на колени, выплюнул крошево зубов в кровавой пене: -- Да убейте же... Разом!.. Щеголь дрался как разъяренный зверь. Залешанин слышал его рык, видел перекошенное лицо, его меч всякий раз успевал встретить чужой меч на полпути, со спины все еще зайти не давал, хотя дрались на открытом месте, дорогу к корчме, где мог бы стать спиной к стене, отрезали два ряда булатногрудых, что уже закрылись щитами, уже понимая, что не зря их послали целым отрядом... Народ собрался толпой, оттуда кричали подбадривающе. Залешанин понял, что кричат щеголю, императорских воинов боялись или не любили, да он и сам ощутил, что начинает сочувствовать храброму одиночке. Пусть даже такому богатому и красивому. Раздались крики, прибежала, тяжело громыхая сапогами, портовая стража. Начальник стражи движением руки их тоже отправил в бой. Его немногочисленные воины перестроились. Из кучки народа, что вышла вслед за гулякой из таверны, один вдруг шагнул в сторону, в его руках появилось то, что нельзя представить в руках знатного воина -- кожаный ремень с выемкой посредине, оружие простого плебса. Оттуда же из сумки он быстро вытащил округлый булыжник размером с кулак воеводы. Залешанин, как завороженный, наблюдал, как праща начала описывать круги над головой, слилась в серый шелестящий круг, мужик примерился, взгляд стал острый и злой, резко отпустил один конец, когда ремень уже разрезал воздух с жутким свистом. Щеголь двумя быстрыми ударами поверг на землю сразу двух, ощутил неладное и начал поворачиваться, в этот миг камень ударил в закрытый железом висок. Раздался звон, у Залешанина заныли зубы, щеголь содрогнулся, повернулся, его страшный взор отыскал пращника, тот охнул и выронил ремень, щеголь качнулся и упал с таким грохотом, будто рухнули медные ворота Царьграда. Воины бросились как крысы на молодого поросенка. Красный плащ исчез под их блестящими телами. Залешанин слышал сопение, глухие удары, смутно подивился, что же там еще можно бить, но куча наконец распалась, двое с усилием подняли щеголя. Из-под шлема вытекала красная струйка. Лицо перекосилось от боли: -- Подлец... -- Быстрее, -- прошепелявил начальник стражи. Он бросил монету пращнику, а воины повели схваченного. Сзади шел сановник, начальник стражи закрывал окровавленный рот платком, где выступили широкие красные пятна. Сзади раздался шум, оставшиеся били пращника, но начальник стражи даже не оглянулся. Крыши царьградцев плоские, если не считать их храмы, дома стоят тесно. Залешанин с легкостью перепрыгивал с дома на дом. Внизу по узким улочкам вели схваченного щеголя. Руки связали за спиной, на шее петля, другой конец начальник стражи привязал к седлу своего коня. Он все еще зажимал платком рот, а в седле раскачивался так, что вот-вот грохнется как груда железа. Шлем со щеголя сорвали, ветер слабо колыхал волосы цвета спелой пшеницы. Правая сторона покраснела и слиплась, тонкая струйка пыталась по шее спуститься под доспехи, но быстро застывала по дороге. Петля туго стягивала его шею, но все равно он слегка откидывался назад, замедлял движение. Налитые кровью глаза на красивом мужественном лице, все еще чересчур красивом для мужчины, зыркали по сторонам. Двое шли по бокам, держа мечи наголо. Еще четверо тащили под руки своих раненых. Залешанин забежал вперед, там крыша ниже, до проходящего можно дотянуться рукой, если лечь на пузо, а руки длинные. Застыл, чувствуя, как бешено колотится сердце, нагнетая кровь в голову и мышцы, те вздулись так, что едва не лопаются, в голове мысли и образы понеслись как дикие кони, ощутил, что сейчас будет двигаться вдвое быстрее, соображать и схватывать мигом, задержал дыхание, внизу затопали, голова всадника поплыла почти на уровне крыши. Он пропустил начальника стражи, метнул оба швыряльных ножа, тут же прыгнул вдогонку за всадником. Конь охнул и присел под внезапной тяжестью на крупе. Залешанин ударил кулаком в блестящий шлем, развернулся и едва успел сдернуть с седельного крюка веревку, как испуганный конь завизжал в страхе и понесся прочь. Сзади нарастал гам, крики. Он развернул коня, с жалостью увидел, что не успевает. Те двое, что шли с оголенными мечами, корчились на земле, сучили ногами, ножи угодили метко, но остальные бросили раненых и, выхватывая мечи, бросились на связанного щеголя. -- Зашибу! -- дико заорал Залешанин. Щеголь внезапно упал, перекатился, мечи блеснули в пустом месте, а щеголь подкатился прямо под копыта скачущего коня. Умный зверь перескочил, Залешанин ухватил одного за голову и руку, вскинул над головой и страшно метнул, сбив сразу троих, двое вовсе не встанут, он ревел и рычал, воины попятились, их учили драться с людьми, а не с озверевшим чудищем. Залешанин развернул коня, нагнулся и выдернул нож из горла убитого. Почти не глядя, махнул, ощутил, как под отточенным лезвием затрещали веревки, тут же конь снова охнул, щеголь запрыгнул сзади, и Залешанин с силой ударил коня каблуками под бока: -- Гони, савраска! Стены замелькали, сливаясь в серую полосу. Щеголь держался за плечи Залешанина, конь несся стрелой, глаза дикие, на удилах сразу повисли клочья желтой пены. Они вылетели на площадь, народ шарахался в стороны, вопли и ругань на всех языках, звон разбитой посуды, рухнул навес от солнца, а они уже вылетели в узенькую улочку напротив. Внезапно щеголь сказал над ухом: -- Поворот налево. Залешанин повернул послушно, подал коня влево, тот едва не раздробил ему ногу в стремени о каменную стену. -- Вон к тому дому! Залешанин, повинуясь указке, дернул за узду. Конь на полном скаку влетел в раскрытые ворота. Из дома выбежали люди. Щеголь что-то крикнул, коня подхватили под уздцы и бегом увели. Высокий старик, худой, как щепка, прокричал что-то с крыльца. Залешанина подхватили под руки, во мгновение ока он оказался в доме. Потом его вели через полутемные комнаты, пахло благовониями, затем несло кислым вином, щами, пересекли еще двор, перебежали под деревьями, а когда очутились в маленьком дворике, окруженном со всех сторон высокой каменной стеной, щеголь резко повернулся к Залешанину: -- Ты кто? Кто послал? Залешанин растерялся: -- Ты с дуба упал? Никто не посылал. -- Так чего ж... Залешанин бросил зло: -- Я увидел, как на одного дурня напала целая дюжина, вот и решил... Щеголь рассматривал его подозрительно, без тени дружелюбия или благодарности: -- Выходит, дурни? А ты умный, кинулся на дюжину? Залешанин в самом деле ощутил, что если там и был дурень, то он, да не простой дурень, а стоеросовый, добротный. Да что там стоеросовый -- из сарая! Было бы кому помогать, а то наглому мужику, от которого запахами прет, как от гулящей девки. -- Ну, там осталась не совсем дюжина... -- буркнул он. -- Эх, скотина ты неблагодарная! А спасибо где? -- Благодарю, -- буркнул щеголь. -- Редкостная ты птица для здешних мест. Ты из полян? -- Из полян, -- растерялся Залешанин, -- а ты что, слыхивал о наших землях? -- Слыхивал, -- ответил щеголь. Он огляделся по сторонам, зацепился взглядом за широкую скамью под сенью раскидистого дерева с диковинно узкими листьями, побрел туда, слегка прихрамывая, сел. Голенище сапога было распорото, Залешанину почудилось, что там хлюпает. -- Здесь безопасно. О коне тоже позаботятся. Здесь переждем малость... Значит, увидел, как на одного семеро... и сразу на помощь? -- Это у вас тут глотки друг другу рвут, -- огрызнулся Залешанин. Уже жалел, что поддался порыву. Да черт с ними, царьградскими порядками. -- А у нас... Ежели знаешь наши земли... Как же тебя в наши края заносило? Щеголь, морщась, стянул сапог, из распоротого голенища плеснула кровь. Рана на лодыжке однако была мелкая, кровь уже взялась коричневыми комками. Щеголь пошевелил пальцами, белыми, как у девицы, сказал неожиданно: -- Не туда заносило, а оттуда вынесло. -- Как это? -- Меня зовут Рагдай, -- сказал щеголь буднично. -- Я мало бывал в Киеве, все по заставам казачьим, у вас их зовут богатырскими. С Ильей кордоны хранил, с Лешаком, с самим Тархом Тараховичем встречался... Здесь бывал не раз, потому сразу одел личину знатного ромея... Залешанин слушал, раскрыв рот. Чуть опомнившись, пробормотал: -- У тебя получилось... Я тебя сразу невзлюбил. Рагдай усмехнулся: -- Ты смерд, потому и невзлюбил. А знатного ромея изображать легко, мне для этого надо лишь опуститься ниже... -- Ниже? -- не понял Залешанин. -- Я -- последний из рода Кия, -- бросил Рагдай высокомерно. Тень пробежала по его лицу. -- Мой род знатнее, чем у ромейских императоров. Но мои пращуры, Аскольд и Дир, были убиты пришельцем с Севера, что и захватил Киев... На мне род прервется, ежели не оставлю наследника. Залешанин сказал в замешательстве: -- Ты... не женат? -- Вернусь, -- ответил Рагдай, -- сыграем свадьбу. У нас все сговорено. -- Гм... Ладно, а как отсель выбираться? -- Ты выбирайся, -- сказал Рагдай, -- а у меня здесь дела. -- Какие дела, -- изумился Залешанин. -- Тебя по всему городу ищут! А второго дурня не найдешь, чтобы вот так сдуру! -- Да, -- согласился Рагдай, -- такие... гм.... остались разве что на Руси... да еще где-нибудь на окраинах. В империи все умные да расчетливые. Но я хоть и с Руси, но уже расчетлив по-ромейски. Останусь! Что наша жизнь? Прежде всего -- дело. Залешанин пожал плечами. В голосе витязя та твердость, против которой не попрешь. Остается, значит -- надо. Здесь и ромейская хитрость, и славянское слово чести. -- Как знаешь, -- сказал он. Зевнул, встал. -- А я свое дело сделал. Мне пора до дому, до хаты. Он огляделся, прислушался к звукам по ту сторону стены. Со спины послышался чуточку насмешливый голос витязя: -- Какое у тебя могло быть дело, дурень? Тебя ж в этом граде куры лапами загребут! А это -- Царьград. -- Поважнее твоего, -- огрызнулся Залешанин. -- Но я его сделал. И отвезу на Русь все, как надо. Это не меня вели с петлей на шее! Он пошел к единственной двери, уже снова раздраженный, хоть и спас земляка, но тот, скотина, еще надсмехается! Подумаешь, потомок Кия. Знал бы, ни в жисть не стал бы с крыши прыгать. Князья да бояре больше чужими руками жар загребают. Пусть бы и этот... Он взялся за ручку двери, когда сзади послышался задыхающийся голос: -- Погоди! Рагдай догнал, ухватил за плечо. Залешанин подавил желание стряхнуть руку знатного отпрыска, больно глаза встревоженные, а выражение совсем иное, без тени превосходства. -- Чего тебе? -- Погоди, -- повторил Рагдай. -- Ты можешь сказать, что ты добывал? -- Нет, конечно, -- удивился Залешанин. -- Ты бы сказал? -- Нет, конечно, -- отрезал Рагдай. -- Но я -- витязь. Я обязан блюсти... А ты -- нет. Ты смерд, для тебя никакие клятвы необязательны. Но... а, черт!... Что-то здесь нечистое. Чую. Ты не поймешь, у тебя душа чиста, как у коня или коровы. Тебе может везти, как... не знаю кому. Скажи тогда такую вещь. То, что ты добывал, большое и красное? Волна холода обрушилась на плечи и голову Залешанина. Он с усилием раздвинул губы: -- Ну, насчет большого сказать не могу, ибо что считать большим... Поменьше закатного неба, но поболе божьей коровки... А вот красное, гм... почти красное. Хотя только с одной стороны. А что? Рагдай ухватил его за плечо. Залешанин уже не противился, вернулся и сел, а Рагдай долго сопел, напряженно рассматривал камешки под ногами... -- Не знаю, -- проговорил он медленно, голос подрагивал, словно потомок Кия боролся с самим собой, и эта схватка была нелегкой. -- По всем правилам я должен тебе пожелать счастливой дороги... Ты повезешь это красное, за тобой будет охота... вернее, имитация охоты. Когда ехал сюда, на тебя нападали по-настоящему, будь уверен. Я не понимаю, каким чудом ты остался жив! Своей силой не хвастайся, посильнее тебя клали головы. -- Ты о чем? -- спросил Залешанин. -- Да ладно, я уже все понял... Только тебе говорить ли... Ведь ты -- просто кусок мяса для приманки. Простой смерд, пущенный как заяц, чтобы все собаки кинулись за ним... -- Это я заяц? -- огрызнулся Залешанин зло. -- Встретилась по дороге одна пава вроде тебя, так я ей рога и сшиб. Вместе с головой. Больше зайцем не назовет. Ты лучше скажи, что ты такое тайное понял? Я ж по твоим словам зрю, что ты если еще не подлее ромея, то все же падлюка немалая? Витязь не поднимал головы, хотя должен был бы вскочить и двинуть смерду в зубы. Лицо кривилось, а заговорил медленно, словно каждое слово выдирали клещами палача: -- Да когда меня послали за щитом... да-да, за щитом!.. то для отвлечения врага впереди послали тебя. Мол, тебя прибьют и успокоятся. Но ты как-то сумел добраться до Царьграда... хотя ума не приложу... -- Нельзя приложить то, чего нет, -- ответил Залешанин подслушанными словами волхва, -- у тебя вот какой длинный меч! Зачем еще и мозги? Это мне, простому смерду, они пригаживаются... пригуживаются... словом, я его добыл, а ты хлебалом по корчмам щелкал. И сейчас я повезу его в Киев, а ты... ну, не мне, простому смерду, указывать самому потомку Кия, что делать в Царьграде! Он рывком поднялся, но рука витязя ухватила с такой силой, что Залешанин брякнулся на лавку так, что скамья затрещала. -- Слушай, -- сказал Залешанин с угрозой. -- ты лапы свои немытые убери. Я могу и осерчать! И тогда не посмотрю, чей ты там сын. Я вообще-то уже знаю, но пока молчу из вежества и доброго ндрава... -- Погоди! -- Ты, потомок, как я погляжу, грамотный? И знаешь, куда посылают? Так вот я тебя еще не послал, но если ты мужик... хоть и почему-то грамотный, то знаешь куда идти. Так что иди, иди, иди... -- Про потомка забудь, -- сказал витязь, Залешанин уловил тоску в глухом голосе, -- это я так, чтобы ты знал из каких я мест. Понимаю, не надо было о таком говорить, но с языка сорвалось... Но со щитом погоди. Ты его где добыл? Залешанин удивился: -- С ворот снял! Откуда же еще? В глазах витязя было странное выражение. Не то восхищение, не то насмешка, не то жалость и сочувствие, словно видел убогого калеку... -- С каких? -- С царьградских, -- ответил Залешанин надменно, -- не с багдадских же! Хотя, надо было бы, снял бы и с багдадских... -- С царьградских... Похоже, не знаешь, что вокруг Царьграда стена, а в той... двенадцать ворот! Залешанин ощутил смутную тревогу. Почти враждебно буркнул: -- Я видел, что стена прет далеко. Ну и что? -- А то... -- сказал Рагдай совсем тихо, -- что на всех воротах вися